ГЛАВА 5
ДОРОГИ ПЕРЕСЕКАЮТСЯ И РАСХОДЯТСЯ
Прочитав на кошельке с деньгами имя фаворита короля, Кристина догадалась, куда исчезла Анна. И – удивительное дело – она быстро успокоилась. Вокруг было столько низости и грязи, что очень многие матери, имеющие взрослых дочерей, постоянно находились в тревоге и страхе за них. Огромный город с его многочисленными соблазнами, скорее похожими на западню, пережевывал и глотал сотни людей, в большинстве своем, молодых и смазливых девушек, а потом выплевывал их на помойку с беспощадной легкостью. Сколько таких случаев знала Кристина!
Уже много лет тиражировались, как простые листовки, и пользовались успехом знаменитые гравюры Хогарта с поучительным названием “Карьера шлюхи”, и тем не
менее процветало на Парк-Плейс роскошное заведение Элизабет Нидхем, через которое вереницей проходили беззаботные простушки, в итоге опустошенные до предела.**
** Имеется в виду знаменитый лондонский публичный дом, хозяйкой которого была
Э. Нидхем.
Но Кристина знала и о другом. Более семидесяти лет прошло после смерти Карла II, а Гемптон-Корт, выстроенный для вполне определенной цели, и поныне украшает окрестности Лондона. О, что это был за дворец! Изящество и величие, изобилие и
роскошь. Без сомнения, только такие превосходные качества могли относиться к “Млечному пути” – гарему короля. А какие женщины в свое время обитали в нем! Леди Арабелла Черчилль, сестра герцога Мальборо; герцогиня Гортензия Мазарини,
племянница кардинала Мазарини, первого министра Франции; леди Тереза Стюарт Леннокс, герцогиня Ричмонд; Луиза-Рене де Керуайль, герцогиня Портсмут. Какие имена, какие титулы! Разве плохо им жилось в Гемптон-Корте? Это вам не картинки Хогарта, это не публичный дом на Парк-Плейс.
Кристина присела к столу и задумалась, сосредоточив взгляд на увесистом мешочке из красного атласа, лежавшем перед ней. В ее ушах как будто еще звучал бархатный баритон молодого красавца: дети должны идти дальше родителей… Вначале она не поняла этой фразы. “Неужели это был сам лорд Грей? Глупости, конечно, – подумала она. – Кто-то из его свиты, вот и всё. Но как, каким образом мог он увидеть ее? Где, при каких обстоятельствах? Не могла же эта глупая, ветреная девчонка проникнуть в какой-нибудь светский салон. Тогда где? Впрочем, какое это теперь имеет значение? Она где-то рядом с этим всесильным вельможей, а значит, хоть какое-то время ей будет хорошо, и это главное. Господи, неисповедимы пути твои. Не дай пропасть моей девочке, не дай опуститься на самое дно этого страшного города. Она ведь у меня такая красавица…”
Тереза стояла рядом, не решаясь заговорить с матерью. В ее серо-зеленых глазах,
цепляясь за ресницы, дрожали слезы. Смышленая девочка не умом, в который еще не могла уложиться роковая логика загадочных событий, а чистым, непорочным сердцем
поняла, что несколько часов назад навсегда потеряла сестру, которую очень любила.
– Мама, – вдруг сказала она дрогнувшим голосом, выводя Кристину из оцепенения. – Я знаю, она когда-нибудь вернется…
– А? – переспросила женщина, оторвав взгляд от стола. – Что ты сказала? А-а, вернется? Может быть, да, а может быть, и нет… – И добавила, грустно улыбнувшись: – Ты не думай об этом. На всё воля Божья…
Затем она проворно развязала тесемку и высыпала монеты на стол. Торопливо пересчитав деньги, Кристина начала лихорадочно заталкивать их обратно в кошелек.
“Сто фунтов, целых сто! – думала она. – За всю жизнь мне не заработать таких денег!
А тут вместо взбалмошной девчонки, которую нужно кормить, одевать, да еще следить, чтоб чего не натворила, – целое состояние! Господи, как ты велик и всемогущ!”
Кристина завязала узелок, прижала деньги к груди. Они, как теплый, живой комок, грели ей руки. В глазах женщины метался странный, алчный огонек. Всё время, пока она считала монеты, Тереза испуганно смотрела на мать. Девочка вдруг уловила внезапную и какую-то недобрую перемену. Так бывает порой – в одно мгновение люди становятся другими.
Пристально и как-то даже подозрительно посмотрев на дочь, Кристина открыла тяжелый сундук со старым тряпьем и спрятала деньги на самом дне, завалив сверху, чем попало. Движения ее были нервны и суетливы. Захлопнув сундук, она села сверху и провела ладонью по лбу, как будто смахивая пот.
– Мамочка, – позвала Тереза после долгого молчания, – как мы теперь будем жить?
Кристина метнула в нее отчаянный взгляд, поморщилась и приложила палец к губам.
– Не дай Бог тебе кому-нибудь проболтаться! – ядовито прошипела она.
С этого дня что-то действительно перевернулось в характере женщины, как будто
лопнула ведущая струна, и ее душа лишилась полнозвучных аккордов. Кристина стала раздражительной по пустякам и рассеянной, даже разговаривать начала по-другому
– отрывисто и резко. Из ее голоса как-то сами собой исчезли теплые, материнские нотки, будто центр нежности в мозгу женщины обледенел и погиб безвозвратно.
По ночам она вдруг вскакивала с постели и, засветив свечу, крадучись, обходила все углы дома. По стенам прыгали зловещие тени, и Тереза, просыпаясь, холодела от ужаса, когда мать, полуосвещенная луковичкой огня, по несколько минут стояла над ней, проверяя сон дочери. Девочка притворялась спящей, и один только Бог знал, чего ей это стоило.
Тереза стала бояться страшной ночной фигуры, похожей на привидение, да и дневное общение с матерью давно превратилось в разговор у водопада, когда двое говорящих не слышат друг друга. О прошлой жизни – непростой, не всегда сытой, но при любых обстоятельствах наполненной душевным стержнем – приходилось забывать, а новые обстоятельства, спрятанные на дне пыльного сундука, делали настоящее всё более несносным.
Каждый день Тереза по несколько раз выходила из дому и вглядывалась в конец улицы, откуда могла появиться Анна. Девочка понимала, что только возвращение сестры способно было вернуть мать к прежнему состоянию, вернуть доверительность и порядок в их маленькую, но дружную семью.
Так прошло около двух месяцев, и однажды, в один из последних ноябрьских дней, вымокнув под дождем, Кристина тяжело заболела. Она лежала в жару, разметав руки и что-то бормоча, а бедная Тереза, прислушиваясь к стонам матери, не решалась к ней подойти. Она затаилась в углу комнаты возле слабо потрескивающей печи и плакала. Она не знала, что делать. Наконец, вспомнив о старшей сестре, девочка сорвалась с места и помчалась к ней.
Выйдя замуж, Сара с супругом поселилась недалеко от Леденгольского рынка, где у Джозефа теперь была своя лавка. Домик на Грейсчёрч-стрит был небольшой, но добротный и теплый. Они завели круг знакомств из числа торговцев и лавочников,
ходили в гости, иногда принимали у себя – словом, зажили настоящей деловой и семейной жизнью, однообразие которой сглаживалось тем, что постепенно, шаг за шагом, шиллинг за шиллингом, они копили деньги на более престижный особнячок где-нибудь поближе к центру.
Почти год Сара не появлялась у матери и, конечно, не могла знать никаких новостей. Она понимала, что мать при случае попросила бы денег, поэтому всегда находила для себя самой отговорки, чтобы не появляться на Кроссуолл. Ее сердце черствело, как хлеб, оставленный на столе неприкрытым, и жизнь, лишенная сколько-нибудь серьезных неприятностей, делала этот процесс необратимым. В потаенных уголках души Сары еще оживала иногда примитивная жалость к матери, с которой когда-то ее связывали тесные и дружеские отношения. Но когда она вспоминала о сестрах, об их жадных, ненасытных клювиках, – ей становилось не по себе, и Сара отгоняла от себя случайно возникшее желание как-нибудь навестить родной дом.
Вечерело. Джозеф сидел в прихожей и чинил седло, Сара перекладывала постель. Вдруг в дверь тревожно постучали, и, не дожидаясь приглашения, в комнату ворвалась растрепанная и вымокшая с ног до головы Тереза. Не имея денег на извозчика, девочка, которую в ужасную погоду выгнал из дому еще более жуткий страх, отправилась к сестре пешком, преодолев менее, чем за полчаса, черный и холодный лабиринт, составленный их нескольких безлюдных улиц. Наконец, достигнув цели, она почувствовала себя в присутствии Сары увереннее, но еще несколько минут, стоя в прихожей, не могла перевести дыхание. И лишь когда Сара стала трясти ее за плечи, потом дала воды, девочка выговорила дрогнувшим и потерянным голосом, что мать умирает. Она не была в этом уверена, но, хорошо зная свою сестру, справедливо полагала, что только такие слова способны были заставить Сару действовать.
Та вскрикнула, засуетилась.
– Джозеф, надо ехать! Где моя дождевая накидка?
***
После памятной встречи на Варфоломеевской ярмарке доктор Грин перестал бывать в доме Кристины Баттертон. Тягостными стали для нее несколько последующих недель. Она жила в ожидании очередного визита доктора и придумывала тысячи объяснений тому, почему маленького Томаса нет дома. Но доктор Грин всё не появлялся, и это удивляло Кристину, но одновременно и радовало.
Недели сменяли одна другую, плавно превращались в месяцы и неторопливо – в годы, а доктор не напоминал о себе. О нем уже совсем как будто позабыли. Оборванные связи рубцевались и зарастали, как раны. А значит, уже переставали беспокоить и мучить бедную женщину. “Ну и хорошо, ну и славно!” – думала она.
Однако для самого доктора ничего не потерялось, ничего не закончилось. Напротив, всё только начиналось. Теперь следить за жизнью семьи своего приемного сына, знать все новости и перемены в ней – он считал своим долгом. Окольными путями, через третьи руки, он наводил справки, и практически от него не ускользало ничего, что происходило в некогда гостеприимном для него доме. Он хорошо знал, что рано или поздно ему придется обо всем рассказать мальчику, поэтому готовился встретить этот разговор решительным и уверенным в своей правоте.
Однажды к нему пришел давний приятель, хирург Сэмюель Броутсон. За окном лил
дождь, город утопал в осеннем мраке, а у камина, да еще за чашкой крепкого чая, было так приятно поддерживать беседу с умным человеком. На кухне у плиты возилась Диана, Томас отдыхал в своей комнате. Был вечер, и мистер Броутсон, не смотря на предложение хозяина остаться на ночлег, всё же собирался откланяться, когда внезапно раздался стук в дверь.
Доктор открыл сам. На пороге, переминаясь с ноги на ногу, с глуповатой улыбкой на мокром лице стоял Джозеф Сэллин.
– Мистер Грин, Кристина умирает, – сказал он без предисловий. – Я отвезу вас.
Доктор Грин измерил глазами мешковатую фигуру Джозефа и, поколебавшись несколько мгновений, попросил того подождать.
…Кристина по-прежнему была без сознания. Лицо ее горело, во рту пересохло, как в саванне, вокруг глаз образовались лиловые круги.
Увидев мать в таком состоянии, Сара бросилась к ней, схватила ее руку, поднесла к губам, но тут же выпустила безжизненную кисть и поспешно отошла в сторону. В ее глазах застыл страх: при общем жаре пальцы матери были холодны, как лед, от них веяло черной сыростью земли.
В углу комнаты стояла Тереза. Ее истерзанное страданиями, еще не окрепшее девичье сердце испуганно колотилось в груди. Глаза Терезы, как загнанные зверьки, метались по мрачной комнате. Руки и ноги девочки дрожали. Она жутко боялась всего происходящего, ибо совершенно ясно понимала, что становится свидетелем титанической борьбы двух противоположных категорий – жизни и смерти, – причем, у первой из них, по всей видимости, осталось слишком мало сил для того, чтобы оказывать сопротивление другой.
В это время Кристина надсадно, гулко прокашлялась и медленно, будто затрачивая
неимоверные усилия, повернула голову. В ее глазах прыгал лихорадочный огонек. Сара осторожно приблизилась к матери и та, узнав дочь, с трудом оторвала от постели руку, чтобы протянуть к ней.
– Доченька, иди ко мне, – слабым, чужим голосом позвала она.
Сара склонилась над матерью, и та, облизывая горящие губы шершавым языком,
заговорила, с натугой выдавливая из себя слова.
– Слушай, что тебе скажу. Тс-с-с. Только никому ни слова! Чтоб никто не слышал
и не знал. Это секрет, только тебе одной…открою…только тебя…люблю…
– Я слушаю, мамочка! – оживилась Сара и оглянулась на Терезу. – Говори, здесь никого нет…
– Хорошо… – простонала Кристина. – Слушай…
В ту же секунду сильный приступ кашля потряс женщину, и она снова потеряла сознание. Сара отошла от матери, без особого интереса, даже с какой-то брезгливой усмешкой, оглядела комнату, вышла в соседнюю, вернулась, не замечая, что за ее перемещениями ревностно следит Тереза.
– Господи, как вы тут жили! – воскликнула Сара, ни к кому как будто не обращаясь, и в этой фразе, как показалось Терезе, было больше презрения, чем жалости.
Остановившись посреди комнаты, Сара оперлась руками о стол, низко опустила голову, будто о чем-то задумавшись, потом устремила тяжелый, исподлобья, взгляд на младшую сестру, притаившуюся в углу. Та подняла голову, встретилась глазами с Сарой, и в ее взгляде промелькнули искорки отчаяния.
– Послушай, Тереза, а где же Анна? – вдруг спросила Сара, удивленно оглядываясь.
Тереза молчала. Она не знала, как правильно объяснить сестре исчезновение Анны.
– Я тебя спрашиваю или кого? – раздраженно бросила Сара.
– Не знаю, – тихо ответила Тереза и отвернулась.
– Что значит “не знаю”? Где, интересно, можно быть в такую погоду?
– Анна не живет с нами… – выдавила из себя Тереза.
– То есть, как не живет? Постой, я ничего не понимаю. А где она живет?
– Не знаю…
– Да что за черт! – выругалась Сара, и чуть было не набросилась на сестру, но тут к дому подкатила бричка Сэллина, из нее выпрыгнули трое мужчин и вошли в дом.
Доктор Грин остался у двери, когда мистер Броутсон приблизился к больной, взял ее за руку, приподнял веко, положил ладонь на пылающий лоб. Потом он повернулся к доктору Грину и отрицательно покачал головой.
– Что, доктор? – спросила Сара.
– Это ваша матушка, сударыня? – уточнил доктор Броутсон и, услышав утвердительный ответ, добавил: – Что я могу сказать? Готовьтесь к худшему. По моему мнению, она безнадежна.
– Как, совсем?! – вскрикнула Сара, и только теперь на ее ресницах заблестели бусинки слез.
В это время Кристина тяжело вздохнула и открыла глаза. Медленным поворотом головы она обвела комнату, снова увидела Сару.
– Доченька, что же ты уходишь от меня? – прошептала она, пытаясь улыбнуться, но
вместо улыбки на ее лице появилась болезненная гримаса. – Я ведь хотела…сказать
тебе…
Сара опустилась на колени у кровати матери.
– Я слушаю тебя, мама, – заметно волнуясь, сказала она.
– Какая ты умница, я так рада за тебя! Послушай… – прошептала Кристина.
Она взглянула куда-то поверх дочерней головы, куда-то мимо, даже сквозь Сару, и в этом пронзительном взгляде умирающего человека было столько целеустремленности и малодоступной здоровым людям глубины, что Сара испугалась и отпрянула от лица матери. Вдруг Кристина занервничала, заметалась.
– Кто, кто этот человек у двери?! – вскрикнула она. – Зачем он здесь?
Все оглянулись на доктора Грина. Тот вышел из темноты на свет и снял шляпу.
– Кристина, это я, – сказал он. – Поверьте, мой коллега – один из лучших, кого я знаю в Лондоне. Не беспокойтесь, мы сделаем все, что только можно для вашего исцеления.
– Господи! – заголосила Кристина, теряя последние силы. – Доктор, зачем вы пришли? Я знаю, вы пришли усугубить мои страдания! Да, грех на мне, великий грех! Но…что я могла…тогда? Сударь, вы же знаете, что я могла одна?.. Дети мои, доченьки, грешница я! Простите меня, дети! Молитесь за этого человека, чтобы и он простил меня!..
Она снова закашлялась, и у нее горлом пошла кровь. Через несколько минут всё
было кончено.
…Картинно покричав и неискренне поплакав, Сара очень скоро успокоилась, опустилась на лавку и закрыла глаза. Выйдя замуж и начав новую жизнь, она легко вычеркнула из списка своих интересов заботы о матери и сестрах, понимая, что подобная обуза могла бы длиться бесконечно долго. И вот теперь, когда на ее собственных глазах не стало Кристины, когда с прошлой жизнью, по сути, было покончено, Сара почувствовала в душе заметное облегчение. Несколько минут сидела она неподвижно, и в комнате воцарилась унылая, гнетущая тишина.
Тереза, напряженно вслушиваясь в эту страшную, леденящую тишину и убедившись, что мать уже не дышит, растерла по щекам слезы, медленно, дрожа коленями, подошла к покойнице, постояла немного перед ней, потом, превозмогая страх, дотронулась своей ладошкой до горячего материнского лба, покрытого испариной. В ее глазах застыли отчаяние и боль, а движения девочки напоминали ломаные движения механической куклы. Потом она отошла от постели, приблизилась к доктору Грину, которого почти не помнила, взяла его за руку, доверчиво посмотрела в глаза и прижалась к нему, как будто это был единственный человек, способный ее приласкать, приютить и, может быть, защитить от горя.
– Тереза, – строго позвала Сара, – знаешь ли ты секрет, который мама хотела мне от¬крыть?
Девочка помедлила, затем, вместо ответа, молча подошла к сундуку и, покопавшись в тряпье, извлекла с самого дна туго набитый кошелек. Подержав его в руках несколько секунд, Тереза бросила деньги к ногам сестры.
– Ого! Откуда это? – спросил Джозеф Сэллин, оживившись.
Сара подняла кошелек, не обратив внимания на презрительный жест сестры, прочитала на нем монограмму лорда Грея и обвела присутствующих недоуменным взглядом.
– Откуда это у мамы? – спросила она сухо, сверля Терезу глазами.
Та молчала, опустив голову.
– Это за Анну, – наконец, выдохнула она.
– Теперь я что-то начинаю понимать, – сказала Сара, прищурившись. – Ай-да сестричка! Браво, браво! Давно это было?
– Два месяца назад…
– Хотела бы я взглянуть на нее теперь… – пробормотала Сара, и в ее глазах замелькали алчные огоньки.
***
После смерти матери Сара взяла Терезу к себе. Теперь, когда девочка попадала в полную зависимость от старшей сестры, она не могла быть в тягость Саре, и та приняла решение легко, без раздумий. Из вещей и обстановки убогого жилища ей не понадобилось ничего, и с помощью старого Сэллина, которого знала вся округа, дом удалось выгодно продать. На вырученные и доставшиеся случайно деньги супруги решили приобрести небольшой, но престижный особнячок поближе к центру, о чем они уже давно мечтали, и совсем скоро, в конце декабря, переселились на Тотнемкорт-род неподалеку от Оксфорд-стрит.
Жизнь их заметно изменилась. Супруги Сэллин стали довольно модно и дорого одеваться, появляться в обществе, даже бывать в театре. Детей они решили пока не заводить, жили, как говорится, для себя, порой начисто забывая про девочку, обитавшую в их доме.
А Тереза между тем росла и оформлялась, и вскоре от Сары не ускользнуло то, какими глазами Джозеф смотрит на ее младшую сестру. Девушка была весьма скромной, если не сказать – замкнутой. Характер свой, спокойный и уравновешенный, Тереза унаследовала, должно быть, от отца, которого совсем не помнила. К тому же девушка внешностью больше была похожа на Анну, чем на Сару, и это возбуждало в последней тихую, но мучительную ревность.
Истинной добродетели, как способности к самопожертвованию, бывает порой весьма
болезненно колкое окружение предвзятости и мести. Тихий и добрый человек, попадающий в подобный переплет, как правило, ломается и гибнет, ибо возвышенное в человеке всегда чересчур субтильно, возвышенное – как колосс на глиняных ногах, а
пороки неизменно железны и долговечны.
Терезе были до глубины души противны грубые ухаживания, она всячески старалась избегать их, но Джозеф, которого девушка все больше ненавидела, был весьма настойчив и, увы, не настолько умен, чтобы понять, как гнусно выглядят его домогательства со стороны.
Поначалу Сара делала вид, что ничего не замечает. Может быть, ей нужно было позволить Джозефу зайти слишком далеко и в этом заключался ее стратегический замысел? Нет, она просто терялась. Она искала выхода и не находила его.
Сара попробовала быть с мужем еще более ласковой, предупреждать все его желания, но стойкий интерес к Терезе у Джозефа не проходил. Женщина мучилась, нервничала, одним словом – страдала. Иногда ей даже казалось, что супруг вовсе потерял к ней интерес. Она пыталась себя успокоить, уговорить, что это всё неправда, что увлечение Терезой, неоформившейся женщиной, – это только похотливая игра ее супруга, затеянная им в шутку, чтобы позлить Сару, заставить ее ревновать. Потом вдруг появлялись мысли о том, что у Джозефа на самом деле кто-то есть, и Тереза – только отвлекающий маневр. Но от этого неприязнь к сестре не уменьшалась.
Измена – это потрясающей силы удар по семейному благополучию, это трагедия для любой, даже самой сильной женщины, и горе тому, кто явился причиной этой трагедии. В оскорбленном состоянии женщина способна на безумство, в ней просыпаются демонические черты, заложенные природой, она готова раздавить, уничтожить соперницу, кто бы она ни была.
В эти дни и недели, переходящие в месяцы, в сердце Сары зарождалась и крепла лютая ненависть к своей младшей сестре. Она понимала это, она еще контролировала свои чувства разумом и боялась сама себе признаться в том, что порой готова разорвать, растоптать невинное дитя ради собственного благополучия. Их отношения приобрели взвинченный, нервозный характер, сестры постоянно конфликтовали, но если Терезе эти ссоры приносили только страдания, то Сара, ослепленная беспричинной злобой, не находила в них достаточного удовлетворения. И тогда Сара пришла к единственному для себя решению – навсегда избавиться от Терезы. Она понимала, что это жестоко, что в огромном городе девочка может потеряться и пропасть, но иного выхода из создавшегося положения Сара найти не могла. И она ждала случая, чтобы, наконец, опорожнить переполненный ненавистью сосуд своей искореженной души.
Однажды мрачным октябрьским вечером, притворившись больной, она заперлась в спальне. Сара знала, что Джозеф и Тереза сидят на первом этаже в гостиной. Девушка наверняка что-нибудь читает или шьет, а Джозеф курит трубку, проверяет последние счета и изредка подбрасывает поленья в камин. “Но ведь должно что-нибудь произойти между ними!” – думала Сара, нервно расхаживая по комнате. Она еще чего-то ждала, она боялась того, что задумала, но ревность в ее душе уже пылала буйным пламенем, уничтожая все сомнения.
Наконец, бесшумно выскользнув из спальни и пройдя к лестнице, ведущей вниз, она выглянула из-за угла и застала в гостиной сцену, которую давно ожидала увидеть. Медвежьими лапами Джозеф тискал в объятиях Терезу, та пыталась оттолкнуть его, вырваться, но, слабея, уже уступала грубой мужской силе.
– Ах, вот как! – вскрикнула Сара. – Не ожидала, сестричка!
Тереза густо покраснела и, опустив голову, не находила слов.
– Она сама! – виновато оправдался Джозеф, оттолкнув от себя девушку и поправляя камзол. – Я ведь давно хотел сказать…
Услышав эту наглую ложь, Тереза пронзительно посмотрела в глаза насильнику и, не найдя в них и капли стыда, сказала с холодной уверенностью, хотя голос ее дрожал и срывался:
– Сударь, ваше отвратительное поведение достойно не только порицания, но и сурового наказания, которого вы, как мерзкий человек, давно заслужили. Но я слишком слаба для этого, и у меня нет защитника, способного постоять за мою честь. Сестра одурачена вами и ослеплена, это очевидно. Поэтому я удаляюсь, оставляя вас наедине с вашими пороками.
С этими словами, бросив короткий взгляд на Сару, она ушла в свою комнату и только там, наедине с собой, горько разрыдалась.
В эту ночь в доме никто не сомкнул глаз. Тереза до утра проплакала, а ее сестра, прощая искавшего прощения, с давно не испытанной страстностью отдавалась ему в супружеском ложе, хотя прочности их отношениям это едва ли добавляло.
На следующее утро за завтраком, как всегда и не смотря ни на что приготовленным Терезой, все трое сидели молча, стараясь не смотреть друг на друга. Напряжение, возникшее между ними накануне, казалось, висело над столом. Даже Джозеф Сэллин, который, не особо переживая, чувствовал себя весьма раскованно, и тот поглощал завтрак с угрюмой миной на лице.
Когда Тереза принялась убирать со стола тарелки, Сара остановила ее и, преодолевая неуверенность в собственной правоте, сказала:
– Тереза, ты уже давно не ребенок, можешь прокормить себя сама. Я дам тебе денег на первое время, и ступай на все четыре стороны. Я не намерена терпеть, когда рушится моя семья. Не осуди меня слишком строго и прости…если сможешь…Да хранит тебя Бог!
Через полчаса, собрав в небольшой саквояжик свои немногочисленные вещи, Тереза ушла из дома сестры с твердым намерением отыскать Анну.
***
Миссис Катерине Клайв было уже за пятьдесят.
Во все века стареющие женщины переносили этот процесс болезненно, за подкупающей аффектацией тщетно пытаясь скрывать истинное расположение духа. Миссис Клайв была актрисой, и возраст ее уже приближался к фатальной отметке.
Во времена Шекспира, когда на сцене женщин не было и в помине, – странным образом нивелировались возрастные цензы. Красавицы с успехом находили поклонников и в шестнадцать, и в тридцать, и в пятьдесят лет. Женщин не было на сцене, они не были доступны для всеобщего обозрения и критики, а значит, благополучно лишались всякого кумирства или, напротив, каких-либо инсинуаций. Впрочем, и то, и другое, являясь противоположными категориями, одинаково делало женщину слабой. Однако шли годы, и феминизму, если таковой уже существовал, были сделаны серьезные уступки.
…Двадцать девятого мая тысяча шестьсот шестидесятого года в Лондон на белом коне торжественно въехал Карл II, первый после Реставрации король Англии. По воспоминаниям очевидцев, такого радостного дня нация не знала прежде. Улицы, заполненные музыкой и толпами народа, были украшены цветами, знаменами и гирляндами. Из фонтанов били струи вина. Энтузиазм встречи был неожиданен для самого короля. “Просто совестно, что я не вернулся раньше”, – смеялся Карл. В тот же день в краткой речи перед парламентом король пообещал сделать все необходимое для народного блага. И его слова впоследствии не разошлись с делом.
После долгих лет скитаний по иностранным дворам вернувшаяся знать жаждала наслаждений, роскоши и блеска. Настал период чудовищной распущенности двора, в
котором сам король являлся флагманом объявленной “свободы нравов”. Достаточно
вспомнить, например, что у него впоследствии насчитывалось четырнадцать незаконнорожденных детей.
В Гемптон-Корте был выстроен уже упоминавшийся дворец, в котором тридцатитрехлетний Карл отыгрывался за все прежние лишения. Высокий красавец атлетического сложения с волевым и слегка грустным лицом, король к тому же был неглупым, приветливым человеком с вкрадчивыми и обольстительными манерами. Память
и воображение делали его прекрасным рассказчиком. Кроме того, он неплохо разбирался в физике, химии, механике и навигации, знал древнюю и современную историю, языки, математику, литературу. Главной же страстью короля был театр.
Пришедший на ту пору в упадок, разрушенный английский театр, как Феникс из пепла, возрождался на руинах перечеркнутых традиций. И новой волной, сразу бросившейся всем в глаза и попавшей на языки, было присутствие на сцене женщины.
Одной из первых по времени актрис в английском театре стала несравненная Элинор Гуинн или pretty witty*, как ее называли современники. Рано покинувшая родительский дом, по ее собственным словам, она “получила образование в притоне, где наполняла стаканы джентльменов крепкими напитками”. Однако интерес к театру у девушки, знавшей себе цену, был весьма велик и Нелл, чтобы иметь возможность смотреть спектакли бесплатно, поступила торговать фруктами в Королевский театр. Здесь старый актер Джон Лейси, заметив природную одаренность девушки, нередко читавшей ему стихи, начал давать ей уроки мимики и дикции. И уже в четырнадцать лет Нелл получила свою первую роль.
* Остроумная красотка (англ.)
Небольшого роста, грациозная, подвижная, мисс Гуинн достигла наибольшего успеха в комедийных ролях в пьесах Хауарда и Седли. Лучшей ролью актрисы современники называли Флоримель в трагикомедии Драйдена “Тайная любовь”.
Став впоследствии наложницей Карла II и родив в тысяча шестьсот семидесятом году сына, Элинор Гуинн ни в чем не изменила своего поведения или отношения к людям, оставаясь такой же простодушной, легкомысленной и веселой, вполне способной посмеяться над изъянами в собственной биографии.
Она прожила всего тридцать семь лет, и до конца дней ее отличали как красавицу. Возможно, впрочем, она никогда и не задумывалась о своем возрасте, о месте в обществе, ибо разврат и роскошь – отнюдь не союзники философским размышлениям об истинном и ложном.
После Элинор Гуинн прошло почти сто лет. Женщины научились видеть себя со стороны, и эта привилегия, связанная с посещением театров, явно пошла на пользу прекрасной половине человечества.
Вместе с тем сильный пол получил редкую возможность созерцать и сравнивать, от чего возраст женщины, а вместе с ним ее свежесть и темперамент приобрели весьма относительные, но все же вполне определенные границы – увлечения, уважения и отвержения.
Так, по сложившимся понятиям, полувековой возраст являлся Рубиконом, последней
чертой жизни, сигналом к неизбежному отступлению.
***
Когда Анну привели в гардеробную миссис Клайв, актриса уже успела переодеться и сидела у камина, неторопливо листая страницы какой-то рукописи. У ее ног, источая смешанный аромат, стояли четыре корзины цветов.
Когда-то, лет сто назад, актерские гардеробные были холодными, плохо отапливаемыми помещениями, в которых располагалось сразу по несколько человек. Лишь ведущие исполнители имели право на отдельную комнату. Так, в указе лорда-камергера от четвертого мая тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года особо подчеркивалась необходимость предоставить Элинор Гуинн “гардеробную с камином исключительно для ее пользования и для пользования тех, кого она сочтет возможным пустить туда”.
Миссис Катерина Клайв обладала не по-женски волевым лицом, по которому легко можно было заключить о наличии ума и незаурядных душевных качествах. Впрочем, подобные, несколько опрометчивые характеристики порой не имеют под собой реального подтверждения, поэтому, прежде чем судить о человеке, с ним необходимо хоть мало-мальски познакомиться.
Миссис Катерина Клайв, или Китти Клайв, как ее чаще называли в актерской среде, была незаконнорожденной дочерью Генриха Клайва, графа Бармута. Ее мать, малозаметная певица, не снискала себе большой славы на оперном поприще и ушла из жизни довольно рано, терзаемая неудовлетворенной судьбой и болезнью сердца. После себя она оставила
слабую пятилетнюю девочку, опекунство над которой без труда оформил брат покойной.
Граф Бармут, должно быть, действительно любил певицу и свою малолетнюю дочь,
поскольку еще несколько лет материально помогал девочке и ее опекуну. Потом, правда, он женился, и прежние увлечения легко вытеснились счастливой семейной жизнью. Девочка для него перестала существовать, хотя и носила его высокородное имя.
Дядя же юной Китти пробавлялся тем, что сочинял стишки и сценки для ярмарочных театров, и девочка с детства была погружена в атмосферу яркого и красочного снаружи, но такого грязного, наполненного завистничеством и интригами, балагана.
Когда Китти исполнилось двенадцать лет, дяде удалось поместить ее в один из частных пансионов, где вместе с дюжиной сверстниц она обучалась грамоте, чтению стихов, дикции и музыке. Китти рано начала подавать надежды и уже через несколько лет была принята в театр.
Когда Гаррик возглавил “Друри-Лейн”, Китти Клайв было тридцать шесть лет. Она
находилась в расцвете сил и таланта, пользовалась большим успехом у зрителей и
импонировала новому директору тем, что, не смотря на свою достаточно привлекательную внешность, не имела ни мужа, ни любовников. Такой феномен поразил Гаррика, тем более что среда, в которой жили актеры и актрисы, очень сильно способствовала падению любой нравственной личности.
Надо сказать, что еще со времен возрождения театра первые женщины-актрисы часто становились содержанками, а затем, по прошествии года-двух, – обитательницами
притонов в Льюкенорз-лейн, Мурфилдсе, Уетстоунз-парке. Однажды суфлер Джон Даунз скрупулезно подсчитал, что из восьмидесяти актрис, служивших в театрах Лондона в первые тридцать лет после реставрации, только двадцать отличались “надежностью”. Это были замужние женщины, глубоко преданные своей профессии.
Однако даже через сто лет практически ничего не изменилось, вот почему был так удивлен Гаррик. Китти Клайв оказалась на голову выше всяких соблазнов и к тридцати шести годам сохранила в себе неподдельное целомудрие. Подобная приверженность к малочисленному клану ригористов* весьма понравилась новому директору театра, и Гаррик с первого дня почувствовал уважение к одинокой женщине.
* Ригоризм – суровое, непреклонное соблюдение каких-либо принципов и правил,
преимущественно в вопросах нравственности.
Нет, она, конечно, не была совсем одинокой, не была затворницей или мизантропкой. Она жила в обществе людей, и вокруг нее, как вокруг каждого человека, образовывался пучок связей. Они были разными: короткими или длительными, прохладными или дружескими, слабыми или достаточно прочными. И среди всех нитей, когда-либо протянутых к ее сердцу, одна – самая длинная и крепкая – вела к человеку, который вот уже восемь лет, как покинул сей бренный мир, оставив о себе память для многих поколений. Имя этого человека – Генри Филдинг.
В тридцатых годах он был весьма крупной величиной в английской драматургии. Его пьесы появлялись одна за другой, ярко подчеркивая глубокие просветительские взгляды еще совсем молодого автора. Он высмеивал произвол и мздоимство английского суда, дутых знаменитостей, воров и мошенников в обличии почтенных людей – словом, те слои, которые направляли развитие государства и общества.
Филдинг, впрочем, сам был дворянином, сыном генерала, но славу себе добывал не в светских салонах, а весьма неблагодарным трудом литератора. Учеба на филологическом факультете Лейденского университета, хоть он и не окончил его, безусловно пошла на пользу молодому человеку. Он вернулся в Англию полный сил и творческих замыслов. Однако путь к всеобщему признанию не был для Филдинга усыпан розами. Замечательный драматург, едкая сатира которого долгое время приходилась не по нраву правительству, – он, может быть, в большей степени, чем кто-либо другой, послужил причиной введения “Акта о цензуре”. Это был прямой удар по таланту, который, в общем-то, достиг своей цели. Пьесы Филдинга запретили ставить на сцене, и писателю не оставалось ничего иного, как переключиться на романы.
С Филдингом Китти Клайв познакомилась в тридцать первом году, когда в “Друри-Лейн”
репетировалась пьеса “Авторский фарс”. Нехитрый сюжет о нищем литераторе изобиловал множеством сатирических песенок, которые впоследствии прямо со сцены сошли в народ и долгое время пользовались популярностью.
Начинающая актриса, игравшая роль миссис Чтиво, понравилась молодому драматургу, мало того, он даже почувствовал к ней некоторое влечение. Китти не могла этого не заметить, тем более, что Генри и не скрывал своих чувств. Он стал бывать у нее в доме, понравился дяде-опекуну, но на предложение сэра Генри, последовавшее на третий месяц знакомства, Китти почему-то ответила отказом. Нет, она не прогнала его, она только предложила молодому человеку свою самую искреннюю дружбу. И – удивительное дело – Филдинг принял ее. Уж очень, должно быть, непосредственной была эта молодая актриса, и драматургу, не смотря ни на что, не хотелось обрывать связи с ней. Так возникла и утвердилась на долгие годы нежнейшая дружба между двумя замечательными мастерами – актрисой и писателем.
В тридцать четвертом году Филдинг женился на Шарлотте Крейдок из Солсбери. Их счастливая семейная жизнь длилась всего десять лет, поскольку уже в сорок четвертом Шарлота умерла. Горе Филдинга было безутешным, почти год он находился в полной апатии, и только горничная его покойной супруги – Мэри Дэниел – каким-то образом скрашивала безрадостные дни. На ней писатель и женился спустя три года, хотя был уже серьезно болен подагрой и чувствовал, что никакие, даже самые радостные перемены, не сделают его жизнь светлее.
И все эти годы рядом с Филдингом, в прямом или переносном смысле, находилась Китти Клайв – женщина умная и тонкая, сохранившая в своем сердце трогательные чувства к побитому жизнью человеку.
Умер Филдинг внезапно, хотя многие, кто его знал, догадывались о том, что ему оставалось немного. Тридцатого июня тысяча семьсот пятьдесят четвертого года, воскресным утром, в ясную, слегка ветреную погоду, из Лондона вышло небольшое, но надежное судно “Королева Португалии”. Капитан “Королевы” – семидесятилетний Ричард Уилл, бывший пират – приказал поднять паруса, и судно взяло курс на Лиссабон. Туда устремились надежды Генри Филдинга, там, в теплом и влажном климате, ему советовали поискать лечения.
Сидя на палубе, больной и ужасно уставший писатель с невыразимой грустью провожал глазами Грейвсенд*, королевские доки в Дептфорде и Вулвиче, величественные
купола Гринвичской больницы. Кто знает, думал ли в эти минуты великий романист о том, что ему уже не суждено будет вернуться к английским берегам. Но так оно и случилось. Умер Филдинг в Лиссабоне восьмого октября того же года. Его могила среди кипарисов и кустов герани через некоторое время стала незаметной и уже ничем не отличалась от других могил старого английского кладбища.
* Ворота Лондонского порта, предместье города.
Для Китти Клайв это была невосполнимая потеря. Роковая болезнь погасила очаг великой души, у которого женщина грелась почти четверть века. Не стало преданного друга – и в жизни как будто образовалась брешь, из которой все сильнее тянуло холодом одиночества. На февральском аукционе пятьдесят пятого года, где распродавалась обширная библиотека писателя, насчитывавшая около тысячи трехсот томов, Китти Клайв приобрела несколько любимых книг Филдинга – произведения Лукана, Сенеки, Аристотеля. Они напоминали ей о друге, но самое нелепое и досадное было то, что Китти даже не могла принести на его могилу букетик цветов.
***
После смерти Филдинга вдруг выяснилось, что в Англии нет ни одного портрета великого писателя. Это была катастрофа и это был горький урок современникам. Правда, нашлось хотя слабое, но все же утешение. Дело в том, что свои услуги предложил Гаррик, который также дружил с Филдингом. Обладая уникальной способностью к перевоплощению, актер был тщательно загримирован, в чем ему, конечно, помогала и Китти Клайв, а затем Хогарт написал портрет. Он был сделан настолько мастерски, что вышедшее через восемь лет после его кончины собрание сочинений писателя было иллюстрировано этим портретом, не вызывавшем подозрений в подделке.
За восемь лет после смерти друга Катерина Клайв заметно изменилась. Ее глаза утратили живой, азартный блеск, присущий молодости, а к голосу примешалась странная болезненная хрипотца. И вообще она все больше и больше чувствовала себя уставшей, а это для актера, как она хорошо понимала, – неоспоримый сигнал к заключительному акту.
Катерина чувствовала усталость… Заметил это и Гаррик. Он вообще был очень
внимательным человеком, и ничего не могло ускользнуть от его проницательного взгляда. Однако он молчал. Молчал и искал возможность помочь своей многолетней партнерше по сцене, ибо прекрасно понимал, что кроме него помочь ей будет некому. Те, с кем он начинал в “Друри-Лейн”, давно и по разным причинам стали совсем другими
Анна Притчард, одна из лучших трагических актрис Лондона, – больна и сама нуждается в заботе; Ричард Йетс стал ворчливым и раздражительным; Спренджер Барри и вовсе порвал с Гарриком и перешел в “Ковент-Гарден”. Из всех остальных только Сюзанна Сиббер сохраняла с Гарриком теплые, дружеские отношения, однако, в свою очередь, она терпеть не могла Китти Клайв с ее “выступающей наружу” нравственностью.
Гаррик понимал, что женщина одинока и ей необходима поддержка. Поначалу он давал Катерине не очень большие, несложные роли, но вскоре понял, что этим может унизить достоинство человека и талант актрисы.
– Послушай, Девид, – сказала ему однажды Катерина, – не делай из меня посмешище. Я давно поняла, что время Хлои и Киссинды* для меня давным-давно прошло. Всё это, конечно, очень печально, но жизнь, мой друг, устроена так, что мы безнадежно стареем. От этого никуда не уйти. Разве что умереть на сцене по-настоящему, чтобы навсегда запомниться молодой и энергичной, как в сыгранной роли. Какая бы это была красивая, возвышенная, гордая смерть! А вместо этого я вижу в зале не насмешливые, нет – это было бы еще не так обидно; не презрительные – это было бы еще не так страшно; не гневливые взгляды…Я вижу сочувствие. И это меня угнетает больше всего. Пойми, Девид, я не нуждаюсь в жалости. Я актриса, и это чувство, пусть даже вызванное у зрителей искренним расположением ко мне, – убивает меня. Жалеть можно птицу с перебитым крылом, голодную собаку или несчастную мать, у которой умерло дитя. Но я не птица и крыльев у меня нет, хотя я летаю высоко, и творчество – моё небо. И я не голодная собака, поскольку ты знаешь, что ни в чем не нуждаюсь. Может быть, но лишь отчасти, я – мать, у которой умер ребенок, но мой ребенок – это моя молодость, и она действительно давно покинула меня. И теперь я не хочу, чтобы меня жалели. Прости, Девид, но я чувствую, что мне пора уходить. Как говорится, acta est fabula**. Я знаю, что ты будешь против, что наговоришь мне множество комплиментов. Ты добрый, тактичный человек, и я люблю тебя за это. Но ведь положа руку на сердце, признай жестокую правоту моих слов. Отпусти меня, Девид…
* Хлоя (балладная опера “Лотерея” – 1731 г.) и Киссинда ( “Ковент-Гарденская трагедия
-1731 г.) – одни из многих ранних ролей Китти Клайв.
** Представление окончено ( лат.)
– Я даже не знаю, что тебе сказать, – задумчиво и с нескрываемым смущением ответил Гаррик. – По-моему, ты просто устала и нуждаешься в серьезном отдыхе. Хочешь, я дам тебе отпуск хоть с сегодняшнего числа? Но очень тебя прошу, Китти, поработай еще хотя бы этот сезон. Ради меня, ради нашего театра.
Катерина согласилась, но Гаррик не почувствовал облегчения, напротив, он видел всё яснее, как потихоньку начинает трещать по швам и расползаться в бесформенные
лохмотья то, что ему удалось создать в родном театре. Старели и сходили со сцены
замечательные актеры и актрисы, его единомышленники и друзья. Их места занимали
другие, и у театра появлялось новое лицо, более свежее и энергичное, но, увы, куда менее выразительное, чем прежде. С уходом старых актеров будто уходила эпоха, будто умирал театр, а вместе с ним – его директор и режиссер.
Гаррик не знал, что делать. Впервые в жизни он столкнулся с проблемой, разрешить которую невозможно было одним талантом и темпераментом. Может быть, именно после разговора с Китти он почувствовал и то, что сам стареет и вероятно так же, как его многолетняя партнерша, нуждается в сочувствии и поддержке.
И тут судьба сама дала подсказку. Она подтолкнула к рампе прелестное дитя, жаждущее сцены, и Гаррика осенила блестящая мысль: вот что теперь было нужно Катерине!
***
Когда Анна оказалась в гардеробной миссис Клайв, счастье показалось ей таким близким, а будущая жизнь рисовалась в таком живописном виде, что у девушки крУгом пошла голова. “Театр, театр! – думала она. – Сцена, кулисы, занавес – какие волшебные слова!”
Актриса встретила девушку приветливо, но в ее усталых глазах мелькала какая-то настороженность. Она усадила Анну за маленький столик рядом с собой, поделилась с девочкой ужином, который вскоре принес лакей, и все время расспрашивала о ее жизни и семье.
– А где я теперь буду жить? – вдруг спросила девушка.
Миссис Клайв посмотрела на нее с теплотой в глазах и переспросила со смущенной улыбкой:
– Тебе разве еще не объяснили? Теперь ты принадлежишь, так сказать, театру. А жить будешь, скорее всего, у меня. Ты будешь мне вместо дочери. Ну, как, согласна?
– А моя мама, сестра – как же они?..
– Не волнуйся, милорд позаботится о них, – с легкой грустью в голосе ответила миссис Клайв. – Не каждой молодой актрисе так крупно везет с самого начала. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю?.. – Девушка восторженно кивнула. – Что ж, душа моя, с прежней твоей жизнью покончено, если, конечно, ты сама не передумаешь и не сбежишь. Но ради искусства – высокого, настоящего искусства – нужно суметь пожертвовать самым близким и дорогим, что у тебя есть, и тогда сцена отплатит тебе сполна.
– О, ради театра я готова на всё! Это сказочный мир, это праздник! Я так благодарна лорду Грею!
Миссис Клайв взглянула на нее и сочувственно улыбнулась. Потом взяла Анну за руку и произнесла наставительным тоном:
– Вот что я тебе скажу, моя девочка. Для тебя теперь начинается другая жизнь, но даже в самые яркие и счастливые ее минуты, даже на вершине славы, если ты ее достигнешь, – ты не имеешь права забывать то, откуда ты пришла, и того, кто тебя привел. Лорд Грей – очень влиятельный человек, он фаворит и первый наушник короля. Кроме того, он невероятно богат, так что любые расходы для него – сущий пустяк. Знай, что милорд может легко приблизить тебя к высшему свету, но для этого ты должна во всем слушаться его. Но знай, девочка, и то, что пасть так же легко, как и взлететь, и чем выше полет, – тем больнее падение. Запомни это и будь умницей. Ты красива – это бесспорно. Природа дала тебе одно из самых главных качеств актрисы. Но это еще не все. Если ты будешь внимательной и усердной, то я научу тебя актерскому искусству, постараюсь передать тебе всё, что сама знаю и умею. Сейчас у нас много смазливых девиц, но разве хоть одну из них можно сравнить с Энн Олдфилд? Ты знаешь, кто такая Энн Олдфилд? О, это была великая актриса, это была богиня на сцене! Она умерла, когда я только-только начинала. Но всю жизнь я буду помнить те спектакли, которые мне удалось посмотреть. Ты знаешь, девочка, я хочу, чтобы на нашей сцене снова появилась подобная звезда. И я хочу, чтобы она осветила своим сиянием мои последние годы. Я хочу быть мостиком между ними, значит, смогу спокойно умереть. Если ты, моя милая, останешься преданной сцене, если отдашь искусству всю себя без остатка, то через год, максимум через два, о тебе будет говорить весь Лондон.
Актриса замолчала, о чем-то задумавшись. В комнате воцарилась тишина, в которой, как казалось Анне, незримо присутствовал таинственный дух театра. Жалобно пискнул, раскалываясь от каминного жара, сучок в полене. По коридору, оживленно разговаривая, прошли несколько женщин.
Восторженно слушая миссис Клайв, Анна пыталась представить свое ослепительное
будущее, и оно, полное блеска и всеобщего поклонения, уже как будто вырисовывалось в ее воображении. Но одно оставалось не совсем понятным: в чем она должна слушаться своего покровителя? Да, он привел ее в театр, он очень помог ей, девушка даже не предполагала, что вельможи бывают такими внимательными к простым людям. Но разве он режиссер спектаклей, разве он директор театра, разве он актер, с которым придется играть на сцене бок о бок? Что он за человек вообще, этот лорд Грей? Опасаясь показаться глупой, Анна молчала, не спрашивая об этом. А Катерина Клайв, неожиданно почувствовав потребность говорить, всё продолжала рассказывать о своей жизни, не замечая, что уже раскрывает самые затаенные мысли перед этой совсем незнакомой девочкой.
– Я не была красавицей в твои годы, но желание играть, жажда сцены сделали из меня хорошую актрису. Так говорят обо мне критики. Я много играла и много гастролировала с театром, пользуясь большой известностью. Всю жизнь я была на виду, имела поклонников, но оставалась одинокой. Однажды мне сделал предложение сам Генри Филдинг, но любовь свою к театру я не смогла принести в жертву перспективе пусть даже счастливой семейной жизни. Генри понял это и, не смотря на отказ, сохранил ко мне самые теплые чувства. Боже, как я радовалась, когда он женился на Шарлотте! Они познакомились при довольно печальных обстоятельствах. Экипаж, в котором она ехала, вдруг перевернулся, и бедняжка сломала переносицу. Генри случайно оказался рядом. Они так любили друг друга…Ах, Генри, Генри…Он спит в далекой португальской земле, а я тут, на наших туманных
островах, страдаю от одиночества. Теперь мне уже за пятьдесят, я все чаще болею и замечаю, как невозвратно тают мои силы. И все же я не мыслю жизни без сцены. У меня нет никого, кто бы подал стакан воды, накрыл ноги пледом или подбросил поленьев в камин. Мужчины, которые раньше смотрели на меня вожделенно, нынче отворачиваются, делая вид, что не замечают меня. Я стала для них casta guam nemo rogavit*. Сюзанна в последние годы разошлась со мной во многом и мы почти не общаемся. Впрочем, она также больна и по-своему несчастна. Один только Девид еще дружен со мной, да и тому я в тягость. Я ведь все понимаю: кому нужна такая обуза?!..
* Девственница, которой никто не пожелал (лат.)
В глазах Анны показались слезы. Она придвинулась к актрисе, нежно взяла ее за руку.
– Научите меня играть, откройте тайны своего искусства – и я на всю жизнь стану вашей рабой. Я буду стелить вам постель, мыть вам ноги, причесывать вас, убирать в доме. Я не боюсь никакой работы, но я хочу стать актрисой!
– Ах, девочка моя, стОит ли загадывать наперед? К сожалению, очень многое от нас самих не зависит. В этом мире порой событиями управляют силы, перед которыми бессильна любая добродетель. Не будем же загадывать наперед.
***
В этот день солнце не баловало горожан, а к вечеру небо и вовсе заволокло тяжелыми свинцовыми облаками, подул пронзительный низовой ветер, посыпался мелкий, колючий дождь.
Говорят, в такую погоду хороший хозяин и пса из дому не выгонит. Но жизнь продолжается и в ненастье, и те, кому это было необходимо, сновали по мрачным,
пустынным улицам пешком и на колесах.
Миссис Клайв и Анна возвращались домой с репетиции. В карете, обшитой изнутри войлоком, было тепло и уютно. Старая актриса сидела, покачиваясь, с закрытыми глазами, не вынимая рук из собольей муфты, и как будто дремала. Анна выглядывала на улицу из окошка.
Прошел почти год, как она работала в театре. За это время юная актриса сыграла три небольшие роли, репетировала еще несколько и успела понравиться публике. Ее игра была еще весьма далека от совершенства, но блестящие внешние данные легко компенсировали недостаток сценического мастерства.
По рекомендации своего покровителя Анна приняла звучный псевдоним – Виктория
Файн,** который полностью соответствовал ее новому внешнему облику.
** Fine – в переводе с англ. – прекрасная, великолепная.
Миссис Клайв, находя в лице Анны свою ученицу и преемницу, обрела теперь смысл жизни и всю себя отдавала для того, чтобы сотворить из бедной и малообразованной девушки настоящую актрису.
Надо сказать, что Анна оказалась способной ученицей и довольно легко усваивала уроки наставницы, хотя и старалась добавить в каждый образ что-то свое, близкое ее
внутреннему темпераменту, лукавое и кокетливое, от чего роли, которые ей пришлось играть, заметно выигрывали внешне. Что же до внутреннего содержания, то публика
уже очевидно устала от высокой трагедии, которую на протяжении многих лет насаждал Гаррик, и с нетерпением ждала чего-то легкого и незатейливого. Такую волну принесла с собой на сцену именно Виктория Файн.
Гаррик же в последние месяцы несколько отошел от дел, напряженно готовясь к
осуществлению своей давней мечты. Он намеревался съездить на континент. Италия,
Франция, Испания, Голландия, Дания – вот примерный маршрут, который запланировал
великий актер. Гению английского театра было с кем встречаться в Европе, было с кем делиться соображениями и было у кого, может быть, учиться. Вольтер, Дидро, Анри-Луи Лекен * – во Франции, Гольдони и Гоцци** – в Италии. Какие люди, какие титаны – и всё это в одну и ту же эпоху!
* Вольтер(1694 – 1778) – великий французский писатель и просветитель.
Д.Дидро(1713 – 1784) – французский писатель, драматург, философ.
А.-Л.Лекен(1729 – 1778) – выдающийся французский актер.
** К.Гоцци(1720 – 1806) – итальянский драматург.
К.Гольдони(1707 – 1793) – итальянский драматург, реформатор театра.
Анна жила у миссис Клайв в ее доме на Бонд-стрит неподалеку от Ганновер-сквера. Она давно перестала “мыть ноги и расчесывать волосы” старой актрисе и все больше становилась независимой и чужой. Это, конечно, не могло проистекать беспричинно, и Катерина Клайв все понимала. Еще в тот самый вечер их знакомства она, безусловно, догадывалась, что будет именно так.
Да, лорд Грей нашел девчонку на улице, привел ее в театр, дал звучное имя и денег к нему. Он стал ее покровителем, оказывая бескорыстную протекцию молодой актрисе. Впрочем, в бескорыстие подобного покровительства мог поверить разве что ребенок, ибо это было далеко не так. Красавец милорд на самом деле окружил девушку заботой и вниманием, требуя поначалу совсем ничтожных, мизерных одолжений: прокатиться с ним верхом, поужинать вместе. Но и большая дорога начинается с первого шага.
О, лорд Грей был мастером своего дела, Гарриком своего дела, хотя подобное сравнение, возможно, и покоробило бы великого актера. Свою роль милорд вел со вкусом и расстановкой, как подобает истинному покорителю женских сердец, и бедный, еще ничего не понимающий кролик под гипнотическим воздействием сам направлялся в хищную пасть удава.
Уже через два месяца лорд Грей победоносно завершил начатое предприятие. Перед Анной открылся новый, полный изыска и роскоши мир, который ослепил ее глаза, помутил разум, незаметно начал делать черствым ее сердце. Уходя с головой в этот мир, она бездумно сжигала за собой мосты, начисто забывая наставления Катерины Клайв и даже тех людей, с которыми когда-то была связана родством.
Итак, мрачным октябрьским вечером они возвращались с репетиции. Внезапно, заметив что-то на улице, Анна дернула шнурок звонка, и кучер остановил карету.
– Что случилось? – спросила миссис Клайв, открыв глаза.
– Я сейчас, я быстро! – крикнула Анна, распахнула дверцу и выбралась на мостовую.
Она побежала по мокрой улице, путаясь в платье и неловко перескакивая через лужи. Старая актриса, с любопытством наблюдавшая за Анной, видела, как та догнала
какую-то девчонку, бредущую вдоль серой стены домов, и схватила ее за руку. Несколько мгновений они о чем-то оживленно говорили, потом Анна решительно повела ребенка за собой. Девочка шла покорно, не сопротивляясь. Анна втолкнула ее в карету, села рядом и тут только обняла и принялась целовать холодное, как мрамор, и влажное от слез и дождя лицо.
– Анна, милая, какое счастье, что я тебя нашла! – воскликнула девочка.
Миссис Клайв смотрела на обеих, ничего не понимая.
– Это я тебя нашла, глупенькая, – сказала Анна, улыбаясь, потом повернулась к Катерине Клайв и добавила: – Это Тереза, моя младшая сестра!