2
Неуютный мокрый болотистый лес никак не был нынче добротным укрытием. Он устроил себе из веток и прутьев шалаш – жилище, под стать тем землянкам, что на острову Городовом, в коих жить приходилось. Жить… Разве ж то жизнь?
В землянках было не в пример теснее – много их там было, грелись друг об дружку.Зато и воздух был гнилой, дюже спёртый. Хворь в землянке единожды заведясь, множилась и вползала в каждого. А здесь у него был простор, сквозь частые прутья шалаша заливал дождь, ветер пронизывал жилище и обитателя его насквозь, пробирал промозглой своей сыростью до дрожи-трясовицы. А ведь лето.
Тимоха думал на соль свою воротиться, но ведь и там у него своего двора не было. И там он был человеком пришлым, сума перемётная, голь перекатная.
Лёгкий он был человек. Переломили. Вот ведь нашлась на парня свободного-гулевого сила. Эта сила города берёт. Да и строит тоже. Что ей Тимоха?
Но то, что с насиженного места надоть сниматься, хоть лето ещё разгорится и тепло ещё будет, стало совсем уж понятно, когда сидел ни жив ни мёртв в болотистом овражке, боясь, что тут-то его и обнаружат с шушуном тем треклятым. Хотя нет, чего Бога гневить, шушун грел изрядно. Чувствуя, как сомлевши в своей лачуге под отнятой ( у бабы этой дурной оручей) рухлядишкой, чувствуя разливающееся по телу от тепла того довольство, он думал, как мало человеку надо. Как слаб человек. Вот ещё пол-года назад он, отчаявшись жить в животных условиях, что придумал для работного люда царь, звал к себе смертушку, а ныне рад теплу даровому, дарованному награбленным.
Жить захотелось люто, по-звериному, жить захотелось Тимохе, когда лежал он в гошпитале немощный и почти без движений, никем почти не призретый - подыхай, человече, как собака. Али как на собаке же всё и заживёт, в нечистотах и гниющих ранах; и только он - да Бог… И Бог один знал, как выжил.
В себя стал приходить когда, понял, что уйдёт, всё равно уйдёт. И ушёл. Сперва было дюже тяжело. Холодно и голодно в дикости с непривычки. Думалось прибиться к ватаге какой воровской. Да Бог миловал. А одному всё же тяжело было. Но он теперь не роптал. Только бы пересидеть, не попасться солдатам антихристовым, али, как вот вчера, люду проезжему, путникам мимохожим.
Потому он принял решение сниматься с места, уходить куда далее этих неспокойных мест.
3
Как прибыли на место на радость себе да господам своим, так опамятовались тогда лишь, когда те через три дни сказались занятыми вовсе и отправились по наисрочнейшим надобностям в какие-то дальние пределы. Отбыли с тем наказом, чтобы девицам блюсти себя в верности и весёлости, и чтобы, как велят, то сразу же к ним и быть. Куда отправлялись и для чего, одна лишь Варвара и поняла, а девицам лишь то в досаду стало, что столько маялись, ехали, да тут же на коменданта крепости и покинуты были.
Не то, чтобы обижались – не приходилось на господ своих обижаться – но вот то было горько, что опять неизвестна была и смутна минута встречи долгожданной. Ибо менялось всё час от часу. Поговаривали, что враг тут в нескольких верстах, что в море крейсирует флот его будто целый, да вот здесь вот и свершаются подвиги ратные и дела великие их амантов непростых Петра-свет - Алексеевича да Александра Даниловича.
Жена коменданта, мужем проинструктированная, первое время вопросов глупых не задавала невежливо. Но только это ведь не возбраняется, того бы и не запретить, чтобы думать тихонечко разные разности. Вот и шныряли глазёнки у бабёнки в разные стороны, мыслишки в голове шевелились-сшибались крутобокие. Тут, на краю света, скучно, потешиться особо нечем, кроме сплетен. А тут поди ж ты, оказия какая: сам государский-губернаторский гарем сюды припожаловал. Где уж тут мысли обуздать?!
Даша краснела маковым цветом под взглядами нескромными. Катерина смеялась только. Варвара плечом пожимала. Тогда, пообвыкнув, комендантша и с вопросцами приподъехала. Анятка ей и наговорила с три короба. Ей, Анятке, видишь, тоже скучно было. Антона она, конечно, не застала. Тем больше озлилась. Вот уж кумушка комендантша хапнула Аняткиных небылиц-россказней: про Катерину, про Дашу, про братца Александра Даниловича. Язык чесался и более рассказать, да ума хватило про особу государеву помалкивать. Но уж на брате она отыгралась. Комендантша, захлёбываясь, впитывала новости, блестела глазками масляными от сальных мыслей и о том лишь сокрушалась, что передать сии сокровища особо и некому.
Место, куда их доставили, пустынным показалось, грязным, неуютным. Людишки серые, как мыши, копошились на стройках зарождающегося горда; и лица их были серы, и руки, и пакля волос. Только мундиры солдат преображенцев мелькали среди серости обшлагами красными. И после Москвы уж больно скучным казался окрестный вид. Ни тебе кик женских, ни сарафанов, ни рубах да душегрей на крашенине камчатой, летников весёлых. Московской томливостью, широкой неспешностью и весёлой бестолковой сумятицею здесь и не пахло. Лица были суровы, неприветливы. Тяжелы были люди в заботах своих.
И река была тяжёлая, как масляная, а морская вода – волны жёсткие, шершавые. И лес был болотистый, прутами деревьев небо проткнуто. И небо тяжёлое серое, и солнце жёлтое, тусклое.
Даше море впервые увидеть довелось. На берегу стояла и чувствовала себя, как в сундуке: между крышкою-небом и морем – днищем. И крышка та захлопнута. Дико. И где же здесь свобода, благоденствие Парадиза? Государь, натура неуёмная, он ввёз девиц в город, гордость в нём бурлила истово, глаза светились радостью нескрываемою: вот она – мечта воплощающаяся, на глазах преображение! Кто его поймёт? Сколько раз они слышали, город, рай земной, Парадиз. Сии недостроенные чахоточные строения, чумные землянки, деревянные мостки, чтоб ходить, иначе утопнешь в непролазной грязи, - всё это мало походило на город, того паче, на рай на земле. Видали девицы и государев домик: малая избёнка, сложенная из брёвен прежней постройки на острову. И крепостицу видели с возводимым собором Петра и Павла. Людишки там всё копошились. И все то те люди, кто под конвоем, кто сам властью облачённый, в меру положения своего и сил, все что-то делали, свершая волю государеву. А зачастую и без меры. Ибо каково оно, мерило воли его ? Кто его поймёт?
- Птенец неоперившийся – город сей, заморыш, - поджав губы вынесла Варвара приговор свой.
- Ты того государю не брякни, без языка останешься, - фыркнула Анятка.
- Но губернаторский дом хорош, - будто и не было Аняткиного выпада, продолжала Варвара.
Уж это отмечено было всеми. Арина прислужница – и та - после сырых лесных ночёвок благоденствовала в роскошестве господских покоев.
- Ух, ты, Дарья Михайловна, то-то господин граф Александр Данилович твой гнёздышко тебе вьёт.
- Невместное городишь, Арина. Чего это ты выдумываешь? Об чём мысли твои? – Даша покраснела.
- Ой, чего сказала-то, чего выговорила! Ты прости меня госпожа моя дурру-то беспутную: о чём все шепчутся, того тебе говорю, не скрываючись, -засмеялась Арина.
- Вот и видно в раз, что дурра трепливая, - беззлобно обругала её Варвара и – сестре, - распустила ты служительницу свою, вот теперь и майся. А говорила я тебе: держи людишек в строгости.
Дарью ажно озноб прошиб. Как прибыли в губернаторские хоромы, так и поклажу разобрать не привелось – касатики соскучились больно. Об Арине никто и не озаботился, тут же на полу и ночевала ведь. Вот теперь и веселиться.
- Ты, бабёнка, язык бы за зубами держала бы покрепче.
- Умолкаю-умолкаю, Варварушка Михайловна. Ум то у меня какой-никакой есть аль нет?
- Вот и я о том. Шла бы по делам своим, дала бы Дарье Михайловне спокою.
А какой тут покой? Растревожили, разбередили только да и кинули вовсе. Три дни ночь со светом мешалися да потому, что другого света, акромя глаз прозрачных родных да любимых, не было ей. Таково сладостно, таково нежно, что воли никакой и нетути. Вся его воля, господина моего, света-радости.
А теперь с похмелья голова болит, в ум приходит. Какой день-то сегодня: постный али скоромный? Аринины глаза рысьи стыдом обливают. А лапушка снова далеко, где-то там, в трудах, заботах и опасностях. И надо собирать, богу молиться, затеплить свечку ему за государя да Александра Даниловича да и ждать их скорейшего благополучного возвращения.
Тут и с комендантом и комендантшею довелось сдружиться. Он – человек серьёзный, обстоятельный, виду не подал, что гарем царский сей ему в тягость. Показал им город.
- Огород разбивают уж. Среди сумятицы всей и неразберихи. Затейно это, забавно, сомнительно и радостно. Вот уж диво на краю света! – Улыбнулась Даша.
- Смотри-ка, она и здесь огород – копаться – себе нашла, - Анна глазки закатила.
И вот нашла же себе дело. Катерина ей в помощь. Комендант по ту пору занимал часть губернаторского дому, соседствовали. Комендантша ходила смирная, только после Анькиных россказней, на округлости Катеринины глаза пучила, с любопытством не справлялась чуток.
- Из Москвы огородных дел мастера выписали. Воля, конечно, государева, да вот только, думаю, не зряшнее ли дело? Забота эта времени да спокою требует. А какой у нас покой? Того и гляди супостат под носом образуется. Чухонцы, они народ привычный: рыбу ловят, хозяйство содержат, скотину, детей родят. Что под прежними хозяевами, что под нынешними. Говорят, резону сниматься им с насиженных мест нет. За двести лет, говорят, разные господа бывали. А мне вот, спаси Господи, честно скажу, ахти, как страшно бывает.
Комендантша выговорилась, сложила руки на коленках. Губы поджала.
- Чего страшно? - склонила голову на бок Анятка.
В который раз комендантша покосилась на подобревшее Катеринино брюхо, перебрала пальчиками складки на домашнем хорошего сукна платье.
- Да ведь, сударыни мои, тут и постреливают, бывает, да и из пушечек даже. Дело-то военное.