ГЛАВА 14
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ
После несостоявшейся дуэли, не оборвавшей ничьей жизни, но внесшей в эту жизнь существенные перемены, – Тереза поселилась у Томаса. Катерина Клайв, потрясенная всем случившимся, сама предложила девушке переехать к Томасу, ибо оставлять его одного было похоже на преступление. Он не возражал, и по всему было видно, что ему даже все равно, кто находится рядом.
Ничто, даже косые, ужасные взгляды Дианы, не могли теперь напугать Терезу. И ничто, как она думала, не способно было разлучить ее с братом.
Томас замкнулся. Он не хотел видеть никого, даже Гейнсборо, который отправил Маргарет в Бат, а сам поселился в гостинице. Тереза тенью следовала за братом, но порой, стараясь делать это в мягкой форме, он все же гнал ее от себя. Такое положение угнетало ее, девушка была в отчаянии, но не сдавалась. Она не могла бросить Томаса, оставить его одного в те часы и дни, когда он буквально таял на глазах и менялся в лице.
Неправы те, кто утверждает, будто бы способны безболезненно, используя внутренние резервы души, пройти через любые потрясения. Это бравада, это ложь, несущая в себе оттенок хвастливого высокомерия. История не знает подобных примеров. Напротив, даже самые великие, мужественные, хладнокровные люди всех веков и народов, выбираясь из жизненных передряг, несли потери, как физические, так и духовные, и именно этим становились интересны впоследствии биографам и летописцам.
А кто может с точностью определить степень влияния тех или иных переживаний на человека? Где та формула, опираясь на которую, можно заранее подсчитать возможные потери? Все зависит от психики конкретного индивида, и если одному потеря близкого человека покажется всего лишь очередной неприятностью, то для другого она надолго откроет в душе кровоточащую рану. И только время – всемогущий природный лекарь – обладает непогрешимой целебностью.
Томас действительно похудел. На его лице обозначились скулы, под глазами предательски расплылись лиловые круги, на лбу появились две философские борозды.
За какие-то пару дней юный поэт навсегда распрощался с детством. У других этот процесс протекает длительно и безболезненно. Ценности, которым придавалось значение, постепенно становятся смешными и нелепыми, уходят в тень, складываются в отдаленном уголке памяти, как ненужный груз, уступая место первичному жизненному опыту. Томасу пришлось повзрослеть в один миг…
Ночи становились все короче, но их продолжительности с лихвой хватало Томасу на раздумья. К нему пришла мучительная бессонница, спутница одинокого юношеского ложа, которую он не в силах был превозмочь. Еще пару лет назад, когда Томас увлеченно работал над своими большими поэмами, он трудился, в основном, ночами, борясь со сном гимнастикой и свежим воздухом из окна своего кабинета. Нынче же, когда его одолевала бессонница, рука – эта безотказная труженица – вовсе не тянулась к перу, как раньше. Мозг был опустошен и не рождал идей, а сердце вместо переживаний выдуманных героев боролось с собственными потрясениями.
Столкновение с лордом Греем, предательство возлюбленной, объяснение сестер… Всё это вместе, случившееся одновременно, сработало, как таран, многократно бьющий в одно и то же место. Душа поэта была пробита насквозь, поругана вторжением чужеродных сил. И посреди этой души, как посреди необъятного сумеречного поля, одинокой свечой слабо тлела любовь юноши, светлая и беззащитная, оскверненная изменой и ложью.
Да, он любил. Впервые он отдавал себе отчет в том, что называет свое чувство любовью. И это было реальное, не навеянное романтическими мечтаниями, настоящее земное чувство – то самое, затлевшее еще в эпоху райского сада, затем подхваченное и сохраняемое родом человеческим на протяжении тысячелетий и, наконец, достигшее в “галантный” век периода наибольшего изыска и расцвета. Это была любовь – сила, не поддающаяся никаким научным определениям и трактовкам, но сила, способная быть стимулом к любым подвигам и сумасбродствам. Это была любовь, которая из заурядной личности способна сделать поэта, а из поэта – счастливца, к тому же любовь, самым естественным образом скрепленная печатью близости.
Были минуты, когда счастье, распиравшее грудь, выталкивало наружу сердце. Были минуты, когда Томас чувствовал себя наверху блаженства, и спутницей в его сладком путешествии в рай была женщина. Эти минуты, из которых, впрочем, могло сложиться всего несколько часов, стали, тем не менее, самым ярким впечатлением всей жизни, стали маяком, указывавшим сердцу дорогу в будущее.
– O, cara!* – шептал он ей. – Весь ум свой и свое сердце, и все, что имею и что буду иметь, – положу я к твоим стопам. Я так люблю тебя, что не нахожу нужных слов! А может быть, этих слов еще не придумало человечество. Но разве могу я в эти минуты заниматься поиском слов? Ты рядом, вот твое дыхание, вот твои губы. Зачем слова? Они могут
только помешать. Разве не так? Почему ты молчишь? Любимая! Я не хочу быть твоим
amoroso**! Я хочу, чтобы эта гостиничная постель стала для нас to letto matrimoniale***. Я
хочу быть с тобой всегда, потому что без тебя – я знаю это – жизни мне уже не будет.
* Дорогая(итал.)
** Любовник (итал.)
*** Супружеское ложе (итал.)
Да, он любил…
Но настали такие минуты, когда не хотелось жить, когда кроме черных кругов не было в глазах ничего. Должно быть, самое сильное и горькое разочарование – это разочарование в любви. И Томасу пришлось испытать его. В одно мгновение ему довелось спуститься с облаков на землю, в одно мгновение узнать правду о женщине, которую он боготворил. Как могла она, так страстно отдаваясь, помнить еще об одном мужчине, которому в другое время позволяла, может быть, те же вольности, что и ему!
В какой-то момент жизнь перестала представлять для него интерес, и не мудрено, что он собирался застрелиться в случае промаха лорда Грея. Лишь счастливая случайность помогла избежать кровавой сцены. Однако, так ли это?
Жить и мучаться терзаниями поруганного чувства – не лучше ли было на самом деле покинуть сей мир, избавив его от своей личной драмы, а себя – от всего, что поддерживало эту драму в душе?.. Он не знал ответа. Он не принимал решения. Он просто таял день ото дня…
***
Анна пришла через день после несостоявшейся дуэли. На ней было скромное платье служанки и чепчик, плотно закрывавший волосы. К строгой простоте и безукоризненности ее наряда примешивались возбужденный блеск глаз и нервное покусывание губ, – и все это вместе свидетельствовало о нешуточном волнении, которое испытывала женщина в довольно пикантной ситуации.
Неожиданная встреча с братом, о существовании которого она даже не подозревала, потрясла ее. Там, в Гайд-парке, Тереза явно преувеличила способности ее памяти. Ничего Анна из детства не помнила – как мрачный сон, оно ушло когда-то из ее жизни безвозвратно.
И теперь из этого детства, из той черно-белой, заштрихованной нуждой жизни, которую она однажды решительно зачеркнула, появился вдруг человек, сам факт существования которого являлся горьким упреком всем, кто когда-то находился с ним рядом. Боже, как же они похожи! Неужели никто этого раньше не заметил? Даже с Терезой у нее было меньше сходства, чем с Томасом.
Еще тогда, в Chiaroscuro, что-то шевельнулось в сердце, что-то подсказывало ей обратить внимание на этого мальчика. Ах, если бы все раскрылось еще тогда! Жизнь потекла бы совсем по-другому, и разве она допустила бы конфликт, свидетельницей которого стала позавчера? Напротив, она нашла бы способ сблизить Томаса со своим покровителем, и юный поэт не испытывал бы тех проблем, о которых она только что узнала. ”Господи, –
думала она, – как поздно порой ты раскрываешь истину перед людьми! Заставляешь мучиться, барахтаться в этой жизни без надежды, страдать. За что?”
Тереза и Томас находились в саду. Был тот благодатный предвечерний час, когда небо начинает застенчиво розоветь, когда ветерок оставляет в покое флюгера, а воздух насыщается запахом пробудившейся природы. Это липко пахнут почки на деревьях сада, это сочно дышит изумрудными легкими молодая трава. Был тот час, когда невесомые тени, как ретушь, осторожно ложатся на все предметы, смягчая линии и краски яркого дня.
Тереза сидела в беседке и читала, еще не зажигая свечи. Время от времени, не поворачивая головы, она исподлобья следила за братом. В глубине ее души теперь соседствовали
два чувства, столь же непримиримые, как огонь и поленья, но и столь же неразлучные, –
радость и разочарование: радость от недавней победы над неминуемой смертью брата и глубокое разочарование его нынешней жизнью и наклонностями.
Томас, хрустя галькой, неторопливо прогуливался по узким тропинкам, заложив левую руку за спину и выпуская изо рта духмяный клубок сиреневого дыма. Да, он курил, курил второй день. Трубка и вирджинский табак лежали у него в столе давно и как будто терпеливо дожидались своего часа. Томасу нравилось, как курил мистер Ховард, и сейчас, не замечая этого, он невольно подражал его манере держать трубку, затягиваться, выпускать дым. Это увлечение приносило не только новые ощущения, но будто подчеркивало некую взрослую независимость молодого человека, придавало его облику какую-то законченную самостоятельность.
Увидев на пороге чужую служанку, Диана не стала приглашать ее в дом, следуя распоряжению хозяина не впускать никого. Однако что-то было в этой гостье, одетой в простое платье, что заставило Диану отступить. Кроме того, она была просто ошеломлена и смята сбивчивым и, по мнению Дианы, неправдоподобным разъяснением незнакомки, будто та пришла к своему родному брату. Это неожиданное вторжение невесть откуда взявшейся второй сестры окончательно сбило с толку бедную женщину. Бормоча что-то себе под нос, она провела Анну в сад.
Случилось так, что ни Томас, ни Тереза, погруженные в свои мысли, долго не замечали сестру. А та стояла за кустом сирени, в тонких веточках которого набухала, бродила живительная сила весны, и благоговейно наблюдала за обоими.
Вот юноша, которого она совсем не знает. Волею судьбы он оказался ее родным братом, но как же нелепо произошло их знакомство! Впрочем, провидение однажды уже сводило их, и о той встрече даже остались приятные воспоминания. Она помнила, с какой экспрессией юный поэт читал свои стихи. Но голос небесный упрямо молчал, и они так и не узнали, какие странные нити их связывают. Кто бы мог предположить такое совпадение?
И только два дня назад, после стольких-то лет неведения, всё неожиданно раскрылось, обнажая трагическую завязь в шекспировских тонах. Какое счастье, что Тереза примчалась вовремя! Какое счастье, что не успел прозвучать роковой выстрел!
“Вот он, мой брат, – думала Анна, наблюдая за ним. – Какие-то смутные воспоминания все же выплывают из далекого детства, какие-то туманные события и образы. Как давно все это было! Так давно, что в правдивость этого уже почти невозможно поверить”.
Она по-прежнему стояла за кустом сирени, будто прячась, будто не решаясь появиться перед родными для нее людьми. Впрочем, ей нечего было бояться, ибо она понимала, что примирение с сестрой и братом, равно как и восстановление родственных отношений – неизбежно. Однако, пользуясь неожиданной возможностью, Анна какое-то время оставалась незамеченной и тихо наблюдала.
Все трое они были рождены одной матерью, все трое начинали жизненный путь из одного гнезда. Но, Боже, как далеко разошлись их дороги! Она – красавица, несколько лет пленявшая Лондон, фаворитка сиятельного лорда, теперь почти графиня – и ее брат, безвестный поэт, обиватель издательских порогов, человек без связей и покровительства, к тому же выскочка и наглец. А сестра – затворница и скромница. Что она знает, что она видела в жизни кроме дома и книг? О, как они далеки друг от друга! И вместе с тем, настолько близки и похожи…
И вдруг она почувствовала, что остановить слезы уже не сможет. Горячими родниками они подступили к глазам, пробивая себе дорогу. Дыхание ее стало неровным, подбородок задрожал, гримаса скривила губы. Она пошевелилась, доставая носовой платок, куст, скрывавший ее, затрепетал, и Тереза с Томасом одновременно повернули головы.
– Анна? Ты?! – вырвалось у Терезы.
Она вышла из беседки и в несколько шагов оказалась рядом с сестрой.
– Да, это я, – прерывистым голосом сказала Анна.
Сестры стояли близко, на расстоянии вытянутой руки, долго изучая друг друга и будто не решаясь сократить дистанцию между собой. Потом, по воле невидимого режиссера, обе они потянулись навстречу и обнялись. Тереза при этом тоже расплакалась – то ли от радости, то ли от грусти. Слезы капали с ее ресниц Анне на плечо. Как давно она мечтала о встрече, о той, единственной и так необходимой встрече, которая могла вновь соединить сестер, положить начало дружной семейной жизни. Не такой встрече, как эта – наполненная подоплекой нелепого содержания, а о другой – озаренной светом любви и надежды…
Неподалеку от них гордо и осанисто остановился Томас. Большим и указательным пальцами он держал трубку и не замечал, что нервно жует, как будто хочет перекусить, мундштук. В его глазах метались смятение и любопытство. Перед ним была женщина, которая два года назад покорила его своей красотой, которая казалась недоступной богиней, женщина, заставившая пережить впоследствии минуты отчаяния.
И тут он впервые подумал о том, что с того далекого теперь вечера для него как бы началась другая жизнь, ибо именно в тот вечер многому было положено начало. Тогда он впервые отдал свои стихи на суд слушателей. В тот памятный вечер он познакомился с мистером Ховардом. Тогда же, должно быть, зародились его натянутые отношения с лордом Греем. И наконец, тогда же юноша узнал свою подлинную биографию. И причиной всему этому была именно женщина, которая стоит теперь с ним рядом и плачет. Если бы не она, если бы не ее ослепительная красота, – разве стал бы робкий начинающий поэт читать стихи? А если бы и стал, то где гарантия, что они понравились бы книгоиздателю? И разве раскрылось бы для Томаса так болезненно его происхождение и родство с Викторией Файн?
И вдруг он поймал себя на мысли о том, что судьба, держа в неведении Анну, была к ней явно несправедлива. Какая-то досада овладела Томасом, он вдруг почувствовал унизительную вину перед сестрой за то, что не существовал для нее, в то время как сам знал о ней почти все, и в глубине души даже гордился ею. Может, стоило тогда еще, после Chiaroscuro, завязать с ней знакомство, преодолеть ее недоступность? Наверное, жизнь пошла бы совсем по-другому. Впрочем, и о прожитом Томас никогда не жалел.
В сущности, эти два года, наполненные в равной степени горестями и удачами, были прожиты насыщенно и, как видно, не зря. Он добился того, о чем долго мечтал: его поэмы печатали. Пусть под чужим именем – когда-нибудь он откроет свое. Осталось совсем немного, и выйдет еще одна его книга, а в “Друри-Лейн”, с подачи сэра Девида Гарика, уже начали репетировать бурлеску “Месть”. Кто еще может похвастать столь ранним успехом?
Однако жизнь устроена так, что во всем, что связывает с ней человека, она не может посылать ему только удачи. В чем-то кроются и несчастья. Было бы несправедливо, если бы встречались абсолютные баловни судьбы и отъявленные неудачники. Всего понемногу на чаши весов – вот закон, установленный для человеческой природы, закон, стремящийся к равновесию.
Одарив Томаса талантом и удачливой литературной деятельностью, судьба в противовес наделила его несчастной любовью. Однако, сопоставимы, равноценны ли эти две стороны жизнедеятельности? Возможно ли утешиться удачами на каком-либо поприще, когда уязвленное сердце разрывается от неразделенной, обманутой, поруганной любви?
Уничижительные мысли, впрочем, недолго держались в голове Томаса, и в его глазах снова появился холодный, стальной блеск. Вытирая слезы и по-прежнему обнявшись, сестры повернулись в его сторону. Лицо Анны выражало раскаяние, лицо Терезы – мольбу.
– По какому случаю, каким ветром занесло вас, сударыня, в мой дом? – холодно и сухо спросил Томас, глядя в глаза Анне.
Та поежилась от этого вопроса и открыла рот, собираясь отвечать, но ее перебила Тереза.
– Том, не нужно так! – взмолилась она. – Ты должен понять! Ведь Анна – наша сестра, мы все родные…Помнишь, как мы мечтали соединиться?..
Томас отвернулся, до боли сжимая зубы, играя желваками. Его трубка давно погасла и высыпалась. Хотелось закурить снова, но табак был в кабинете, в столе, и идти за ним в дом, тем более, в такую минуту, не хотелось. Томас чувствовал, что должен что-то сказать. Сказать такое, чтобы раз и навсегда определить дальнейшие отношения. Вышло так, что он оказался в центре событий, и теперь только от него, от его решения зависела будущая жизнь. Получилось так, что ему, младшему брату, выросшему и воспитанному вне семьи, старшие сестры безропотно отдавали главенство и право решать. Он чувствовал это и трепетал от ответственности. Анна была для него практически чужой, незнакомой женщиной, напыщенной куклой, как он ее помнил по первому впечатлению. Помнил холодной, искусственной, помнил марионеткой в руках лорда Грея. Ага! Может быть, он сам и прислал ее сюда? Эта мысль возникла неожиданно и застряла глубоко в мозгу, парализуя все остальные.
– Так для чего же ты пришла? – снова, на этот раз спокойным тоном, спросил Томас. Ему казалось, что только выдержка поможет разоблачить двуличие Анны.
– Я пришла покаяться перед тобой, попросить прощения и навсегда остаться…твоей сестрой…– сказала Анна, и в ее словах невозможно было отыскать неискренние ноты.
– Моей сестрой и любовницей лорда Грея? – язвительно спросил Томас, переломив брови и метнув в сторону Анны отчаянный взгляд.
– Нет! Все это давно прошло! Вы же ничего не знаете обо мне! Ведь я собираюсь выйти замуж за графа Экстера.
– Вот так новость! – воскликнул Томас. – Он ведь был секундантом позавчера, не так ли? Прекрасный выбор, сударыня!
– Да, Томас, да! – Видно было, что Анна сильно волновалась. – Я люблю этого человека! И он не такой, как ты думаешь. Реджинальд – совсем другой…
Томас длинно посмотрел на нее, сделал несколько шагов к дому, остановился.
– Наверное, мы никогда не сможем понять друг друга, – сказал он тихо и приблизился к крыльцу. – А твоя бутоньерка до сих пор хранится у меня, – добавил Томас и на мгновение пожалел, что эта сентиментальность сорвалась с его языка.
Анна опустила голову.
– Но почему, почему ты не хочешь простить меня? – спросила она голосом полным отчаяния.
Томас ответил не сразу. Он постоял с минуту в раздумье, повернулся к ней.
– Живи, как знаешь, – сказал он и добавил, входя в дом: – Выбери сама свой путь. Как бы ты ни поступила, я постараюсь понять тебя…
***
Через несколько дней Томас пришел к мистеру Ховарду. Тот встретил его, как всегда, дружелюбно, однако, на лице книгоиздателя Томас заметил следы некоторой озабоченности.
– У вас какие-то неприятности? – спросил он.
Мистер Ховард выразительно посмотрел на юношу и ответил не сразу. Он переложил на столе какие-то бумаги, повертел в руках перо.
– Неприятности, должно быть, у тебя, – то ли утверждая, то ли спрашивая, сказал он.
Томас подозрительно посмотрел на мистера Ховарда. Он понял, что тот каким-то образом узнал о дуэли.
– Почему вы так думаете? – осторожно спросил он.
– Потому что не далее, как вчера, у меня в гостях был один занимательный человечек, – сказал мистер Ховард и скользнул взглядом по лицу юноши. – Такой маленький, невзрачный, с дьявольской хитрецой в глазах. Паршивенький, прямо скажем, человечек. До вчерашнего знакомства я знал о нем лишь понаслышке.
– О чем вы говорите? Я не понимаю, – смущенно сказал Томас.
– А ты выслушай до конца, – ответил мистер Ховард и переложил бумаги на прежнее место. – Этот человечек сначала поинтересовался моими делами, работой издательства, моей семьей… А потом как бы невзначай спросил, намереваюсь ли я в дальнейшем печатать поэмы монаха Роули…
– Так-так, это уже интересно! – воскликнул Томас, и в его душе шевельнулись недобрые предчувствия.
– Да, очень интересно, мой друг, – продолжал мистер Ховард. – Я ответил, что новая книга уже в наборе. И тогда он с отвратительной ухмылкой передал мне настоятельные рекомендации о прекращении выпуска этой книги.
– Что за чертовщина? Прямо мистика какая-то! Кому мешает эта книга? – Томас вскочил и зашагал по комнате перед мистером Ховардом.
– Значит, кому-то мешает, – сказал книгоиздатель, нажимая на “кому-то” и испытывающее глядя на Томаса. – Знаешь, кто был этот человечек? Секретарь лорда Грея!
От этих слов Томаса бросило в холодный пот. Он остановился, растерянно глядя на мистера Ховарда.
– Так вот откуда ветер дует! – воскликнул он. – Ах, негодяй! Вот как он решил отомстить! Прямо спрут какой-то! Позвольте, мистер Ховард, но как лорд Грей мог узнать, что эта книга – моя?
– А у тебя что, какие-то трения с ним? Неужели он еще не забыл вашей стычки у Рейнольдса?
– Нет, тут совсем другое, – ответил Томас, морща лоб и потирая его ладонью. – Об этом мне не хотелось бы говорить. Но как он узнал?!
– Видишь ли, мой друг, и стены имеют уши. Вероятно, через третьи руки от кого-то из моих работников. Какое это теперь имеет значение?
– Да, ничто в этом мире не может оставаться тайной! – Томас подошел к окну, выглянул во внутренний двор типографии.
Это был удар, серьезный удар, почти смертельный. Юноша понял, что натолкнулся на стену, пробить которую ему не под силу.
– И что теперь? – спросил он обреченно. – Что вЫ на это скажете?
– Томас, – тихо сказал мистер Ховард, – я всегда был и останусь твоим другом. Но здесь, увы, я бессилен что-либо сделать…
– Вы…вы сняли книгу с набора?!
Мистер Ховард не ответил.
– Да ведь она была уже почти готова!
Книгоиздатель вышел из-за стола, подошел к Томасу и положил руку ему на плечо.
– К сожалению, – сказал он, – существуют силы, бороться против которых равноценно безумию.
– Ах, как все плохо, как все гадко! Какой удар! Оказывается, милорд умеет жалить исподтишка. Бесчестный человек! Но как найти противоядие?
– Ничего удивительного, – вставил мистер Ховард. – Наносить коварные, неожиданные удары – это один из элементов политики, в которой твой тайный враг весьма поднаторел в последние годы.
– Он не тайный враг, он – явный! – воскликнул Томас. – Что же мне теперь делать?
– Во-первых, успокойся, – сказал мистер Ховард.
– Да, успокоишься тут…
– Повторяю, успокойся. И прошу тебя, чтобы ты и меня понял правильно…
– Да, конечно, – сказал Томас. – У вас семья…
Ему было искренне жаль, что по его вине, совершенно случайно, преуспевающий книгоиздатель, авторитет которого в обществе был достаточно высок, вдруг оказался втянутым в глупую интригу, затеянную коварным вельможей. Ослушаться такого влиятельного человека, как лорд Грей, для мистера Ховарда означало крах и банкротство, а этого Томасу меньше всего хотелось.
– Я вас понимаю, – сказал он. – Вас мне не в чем обвинить.
– Вот и отлично! – повеселел книгоиздатель. – Что же касается вопроса о том, как быть, то это – уже во-вторых. Весь день вчера, да и сегодня, я думал о том, что тебе, вернее, что нам делать. И пришел к выводу, что может помочь только один человек. Он чрезвычайно богат и влиятелен, к тому же сам писатель.
– Кто это? – спросил Томас со скептическим интересом.
– Сэр Хорэйс Уолпол.
***
Когда Анна вернулась домой, горничная передала ей конверт. Разочарованно и удивленно граф Экстер писал о том, что не застал Анну дома. В конце короткого письма он просил ее быть готовой к восьми часам вечера для посещения театра: Фаустина Бальони давала последний концерт.
Прочитав написанное крупным, уверенным почерком, Анна взглянула на часы. Была половина восьмого – она не успевала. Вот-вот должен был подъехать граф.
Она прошлась по комнате, хрустя пальцами рук, как будто что-то обдумывая. В последние месяцы, когда ее жизнь изменилась и, как река, приняла иное русло, много времени Анна посвящала обдумыванию своей судьбы. И как дамоклов меч – она чувствовала это все яснее – висела над ней необходимость принять какое-то решение. Она знала, что если восемь лет назад ее судьба изменилась по воле другого человека, то теперь лишь ей одной принадлежит право выбирать свой дальнейший путь. Сказочное предложение благородного графа Экстера на какое-то время ослепило ее, затмило разум, подавило волю. Но все же право решить свою судьбу самостоятельно Анна оставила за собой.
Случается так, что когда человек куда-то опаздывает, он начинает искать этому оправдательные причины, а порой доходит даже до того, что теряет всякий интерес к мероприятию, на которое опоздал. Нечто подобное происходило сейчас с Анной. Еще утром ей хотелось быть на прощальном концерте, снова посмотреть, теперь уже другими глазами, на женщину, ставшую причиной недавнего конфликта. Не оперные арии, не голосовые модуляции певицы привлекали Анну – теперь к этим достоинствам синьоры Бальони у нее интереса не было. Лишь глаза итальянки, лишь манера держаться после всего, что произошло – вот что хотела увидеть Анна Баттертон. О многом из жизни Томаса узнала она от Терезы в этот вечер. И теперь не ревность бывшей любовницы лорда Грея, а ревность сестры юного поэта звала ее в театральный зал.
Но времени на переодевание и приведение себя в надлежащий порядок уже не было, и досада пополам с малообъяснимым равнодушием овладела ею. Она будто бы уговаривала сама себя, что уже потеряла к этому событию всякий интерес. “Подумаешь, не пойду! Ну и что? Все равно ничего особенного, – думала она и успокаивалась. – Что изменит мое присутствие? Ровным счетом ничего. Бальони уедет, как все гастролеры до нее, а мы здесь останемся, у нас своя жизнь. Наша жизнь…”
На улице зажигались фонари, вечер густел, принимал бархатистые тона, в которых тонули гранитные джунгли огромного города. Небо становилось похожим на театральный занавес, готовый вот-вот раздвинуться, обнажая сцену и действующих лиц этого вечернего спектакля.
Анна ловила себя на том, что в который раз память возвращала ее на несколько часов назад, в сад незнакомого дома, где так печален и строг был взгляд ее брата. “Выбери свой путь”, – сказал он ей на прощанье, и эти слова, оброненные юношей в отчаянной борьбе с собственным сердцем, били больно, безжалостно. Он будто и не оттолкнул, но и не принял ее, дал надежду, но и отказался помочь, сделать шаг навстречу. Это были слова, поставившие Анну перед чертой, перед выбором, придавшие беспорядочным колебаниям ее души решительный толчок. Но в эту минуту – после всего, что произошло – Анна еще не знала, как жить…
Она позвала горничную. По голосу хозяйки девушка поняла, что та не в настроении, и прибежала, испуганно пряча глаза.
– Что это за пятно на полу?! – закричала Анна. – Почему не вытерта пыль? Где новые свечи?
Все, о чем спрашивала будущая графиня, было давно переделано: пол мылся три часа назад, тогда же вытиралась пыль, а новые свечи лежали там, где им и положено быть. Просто Анна ничего этого не замечала. Ею владела та степень ажитации, когда рассеянный взгляд человека не только внушает страх окружающим, но и побуждает их к осторожности. Горничная предпочла молчать и терпеливо сносить несправедливый гнев хозяйки.
– Что стоишь, бездельница?! – вскрикнула Анна. – Делай, что я говорю!
– Сию минуту, сударыня, – покорно ответила бедная девушка и поспешно удалилась.
“Ах, как все противно! Как все надоело!” – думала Анна. Она почувствовала, что у нее начинает болеть голова и что-то горькое подкатывает к самому горлу.
Вошла горничная.
– Граф Экстер, сударыня, – сказала она, потупив взгляд.
– Ах, Лилиан, милая! – засуетилась Анна. – Я совсем не готова! Да все равно уж, зови…
Граф Экстер впорхнул в комнату, где, опершись локтем о камин, со страдальческим лицом ждала его Анна. Он был сама элегантность, стройный, как кипарис, с обворожительной улыбкой на счастливом лице. Увидев Анну, он встал, как вкопанный, и изумленно уставился на нее.
– В чем дело, дорогая? Тебе передали мое письмо? Ты не одета… Что с тобой?
– Сама не знаю, – тяжело ответила Анна, жалобно глядя на графа. – Мне нездоровится.
Он подошел к ней, зажал между ладонями ее лицо, почти силой заставил смотреть на него.
– Что с тобой, Анна? – с металлом в голосе снова спросил граф. По всему было видно, что он расстроен и не верит в ее нездоровье, считая все это уловками, унизительными для себя.
Из ее глаз, в который уж раз за этот день, брызнули слезы. Они просачивались между ее щеками и ладонями графа Экстера тонкими, горячими ручейками.
– Я больше так не могу! – сквозь рыдания вырвалось у Анны. – Я была у брата. Он не простил меня!..
– Анна, оставь эту высокую трагедию: простил, не простил! – Этот разговор уже явно раздражал графа. – У тебя столько лет не было никакого брата. И что – тебе разве плохо жилось? Бог с ним, у вас разные судьбы. Мы уедем с тобой в Гримсби, на берег моря. Там у меня хороший дом и замечательный повар. Под шорох волн ты вскоре забудешь обо всем, графиня Экстер!
– Нет! Нет, не хочу! Не могу! Я не могу!..
Высвободившись из его рук, она заметалась по комнате, как затравленная волчица, сверкая глазами и размазывая слезы по щекам. Граф с испугом смотрел на любимую женщину, как будто не узнавая ее. Он понял, что в данный момент докучать возлюбленной увещеваниями – бесполезно, и это отнюдь не послужит прояснению их отношений.
– Ну хорошо, извини. Мне нужно идти, – сказал он сдержанно. – А ты прими на ночь снотворное.
Он вышел, не оглянувшись, и как будто облегчение пролилось на Анну. Как будто камень упал с души. Шаг – отчаянный, необходимый – был сделан, она почувствовала это.
Анна долго сидела в своей комнате. Горничная, затаив дыхание, прислушивалась к каждому шороху. Через некоторое время Анна вышла в столовую.
– Лилиан, милая, – ласково сказала она, – собери мне что-нибудь в дорогу.
Новая прихоть испугала девушку больше, чем неоправданный гнев час назад.
– Сударыня, куда вы собрались на ночь глядя? – осторожно спросила она.
Анна ответила не сразу. Она молча села на стул, уставилась в одну точку и долго, не моргая, смотрела перед собой.
– Не знаю, – наконец, ответила она.
– Может быть, лучше поспать? – робко предложила горничная.
– Делай, что я сказала, – устало ответила Анна, удивляясь чужим ноткам собственного голоса. – Приготовь два простых темных платья и немного еды.
Лилиан не тронулась с места. Испуг метался в ее глазах.
– А как же я, сударыня? – потухшим голосом спросила она, чувствуя приближение чего-то недоброго.
Она бросилась на колени перед Анной, схватила и начала целовать ее руку.
– Встань, девочка, – с теплотой сказала Анна. – Я дам тебе много денег. Ты сможешь уехать к родным в Солсбери.
Горничная расплакалась.
– Мне было так хорошо у вас, – затянула она сквозь слезы. – Вы такая добрая, как же я теперь?
– Самое главное, – сказала Анна, гладя Лилиан по голове, – чтобы ты никому не позволяла себя обманывать. У тебя есть брат?
– Да, сударыня. Он сапожник.
– Люби его, – сказала Анна, встала и ушла к себе.
Поздно вечером она вышла из особняка на Гровенор, подаренного ей лордом Греем, и направилась к северо-восточной окраине Лондона. Она шла в Челмсфордский монастырь.
***
Весь вечер Тереза упрекала Томаса в черствости, в отсутствии великодушия.
– Как ты не прав, Том! – горячо говорила она. – Сестра, которой это стоило немалых усилий, все-таки пришла мириться, а ты не пролил даже капли нежности в ее измученную душу. Разве виновата она в том, что ей больше повезло, чем нам с тобой, чем Саре? А в том, чтО у вас произошло с лордом Греем, – разве есть ее вина? Может быть, Анна еще более несчастна, чем кто-либо из нас. Думаешь, ей легко жить этой светской жизнью, когда она всецело зависит от любой прихоти покровителя?
– Она сама выбрала такой путь, – слабо возражая, ответил Томас.
– Не она, а ее выбрали, – поправила Тереза. – А теперь она мучается, страдает одна, без друзей и близких, оторванная от родных. А ты еще оттолкнул ее!
– Может быть, ты и права, – ответил Томас, как бы размышляя вслух. – Но ведь я Анну ни в чем не обвиняю. Я даже голоса на нее не повысил. Мы разные люди, мы всю жизнь прожили порознь. Глупо требовать того, чтобы мы немедленно кинулись в объятия друг к другу. Вот почему я сказал, чтобы она жила, как сама хочет. Что – это, по-твоему, жестоко? Анна неглупая женщина, она сделает правильный выбор.
– Знаешь, Том, мы с Анной никогда не любили Сару. Так сложилось с самого раннего детства. Но теперь Сара в Бедламе, и помочь ей уже никто не в силах. Нас осталось трое: ты, Анна и я. Так почему бы нам теперь не держаться друг за друга, не жить дружной семьей? В этом несовершенном мире, где каждый старается толкнуть другого, где противоречия порой достигают неразрешимых глубин, где человеческие пороки возведены подчас в ранги законов, – в этом сложном мире так легко остаться один на один с темными силами зла, так легко затеряться и бесследно исчезнуть. Вот почему нужно идти вперед, не оглядываясь, а значит, жить, крепко держась за руки с близкими людьми. Мне кажется, что еще совсем немного, и мы можем потерять сестру навсегда. Вот почему я предлагаю теперь нам навестить ее и окончательно примириться.
– Я согласен, – немного помолчав, ответил Томас. Ему и самому хотелось того же. По сути, он давно осознал, что поступил с сестрой жестоко, но гордость не позволяла в этом признаться.
Они сидели в его кабинете. Было уже около полуночи. Две свечи ровными оранжевыми луковичками огня освещали их бледные лица. Разговор как будто был окончен, пора было ложиться спать. И вдруг внизу, у входа, раздался звон колокольчика.
– Кого это принесло в такое время? – буркнул Томас и пошел вниз. – На подобные сюрпризы способен только Гейнсборо.
Но на пороге стоял не художник. Это был Джованни, импресарио Фаустины Бальони.
– Сэр, – сказал он тусклым голосом, стараясь не встречаться с Томасом глазами, – у меня для вас письмо. Мне приказано ждать ответа.
– Как вы нашли меня? – вырвалось у Томаса.
Джованни молчал, переминаясь с ноги на ногу.
– Что ж, проходите, – с холодной усмешкой сказал Томас, принимая из рук Джованни маленький голубой конверт. – Откровенно говоря, не самое удачное время вы избрали для почтовых сообщений.
Джованни пожал плечами и, не снимая плаща, прислонился к стене в прихожей. Ожидая ответа, он долго стоял в одной позе, подняв глаза кверху, и по его горлу челночными движениями ползал острый кадык.
А Томас прошел в гостиную, распечатал конверт, вынул сложенный вдвое тонкий ароматный листок, исписанный по-итальянски торопливым почерком.
“Дорогой друг, – писала Бальони. – Я бесконечно рада, что ваша дуэль не состоялась. Покидая Британию, я навсегда сохраню в памяти и в сердце светлые воспоминания о вас, как о благороднейшем рыцаре своего времени. Пусть тот сладкий грех, от которого мы с вами не убереглись, не станет препятствием для вашего дальнейшего благополучия. На свете есть немало женщин лучше меня. Будьте же счастливы. Прощайте”.
Томас перечитал письмо трижды, повертел в руках листок, потом смял его, отбросил в сторону. Бешенство закипало в нем.
– To dolce peccato!* – воскликнул он. – O, che burla!**
* Сладкий грех ( итал. )
** Это насмешка ( итал. )
Томас не заметил даже, что выражает свой гнев по-итальянски. В гостиную спустилась Тереза.
– Кто это приходил? – спросила она.
– Что? – переспросил Томас, вздрогнув.
Он порывисто встал, рванулся в прихожую, где томился в ожидании Джованни, подошел к нему вплотную и схватил за грудки.
– Сhe burla! – повторил он.
Джованни мягко освободился от его рук.
– Сэр, мне приказано ждать ответа, – сказал он снова.
– Ответа не будет! – выкрикнул Томас ему в лицо. – Идите!
Джованни молча поклонился, надел шляпу и повернулся к двери.
– Постойте! – остановил его Томас. – Сейчас, подождите, я напишу ответ.
Он взбежал по лестнице к себе в кабинет и быстро написал на первом попавшемся клочке бумаги: “ Frailty, the name is woman”.* Потом спустился вниз, отдал записку Джованни. Тот учтиво поклонился второй раз и снова собрался было уйти, но Томас взял его за руку.
* Имя женщины – вероломство ( англ. )
– Послушайте, когда вы уезжаете? – тихо спросил он.
– Завтра в восемь утра отходит парусник, – выдавил из себя Джованни.
– Дайте обратно мою записку, – скривив губы и опуская глаза, попросил Томас и тут же порвал ее на клочки. – Передайте ей…что я люблю ее больше жизни! А впрочем, можете и не передавать. Прощайте.