ГЛАВА 1 2
ВЫЗОВ
Фаустина Бальони проснулась рано. Она вообще была ранней пташкой. У себя дома, в Венеции, она любила выходить на балкон своего роскошного дома в Сан-Барнабо в тот час, когда солнце, золотя пурпурные края облаков, только-только вылупляется из покатого яйца горизонта. Его первые лучи, как теплые материнские ладони, мягко ложились тогда на тихую гладь голубой лагуны, и не было для Фаустины прекраснее минут, чем эти.
Шикарный номер гостиницы “Роял” с неизменным набором роскошной мебели, ковров и зеркал не восхищал ее, а напротив, давил и стеснял. За несколько лет гастролей по Европе Фаустина Бальони повидала немало гостиниц, где ей предоставлялись лучшие номера. Поначалу, на заре ее блистательной карьеры, это было приятно, это тешило ее самолюбие, но в последнее время, где бы она ни выступала, певице все чаще вспоминался полный прозрачного воздуха родной дом, который был настолько просторен и чист, что будто светился изнутри. Там было, где по-настоящему отдохнуть и расслабиться, там было, где развернуться голосу.
“А здесь? – подумала она, сидя в кровати и обняв колени руками. – Тяжелый, молочный воздух, угрюмый серый гранит кругом, какая-то надменная строгость. И люди… Люди, должно быть, такие же, как их город, – невозмутимые и холодные. Хотя, нет – вчера они приняли меня довольно неплохо. И потом, после концерта…”
Она растворила окно в лондонский апрель, недостаточно ласковый, чтобы не бояться простуды, и стремглав нырнула обратно в теплую постель. Прохладный сырой ветерок с Темзы впорхнул в комнату, прошелестел по тяжелым шторам, лизнул стол с остатками ужина, тронул брошенное на кресле платье и быстро вытеснил застоявшийся аромат пудры и духов.
Трехэтажное здание гостиницы, построенной еще во времена Карла II на Уайт-Холл, фасадом выходило на набережную Темзы как раз неподалеку от Вестминстерского моста. В хорошую солнечную погоду из окна третьего этажа можно было различить вдали, за поворотом спокойной реки, мост Блэкфайерс и высокий ребристый купол собора Святого Павла. Но сегодня дымка, в которой с утра купалось апрельское солнце, не позволяла любоваться живописным видом из окна. Лишь бледные очертания домов, набережная, уходящая вдаль серой лентой, да несколько фелюг, неспешно скользящих посреди мутно-зеленой реки.
Фаустина спряталась под одеяло и сладко потягивалась, наслаждаясь той степенью свободы, какую даровала ей судьба. В ее памяти, как в калейдоскопе, мелькали эпизоды вчерашнего концерта, как цветные стеклышки, переворачивались и вспыхивали – волшебная музыка, полный зал театра, цветы, которые невозможно было собрать в охапку, аплодисменты, выкрики “браво!”, репортеры местных газет. Потом гримерная, у двери которой невозмутимо-строгий Джованни отбивался от назойливых поклонников. Потом…лорд Грей с корзиной белых роз. “Сударыня, я восхищен вами! До сих пор на британской земле не звучал такой голос”. – “Ах, что вы, милорд, вы преувеличиваете меру моего таланта”. – “Отнюдь, сударыня. Наш остров слишком мал, чтобы разместить его”.
“Ах, какой мужчина! – думала Фаустина. Ей казалось, что после стычки в порту сконфуженный вельможа станет презирать заезжую певичку. – Пришел, говорил такие слова! А как обходителен и галантен!”
Воспоминания нахлынули на нее, и она снова чувствовала себя превосходно.
“Он, как настоящий мужчина, любезен и настойчив, к тому же весел, как Комус.* Перед таким трудно устоять”, – продолжала думать Фаустина, нежась в постели. Ей было хорошо, совсем не хотелось вставать, завтракать, не хотелось репетировать. “Я сделала это! – думала она. – Сделала! Лондон – этот холодный, чопорный город – принял меня!”
* Комус – в римской мифологии бог веселья.
В дверь осторожно постучали. Накинув халат, Фаустина пошла открывать. Что ж, неге и блаженству всегда приходит конец, уступая круговерти каждодневных усилий. Вот и опять нужно начинать новый день. Это жизнь, и никуда от нее не деться.
За дверью стоял Джованни. С изжелта-бледным, болезненным лицом и огромными черными глазами – он был похож на мумию, приставленную к неотразимой женщине, чтобы отпугивать назойливых мужчин и охранять ее покой.
– Доброе утро, синьора, – сказал он приглушенным голосом сдержанного человека, глядя на открывшуюся из-под халата грудь Фаустины и делая над собой усилие. – На который час заказывать завтрак?
– Часов на десять, не раньше, – сбросив оцепенение волшебного утра, сухим, деловым тоном ответила певица. – И позаботьтесь, чтобы до завтрака меня никто не тревожил.
Запахнув халат и придерживая его у горла, она подошла к окну, оперлась ладонью о подоконник. По реке, тяжело покачиваясь, медленно двигалась грязная рыбацкая барка, еще до рассвета разгрузившаяся на Биллинсгейтском рынке и теперь тянувшаяся к родному причалу для текущего ремонта и отдыха. Огромный косматый человек в серой залоснившейся накидке, стоя на носу суденышка, время от времени покрикивал и взмахивал рукой. Двое подростков на корме, повинуясь его отрывистым, зычным командам, дружно перекладывали руль. Над баркой, громко хлопая крыльями, суетилось несколько чаек. В воздухе висел стойкий запах рыбы, смолы и прибрежных водорослей.
Не прошло и трех минут после ухода Джованни, как в дверь снова постучали.
“Вот неугомонное создание! – подумала Фаустина. – Что опять не так?”
– Что там еще? Не заперто! – раздраженно сказала она, отрываясь от окна и оглядываясь.
В комнату никто не входил.
– Come in!* – сказала она по-английски.
* Войдите ( Англ.)
Вошел портье с корзиной цветов и поставил ее на стол. Учтиво поклонившись, он попятился назад.
“Начинается, – раздраженно подумала Фаустина, все еще стоя у окна. – Как все знакомо и однообразно”.
– It’s all? – спросила она, догадавшись, что портье не знает ни слова по-итальянски.
– No, there is letter.
– Thank you.**
** Это все? – Нет, здесь письмо. – Спасибо. ( Англ. )
Небольшому набору коротеньких фраз ее обучил Джованни, и теперь довольная улыбка от удачного их применения озарила лицо Фаустины. Она подошла к столу и отыскала среди охапки пурпурных гвоздик миниатюрный голубой конверт. Распечатав письмо, Фаустина обнаружила листок, на котором по-итальянски, ровным, красивым почерком было написано следующее:
“Синьора. Восхищаясь Вами и преклоняя колени перед Вашим удивительным талантом, посылаю этот скромный букет и прошу уделить Вашему горячему поклоннику хотя бы несколько минут, ибо сердце его разрывается от переполнивших это ничтожное хранилище чувств. К сему Ваш покорный слуга Томас Грин”.
Прочитав столь изысканное послание, Фаустина присела к столу, опустила лицо в цветы и полной грудью вдохнула ни с чем не сравнимый запах. Гвоздики были великолепны.
Только рука истинно влюбленного человека могла опустошить чудесную оранжерею. Но на лице женщины отразилась легкая досада. “Итальянец? – размышляла она. – Наверное, какой-нибудь художник, скитающийся по свету. Но почему с английской фамилией?”
Она выглянула в коридор, подозвала услужливого портье и тоном, в котором сочетались досада и любопытство, попросила, чтобы тот позвал дарителя. Затем вернулась в комнату, наспех поправила постель и села к столу, небрежно вертя письмо влюбленного поклонника в тонких, холеных пальцах. О, сколько раз подобная сцена повторялась в ее жизни! Дежурный набор любезностей, фальшивые улыбки, неискренние признания. Даже порядок фраз в переводе с любого языка – звучал одинаково. А все сводилось к одному, так хорошо читавшемуся в похотливых глазах мужчин…
Она была молода и красива, ночной сон не посмел сделать ее лицо малопривлекательным, а легкий румянец, как слабый налет розовой пудры, придавал этому лицу свежести и огня. К тому же, как женщина свободная и независимая, Фаустина Бальони понимала, что этот незапланированный визит ее ни к чему не обязывает, вот почему неумытой и неодетой, будто с неким вызовом, она ожидала гостя.
Через минуту вошел Томас. Он был возбужден, как и всякий влюбленный юноша и, казалось, светился от избытка нахлынувших чувств. Слегка робея, первые мгновения он мешкал у входа, перекладывая из одной руки в другую свою шляпу.
Увидев столь юного поклонника, Фаустина чуть было не рассмеялась ему в лицо, но в глазах и во всем облике Томаса было столько достоинства и вместе с тем страсти, что она сдержалась и пригласила его присесть рядом. Не сводя глаз с утреннего гостя, женщина, как истинная актриса, держала мучительно долгую паузу, будто приглашая юношу к разговору.
– Синьора, я восхищен вами! – сказал он, плохо справляясь с волнением и совершенно не замечая, с каким интересом женщина рассматривает его. – Я знаю, я не первый, кто говорит вам эти слова. Но ваш голос, ваша грация покорили меня. Я понимаю, что отнюдь не оригинален в своем признании, но сердце мое не в состоянии молчать: такой женщины, как вы, я еще не встречал в жизни. И поэтому позвольте мне преклонить колени перед вами!
С этими словами Томас действительно вскочил со стула и встал на колени перед Фаустиной. Поспешность, с которой юноша проделал этот реверанс, позволяла судить об искренности его проявлений. Выхватив правую руку певицы, он прижался к ней губами и застыл в покорной и выразительной позе.
Грустно-ироническая улыбка тронула лицо Фаустины – то была улыбка уставшей от поклонников женщины, которой уже давно хочется отдохнуть. Вместе с тем, во всем облике этого мальчика, стоящего перед ней на коленях, в его экспрессивности, поборовшей робость, было столько чистоты и невинности, что почти материнская нежность внезапно проснулась в ней, выплыла на поверхность из каких-то потаенных глубин. И ей захотелось приласкать его, не оставить неоплаченной его искренность. Медленно положила она свободную руку ему на плечо и почувствовала, как вздрогнуло напряженное тело юноши.
– Встань, мой друг, – ласково сказала она. – Не нужно этих театральных жестов. Ты итальянец? Сколько тебе лет?
– Я англичанин, синьора, и мне скоро восемнадцать, – ответил Томас, поднимая глаза на “божественную Фаустину”.
Женщина снова улыбнулась, качая головой.
– Я понимаю, синьора, – между тем, продолжал Томас, – что мой возраст может вызвать у вас насмешливое отношение. Знайте же, что в свои годы я уже достаточно повидал, мое сердце переполнено страданиями, а мозг – размышлениями, отнюдь не приносящими радости. Я поэт, синьора, и это привносит в жизнь дополнительные испытания. А чувства, коль скоро они возникают, вспыхивая в душе и обжигая ее до самых глубин, никогда не ищут ровесников.
– Но я на целых семь лет старше тебя! – строго сказала Фаустина, хотя запальчивость, с которой говорил юноша, располагала ее к нему. – Представляешь, какое между нами расстояние, какая пропасть? Я объездила всю Европу, у меня много денег и поклонников. И вообще, я свободная женщина, понимаешь? Я сама уже давно решаю, с кем мне заводить романы, а кого не подпускать к себе даже близко. А ты еще ребенок…Что ищешь ты в моих покоях?
– Я уже не ребенок, синьора, – сдержанно сказал Томас. – Я довольно образован, я знаком со многими видными людьми, которые относятся ко мне, как к равному, и оказывают покровительство. Одна книга моих стихов уже вышла в Лондоне, и я готовлю следующую.
– Вот как! А кто твои родители? Ты дворянин?
– Я сирота, – ответил Томас, опустив голову.
– И у тебя совсем никого нет? – чуть дрогнувшим голосом спросила Фаустина.
– У меня есть сестра Тереза, но живем мы отдельно. Это долго рассказывать…
Наступила пауза. Томас уже сидел против Фаустины. Его восторженный взгляд лучился любовью. Рука женщины, лежащая на столе, была мягкой и нежной и, положив на эту руку свои нервно дрожащие пальцы, Томас ощутил, как внутреннее тепло возлюбленной перетекало в него, заполняя жаждущее тело.
Певица опустила глаза, о чем-то задумалась.
– Милый мальчик, ты действительно влюбился в меня? – спросила она, наконец. – Что же ты наделал? Зачем тебе этот переворот души?
– Я… не знаю, синьора…Вчера на концерте вы…Знаете, я не спал всю ночь. Я думал о вас, я представлял себе нашу встречу, я придумывал романтическое ее продолжение…
– Вот как! Забавно! И как же далеко ты зашел в своих представлениях? – насмешливо спросила она.
– Я…не могу сказать, синьора, я не смею…
– Да, все поэты склонны к мечтательным преувеличениям, – сказала Фаустина, высвобождая свою руку и поправляя волосы. Затем добавила холодным, как лезвие шпаги, голосом: – Да, ты далеко не первый, кто говорит мне о любви. В этом житейская мудрость тебя не подвела. Знаешь, я даже не боюсь быть с тобой откровенной, и вот что тебе скажу: в моей жизни было несколько мужчин, которые тешили себя мыслью о том, будто завоевали меня, подчинили своему обаянию. На самом же деле это я выбрала их из длинного списка поклонников, не они меня, а именно я! Да, я всегда была независимой, а значит, сильной, вот почему могла позволить себе иногда подобные слабости. Но я никого не любила, я просто не могла опуститься до того, чтобы подарить свои самые заветные чувства первому встречному, будь то какой-нибудь знаменитый музыкант или вельможа, близкий ко двору. А ты тронул меня, Томас Грин, и я уже знаю, как поступить с тобой.
– Синьора!
– У тебя никогда никого не было? – осторожно поинтересовалась Фаустина.
– Никогда! – ответил Томас, чуть ли не задыхаясь.
– Милый мальчик, ты чист, как вода венецианской лагуны, и сегодня я выбираю тебя…
– Синьора!
Перегнувшись через стол, Томас снова покрыл поцелуями руку женщины. Его сердце бешено колотилось, как молоточки рояля стучат по струнам.
– Знаешь, – сказала Фаустина почти уже равнодушным голосом, – приезжай ко мне сегодня после концерта.
Она поднялась, игриво хмыкнула и теперь уже не сдержала смеха, в который просочились нервные интонации.
– Синьора, смею ли я?! – трепетал Томас.
– Я буду ждать тебя, – сказала Фаустина, растягивая и придыхая последнее слово. – Только прошу тебя об одном: никто не должен знать об этом….
***
– А Томаса нет дома, – сухо сказала Диана, отворачиваясь и как будто нехотя впуская Терезу.
– А где же он? – удивилась та.
– Вам лучше знать, – буркнула Диана, удаляясь на кухню, откуда тянулся золотистый запах недавно зажаренного лука.
– Почему мне лучше знать? Разве он ничего не говорил, уходя? – Тереза была не на шутку удивлена и встревожена отсутствием брата. Вчера они договорились встретиться, поговорить о сестрах, придумать, как повидаться с Сарой. К тому же Тереза собиралась заночевать у Томаса.
Был вечер. Апрельское солнце, еще не набравшее летней высоты, стремительно падало за горизонт, натыкаясь на высокие шпили Сент-Джеймского дворца, заливая золотым огнем многочисленные окна Флит-стрит.
– Диана, постой, куда же ты!
Тереза последовала за угрюмой женщиной и вошла в тесную и душную каморку рядом с кухней, где обитала Диана. Узкий просвет окна слабо освещал эту убогую келью.
– Ответь, неужели Томас не предупредил, куда ушел?
– Нет, – нервно ответила Диана, всем своим видом показывая, что допрос, учиненный Терезой, тяготит ее.
– Ничего не понимаю! Ведь мы договорились… А ты ничего не замечала? Может быть, он заболел?
– Скорее забыл о вашей встрече, – язвительно заметила Диана, сверкнув глазами.
– Что ты! Томас не мог забыть.
Тереза стояла у двери, а Диана возле тусклого окошка спиной к гостье. В комнате царил предвечерний полумрак. Несколько минут длилось напряженное молчание, было слышно, как большая муха билась в стекло, потом Диана спросила:
– Вы что, будете ждать его?
В ее треснувшем голосе прозвучала плохо скрытая угроза.
– Не знаю, – ответила Тереза. – Право, не знаю, что делать…
– Вы сами во всем виноваты! – вдруг выпалила Диана, поворачиваясь к Терезе. В сумраке комнаты ее лицо показалось зловещим.
– Почему виновата? В чем? – Голос Терезы задрожал. Должно быть, она действительно испугалась. Давно, еще с первых дней, когда судьба свела ее с братом, Тереза испытывала какой-то внутренний трепет перед Дианой, и ей всегда стоило немалых усилий скрывать его от Томаса.
– Вы виноваты в том, что встретились с ним! – Диана говорила отрывисто и резко. Казалось, она облегчает душу, бросая в лицо Терезе все то, что давно непомерным грузом лежало у нее на сердце. – Он был тихим и ласковым мальчиком. Он никогда не забывал поздравлять меня с днем рождения! Каждое утро он прибегал ко мне, чтобы полакомиться своими любимыми гренками. Его отец был недоволен, и это была наша маленькая тайна. Я любила его, как родного сына, и никогда не думала, что может наступить такой день, когда Томас, мой любимый и вынянченный Томас, вдруг отвернется от меня. Но Боже, этот черный день настал! Это был тот день, когда он встретился с вами. Всё пошло кувырком, весь мир перевернулся. Томас резко изменился, стал каким-то взвинченным, чужим. Я не знала, что делать, как помочь ему, как вернуть его… Пока был жив доктор, я еще находила в себе силы как-то мириться с этой потерей, но когда доктора не стало, – я оказалась вовсе никому не нужна. И Томас – мой любимчик, мой цветок и моя единственная радость – бросил меня и ушел к вам! Могла ли я тогда и могу ли теперь простить вам это? Никогда!
Она замолчала и расплакалась.
Тереза стояла, прислонившись к дверному косяку, ошеломленная тирадой бедной женщины. Она не находила, что ответить ей. В словах Дианы был справедливый упрек, и с этим нельзя было не считаться. “Боже, как страдала эта несчастная женщина, – мелькнуло в голове Терезы. – Как незаслуженно страдала в те месяцы, когда они жили у миссис Клайв! Как все виноваты перед ней!”
Диана утерла слезы, высморкалась и вдруг продолжила свой монолог.
– Я знаю: вы никакая ему не сестра! Это все придумано, чтобы меня одурачить. Я знаю! Но как вам удалось провести бедного доктора?!
– Но позволь… – пыталась возразить Тереза, но осеклась, подавленная напором Дианы.
– Да, я знаю! Это всё враки! Но не торжествуйте, сударыня. Торжествовать вам рано, потому что теперь он обманул и вас! Да, обманул и забыл! Я знаю!
– Что ты имеешь в виду? – спросила, нахмурившись, Тереза. – Господи, как все ужасно!
– Я знаю, где он может быть! – торжественно сказала Диана.
– Где же? Какой ужас!
В комнате уже совсем стемнело, и Тереза видела у окна лишь зловещий силуэт, бросающий в темноту отрывистые слова.
– Он у женщины!
– Что?
– Ха-ха, что! Вот вам! – злорадствовала Диана. – А теперь идите, идите искать его! Ха-ха! Идите искать, если найдете! Больше я ничего не скажу!
Голос Дианы приближался из тьмы, и, с трудом преодолевая остолбенение, Тереза бросилась вон из этого дома.
Четверть часа езды в экипаже не сняли расстройства с души девушки, не выветрили из ушей как будто еще звучавший злорадный смех Дианы. Вернувшись к себе, она прошла с окаменевшим лицом мимо Катерины Клайв, вошла в спальню и, не раздеваясь, рухнула на кровать.
***
В назначенное время Томас был в гостинице.
– Добрый вечер, синьора! – не скрывая восторга, произнес он, когда портье, проводивший его в номер певицы, удалился, многозначительно улыбнувшись. – Какой пыткой было для меня прожить этот день!
– Мой мальчик, – нараспев сказала женщина, – называй меня просто Фаустиной. Мне так надоело это светское обращение! Как будто у меня нет имени… Представляешь, я уже не помню, когда и кто в последний раз называл меня Фаустиной…
Она выглядела усталой. В нарядном платье типа контуш из тонкого розового бархата сидела перед Томасом красавица, сошедшая с полотна Ватто, и лишь глаза, подернутые непроницаемой тенью, выдавали утомленность женщины.
Два позолоченных канделябра – один на тумбочке у кровати, другой на столе - освещали комнату. От колебания огня подвижные тени, как полутона на портретах Гейнсборо, перебегали по лицам певицы и юного поэта, придавая их тайной встрече мистическую окраску, не лишенную, впрочем, романтизма.
Томас подошел к ней, взял за руку. Его пальцы подрагивали от волнения, как утром, и Фаустина, легко уловив эту дрожь, сложила свои ладони лодочкой и спрятала в них холодную руку юноши.
– Сейчас Джованни принесет ужин, – приглушенным голосом сказала она, с любопытством вглядываясь в юное лицо. Весь день Фаустина вспоминала утренний визит и ей становилось смешно от этих воспоминаний, хотя порой она ловила себя на том, что думает о молодом поэте вовсе без насмешки и даже с теплой симпатией.
– Кто такой Джованни? – насторожился Томас.
– Не волнуйся, это мой импресарио, самый верный и преданный мне человек. Он давно болен какой-то странной болезнью, о которой наши доктора ничего не знают. Она иссушила его тело до такой степени, что бедняга скорее похож на засохшее дерево, чем на человека. Джованни лет на пятнадцать старше меня, и он очень добр, я бы сказала еще, чересчур инфантилен. Я знаю: он влюблен в меня тихой, беспомощной любовью, и готов, как собачонка, выполнять все мои прихоти. Кстати, должна признаться, что я весьма взбалмошная особа. Тебя это не пугает? Так вот, Джованни – единственный человек, который мне ни разу не солгал. И поэтому ему я доверяю всё, даже свою интимную жизнь. Да-да, не удивляйся, Томас: Джованни прекрасно осведомлен о твоем визите. Его служба заключается еще и в этом. Он не позволит никому нам помешать. За годы моих гастролей у него накопился немалый опыт на этом поприще… Ты удивлен? Ты полагал, что пришел к целомудренной женщине?
– Но синьора!..
– Что? Ты пришел сюда “Pater noster”* читать? Но я ведь женщина, красивая и привлекательная женщина, не так ли? И теперь мы наедине. Ты хотел этого, и ты пришел, мой друг. К тому же я сама тебя пригласила. Будь же раскован и весел, Томас Грин. Я дам тебе то, что ты ожидаешь…
* “Отче наш” (лат.)
Произнося эти слова, Фаустина испытывающее смотрела на юношу в надежде своим раскрепощенным поведением и прозрачными намеками вышибить его из колеи, испугать, наконец, отвернуть от себя этого экзальтированного моралиста.
– Синьора…Фаустина, я обескуражен вашей прямотой, – сказал Томас. – Однако мне показалось, что ваши слова направлены специально, чтобы вызвать у меня неприязнь к вам. Если так, то должен вам заметить, что это весьма неудачный опыт.
В это время, приседая в дверях, вошел Джованни. В плетеной корзинке с крышкой, похожей на маленький сундучок, он принес легкий ужин и бутылку вина. Увидев Томаса, Джованни, привыкший к роскошным поклонникам примадонны, весь как-то съежился, засуетился. Быстро, не поднимая глаз, марионеточно ломаными движениями перемещаясь вокруг стола, он расставил закуски и направился к двери, размашисто скользя по ковру, как на коньках.
Томас исподлобья наблюдал за его действиями, ловя себя на том, что все-таки слегка робеет от присутствия этого человека.
– Джованни, – остановила его Фаустина.
Тот обернулся, и во взгляде его, наполовину молящем, наполовину пустом, было что-то напряженное, больное, будто оскорбленная душа безответно влюбленного безуспешно боролась с причиненными ей страданиями.
– Завтра утром пусть меня не беспокоят, – сказала Фаустина. – Я хочу отдохнуть и выспаться.
– Понимаю, синьора, – ответил Джованни со скрипом в голосе, слегка наклонив голову, и вышел, бесшумно затворив за собой дверь. Томасу показалось, что он остался с другой стороны подслушивать.
– Ну, мой мальчик, теперь мы одни до утра, – сказала Фаустина, кладя руку на плечо Томаса и чувствуя, как он вздрогнул от ее слов. – Ты был прав: мне действительно показалось сперва, что всё это глупости. Но теперь…теперь уже нет. Ты нравишься мне, Том Грин. В тебе есть то, чего нет во многих мужчинах, которых я знала, даже самых светских и обаятельных, – в тебе есть искренность.
***
…Ливень кончился. Тяжелое грозовое облако, истощив свои запасы, нехотя и лениво уползло за горизонт. Наступила отдохновенная тишина.
Они молча лежали рядом. Правая рука Томаса была под головой Фаустины, пальцем левой он медленно водил по ее бровям, потом от переносицы – к губам, к подбородку.
– Наверное, уже полночь, – сказал он шепотом. – Начинается новый день, как новая жизнь…
Женщина пошевелилась, плотнее прижимаясь к нему.
– Я люблю тебя, Фаустина!
– Мой милый мужчина, – улыбнулась она, жмурясь и потягиваясь, – ты был прекрасен. Твой первый опыт увенчался достойным результатом. Но даже при этом не стОит произносить громких слов…
Повернувшись к нему, Фаустина погладила его по щеке, сняла двумя пальцами пушинку с брови, потом длинно прикоснулась губами к его губам.
– Знаешь, – сказала она после паузы, – иногда я жалею о том, что связываю свою жизнь с тем или иным человеком. Есть моменты, которые порой даже не хочется вспоминать. Но сегодня… Поверь, мне не забыть нашей встречи, эта ночь навсегда останется со мной.
– Фаустина! – сказал Томас, слегка отстраняясь, чтобы видеть ее глаза. – Я хочу, чтобы мы всегда были вместе! Нам нельзя расставаться!..
– Но это невозможно, – вздохнула женщина после некоторого раздумья, повернувшись на спину. Она уставилась в потолок, будто читая с него ответы, начертанные для нее житейской мудростью.
Ее белые груди, как будто обидевшись друг на друга, упруго развалились в стороны. Томас придвинулся ближе, прижался к горячему телу, накрыл ладонью дальний от себя сосок.
– Почему? – тихо спросил он, влажными губами скользя по ее плечу.
Фаустина не отвечала.
– Я люблю тебя! – снова сказал Томас. – Если бы ты знала, как я тебя люблю! Это судьба, это рок! Ты опустошила всю мою душу, напрочь вымела из нее все ненужное. Теперь в ней – одна ты, полноправная хозяйка и королева. Я хочу, чтобы мы никогда не расставались! Слышишь? Весь этот день ожидания был для меня безумным кошмаром. Я не находил себе места, я метался по комнате, десять раз садился к столу и столько же вставал. Я придумал десять начальных строк и все порвал и выбросил. Представляешь, я впервые не смог написать о своем чувстве, ибо оно не подвластно перу. Я не знаю, кто бы еще любил вот так. Может быть, это даже вовсе не любовь, а безумие? Да, это так. Ты сводишь меня с ума, Фаустина! Божественная! Я ловлю себя на том, что готов любить всё, что принадлежит тебе и всё, что тебя окружает – от твоего маникюрного набора до дерева, растущего под твоим окном. Я благоговею перед всем, что связано с тобой. Ты теперь – мой воздух, мое солнце, моя жизнь! Я люблю тебя! Слышишь?
– Слышу…
– Почему же ты молчишь? – спросил Томас, приподнимаясь на локте и заглядывая ей в глаза.
– Потому что не все так просто, милый мой Томас, – сказала Фаустина, интонацией пытаясь приоткрыть для Томаса завесу над бездной противоречий, которые – она знала это – недоступны пока для его понимания. – Я верю в твою искренность, но…есть много причин, по которым нам с тобой не следует заходить далеко в наших отношениях. И первая из них та, что ты меня совсем не знаешь…
– Фаустина, милая, что ты такое говоришь? Да мне достаточно того, что ты будешь рядом, что ежедневно я буду видеть твое лицо, слышать твой голос. Каждый день я буду говорить тебе “доброе утро” и “покойной ночи”. Мы устроим свою жизнь так, чтобы каждый из нас занимался своим делом не в ущерб другому. Ты будешь петь, я буду писать. Разве это неприемлемо?
– Какой ты наивный мальчик, – улыбнулась женщина. – Тебе кажется, что устроить жизнь – это как будто сказать себе: всё, я живу вот так-то и так-то. И не отступать от этого ни на шаг. Нет, все гораздо сложнее, чем ты думаешь. У меня работа, бесконечные репетиции, гастрольные поездки, финансовые обязательства, наконец. Ты измучаешься со мной рядом и очень скоро поймешь, что совершил большую ошибку. И что тогда – трагедия?
– Боже, Фаустина, ты будто нарочно отговариваешь меня, будто умышленно рисуешь будущее так, чтобы я испугался трудностей. Но я не таков, пойми. Мне не страшны никакие испытания, потому что я люблю тебя. Мало того, я готов оберегать тебя от всех неприятностей, а на гастроли ездить вместе с тобой, ибо разлука будет несносной для меня. И очень скоро ты увидишь, что я именно тот человек, какой тебе был нужен. И ты поймешь, что наша встреча – это божественный подарок нам обоим, подарок, который необходимо беречь, как самое святое, что только может быть в жизни.
– Милый Том,– сказала Фаустина, грустно улыбаясь, – мне бесконечно дороги твои слова и приятна радужная картина будущего, которую ты, по своей наивности, рисуешь сейчас. ПризнАюсь, что поначалу я отнеслась к тебе легкомысленно, хотела просто поиграть с тобой, развлечься чем-то новым. Прости меня за это. Теперь, в эту минуту, я жалею о том, что поступила так. Ведь стоило мне не принять тебя вчера утром – и ничего бы не было. Ведь так? Я бы спела свои шесть концертов и уехала домой, даже не подозревая, что в Лондоне остался некий молодой человек по имени Томас Грин. А теперь я чувствую к тебе неодолимую симпатию, еще, наверное, не любовь, но уже теплое, светлое чувство. И я казню себя за то, что уступила своей женской слабости и сбила тебя с праведного пути. И предвижу, какою драмой может обернуться для тебя наше неизбежное расставание. Прости меня…
– О, любимая!..
Томас придвинулся к ней, подчиняясь, скорее, каким-то внутренним инстинктам, чем импульсам, идущим извне, навалился плечом и перекинул левую ногу через ее восхитительные бедра. Затем принялся горячо целовать ее шею, лицо, грудь. Раскинув руки, расслабившись, она таяла, как весенний лед, под его жаркими губами.
Его плоть твердела с каждой секундой, наливаясь предощущением того сладкого восторга, который сопровождает проникновение во влажное лоно, готовое ее принять.
– Бешеный, бешеный! – шептала Фаустина. – Ты не англичанин, ты – итальянец!
Вдруг в дверь тихонько постучали, будто по законам жанра в пьесе под названием “Жизнь” в самый неподходящий момент должна была случиться какая-то нелепость.
Томас и Фаустина вздрогнули и, замерев, прислушались. Стук повторился.
– Что за варварская страна, – зашипела Фаустина. – Даже ночью нет покоя. Этот глупый портье, наверное, перепутал номер.
Она подождала несколько секунд в надежде, что ночной гость сам заметит ошибку и удалится, но чьи-то пальцы упрямо барабанили в дверь.
– Кто там? – делано зевая, спросила она.
– Откройте, синьора! Это я.
– Santa Maria! Это милорд! Одевайся, быстро! – прошептала женщина на ухо Томасу.
Тот бесшумно выскользнул из-под одеяла и, молниеносно одевшись, в нерешительности стоял посреди комнаты. Жестом Фаустина показала ему: за шкаф!
– Что вам нужно, милорд? – спросила она, подходя к двери. – Уже так поздно.
За дверью раздался тихий смешок.
– Синьора, разве вы не знаете, что мне нужно? Вы заставляете меня трепетать от нетерпения. Откройте же!
Настойчивый незнакомец повысил голос, и Томас узнал его. “Вот так штука! – подумал он. – А лорд неплохо говорит по-итальянски…”
– Но что вам все-таки нужно?
Фаустина была в растерянности. Всячески стараясь оттянуть момент вторжения непрошенного гостя, она задавала глупые вопросы, хотя отлично понимала повод, послуживший герцогу Сандерлендскому для столь позднего визита.
– Я не впущу вас! – сказала она, сама не веря в исполнение своего отказа. – Это весьма грубо с вашей стороны, сударь. И потом, уже слишком поздно…
– Синьора, – произнес лорд Грей с холодной решительностью, – не забудьте о том, что ваши гастроли еще не закончились…
Это была угроза – серьезная и весомая. Пользуясь неограниченными возможностями своего положения, лорд Грей замешался в гастроли певицы, как основное финансовое лицо, полноправно представляющее британскую корону. И отказ ему мог обернуться для Фаустины Бальони неприятными последствиями. “Кто поручится за его благородство? – подумала она. – Кто знает, что у него на уме? Будь что будет…”
Она решила впустить его, выбирая меньшее из двух зол, и даже то, что герцог может застать у нее в номере простого английского юношу, вызвав некоторые колебания в ее душе, не послужило, тем не менее, причиной для отказа. В конце концов, успокаивала она себя, она свободная женщина, иностранка, у нее на родине такие нравы. Что из того? А Томас? Что ж, ей было искренне жаль разбивать наивные мечтания юного любовника, однако, ведь когда-то это должно было случиться… Так пусть же теперь…
Помешкав еще несколько секунд, Фаустина бегло оглядела комнату, в бархатных стенах которой утонули ее недавние сладостные стоны, наткнулась в полумраке на отчаянно горящие глаза Томаса, но все же отперла дверь.
В ту же секунду лорд Грей с шумом проник в комнату и, не давая женщине опомниться, стиснул ее в объятиях.
– Что вы делаете?! Постойте! – Она тщетно пыталась высвободиться. – Нельзя же ошеломлять женщину подобным напором!
– Вы восхитительны, синьора! Я от вас без ума! Ни одна английская женщина не возбуждала меня так, как вы. Еще вчера в этой комнате я не сказал бы этого, но сегодня…сегодня вы зажгли во мне пожар. О, вы дорого заплатите за мое топтание у двери!
– Я не ждала вас, милорд! Мы же с вами…
– Да, договаривались на завтра… Но любовь не может ждать! – перебил он ее, сбрасывая с себя фрак. – Я пришел доказать вам силу моей страсти. Будьте же готовы воспринять эту силу и обуздать ее!
И тут взгляд его сверкающих глаз упал на стол.
– Черт возьми, два прибора! – воскликнул он, отстраняясь. – Сознавайтесь, синьора, кто мой соперник! Может быть, он еще здесь?
– Н-нет, милорд. Я ужинала со своим импресарио! – нашлась Фаустина, теряя надежду выпроводить настойчивого ловеласа и трепеща от приближения неизбежной стычки.
– И это его шляпа? – жестко спросил лорд Грей, указывая пальцем.
– Нет, шляпа моя! – Томас решительно вышел из темного угла за шкафом и подошел к столу.
Он был не в силах более выносить несносные домогательства лорда Грея, ибо сердце его колотилось, как набатный колокол, а с враждебно настроенного языка готовы были слететь резкие слова.
– Ба! Да это тот дерзкий мальчишка! – воскликнул лорд Грей. – Вот уж кого меньше всего ожидал тут увидеть! Неплохо, неплохо, синьора! Великолепное сочетание интересов: безродный проходимец и пэр Англии! Добрый вечер, господин рифмоплет!
– Я не давал вам повода себя оскорблять, – спокойно ответил Томас, призвав на помощь всю свою выдержку.
Лорд Грей, не слушая его, повернулся к певице. На его лице отразилось чувство оскорбленного достоинства.
– Синьора! Синьора, – сказал он, разводя руками, – как это понимать? За моей спиной вы путаетесь с каким-то негодяем, а я – лорд Грей – как последний паж, покорно топчусь у двери, выслушивая ваши лживые отговорки! Это неслыханно!
– Но милорд, я не ждала вас сегодня! – сказала Фаустина, постепенно приходя в себя. – И потом, хотелось бы знать, по какому праву вы вторгаетесь в мою личную жизнь? По какому праву я должна отчитываться перед вами за свои поступки? И, наконец, по какому праву, позвольте спросить, даже если я согласилась на встречу, вы ведете себя со мной так, как с женщиной, доступной для любых домогательств?
– По праву первого после короля мужчины в Англии! – гордо подняв голову, заявил лорд Грей. – И доказательства этого права могут уже утром появиться в “Дейли Курант”. Вы хотите этого, синьора? Вы хотите, чтобы слава о вас пересекла Английский канал и прокатилась по Европе?
Поняв, что схватка полностью проиграна, Фаустина стояла посреди комнаты, опустив голову.
– Фаустина, как же так?.. – тихо спросил Томас, и треугольная морщина выступила у него над переносицей.
– Ого, Фаустина! – язвительно бросил лорд Грей. – Когда же вы успели?..
– …как же так, Фаустина? Ведь я, ведь ты мне…
– Томас, милый мой мальчик, – стараясь вернуть голосу утраченную нежность, со слезами сказала она, – ну неужели я должна была тебе говорить? Неужели должна была безжалостно разбить, искалечить твою чистую любовь? Я ведь хотела остановить тебя… Я говорила, что не все так просто… Видишь, как все получилось…
– Любовь? – вставил лорд Грей с ядовитой усмешкой. – Это становится забавным.
– Эх, Фаустина…
Стремясь положить конец трогательной сцене, участником которой он стал, лорд Грей сделал решительное движение и сказал сухо и жестко:
– Вот что, мальчишка, хватит вздыхать. Мне порядком надоело твое присутствие. Или ты уйдешь отсюда через минуту, и я сделаю вид, что мы не встречались, или я вышвырну тебя, как шкодливого котенка!
Лорд Грей, мужчина в расцвете сил, был крупнее и, конечно, физически сильнее Томаса, но юноша, смерив его презрительным взглядом, ответил с редким достоинством и самообладанием:
– Хорошо, я уйду. Но нам придется встретиться еще раз, надеюсь, последний…
С этими словами он вынул из своей шляпы перчатку и бросил ее к ногам лорда Грея. Тот оторопел от неожиданности, но довольно быстро пришел в себя.
– Это неслыханно! – сказал он, разводя руками и вращая головой, будто перед ним была целая группа слушателей. – Какой-то безродный проходимец вызывает лорда! Да в своем ли вы уме, сударь? По правилу сословий я могу отказаться, и это отнюдь не уронит мою честь в глазах общественного мнения. Но это значит, что я бы отказался от удовольствия всадить пулю в лоб этому нахальному выскочке. Что ж, господин бумагомаратель, не обольщайтесь, я принимаю вызов!
С этими словами он сделал шаг вперед и своим лакированным коричневым башмаком наступил на перчатку Томаса, провернувшись при этом на одной ноге. Его лицо перекосилось от негодования, и казалось, что еще минута, и герцог, позабыв правила великосветского этикета, набросится на Томаса с кулаками.
В это время на пороге комнаты возникла тощая фигура Джованни. Растерянно вращая глазами, он замер со свечой в руке.
– Что случилось, синьора? – спросил он встревожено.
Не принимая участия в перепалке мужчин, не понимая многого из того, о чем они говорили по-английски, Фаустина, тем не менее, по интонациям и жестам догадалась, что произошло нечто ужасное, и теперь, стоя в растерянности посреди комнаты и прижимая руки к груди, она метнула в своего импресарио молящий, полный отчаяния взгляд и опустила голову.
– А, синьор Джованни! – принужденно улыбаясь, протянул лорд Грей. – Ничего не случилось. Просто мы спорили с молодым человеком о музыкальных привязанностях.
– Синьора, у вас все в порядке? – не доверяя словам лорда Грея, спросил Джованни.
– Да, в порядке, – ответила певица обреченным голосом. – Гости уже уходят.
– Что ж, – сказал лорд Грей, надевая фрак, – мы действительно уходим, не так ли, юноша?
– Вы правы, – глухо ответил Томас и, не глядя на Фаустину, направился к выходу.
Джованни посторонился.
– В семь утра возле Ринга*, – сказал вдогонку лорд Грей.
* Ринг – беговой круг в Гайд-парке, возле которого совершались аристократические дуэли.
– Непременно, – бросил Томас на ходу.
– Томас, задержись на минуту! – взмолилась певица.
Оглянувшись, юноша поймал ее отчаянный взгляд.
– Что ж, я выйду первым, сказал лорд Грей. – Надеюсь, юноша, что вы хорошо выспитесь до утра.
Он вышел. Джованни вопросительно посмотрел на Фаустину и бесшумно скользнул за
дверь.
Деревянными шагами она подошла к Томасу, стоявшему вполоборота и нервно комкающему свою шляпу. Казалось, в наступившей тишине было слышно, как колотится сердце влюбленного поэта, готовое проломить грудную клетку и вырваться наружу. Фаустина со слезами бросилась к нему.
– Милый, прости меня! Я не хотела, чтобы так вышло!..
Томас мягко, но решительно отстранил ослабевшую женщину, и она, закрыв лицо руками, села на кровать.
– Если я останусь жив, – сказал он тихим, чужим голосом, – то застрелю себя сам…
– Томас, любимый, ты не сделаешь этого! – вскрикнула Фаустина, но юноша уже отвернулся и решительно вышел из ее гостиничного номера.