Настоящий отрывок из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес 16.12.2013, продолжает линию, зачатую фрагментами «Приключение подпоручика Игнатия Борисова в Польше» (см. здесь 1.03.2015),и «Раб Даниар-бека» (11.05.2015), «На Крыше мира и под ней» (24.07.2015).
Тайное предприятие
Прошло четверть века с того июньского дня, когда отряд генерала Черняева занял укреплённый город кокандского хана в предгорьях западного Тянь-Шаня, на Великом шёлковом пути. Потомки Тамерлана называли его Тошкент, что значит «Каменное Селение». Новые завоеватели стали произносить Ташкент и сделали его центром Туркестанского генерал-губернаторства.
С тех пор внешний вид столицы новоприобретённых земель и сам её дух сильно изменились. Рядом со старым городом, и вместе с тем проникая в него новыми кварталами, стал расти «Восточный Петербург». Древние саманные стены рушились под натиском сооружений из жжённого кирпича, рассекались клинками выпрямляемых и расширяемых улиц. При этом пришельцы щадили постройки, которые сохранили оригинальный облик восточных культур. С почтением отнеслись христиане к обветшавшим реликвиям последователей Пророка. Архитектурные новшества не оттеснили на задний план такие приметы Ташкента, как цитадель Акр в Верхнем городе Шахристан, медресе Хаджи Ахара, комплексы Хазрет имам и Шейхантаур, - религиозные и светские образцы мусульманского зодчества. По-прежнему купола мечетей отражали синее небо, а в редкое ненастье делились с ним собственной синевой. Построенные на отшибе фабрики не бросили дымовыми трубами вызов минаретам. И православный храм не противопоставил себя мечетям – органично вписался маковками в пространство единого Бога, называемого разными именами. Многолюдны, шумны были регистаны, караван-сараи и базары.
Европейская архитектура в русских вариантах, вольно и невольно поглядывала на окружающий стиль. И, оставаясь современной и респектабельной, в меру, со вкусом использовала среднеазиатские образцы, являя некий «композитный» ордер. Над низкими крышами традиционной застройки поднялись многоэтажные дома жилого назначения, с отдельными квартирами для чиновников, учителей, врачей, артистов, офицеров. Нашлось место для особняков состоятельных горожан, для театра, для зданий под учебные заведения, торговые фирмы, магазины, банки, медицинские учреждения, рестораны, кафе, гостиницы. Новые кварталы, обрекая на вырубку зелень старых двориков, давали простор паркам и скверам. Появилось много фонтанов, остужающих пыл щедрого солнца. Рукава Чирчика, давно превращённые в арыки, приобретали вид каналов. Их обсаживали акациями, шелковицами, платанами. В тени густых крон находили спасение русские ташкентцы и «новые аборигены», спешащие по делам и праздно прогуливающиеся, пешком ли, в седле или на седельном коврике, в экипаже.
Автор этого романа вдруг заметил в уличной толпе знакомое лицо. Никак, Александр Александрович Корнин! Не просто признать под пальто из модного ателье недавнего гостя памирских кишлаков. Цирюльник сделал из его запущенной бороды модную бородку; подстриг пациента и показал ему, как надевать шляпу, чтобы не портить причёску. Ведь путешественник направлялся на приём к самому его высокопревосходительству генерал-адъютанту.
С первого дня пребывания в столице Туркестана Корнин начал переписку с Игнатьевым. Велась она телеграммами на эзоповом языке. Когда граф уяснил, что произошло с его тайным посланником, он дал новые инструкции. Обстановка изменилась и в Петербурге. От идеи прокладки железнодорожных путей от Андижана в сторону китайских городов Кульджи и Кашгара правительство отказалось. В сохранении опорного пункта предприятия в Сары-Таш теперь нет необходимости. Там сменился комендант, человек новый, в задуманное дело не посвященный. Но от мысли найти путь через Памирское нагорье в Британскую Индию граф не отказался. Поскольку Корнин уже знает, как добраться из Дюшанбе до Горы, необходимо продолжить изыскание прохода в направлении стратегического перевала из долины Обихингоу в долину Бартанга, она же долина Оксу. Только теперь, учитывая препятствие в виде племени парсатов (и неизвестно, какие ещё препятствия появятся на пути к цели), экспедиция принимает характер научно-военный. По вопросам её организации обращаться к генерал-губернатору. И никакой гласности. Граф никак не отозвался на гуманитарную идею Корнина. Что ж, этнограф будет хранить её про запас.
Легко сказать «никакой гласности». Корнина уже перехватил корреспондент из «Туркестанской газеты», некий Мордыхай Срулевич, коренной бухарец, с вопросом, правда ли, что «молодой путешественник» открыл на Памире неизвестное племя, и туземцы съели всех его спутников. На это Корнин ответил с иронией. С пронырливой газетной братией приходилось держать ухо востро.
Те недели, что провёл Корнин в крошечной, уютной гостинице фрау Лихтеншталь, ожидая приёма у генерал-губернатора, не были заполнены для него скукой и томлением. Любознательный ум нашёл для себя пищу в богатейших краеведческом и этнографическом музеях. Ташкентское отделение Императорского Географического общества обладало богатым собранием арабских манускриптов. Их сопровождали переводы на кириллице, иллюстрированные красочными литографиями. Любой мог ознакомиться с результатами новейших исследований ландшафтов, недр, погодных условий, живой природы Средней Азии. Они стекались сюда от землепроходцев, с недавно созданных станций наблюдения за атмосферой и земной корой, из астрономической обсерватории. Её подвижный купол на холме, повторяя своими очертаниями купола мечетей, стал памятником Улугбеку, внуку Железного хромца. Не давали скучать спектакли русской труппы и узбекского театра «Кызыкчи».
Сразу после завтрака Корнин в нанимаемом на весь день экипаже отправлялся в путешествия по Ташкенту, по его ближним и дальним окрестностям. Возвращался к позднему, как было заведено у немки, обеду. Кормили «У Лихтеншталь» до отвала. Основой трапезы была баранина во всех видах – мясо здесь необычайно вкусное и лёгкое. Муж хозяйки заведения (он же повар) привозил его с базара бараньими тушами – копейка за фунт.
И вот, наконец, из резиденции генерал-губернатора посыльный привёз Корнину приглашение. К назначенному сроку он, расстёгивая на ходу пальто, взбегал по широкой белой лестнице, возбуждённый предстоящим разговором с первым лицом, после царя, обширного края, не сомневаясь в благоприятном решении дела.
В приёмной дежурный офицер ошарашил: его высокопревосходительство генерал-губернатор отбыл в Петербург. Просителя примет другое лицо. Им оказался маленький полковник. Нет, с прошением он не знаком. Перебирает поданные ему дежурным офицером листы синеватой бумаги, исписанной почерком Корнина, просит изложить просьбу коротко. От обиды и досады Александр Александрович косноязычен, сбивается, в конце концов идёт ва-банк: предприятие нуждается в вооружённом отряде. Пауза. Маленький полковник, поглаживая подусники, затягивает паузу, искренне вздыхает:
- Я вас, милостивый государь, понимаю, даже очень понимаю. Но поймите и меня: проблема намного сложнее, чем представляется. Она не в географической труднодоступности района. В конце концов, в составе войск округа есть горные подразделения. Гораздо большим препятствием служит неопределённый международный статус Памира. Да, Лондон готов признать его владением России, вот-вот признает, однако договор не подписан. Каждый выстрел в горах из русской берданки будет в Европе расценен, как начало войны. Наберитесь терпения, Александр Александрович, дождитесь его высокопревосходительства, я бессилен сейчас вам помочь. Скажу только одно, - полковник заговорщицки понизил голос. - Скорее дело сделается, если соберётся команда охотников, частным порядком, так сказать… Я ясно высказался?
Куда уж яснее! Выйдя из резиденции, Корнин первым делом отправился в штаб к военным телеграфистам и отправил шифровку Игнатьеву. Обычно граф отвечал сразу. А тут потянулись дни ожидания и неопределённости. Возвратился из столицы фактический наместник императора в крае и сразу выехал в Ферганскую долину, где, ходили слухи, религиозные фанатики вновь принялись мутить народ призывами к газавату с неверными.
Охотники.
Описывая новоселье Скорых, после его возвращения в Подсинск из Сары-Таш, автор романа упомянул об отношении Георгиевского кавалера к долгу, как к нравственной обязанности, что побудило его без колебаний на некоторое время оставить родных. Пришло время рассказать об этом.
Тогда фельдъегерь доставил отставному штабс-капитану Скорых пакет из Петербурга. Василий Фёдорович как раз собрался в тот день подступиться к дашинсундуку с твёрдым намерением ознакомиться, наконец, с записками деда, гусара и художника. Верно говорят, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Нежданное письмо отложило намеченное вторжение в недра семейной реликвии «на завтра», в русском исполнении. Вскрыв пакет, Скорых долго изучал лист бумаги, исписанный с одной стороны. Потом сжёг его вместе с конвертом в печи.
Немного времени понадобилось ему, чтобы обойти сослуживцев по Красноярскому полку, людей отчаянных. Разослал письма иногородним товарищам, которым доверял. Просил откликнуться на красноярский почтамт и назначил в три названных дня сбор согласных в «нашем трактире», не сомневаясь в их понятливости. Лёгких на подъём за Уралом набралось с дюжину.
Граф Игнатьев наконец-то отозвался на настойчивые запросы Корнина. Сообщил, что вынужден удалиться на спокойное житьё. Такова монаршая воля. У него остались прежние связи, которые он постарается использовать, коль появится нужда для тех, кто был рядом с ним на службе России. Граф советовал Корнину не напоминать о нём в переговорах с официальными лицами генерал-губернаторства. Это теперь может навредить делу. Николай Павлович очерчивал своё участие в предстоящей экспедиции Корнина щедрым денежным взносом (простите, чем могу…) Человек чести испытывал чувство вины перед учёным этнографом.
Видимо, слухи о конкретных шагах в сторону Индии всесильного графа, ставшего министром внутренних дел, достигли ушей Уайт-холла. И царь-миротворец посчитал за благо усыпить британского льва отстранением от дел творца наступательной восточной политики. Владычицу морей едва уговорили признать права России на Памир. Александр III наградил графа одним из высших орденов империи и поблагодарил за верную службу Отечеству.
Корнин так и не попал на приём к хозяину Туркестана. По возвращении его высокопревосходительства в Ташкент, рослый генерал и маленький полковник обсудили письмо известного этнографа.
«Мы не можем дать согласие на вооружённую экспедицию на Памир, - сказал вышагивающий из угла в угол огромного кабинета генерал-губернатор, выслушав доклад своего заместителя. – Однако можем не обратить на неё внимание, если люди Корнина не станут часто палить из ружей. Вот что мы сделаем… Переговорите-ка с глазу на глаз с толковыми, исполнительными офицерами из ваших горных стрелков. Вдруг охотники найдутся. Обязательно найдутся, такой уж это народ! Пусть каждый отобранный возьмёт по семейным обстоятельствам отпуск на лето и начинает мелькать перед глазами Корнина, дескать, слушок пошёл по Ташкенту, любезный Александр Александрович, желаю быть вам полезен. А в горах их первая задача – не дать устроителю предприятия своевольничать. Я бы на это не решился, но, понимаете, то лекарство, о котором пишет наш проситель. Его необходимо добыть. Только в России несколько лепрозориев». Маленький полковник с мнением начальника согласился.
Весной у Корнина «под ружьём» оказалось с треть взвода охотников, считая вместе с теми, кого привёз из-за Урала Скорых. И неожиданно нашёлся надёжный проводник. Когда сборы охотников подходили к завершению, фрау Лихтеншталь остановила на входе в гостиницу странного визитёра – одетого по простонародному синеглазого юношу, небольшого роста, плечистого. Рукава верхней одежды были коротки для его длинных рук. Он расстегнул армяк и показал немке серебряную пластину с выгравированными адресами - назначения и отбытия, с именами отправителя и получателя живой посылки. Введённый хозяйкой к Корнину, он вынул из внутреннего кармана конверт и со словами «Йима уже не больной» протянул письмо изумлённому постояльцу отеля. Но вернёмся на несколько недель назад.
Лечебница доктора Юшина.
За околицей Асхабада возница, из русских, показал кнутовищем перед собой: «Прибываем, барыня». Глазам Арины и его спутника открылся лепрозорий, не столько лечебница, сколько узилище для обречённых на пожизненное заключение. Образ земного ада, где чувствующие, мыслящие существа сгнивают заживо, ещё до могилы. Участок ограждал высокий дувал. За ним виднелись серые крыши строений и голый в ту пору сад. Никто никогда не покушался на имущество и территорию этого закрытого хозяйства. Не было желающих нарушить его границы извне. Правда, иной не прочь посмотреть издали на самую жуткую фигуру живого мира.
Пересекли мелкий овраг с ручьем. На пустыре перед глухими воротами извозчик поспешил развернуться и погнал прочь от дьявольского места, едва Йима снял багаж. После долгих переговоров с привратником калитка раскрылась. Пожилой туркмен в ветхом халате провёл гостей в саманный корпус под крышей из камыша. Миновали коридор с номерами для приезжих и оказались в пустом зале. Перегородка в два ряда, с широким проходом между ними, делила помещение на две неравные части, уставленные табуретками. Привратник принял из рук гостьи пакет с письмом от Фатимы и скрылся за дверью. Йима опустился на пол у поклажи. Арина присела на табуретку, огляделась. Похоже, эта комната предназначалась для встреч больных с посетителями. Перегородки надёжно отделяли прокажённых от здоровых.
Через четверть часа в дверь с противоположной стороны двойного барьера вошёл среднего роста пожилой русский, приглаживая пальцами прядь тусклых рыжеватых волос, зачёсанных от уха к уху через лысину. Из кривого рта торчала потухшая папироса. Халат на нём лоснился. Остановился у перегородки, опёрся о неё руками. Арина догадалась: доктор Юшин.
- Здравствуйте, мадемуазель. Не представляйтесь, письмо матери нашего больного я прочёл. Вы сегодня хотите с ним видеться? Придётся подождать, его надо подготовить. Пока что Искандер… ммм… Захирович виделся только с матерью. Его психическое состояние меня тревожит. Вы успеете пообедать в трактире, вас проводят.
- Спасибо, доктор. Но у меня ещё одна забота. Видите ли, я привезла вам больного… вернее с подозрениями болезни, - Арина показала глазами в сторону Йимы, который с непосредственностью дитяти природы разглядывал обладателя замызганного халата. Юшин вздохнул обречённо.
- Где вы его подобрали?
- На Памире. – Он понимает нашу речь.
- Хорошо, выходите через ту дверь.
Во дворе Юшин дал знак рукой следовать за ним и, дымя едким табаком, пошёл аллеей через сад к лечебному корпусу. Там пропустил Йиму в свой кабинет, Арине велел ждать у двери на скамейке в общем коридоре. И полчаса не прошло, как раздался его зовущий голос. Арина вошла. Юшин, сидя за столом, крытым некогда белой простынёй, писал в журнал. За перегородкой одевался Йима.
- И чего это вы, мадемуазель решили, что ваш спутник болен лепрой? Я осмотрел, дюйм за дюймом, его тело – ни малейшего признака, ни одного подозрительного пятнышка.
Слова известного специалиста по проказе сбили Арину с толку.
- Как же, доктор, а это? – и она указала пальцем себе на переносицу, посмотрев при этом на парсата, появившегося из-за ширмы уже одетым. Юшин понял.
- «А это», как вы изволили сказать, милая мадемуазель, - обыкновенное родимое пятно. Так его Бог пометил. Согласен, вызывает подозрение. Но подозрительно не само пятно, а место – переносица. Классическое место. В старые времена напуганное и жестокое народное мнение приговорило бы вашего подопечного к вечному изгнанию из мира так называемых чистых. Так что благодарите Всевышнего, что живёте в век разума.
- Неужели? Я так рада! Понимаете, доктор, я никогда не видела прокажённых, только слышала о них. Эта родинка, возможно, не вызвала бы подозрение, если бы не происхождение Йимы. Обязана вам признаться, он бежал из общины прокажённых. Такая недавно открылась на Памире.
- Вот как! Любопытно. Надеюсь, вы найдёте время рассказать мне об этом подробнее. А вашего найдёныша в таком случае необходимо понаблюдать какое-то время. Я оставлю его здесь, только не среди больных, не будем подвергать его риску. У нас есть небольшое подсобное хозяйство за стеной лепрозория. В нём работают родственники некоторых моих пациентов. Они поселились здесь, чтобы облегчить участь близких, - Юшин посмотрел на карманные часы. - Время обедать. Свой стол, понятно, не предлагаю. Выйдете за ворота, возьмёте вправо, дорожка выведет к трактиру. Потом обойдёте лечебницу, увидите теплицы. Оставите там своего дикаря. Я распоряжусь. Да стащите с него эти перчатки! Итак до встречи, мне необходимо заняться нашим больным.
Как ни готовила себя Арина к встрече с Искандером, она с трудом сдержала слёзы при виде человека, которого в первое мгновение не узнала. Его сопровождал Юшин. Доктор оставшись у двери, сел на табурет и задымил сигаретой. Пациент лепрозория и посетительница подошли к барьеру с противоположных сторон. Руками друг до друга не дотянуться. Но с расстояния трёх аршин она узнаёт: перед ней Искандер. Выдают «персидские» глаза, осветлённые до золотистого оттенка славянской кровью. Все другие внешние признаки, присущие ему, исказились. Настолько исхудал он, постарел лицом. Прибавила годов согнутая спина. Даже голос стал старым. Ни на лице его, ни на открытых частях рук внимательные глаза фельдшерицы не заметили признаков проказы. Искандер заговорил первым:
- Прошу вас, Арина, не надо ложной бодрости. Я перестал обманываться. Для меня всё кончено. И слова сочувствия излишни. Они в ваших прекрасных глазах. Этого мне достаточно. Я тронут вашим неумением справиться с собой, я благодарен вам. Будем просто беседовать. Мне здесь общаться не с кем. Если бы не доктор, совсем забыл бы человеческую речь, только у доктора забот и без меня достаточно… Книги привезли? Простите, я присяду. Знаете, устаю быстро. Да и вам чего стоять?
Опустились на табуретки. Арина понемногу приходила в себя.
- Сейчас вас обрадую, Искандер Захир-оглы, – девушка вынула из баула книжечку в бумажном переплёте небольшого формата, показала Искандеру переднюю крышку переплёта. - Звезда восходит - Тимур Искандеров, первый сборник стихотворений.
Впервые впалые щёки отца юного поэта сморщило подобие улыбки.
- Наконец-то! Как он?.. Как мама?
- С ним всё в порядке, - солгала Арина. – От Фатимы Самсоновны вам письмо, вот, закладка в книгу. Вам передадут.
… Они проговорили с час. Искандер скупо поведал о своём бытье, а о событиях по ту сторону дувала, похоже, расспрашивал больше из вежливости. Арина сказала, что её сопровождает Йима, бежавший в большой мир, но ни словом не обмолвилась об истинной причине его появления здесь. В доме повешенного о верёвке не говорят. Юшин безучастно сидел у двери, курил, временами поглядывая на часы. Намёк красноречивый. Искандер стал проявлять признаки усталости. Арина поднялась с табурета
- К сожалению, мне необходимо сейчас ехать в город. Мы увидимся, завтра. Я пробуду в Асхабаде несколько дней. Отдыхайте.
Арина, освободившись от ежедневной опеки над Йимой, занялась поисками работы. Ночевала в корпусе для приезжих. Днём обходила медицинские учреждения города. Предлагала себя состоятельным семьям для ухода за больными стариками. Всё напрасно. Даже на сестёр не было спроса. В одном месте брали с условием – не меньше чем на год. Таким временем Арина не располагала. Если до конца года она не обратится в департамент здравоохранения с просьбой о трудоустройстве на территории Туркестанского генерал-губернаторства, она становится частным лицом. Притом, у неё появилось обязательство перед «этим милым почти юношей», как она мысленно называла тридцатилетнего Корнина-сына. Сколько можно водить его за нос! Пора дать ответ на «двойное» предложение. Решение она приняла: «да, согласна»! Значит, в любой день ей придётся покинуть Асхабад. Корнин был вторым избранником её сердца. Но первый не мог быть её мужем…
Встречи с Искандером происходили ежедневно, по вечерам. Уже никто не дежурил возле них. Поверили, что интеллигентные люди не станут нарушать правила свиданий. Временами девушка забывала о страшном недуге бухарца. Беседы их обо всём понемножку сразу приняли форму дружеской непринуждённости. Конечно, у Искандера и Арины ощущения при этом были окрашены по-разному.
Для вычеркнутого из списка полноценных людей, погружённого в кромешный мрак безысходных терзаний, остались два светлых лучика – мать и сын. А тут нежданно появляется третий, и, как всякая яркая неожиданность, ослепляет, чарует, притягивает к себе все мысли и будит доселе отмершие, казалось, надежды и желания особого свойства. Ведь этот свет есть молодая, свежая, привлекательная чарующей некрасивостью женщина. Нет, Искандер не давал воли своему воображению. Он думал об Арине, как о женщине… за двурядным барьером, которую никогда не коснётся даже кончиками пальцев вытянутой руки. Высшим физическим наслаждением становилась для него сладко-жгучая вспышка в груди, когда он перехватывал взгляд её глаз неопределённого цвета, прекрасных выражением душевного тепла и участия.
В подростковом возрасте, когда у девочек появляется интерес к противоположному полу, Арина была бесцветна и угловата. Как умная девочка, знала об этом и не лезла в глаза тем редким мальчикам, в основном родственникам, что случайно появлялись перед ней. Когда, шестнадцатилетней, она впервые оказалась, благодаря одному из кузенов, в «Русском доме», она увидела за один вечер вокруг себя столько молодых людей, сколько не видела вблизи никогда. Все они были красивы, как на подбор, во всяком случае так ей показалось. Значит, нечего было и мечтать о каком-нибудь из них. Размечтаешься, а он изменит, то есть выберет другую. Поэтому она назло им влюбилась в самого недоступного. Тот изменой не оскорбит, ибо женат, с жёнами не изменяют (однажды просветила её бойкая соученица по гимназии), с ними живут по Божьему закону, чтобы продолжать род. А если изменит не с женой, то и не с её, Арининой, сверстницей, а со старухой лет тридцати, ведь самому под сорок. Правда, выглядит значительно моложе: лицо свежее, в золотых глазах – восточная поэзия, начисто лишён стариковской солидности в движениях, в манере держать себя с молодёжью. Создав себе образ, Арина оставалась верна ему почти два года. Такая игра-любовь, известная только ей (она умела хранить тайну), постепенно переходила во влюблённость. Появление реального просителя руки и сердца, учёного из Петербурга, ничуть не ослабило накал чувства к первому избраннику. Пора его назвать. Им был Искандер, придуманный ею, мало чего имевший общего с реальным. Когда появился Корнин, Искандер остался тем, кого она любила. Александр же стал тем, кого она полюбит всей душой в свой срок. Она уже приблизительно определила этот срок в Тавильдара перед расставанием с Корниным. Не ищите здесь ни расчёта, ни чёрствости сердца, ни холодности ума. В Искандере она продолжала любить свою давнюю мечту о любви, Александр становился реальностью самой естественной потребности человека – любить и быть любимым наяву, иметь семью, Дом (с «большой» буквы), детей, приятные обязанности перед своим личным миром и радость их исполнения. С появлением Корнина у неё появилась обязанность – дать ответ на его предложение. Перед Искандером никаких обязанностей не было. До лепрозория.
Верно сказано, человек – животное общественное. Правильно развивающийся, хорошо воспитанный человек, без врождённого уродства души, получая от природы ли, в силу обстоятельств или личных усилий какие-либо преимущества перед окружающими, начинает испытывать чувство обязанности перед ближним, этих преимуществ лишённым. Нувориш (из названной породы людей) мучится потребностью помочь беднякам, пускается в благотворительность, хотя по отношению к собрату по тугой мошне, конкуренту, беспощаден. Гениальный поэт, испытывая отчаяние от своего бессилия, пытается сделать из стихотворца средней руки нечто по образу своему и подобию. Кто-то сдаёт кровь, считая, что она кому-то нужнее, чем ему; другие дают советы, как сделать то или иное лучше; грамотные учат безграмотных без вознаграждения; умеющий плавать с риском для жизни тащит из воды неумеху. А патриотизм! Это разве не развитая до высшего предела совершенства обязанность перед соотечественниками?
Живой родник.
Арина с каждым днём всё сильнее проникалась чувством обязанности перед человеком, поражённым чудовищным заболеванием. Он был не одним из многих больных, он занимал особое место в её душе, и это усиливало её чувство. В отличие от его матери, которая могла только сопереживать по-матерински (а этим всё сказано), девушка, как медицинский работник, всё-таки могла оказаться ему полезней. Почему могла? Она может! Она будет ему полезна. Пусть несколько месяцев. А вдруг случится чудо? Сколько раз приходилось ей видеть, как не лекарства, а уход спасал безнадёжных больных! Ведь ему так хорошо в часы, проведённые с ней, она видит. Он ожил, стал выпрямляться, голос его обретает прежнюю звучность. И как ей раньше не пришло в голову предложить себя Юшину? Главный врач не сразу принял доводы девушки.
- У вас нет опыта работы с прокажёнными. Обучать вас некогда и некому. От вас, простите, будет мало пользы. А вот вреда… Себе, себе вреда вы можете нанести много, непоправимого. А вдруг заразитесь! - и стал стращать. – Вы не знаете, мадемуазель, что такое лепра. Завтра я проведу вас по палатам, а потом уж, ежели не сбежите за ворота сразу же, ещё подумаю. У Юшина был верный метод отбора медперсонала.
Она не сбежала. На следующий день после экскурсии по палатам, где размещались больные с самыми тяжёлыми формами заболевания, Арина в полном бессилии едва доплелась до кабинета главврача. Рухнув на кушетку, откинулась спиной к белой стене, слилась с ней халатом и меловым лицом. Перед глазами плыли безносые лица и львиные маски, кисти рук, лишённые всех пальцев, бурые, заскорузлые от гноя бинты, изуродованные язвами ноги. Преследовал запах гниющего, но при этом живого ещё тела, не похожий на трупный дух, от этого не менее тошнотворный. Будто издалека доносился голос Юшина:
- Сначала в вашу кровь, мадемуазель, попадает некая симпатичная, с виду в микроскоп, бактерия. У неё, подлой, длительный инкубационный период, когда образуются плотные розовые узлы на коже, вроде шёлковых заплаток сначала, потом в органах и тканях. Они изъязвляются, поражают нервные стволы, и вы в конце концов наблюдаете то, что сегодня изволили узреть в пятом корпусе. Отправляйтесь-ка, мадемуазель, в Ташкент за назначением.
Арина осталась в Асхабаде на должности старшей сестры лепрозория. Её обязанностью стало обслуживание прокажённых на первой стадии заболевания. В их число входил Искандер. Поступок фельдшерицы ещё больше расположил к ней Юшина. Он заглянул к ней в номер, проворчал делано: «Не гоже молодой особе жить в отеле, даже таком шикарном, хе-хе. Не откажите нам с супругой разделить их печальный приют». Домик Юшиных находился на садовой окраине города, примыкающей к оврагу. Дети главного врача разъехались по России, и двое пожилых людей нашли им замену в милой, покладистой девушке. Йима остался на прежнем месте, гордый тем, что ему доверили возделывать грядки с луком, растением на Горе неведомым. Теперь баранина без лука в рот ему не шла.
Юшин не уставал повторять своим подчинённым: «Никто точно не знает природу проказы, неизвестно, как она передаётся. Без нужды не прикасайтесь к больным, не дышите рот в рот. При процедурах – маска, перчатки, щипцы, пинцет. Потом мойте руки, чаще мойте руки, мойте их постоянно!» Сам же ничего из этого не исполнял, неделями не менял халат.
Появление Арины среди медицинского персонала пошло Искандеру на пользу. Она часто заглядывала мимоходом в его половину флигеля для «избранных» пациентов, похожую на кабинет учёного. Он понемногу стал подступать к составлению антологии персидской, таджикской и узбекской литератур. К этому занятию умело подвела его мать. Появлялась она в лепрозории довольно часто, а письма от неё Искандер получал чуть ли каждый день. Фатима Самсоновна перевезла сюда из Бухары целую библиотеку, ожидая, когда сын выйдет из депрессии. И, кажется, лёд тронулся. Лучшие, наиболее удачные часы творчества выпадали Искандеру обычно после визита к нему Арины. Больные и медицинские работники вдруг услышали, как он смеётся, спорит, о чём-то просит. Ничего такого не исходило раньше от этой одинокой, мрачной, подавленной и молчаливой фигуры. Однажды вечером с веранды флигелька раздалось пение под чанг:
Как полон я любви, как чуден милой лик,
Как много я б сказал и как мой нем язык!
Не странно ль, Господи? От жажды изнываю,
А тут же предо мной течёт живой родник.
Арина, проходя ореховым садом, в то время голым, узнала голос Искандера. Он исполнял рубаи Омара Хайяма. Она приостановилась, впервые задумалась над недавно появившимся предчувствием. Ведь Искандер пел для неё и о ней. Понимает ли он сам это? Если ещё не осознал, скоро поймёт. Он ведь мужчина, нестарый, одинокий, а женское общество, подстать ему, - одна она, сестра милосердия. Старое знакомство позволяет несколько большую вольность в поведении. Рано или поздно он влюбится в неё, и жизнь его превратится в ад. Её тоже. Арина не раз замечала, что Искандер подолгу не выпускает из рук предметов, которые она передаёт ему – коробку с лекарствами, кофейную чашку, книгу. Как-то поднял оброненный ею носовой платок с вышитым золотой нитью инициалом «А» и вроде бы по рассеянности сунул себе в карман. Он ещё ни разу не прикоснулся к обнажённой части её рук. Не забывает, что опасен для неё. Но когда-нибудь это невольно случится. И ощущение, которого он лишён, может повести его в мечтах по всему женскому телу… Боже, что же ей делать?! Взять расчёт, уехать с Йимой куда глаза глядят, пока Корнин занят своим проектом? Невозможно, Искандер погибнет от тоски быстрей, чем от болезни. А укоренение лепры в нём, удовлетворённо отметил Юшин, в последнее время замедлилось. Она не может фатально принимать развитие событий. Остаётся быть постоянно начеку, не давать возможности Искандеру переходить определённые границы. Он человек воспитанный. Без её поощрения на активный шаг не решится, не позволит себе в своём положении. Так и не выбрав линии поведения, Арина с тяжёлым сердцем, не заходя на этот раз к Искандеру, прошла к воротам лечебницы. За ними ждал её в экипаже доктор, чтобы ехать домой.
На следующий день Арина застала Искандера хмурым. Наверное, вчера он заметил её бегство мимо веранды в сторону ворот. Дулся целый день, потом прежние отношения восстановились. Но дружба между мужчиной и женщиной – это движение по лезвию ножа. Напряжение не отпускало Арину ни на миг, когда они оставались наедине. Знать бы заранее все те слова, жесты, выражение глаз, которые Искандер может расценить как поощрение к иным отношениям! Так длилось болезненно долго, по ощущению времени Ариной. Сады Асхабада окутались нежной зелёная дымкой. В ту пору случилось в лепрозории событие, нарушившее своеобразный покой закрытого заведения.
В доме для приезжих появилась молодая таджичка. Она закончила русскую школу и учила детей грамоте в Дюшанбе. Её муж, тоже учитель, неожиданно исчез из дома. По оставленной сумбурной записке можно было понять, что у беглеца обнаружилась проказа, он просит его не искать, он всё равно что мёртвый. Однако пропавший нашёлся в Асхабаде. Супруга заявила о своём решении остаться возле больного. Детей у них нет. Состоятельные родственники согласны оплачивать отдельное помещение для семейной пары. Юшин попытался напугать её грозной бумагой: «После физического контакта с больным, милсьдарыня, вы по закону будете считаться прокажённой, тось, не выйдете отсюда никогда». - «Я хочу быть с мужем, я не могу оставить его одного», - стояла на своём дюшанбинка. И настояла. Юшин сдался. Он выделил учительской чете вторую половину флигелька, где размещался Искандер.
Проводив новосёлов к их жилью, главный врач заглянул к бухарцу. Там застал Арину. Она смазывала поясницу больного изобретённым ещё Авиценной снадобьем. Юшин устало расположился на диване, предрёк: «Ну, господа, уступил одним, теперь начнётся мода на семейные палаты. Лиха беда начало. А знаете, не так страшен чёрт, как его малютка, ха-ха! Вполне вероятно, что эта отчаянная женщина… Во какая любовь иногда случается!.. Эта женщина может до старости остаться здоровой. И нарожать здоровых детей. Только детей положено теперь из семьи инфицированного забирать. Ничего не поделаешь, закон! Да, мы совершенно не представляем, как передаётся проказа».
Если бы знал доктор Юшин, к чему приведёт его уступчивость! И как его монолог отразится на Захирове!
Тонкая внутренняя стенка отделяла Искандера от соседей. Теперь, посещая своего друга, Арина нередко находила его возбуждённым. Такое состояние обычно сменялось подавленностью, переходящей в раздражение. Даже с Ариной Искандер стал допускать интеллигентские грубости. Она терпела. Это тоже было её обязанностью по отношению к больным. Речь Искандера пополнилась фразами, несвойственными человеку его уровня: «Да-а, повезло учителю с учительницей», «Представляете, они гуляют по саду, сцепившись пальчиками!», «Арина, он её целует взасос!»… Неужели сын улема расчётливо подкрадывался к ней со стороны, надёжно защищённой, казалось, обоюдным табу? Очень уж походили на прозрачные намёки эти и подобные им высказывания. Арина убеждала себя, что поведение Искандера лишено какого-либо расчёта. Он выше этого. Он благороден, но не может справиться с природными позывами, они сильнее рассудка, руководствующегося нравственными правилами.
Арина, живя у Юшиных, иногда, утомившись, оставалась на ночь в корпусе для приезжих. Однажды весенним утром, переодеваясь в дневное платье, увидела себя в створке распахнутого наружу окна, как в зеркале. Голое мальчишечье тело – едва заметная грудь, узкие бёдра. А ведь уже исполнилось двадцать лет, перестарка! И вдруг увидела Искандера. Обернулась – в номере никого нет. Вновь посмотрела перед собой – да он не в стекле, он за окном, в кустах цветущей жимолости. Узнаётся по очертанию фигуры. Лицо не Искандера. Ни одного, присущего ему признака утончённой души в этом лице. Лицо самца, заметившего самку. Арина прикрыла грудь и живот ночной рубашкой, вышла из поля зрения того, кто был Искандером до того, как заглянул в комнату из сада.
Арина в тот день с трудом заставила себя подойти к флигельку. Двери оказались запертыми изнутри. Постучала. Не открыл. Сказала через дверь: «Я на вас не зла, мой друг, не казнитесь. Всё между нами остаётся по-прежнему. До завтра».
«Завтра» выручила Фатима Самсоновна. Она впервые приехала с Тимуром. Мальчик был напряжён до предела. Но отмяк, не найдя на лице дорого ему человека признаков страшной болезни, рисуемых литературой и молвой. Бабушка, готовая к худшему, повеселела. Тимур увлёк отца разговорами о поэзии, как бывало раньше, в счастливой жизни. Сначала Искандер слушал его с интересом, сам пускался в рассуждения, но скоро потерял к этой теме интерес. Устал от переживаний дня, решили родные. Бабушка и внук расположились в номерах для приезжих. Встречу их в зале по разные стороны перегородок Арина обставила с возможным в таких условиях комфортом. Время от времени подсаживалась к Захировым со стороны больного, но в общем разговоре соблюдала меру.
На следующий день Искандер вышел к своим скучным. Ничего его не занимало, как ни старались мать и сын. На лице его появлялось выражение человека, пресыщенного общением с гостями и ждущего, когда его оставят в покое. Арине пришло на ум изменить обстановку встречи. Она выбрала аллею, плотно засаженную с двух сторон кустами жимолости. Получила от Юшина разрешение на прогулки Искандера и Фатимы Самсоновны с Тимуром по внешним сторонам аллеи, не пересекая её. Получился аналог комнаты свиданий под открытым небом. Хитрая затея себя оправдала. Юшин похвалил: «Однако у вас, мадемуазель, голова!». Вообще, в лечебнице он Арину не выделял. Зато дома она становилась ему и его жене «дочкой».
Вдова улема сразу заметила, что сын её оживляется при виде Арины. И Тимур, похоже, заметил. Он стал задумчив, чаще молчал, уступив бабушке паузы в семейной беседе, становившиеся всё продолжительнее. Последним вечером, проводив глазами спину отца, удаляющуюся в сторону флигеля с Ариной, он сказал грустно: «Пора нам домой, большая мама».
Утром Арина вышла за ворота провожать бухарцев. Экипаж уже был подан от трактира. Тимур холодным поклоном простился с Ариной, и зашёл за коляску, оставив женщин наедине. Появился Йима с мешком на лямке, полез к извозчику на облучок. Его наставница загодя просила Захирову довести своего подопечного до Бухары. Оттуда оказией отправить в Ташкент. От него-де Корнину скоро будет больше пользы, чем лечебнице.
Фатима вдруг порывисто обхватила своими точёными пальцами запястья девушки, зашептала страстно, с рыдающими нотками в голосе:
- Не оставляйте его, умоляю! Вы – единственное его спасение. Ни сын, ни мать… Будьте ему всегда сестрой, да, моей дочкой. Я состоятельна, я впишу вас в завещание. Вы унаследуете много, в равной доле с Тимуром. Будьте милосердны.
Арина не нашлась, что ответить, да бедная мать и не ждала ответа, она его боялась.
Коляска нырнула в овраг, вскоре появилась на противоположном, городском склоне. Пара лошадей тяжело брала подъём, будто везла камни, что вновь заполнили душу Фатимы.
Долг.
Приезд матери с сыном переместили в сознании Искандера постыдное подглядывание за обнажённой Ариной в туманную давность. Виноват, конечно, виноват, только извиняться по прошествии стольких дней как-то глупо. Что она ему ответит? – Вы о чём, мой друг? Ах, это! Я уже забыла. Тогда он случайно оказался под тем злополучным окном. А потом… Потом он себя не помнил.
Арина не придавала случившемуся того значения, которое придавал ему Искандер. Она не была ни оскорблена, ни взволнована. Любой бы, лишённый женской ласки, обречённый на вечное воздержание мужчина, поступил бы на его месте точно так же. И всё-таки тот случай не прошёл для неё бесследно. Он подтвердил безысходность её положения. Может быть, в том её судьба – остаться в лепрозории, посвятить свою жизнь уходу за самыми несчастными на свете больными? Но ведь таким поступком она согрешит перед Богом! У неё нет религиозного побуждения к крайне самоотверженному служению прокажённым. Если она и сделает роковой для себя шаг, то только из-за своей неспособности причинить смертельную боль конкретному пациенту лечебницы, Искандеру. Откажись он от этой жертвы, прогони её, она бы какое-то время терзалась, но подчинилась. Только Искандер на такой поступок не способен. Тех душевных сил, что остались в нём, ему хватает пока, чтобы держать себя в определённых рамках с волнующей его женщиной. Арина была уверена, Искандер не даёт воли мечте о ней, как о жене, хотя жгучий пример – через стенку. До этого он ещё не созрел. Скорее, он просто не может представить себя без неё здесь, в этой юдоли земной. Даже Фатима в припадке горестного безумия не просила её составить с сыном физическую пару. Она молила остаться с ним, как сестра, медицинская и кровная. Что это, наивность или простительная для неё (только для неё!) ловушка?
Дни между тем проходили своей чередой. Началось лето. Пришла для Арины пора принимать решение о дальнейшей службе у Юшина. Она может остаться в лепрозории и по представлению главного врача будет утверждена в своей должности губернским департаментом здравоохранения. Но если затем уйдёт, рассчитывать на обязательную помощь государства в трудоустройстве уже не придётся. Корнину известно об этом условии. При их расставании в Тавильдара он взял с неё слово, что к июлю она ответит на его предложение «да» или «нет». Вот вторая задача, требующая решения. Задача не в выборе ответа. «Да» у неё на языке. Только как совместить службу в лепрозории, с которой нет сил и решимости порвать, и жизнь замужней женщины? После Горы у Александра должно быть притуплено чувство брезгливости к проказе и ослаблен страх перед ней. Да не настолько же, чтобы смириться с выбором жены, матерью будущих его детей. И чем он, столичный житель, учёный с европейской известностью станет заниматься в Асхабаде? Где на задворках империи будет удовлетворять свои культурные потребности? Выходит, он обречён посвящать жизнь той, которая посвящает её третьему! Искандер примет жертвенность молодой женщины, ему желанной, безнадёжно любимой. Жертвенность, добытую жалостью к себе, вымоленную им. И тем самым обречёт на вынужденную жертвенность Александра, который пусть не прямо, через жену станет служить ему. Не много ли жертв для иллюзорного спасения одного. Иллюзорного, ибо его не спасти никакими усилиями.
Люди с врождённым чувством долга жертвенность свою не дозируют, порциями не отмеряют и на других не перекладывают. Поэтому Арина в конце концов пришла к мысли не втягивать Корнина в тот круг обстоятельств, что всё сильнее сжимает её, не выпускает наружу, на свободу.
Она приняла новое решение, и ей стало легко. Ощущение абсолютной независимости – что винные пары в голову. А рядом в тот миг оказался Искандер. Арина, повинуясь порыву, взяла его руку в свои ладони. Больной, по приобретённой в лепрозории привычке избегать соприкосновений с чужой плотью, отдёрнул её, но освободиться сразу не мог, а потом не пытался. Он закрыл глаза и замер, переживая своё чудное мгновение той глубины в памяти сердца, что может случиться в жизни только один раз.
В начале июля почтальон принёс к воротам лепрозория письмо. Письма приходили сюда исключительно на имя Захирова или Юшину. Последнему – в казённых пакетах большого формата. Это же письмо, в обыкновенном почтовом конверте, казённых признаков не имело, и неграмотный привратник отнёс его по привычке во флигелёк. Вскоре оттуда вышел Искандер. Лицо его было ужасным. Из кармана бухарского халата торчал надорванный конверт. Дорогу ему пересекала дюшанбинская пара с ведром воды на палке. «Сестру не видели?» - Миловидная учительница виновато улыбнулась и вопросительно посмотрела на мужа. Тот своё неведение выразил движением головы с припухшими складками лица.
Арина нашлась в лечебном корпусе. Она щипала корпию, не сразу сообразила, что протягивает ей Искандер: «Простите, сестрица, мне принесли по ошибке, я вскрыл не глядя, но, поверьте, дальше первой строчки не читал». Арина отложила в сторону работу и вынула из конверта исписанный с двух сторон лист бумаги. Первая строчка содержала три слова: «Свет мой, Арина!». «Верю», - сказала девушка, взглянув в лицо Искандера. И заспешила глазами по строчкам. Искандер присел на тумбочку рядом. Шорох складываемого листа стал для него сигналом к разговору.
- Хорошие новости?
- Вам поклон, Искандер. От Александра Александровича.
- Спасибо. Что у него?
- Подготовка к экспедиции закончена. Скоро выступают.
- Он… ваш жених?
- Почему вы так думаете?
- Ваше имя не сходило с его языка на Горе.
Арина не умела лгать.
- Александр сделал мне предложение, но мы не обручены. Я не ответила согласием.
- Когда согласитесь, вы… вы уедете отсюда?
Лицо Искандера стало белее краски на двери.
- Я не уеду. Во всяком случае, в моих планах – оставаться пока здесь.
- Значит…
- Ничего не значит!
Горький ком подкатил к горлу Арины. Чтобы не расплакаться при больном, она порывисто поднялась и вышла из кабинета. Чёрный ход вёл в сад. Там спряталась за кустом жимолости и дала волю слезам.
Ночью, при свете керосиновой лампы, Арина дописала короткое, но с трудом давшееся ей письмо Корнину. Она не отклоняла его «двойное» предложение, не просила подождать. Она освобождала Корнина от его слов. Он волен ждать или не ждать. Только ожидание, предупреждала, может затянуться надолго. Она не может оставить лепрозорий. Есть больной, жизнь которого зависит от её присутствия. Долг медицинского работника поддерживать в нём жизнь до последнего вздоха. Именно долг скрепляет цепь обстоятельств, препятствующих её с Корниным соединению сейчас. Поймите меня, Александр, и простите!
Побег.
В разгар лета на Памире произошло землетрясение. Позже его назовут катастрофическим. Волны от него прокатились по всей Средней Азии. В Красноводске звенел хрусталь в сервантах, в Асхабаде падала мебель, в Бухаре рухнуло несколько зданий. Дюшанбе лишился всех построек и двух третей населения. Что испытали при чудовищных подземных толчках сангворцы, никто не знает, ибо в Сангворе, как и в Тавильдара, погибли все люди и животные под обломками строений. В руине хижины при мечети нашли Коран с общипанными уголками рукописных листов.
Жильцов и работников лепрозория недолго занимали разговоры о катастрофе. Другое событие потрясло «запретный город» за высоким дувалом: из лечебницы бежал в неизвестном направлении прокажённый. В тот день Арина находилась в Асхабаде, отпросившись с работы в тревоге за Корнина. Ведь, по её расчётам, его экспедиция находилась в районе хребта, где был зафиксирован эпицентр толчков. Она только переночевала в доме Юшиных. Весь день провела на городском телеграфе. Запросы за её подписью полетели по проводам в Ташкент, Андижан, Бухару. Пыталась телеграфировать в Термез и Дюшанбе. Там не принимали. Нигде ничего не могли сказать определённого. При сопоставлении телеграфных ответов вырисовывалось, что до первого толчка экспедиция уже вышла из Дюшанбе в направлении Тавильдара.
Так ни с чем, в усилившейся тревоге, возвращалась Арина на извозчике, не заезжая домой, в лечебницу. По дороге отвлеклась решением задачки, какую линию поведения выбрать в отношении Искандера. После того письма от Корнина, её «пациент № 1» вновь, в который уже раз изменился. Теперь он бегал за ней как собачонка, ждал в саду возле корпуса с тяжело больными, под дверью кабинетов. Он входил к ней, когда она оставалась одна, садился на пол у ног и заглядывал ей в глаза. Её это не забавляло, не раздражало, но стало тяготить. «Что вам, Искандер? – иногда спрашивала обречённо. – Подите, погуляйте. Да вы же антологию забросили!» Он виновато улыбался и продолжал её преследовать до тех пор, пока она не сказала, вдруг и неожиданно для себя: «Наверное, Искандер, нам надо поселиться вместе, – и подумала отстранённо. – К тому дело идёт». Он испуганно посмотрел на неё, ничего не ответил. И стал домоседом. Теперь (в те минуты, когда они виделись) Искандер не сводил с неё пытливых глаз, они выдавали какую-то тайную, сложную работу мысли. Что он задумывает?
Экипаж одолел овраг. Навстречу сестре из калитки выскочил пожилой туркмен-привратник, спеша первым сообщить ей о беде. Не сразу поняла Арина, что из лепрозория исчез Искандер. Уже и полиция была здесь, обшарила всю округу. Юшин подал на розыск.
Открыв свою каморку (ключ всегда оставляла в замке), она обнаружила в кармане халата записку, узнала руку Искандера:
Милая, я понял, куда Вас завёл. Простите, что понял не сразу.
Не хотел понимать. Теперь справился с собой. Надеюсь,
у Вас будет время всё исправить. Меня не ищите. Я буду жить,
чтобы помнить о Вас.
Искандера Захирова, пациента Асхабадского лепрозория, искали повсюду на территории генерал-губернаторства; заглядывали в Хиву и Бухару. Возникли слухи о золотоглазом дервише иранского обличья, который в отрепьях, в толпе таких же оборванцев пробирался глухими дорогами на восток. Когда власти подготавливали для него ловушку, вдруг появлялась, будто из воздуха, седоволосая молодая женщина в чёрной шали (или чадре), в расшитых жемчугом сапожках, и всегда вовремя, перед самым носом двуногих ищеек, уводила загадочного дервиша в укрытие.
Затем его якобы видели в Индии. Через много лет в Юго-Восточной Азии родилась легенда о «святом из чистого золота», поселившемся среди джунглей, в развалинах древнего храма. У него, говорили очевидцы, были настоящие золотые глаза на львином лице. Потом он исчез, превратился в дым. На месте его последнего приюта, в золе, нашли уцелевший уголок носового платка из тонкого полотна с вышитым золотыми нитями инициалом «А». Это, повторяю, легенда. Все легенды красивы. В своё время она дойдёт до ушей поэта Тимура Искандерова. По его признанию, она несказанно мучила его, пока он не написал романтическую поэму под кратким названием «А».
Предсказание.
Отряд Корнина, перейдя Вахш, остановился лагерем при устье Обихингоу. Место высокое, сухое. Здесь оказалось достаточно можжевельника и арчи, чтобы обсушиться у огня, подкрепиться горячей пищей.
Накидки кавказского происхождения, так называемые бурки, и бараньи шапки; сапоги, сшитые в виде чулка сапоги из кожи буйвола, позволяющие ходить по скальным осыпям бесшумно, да железные пластины с шипами к ним были внешними признаками единства команды. В «деле» охотники предпочитали берданку, в русском исполнении, Смит-Вессон и короткий, с широким лезвием, нож. Для представителей этой человеческой породы, оценивающих жизнь свою в копейку, а высшей ценностью считающих остроту ощущений, связанных с риском, характерна полная внутренняя свобода. Это народ отчаянный, готовый на безумные (в общественном мнении) поступки и поэтому чаще выходящий сухим из воды, чем их благоразумные, осторожные собратья. Из предложивших себя ташкентцев Корнин отобрал семерых обер-офицеров в небольших чинах. С Василием Скорых прибыли отставные унтера, красноярцы. Всего набралось двадцать два охотника, считая Йиму, который на подступах к Горе был бесценным проводником. Корнина он называл Хозяином. Поверил ему, что ничего плохого против последователей Авесты не замышляется.
Все свои распоряжения организатор и начальник экспедиции облекал в просьбы равного к равным. Притом, сначала советовался с Василием. Чаще всего и передавал через него. Никто из охотников ранее с Корниным не знался. Хотя он заслуживал уважение сорвиголов, как затейник опасного предприятия, тем не менее оставался «штафиркой», «шпаком», а штабс-капитан был их поля ягодой. Они видели, что и для начальника экспедиции Скорых – авторитет. И это сокращало путь Корнина к их сердцам. Неблизкий путь от Ташкента до лагеря, через три горных хребта, через быстрые реки, в седле, чаще пешком, Корнин проделал наравне с бывалыми спутниками. Пришло время – Корнин услышал за своей спиной уважительное «хозяин», подхваченное от проводника.
От лагеря предстоял непрерывный подъём на протяжении около сотни вёрст. Нехватка воздуха чувствовалась уже здесь. Василий Фёдорович настаивал на полуторанедельной остановке. Александр Александрович торопил: пять-семь дней хватит, чтобы отлежаться, починить амуницию и сбрую, дать отдохнуть вьючным животным Хозяин уступил, но с условием, что через три дня он, в сопровождении нескольких спутников, поднимется в Сангвор, чтобы разведать обстановку.
Передовая группа разведчиков уже покидала бивуак, когда к ней присоединился Скорых. «Я с вами. Вы-то тропу знаете, а я в глаза подхода к Горе не видел. Посмотрю, насколько мы свободны в маневре».
Выступили на рассвете. Впереди двигался знающий дорогу Корнин, за ним - штабс-капитан, следом вытянулись в цепочку четверо красноярцев с навьюченными ишаками. Старшим в лагере остался белый от ранней седины поручик, из ташкентцев. Йима просился с хозяином, однако командиры сочли разумным оставить его при основной части отряда. Никто из охотников не знал пути к Сангвору. Перед расставанием договорились, что на десятый день оставшиеся в лагере пойдут по следам передовой группы.
К полудню тропа вывела шестерых путников на карниз в скалистой стенке ущелья. Остановились передохнуть. Отсюда открывался вид на лагерь. Над ним стлался дым костра. Различимы были люди и животные в каменной россыпи на горизонтальной террасе, окантованной горными потоками. В нескольких верстах выше лагеря река Вахш, уткнувшись в горный завал, разлилась узким озером, вытянутым вдоль долины.
В Тавильдара завернули по приглашению фельдшера в амбулаторию отведать настоящих щей, которые показались охотникам верхом кулинарного совершенства после приевшейся баранины. Запах медицинского пункта, улыбчивая физиономия медбрата Махмуда всколыхнули в Корнине воспоминания, связанные с Ариной. Пока хлебал щи, всё поглядывал на дверной проём, будто ждал её появления. Арина щедра на сюрпризы. Последнее письмо из Асхабада Корнин прочёл второпях, не вникая в его смысл. Вот кокетка противная! Опять увернулась от конкретных «да» или «нет» на его предложение. Опять нашла повод для отсрочки. На этот раз сослалась на долг перед особым больным. Что ж, понять её можно. Ничего, он подождёт. Сейчас главное, безотлагательное для него – на Горе.
Единственная улочка Сангвора, стиснутая дувалами, повела русских к мечети. Её низкий купол и стрелка минарета виднелись над плоскими крышами хижин. Там же, помнил Корнин, находился административный двор. Аксакал, цветом бороды отвечающий своему титулу, в сопровождении белобородого же муллы в чалме под цвет свежего снега, оба в пёстрых полосатых халатах, уже спускались навстречу гостям. За ними двигалась пёстрая толпа. Когда оба шествия сблизились, Корнин, после почтительного «салам алейкум» в знак особого расположения к администратору кишлака и священнослужителю, провёл ладонями по лицу сверху вниз, будто омыл кожу лица и бородку. Сангворцы ответили зеркальными движениями, ответив «алейкум-ас-салам». То же умело проделал бывший комендант Сары-Таша. Четверо красноярцев, посвящённые на скорую руку в тонкости местного этикета, вместо жеста омовения неуклюже помахали перед носом свободными руками.
Пока Корнин извлекал из памяти таджикские слова местного наречия, Скорых по-русски обратился к мулле, который сам ждал случая заговорить с офицером: «Вы ли это, уважаемый домулло? Вновь пересеклись наши пути. Не знак ли свыше?» - «Ничего не происходит в мире, если так не угодно Аллаху, мой досточтимый друг. Что привело владельцев половины мира сюда вновь, если это не секрет белого царя?». – «Нас привёл научный интерес к неизученному региону земли и чувство гуманности к людям, которые поражены страшной болезнью. Надеюсь, мои слова дойдут до вождей Горы». – «Понимаю ваши намерения и верю, что вы не кровожадны. Прямой, скорой связи между нижним и верхним мирами нет. Но, уверен, что те, кто беседует с Агура-Маздой, получат возможность узнать ваши намерения».
Аксакал выделил русским на несколько дней двор, из которого осенью выехала фельдшерица Арина. Шестёрка охотников, смертельно уставших от долгого подъёма в разреженном воздухе, разместилась в пустых помещениях. Солнце уже накинуло на кишлак тень, уйдя за горы. Красноярцы, их предводитель и «хозяин» улеглись на полу, подстелив кошмы, накрылись бурками и отдались крепкому сну здоровых людей. Затих и весь кишлак. Звёздную ночь не нарушал даже лай собак.
Только в жилище муллы, за шторкой из плотной ткани на окошке горел масляный светильник. Старик, освободив от чалмы плешивую голову, сменив халат на одеяние рода прямой рубахи с подолом чуть ниже колен, сидел за столом перед раскрытой Авестой. В чаше из лазурита дотлевали вырванные из Корана уголки листов из лучшей на Востоке бумаги. Искры просвечивали сквозь тонкие стенки чаши, и едва заметные прозрачные тени перемещались по вычурным знакам древней книги, придавая словам грозное, понимал старый астраван, звучание. Он не хотел верить предсказанию, поэтому раз за разом бросал в огонь, щепоть жертвенной бумаги из книги ложной веры. Но всякий раз тени плыли однообразно, подтверждая то страшное, что неминуемо должно случиться на рассвете. Уже не было времени предупредить соплеменников. Самый выносливый, самый быстроногий парсат не смог бы одолеть до утренней зари путь к Горе.
Убедившись в своём бессилии, старик позвал, приоткрыв во двор двери, белую собаку. Потом внёс в дом огненно-красного петуха, прикрыв его голову вязаным колпаком, чтобы священная птица на свету не закричала, сунул его в мешок сонным. Накинул на плечи халат, нахлобучил на голову войлочный колпак. В домашних чувяках вышел под звёзды, прислушался. Такой тихой ночи в горах он не помнил. Даже ветер утих в ущельях. Будто высохли, иссякли горные потоки, извечно гремевшие в ущельях валунами и галькой. Послушав гнетущую тишину, мулла возвратился в дом и через несколько минут вышел оттуда в сапогах, с мешком за спиной, в котором ворочался во сне Огонь. Медленно, помогая себе посохом, направился в сторону тропы, что вела к Горе. У ног его семенила Агура. Поравнявшись с домом, снятым русскими, он остановился, подошёл к воротам, постучал. Калитку открыл охотник, нёсший караул, на просьбу старика вызвал мигом одевшегося штабс-капитана.
- Поднимайте своих людей и выводите их за околицу кишлака, досточтимый, - сказал ему мулла. - Спешите!
- Что случилось, домулло?
- Ещё ничего не случилось, но грядёт конец мира. Постарайтесь разбудить кишлак. Может быть, ещё успеете. Прощайте, да хранят вас светлые духи!
С этими словами исчез в темноте. Агура ещё некоторая время виднелась белым пятном, и слышался стук посоха о камни.
Возвратившись в дом, Скорых растолкал Корнина и передал ему слова старика. Ни к какому мнению не пришли, но оба поддались тревоге.
- Надо бы догнать священника, расспросить подробнее, - спохватился Александр и стал натягивать поршни – род лаптей из полос кожи.
За воротами брезжил бледный рассвет. Тропа, ведущая к Горе, серела среди чёрных камней. На ней маячила человеческая фигура. Решили догонять. Погоня длилась недолго. В той стороне, разрушая тишину, стал нарастать грохот. Казалось, в долину с гор съезжают одновременно тысячи боевых колесниц из ушедшей в глубокую давность истории.
И вдруг тряхнуло с такой чудовищной силой, что Корнин и Скорых оказались распластанными на земле.
Катастрофа.
Йиме приснился голос муллы. Парсат открыл глаза, находясь одновременно и во сне, и под реальным, бледнеющим перед рассветом небом. Голос доносился с горы, возвышающейся над лагерем с восточной стороны. Был он тревожным и требовательным. Он звал.
Лагерь спал. Люди лежали ничком на охапках можжевельника, закутавшись в бурки; часовой, опустив голову на колени, охранял товарищей во сне, сидя у потухшего костра. Животные поодаль сбились в кучу.
Действуя как лунатик, Йима, спавший, как и все, в верхней одежде, поднялся на ноги и двинулся на голос, одолевая крутой склон горы. Вот он на приплюснутой вершине, осыпанной щебнем. Голос умолк, и установилась зловещая тишина, словно всё в мире, включая ветер и текучие воды, умерло. Затем, показалось Йиме, выехала из мглы, сгустившейся в глубине ущелья, огромная арба. Ею правит великан. Нарастает стук колёс на каменных осыпях. Йима наполняется страхом, пытается бежать. Ноги ему не повинуются. Внезапно твердь под ним встаёт вертикально, швыряя его в бездну. Цепляясь руками и ногами за скользкий щебень, с помутнённым сознанием, оглушённый страшным грохотом, он скользит, скользит, скользит…
Скорых очнулся в плотном облаке пыли. Боль наполняла каждую клетку тела. Проверяя себя, насколько цел, стал поочерёдно шевелить членами. Боль при этом то здесь, то там усиливалась, но руки и ноги, шея, поясница командам мозга повиновались. Значит, серьёзных повреждений у него нет. Согнул колени и медленно, опираясь на руки, поднялся на корточки. Рядом стонал с открытыми глазами Корнин. Помог ему принять сидячее положение, ощупал со всех сторон. Кажется, переломов нет. Царапина на лбу сочиться кровью, кровь проступает сквозь штанину на коленке. Поддерживая друг друга, заковыляли в сторону бывшей амбулатории, как подсказывала память, ибо всё вокруг заволокло пылью. Сквозь неё слабым пятном просвечивало солнце.
Вскоре наткнулись на развалины, которые тянулись по краю огромной трещины в земле. Здесь обнаружили двоих красноярцев. Оба были живы. Один из них уцелел, так как за минуту до толчка вышел на открытое место, обеспокоившись исчезновением «хозяина» и командира. Другой справлял во дворе малую нужду, когда за его спиной часть двора с домом и хозяйскими постройками рухнула в разверзшуюся трещину.
Несколько дней кряду уцелевшая четвёрка рылась в руинах кишлака в надежде извлечь на поверхность хоть кого-нибудь из живых. Тщетно. Натыкались на бездыханные тела мусульман, трупы животных, вещи, съестные припасы. Двое охотников исчезли бесследно.
Когда осела пыль, удалось осмотреться. С трудом, ибо из новообразованных разломов земной коры, куда навстречу поднимающейся магме устремились с потревоженных гор ледяные и снежные потоки, поднимались густые клубы горячего пара, разливаясь по окрестностям мёртвого Сангвора туманными волнами. Корнин убеждался, что рисунок окрестных гор изменился до неузнаваемости. Глубокая и длинная трещина, зигзагами пересекающая дорогу на Тавильдара, поглотила мощный поток Обихингоу. Эта же трещина в направлении Горы, ветвилась, охватывая сетью глубоких щелей всё пространство, насколько хватал глаз. Тропа, ведущая в селение парсатов, была, на всём видимом протяжении, расчленена на отдельные, смещённые в разные стороны отрезки. На восточной стороне какая-то замутнённая далью, ломаная по верху стена, похоже, борт чудовищного обрыва, подпирала небо. Как выбраться отсюда, если подъездная дорога разрушена? Этот вопрос был у всех на уме. Кроме того, Корнин не мог вернуться в лагерь охотников, не предприняв попытки проникнуть в селение парсатов, даже если от того остались одни мёртвые развалины. Но не мог и настаивать на продолжении восхождения. Ведь из-за него уже погибли под обломками дома два стрелка, возможно, беда не миновала и лагерь. Скорых понял состояние товарища.
- Будем надеяться, Александр, что Плутон угомонился. Предлагаю отправить моих красноярцев вниз за подмогой. В лагере, должно быть, трясло также изрядно, да наши молодцы устроены на открытом месте. Что на них могло упасть? Разве что небо. Вот от трещин они не застрахованы, это беспокоит. Ладно, подождём, ничего другого не остаётся, только ждать будем не в горестных позах – с кулачком под щёчкой. Пока наши гонцы обернутся, мы с тобой разведаем новый путь к Горе. Что скажешь?
Корнин горячо поддержал план бывалого командира охотников, откладывать дело в долгий ящик не стал.
- Возражений нет. Действуем!
Принялись окликать товарищей. Те отозвались с нижнего конца кишлака, но голосами, зовущими к себе, требовательными.
- Что-то случилось у них, Василий.
- Похоже. Надо посмотреть.
Красноярцы стояли на руине, вглядываясь вниз, споря:
- Я тебе говорю, это наш, унтер, коротышка.
- Нет, не унтер, у того усы, а этот… Так туземец же, проводник наш!
Действительно, крутой подъём с лёгкостью горного жителя одолевал Йима. Русские бросились ему навстречу, предполагая недоброе. Вскоре у костра за чаем парсат рассказывал свою печальную историю.
Сознание Йимы при буйстве земной тверди помутилось, но не оставило его. Может быть поэтому, несколько раз подброшенный волнами землетрясения он падал удачно, как умеют падать все горцы. Отделался незначительными синяками и натерпелся страху, когда великанская арба промелькнула мимо, не задев его, исчезла в пылевом облаке. Уже подземный гул стихал, как родился новый звук, точно все реки Памира, слившись воедино, устремились мимо подножия приплюснутой вершины с распластанным человеком на щебнистом темени. Когда духи гор успокоились и осела поднятая землетрясением пыль, Йима, поднявшись на ноги, увидел под собой место соединения двух рек. Острый нос мыса откололся, и обломки его унесла вода. Площадка, на которой охотники разбили бивуак, лишилась всего, что на ней было: людей, животных, вещей, каменной шелухи, плотно укрывавшей скальный монолит. Твёрдая поверхность основания скалы была словно выскоблена, вылизана гигантским водяным валом, прокатившимся по долине Вахша. Озеро в верхнем течении этой реки при подземных толчках, разрушивших естественную запруду, хлынуло всей своей массой под уклон, в сторону устья Обихингоу. Гребень вала оказался выше площадки мыса. Смесь воды валунами снесла всё на своём пути.
Безыскусственный рассказ Йимы вверг оставшихся в живых в состояние шока. Корнин, сидя на обломках саманного кирпича, обхватил голову руками, раскачивался и стонал: «Это всё из-за меня, я сманил вас, я!» Скорых пытался успокоить его. Напрасно, отчаяние организатора экспедиции было глубоким. Штабс-капитан отвёл своих красноярцев в сторону; о чём-то пошептались, вернулись к костру.
- Мы посоветовались, Александр, пришли к мнению… Словом, нашим товарищам, что остались внизу, уже ничем помочь нельзя. Царство им небесное, да успокоит Господь их души! А на Горе могут быть живые. Грех воротить назад с порога.
Корнин отнял руки от трагической маски, в которую превратилось его красивое лицо.
- Ещё и вы! Хватит на мою душу трупов! Я пойду только с проводником. Он парсат, его долг быть со своими в беде.
- Вот этого мы не допустим… Собирайтесь-ка, ребятушки.
Несколько дней спустя Йима интуитивно привёл четверых русских к тому месту, где был «торг», площадка, предназначенная для заочного обмена товарами между жителями Горы и низа. От неё осталось нагромождение глыб. Один из красноярцев, следопыт по призванию, обнаружил под грудой щебня развязанный мешок. Скорых признал вещь муллы. Других следов старик не оставил. Бесследно исчезли он сам, Агура и Огонь. В мешке оказалась Авеста, заложенная при последнем чтении пером из петушиного хвоста на Третьем гимне Ясны: «Вначале были два гения. Добрый и злой дух, в мысли, в слове, в действии. Выбирайте между ними двумя; будьте добры, а не злы…»
Отсюда уходила в головокружительную глубину каменная вертикаль новообразованного обрыва. По естественному карнизу, рискуя сорваться в ущелье, можно было выйти на склон хребта и подняться по нему к седловине. Оттуда, утверждал Йима, был проход к селению парсатов.
Путники двинулись в этом направлении. Осилили все препятствия. Осталось обогнуть вставший перед ними утёс. Последнее усилие, и пятёрка отчаянных оказалась… на краю провала.
Будто и не было никогда Горы – заснеженного шпица и селения на террасе под ним. Где склон, изрытый горными выработками парсатов? Исчезли ледник и фирновое поле выше его, в скалистом полукружии, с пещерами для покойников в ледяных гробах. Ничего из этого не увидели перед собой Йима и Корнин. Пятёрка охотников стояла над бездной. Всё видимое пространство от их ног до бледно-голубой, прозрачной цепи далёких гор представляло собой огромный провал, до краёв наполненный плотным, клубящимся красноватым туманом. Из его глубины, словно из преисподней, доносились зловещие, приглушённые расстоянием звуки: что-то булькало, как варево; кто-то стучал молоком по наковальне, кого-то, сдавленно стенающего, волочили на куске жести по камням. Там вздыхали, ворочались, тонко подвывали. Вот откуда образы мастерской Гефеста, Тартар, обиталища Ангра-Майнью, Ада!
Много позднее газеты донесут до читателя мнение известного геолога, специалиста по сейсмологии. В результате катастрофического землетрясения на Памире в начале последнего десятилетия века в районе хребта Петра Первого произошло резкое опускание огромного блока земной коры, сравнимое с тем, что иногда случается в Андах, на побережье Тихого океана. Образовался сброс в земные глубины обширного участка поверхности, так называемый грабен. Он поглотил часть высочайшего хребта, его отроги, ледники. В понижение устремились горные потоки, снежные лавины, камнепады. Слава Богу, писал знаменитый геолог, что в той местности не было селений; вряд ли на такую высоту, почти в безвоздушное пространство, забирались люди и животные.
Побродив потерянно по краю провала, охотники остановились возле расщелины круто, зигзагами уходящей вниз, в густое облако красного тумана. Йима, природный горец, подошёл к бездне ближе всех. Так стояли они долго. Каждый ушёл в свои мысли. Молчание нарушил Йима.
- Что, что? – не понял Корнин. Йима повторил на языке парсатов:
- Я ухожу за ними, в Шамбхалу.
И с этими словами исчез. Нет, он не упал в пропасть. Заметили, как юноша, сжавшись, нырнул в расщелину. Послышались, затихая, шлепки, словно кто-то прыгал вниз со ступеньки на ступеньку. Зашуршали осыпающиеся камешки. И вновь только глухие звуки из преисподней.
Арина.
Пришлось Василию Скорых весь обратный путь служить подпоркой Корнину. Чувство вины за погубленные жизни товарищей ослабило его, как потеря крови при тяжёлом ранении. Доводы Скорых, что для людей, типа его охотников, рисковать жизнью – и есть жизнь (иную они не признают), Корнина не убедили. И парсаты исчезли в пропасти со всеми их тайнами, с чудо-средством, в котором нуждаются десятки тысяч больных лепрой в мире. Выступи он из Ташкента на месяц раньше, возможно, хоть часть гуманитарных замыслов была бы осуществлена. Печалила судьба Йимы. Шамбхала? Индийский аналог русского Беловодья, свободной страны счастливых, образ земного рая. Может быть, в понятии парсатов смерти нет, они верят, что просто переселяются в Шамбхалу?
В разрушенный Дюшанбе пятеро охотников добрались к концу лета. Нашли место в уцелевшем доме. Корнин заставил себя приняться за описание случившегося. В бумагах обнаружил последнее письмо Арины. Теперь нашлось время прочесть его внимательно. Открылся истинный смысл прочитанного – он теряет Арину, уже потерял. Боже, за что такие наказания, одно за другим!
Ещё терзал его новый приступ отчаяния, когда распахнулась дверь, поколебав пламя свечи. На пороге обрисовалась под дорожным плащом фигура Арины. Она уже услышала обо всём случившимся от штабс-капитана. Он коротал на скамейке под платаном ту бессонную и для него ночь. Докуривал одну сигарету и сразу вынимал другую из серебряного портсигара с искусно выписанными цветной эмалью лошадиными головами – наследием деда, чёрного гусара и художника. Свет из комнаты Корнина, выходящей окном во двор, позволил различить на дороге, за низким дувалом подъехавшую арбу. Кто-то спрыгнул с платформы и проник во двор через пролом в ограде. Скорых двинулся навстречу, гадая, что за ночной гость пожаловал к ним. Сошлись на световом пятне под окном. «Чем могу служить, сударыня?» - «Барышня, - поправила гостья. – Вы русский? Я ищу поселившихся где-то здесь русских». – «Кого именно, позвольте полюбопытствовать?» - «Корнина». – «Вам повезло, Александрович вот за этим окном. А вы, простите?» - «Я его… словом, знакомая… Скажите, с ним всё в порядке?» - «М-м-м, не совсем». – «Он ранен? Изувечен?» - «Нет, нет, дело в другом. Погодите, барышня, прежде чем навестить вашего… знакомого, выслушайте меня. Буду краток. Сейчас важно, как подойти к Корнину».
Через четверть часа Арина сидела на стуле в комнате Корнина, с участием поглаживая голову жениха, опустившегося на коврик и уткнувшегося мокрым лицом в её колени.
Прогулка по Бухаре.
Солнце ещё глубоко за горизонтом. Светится сам воздух, и под открытым небом нет теней. В это время на скамейке у «фонтана с Венерой» во внутреннем дворике «Русского дома» Тимур Искандеров, наслаждаясь утренней прохладой, допивает кофе перед прогулкой по ещё пустынным улицам Благородной Бухары. Потом пыль окрасит в жёлтый цвет и жгучее солнце, и небо, и всё на земле, появятся синие тени, загустеют, станут совсем чёрными под деревьями, под навесами веранд. Солнечный день отведён поэтом для работы в кабинете, выходящим окном в сад. Звуки, доносящиеся из женской половины дома, глушат персидские ковры на стенах. Они появились при покойной бабушке Фатиме. В остальном интерьер кабинета сохранил память деда Захира. Сын знаменитого улема, Искандер, кабинетом не пользовался…
Время после заката солнца Тимур старался проводить в кругу семьи или где-нибудь в залитом огнями, людном помещении – в театре, у друзей на вечеринке, в клубе, куда набивалась богема. Ночь его томила, угнетала. Звёздное небо своим грозным молчанием не вызывало в нём поэтического вдохновения. Он выезжал из дому засветло и возвращался в закрытом экипаже; к его возвращению в доме зажигались все лампы. Тимур после омовения и намаза шёл в постель под надёжный бок жены. Короткий, глубокий сон подготавливал его к радостному восприятию утра. Едва брезжило, он сразу вскакивал с постели, исполненный ожидания чего-то чудесного, что непременно случится сегодня с ним. Осторожно прикрыв за собой дверь спальни, чтобы не разбудить Мариам, ополаскивался в чаше фонтана, творил торопливо, по привычке, намаз, одевался, затем готовил кофе на спиртовке и выходил с чашкой к фонтану.
В тот летний день выбор его пал на длинную арабскую рубаху выбеленного полотна и белый пышный тюрбан. Эта одежда очень шла его высокой, плоской, узкоплечей фигуре. Худощавое лицо с небольшой заостренной бородкой, затронутой сединой, могло принадлежать и учителю медресе. Но глаза выдавали – поэт! Такая бушевала стихия переживаний в их золотистой глубине.
В проёме калитки показался нанятый с вечера извозчик. Перед тем, как выйти на улицу, Тимур завернул в кабинет. С вечера он оставил на видном месте папку из потёртой на углах красной кожи, с ремнём для ношения на плече. В ней хранились рисунки улема. Один из них Тимур оставил в папке, перекинул ремень через голову. Остальные рисунки сложил на столе.
Экипаж покатил в сторону главного перекрёстка шахристана, мимо купольных базаров и бань. Впереди открылась площадь с выходящим на неё парадным фасадом медресе Абдулазиз-хана на восточной стороне. Напротив школы в глубине квартала с домами состоятельных горожан возвышалось самое величественное сооружение Благородной Бухары - минарет Калян. Массивный, из жжённого кирпича, сужающийся кверху столб соединял землю с небом, пристанище смертных с приютом бессмертных душ и царящего над всеми Аллаха. Трудно было оторвать глаза от царственной колонны. Но вниманием завладели базарный купол Таки-Зараган и медресе Улугбека за ним. Ни одно узбекское имя не производило на поэта такого впечатления, как то, которым нарекли пять столетий назад внука Железного Хромца. Когда-то эллинский мудрец Платон мечтал об идеальном правителе-философе. И такой появился почти через две тысячи лет в восточной деспотии. Ему пришлось совмещать работу по созданию «Новых астрономических таблиц» с управлением огромной державой из Самарканда. В годы его правления почти прекратились военные действия, оживились торговля и ремёсла; наука и искусства процветали. Однако во все годы правления Улугбек сталкивался с сильной оппозицией со стороны религиозных лидеров ислама, резиденцией которых была Бухара. Именно поэтому Улугбек построил здесь одно из основанных им медресе. И не удержался - бросил своим недругам вызов в виде афоризма, позже вырезанного на двери медресе: «Стремление к знаниям - обязанность каждого мусульманина и мусульманки». Там же появились и другие, продиктованные им слова: «Над кругом людей, осведомленных в книжной мудрости, да будут каждый день открыты двери Божьих благословений». Увы, эти изречения не стали заклинаниями, охраняющими от насильственной смерти… Но Улугбек стал светочем для друзей святого солнца, муз и разума. И среди них в своё время оказался Тимур Искандеров, поэт Божьей милостью, писавший на русском и фарси, самостоятельно переводивший свои сочинения на таджикский и узбекский языки. Не было для него в Бухаре места более волнующего воображение, чем создание великого звездочёта. Оно уже появлялось перед глазами фрагментами прямоугольного монументального портала в звёздной росписи по общему синему фону.
Бухарский «ванька» с немым вопросом оглядывается на седока. «Ворота Акра, через Регистан», - направляет его Искандеров, и пегая лошадка, повинуясь вознице, делает левый поворот, выбегая на магистральную улицу шахристана. Здесь многолюдно, тесно от арб, влекомых ишаками, навьюченных верблюдов, экипажей европейской конструкции, верховых, пешеходов. Какая смесь одежд и лиц, племён, наречий, состояний! – по-русски подумал Тимур. Когда справа открылся вид на угловую, резко сужающуюся от подножия к верхней площадке башню цитадели, возница повернул экипаж в её сторону.
Тимур взглянул на циферблат наручных часов. Он мог позволить себе непродолжительную прогулку. Его занимал вопрос, насколько изменился северо-западный угол внутреннего города с тех пор, когда его дед, ещё не Захир-ага, ещё Корчевский, полураб, сделал рисунок карандашом, стоя на площади Регистан лицом к парадным воротам укреплённого холма Акр. «Сегодня свободен», - сказал он извозчику, расплатившись с ним серебряным рублём, хотя и двугривенного было много. И стал пробираться сквозь толпу, моментально собравшуюся поглазеть на знаменитого бухарца. Многие кланялись поэту, вызывающему восхищение строками своих рубаи и газелей. Даром что он хозяин «Русского дома», он коренной бухарец. И внешне, от чалмы и бородки до расшитых растительным узором чувяков под длинным подолом верхней рубашки он был человеком Востока. Красивый лицом и душой, молодой улем делал честь Куполу Веры, не обойденному ни великими именами творцов прекрасного, ни их творениями. Тимур отвечал на приветствия улыбкой и лёгким наклоном головы.
Оказавшись на свободе, он вынул из папки на плечевом ремне рисунок деда – угольный карандаш на пупыристой поверхности картона, некогда, видимо, белой, сейчас покрытой жёлтой патиной времени.
По прошествии восьмидесяти лет сохранился монументальный портал со стрельчатым проездом в Акр, с двумя столбообразными башнями по сторонам и соединяющей их на уровне второго яруса галереей. То же лёгкое помещение с террасами и колонками, поддерживающими навес, возвышалось над галереей. Стенка с остроугольными зубцами венчала крутой склон насыпного холма, только на рисунке он обнажён, а в натуре – кое-как, местами, облицован разнородным материалом, в основном, сырцовым кирпичом. Изменился профиль строений за стенкой. Арсенал, нарисованный в левом, нижнем углу картонки, теперь лежал в руинах (крошечная армия протектората снабжалась из арсеналов империи). Приёмная давно взятого Аллахом кушбеги Даниар-бека, изображённая напротив и подписанная, была перестроена до неузнаваемости. А вот пандус между ними, ведущий к распахнутым настежь воротам цитадели, похоже, даже не подновлялся за последние десятилетия. Ещё раз взглянув на рисунок, Искандеров спрятал его в папку и подозвал извозчика. Пора было возвращаться домой.
Воспоминание о давнем путешествии.
Тимур нагнулся в калитке, шагнул через порожек и, выпрямившись, увидел Мариам. Жена выходила в сад из женской половины дома. Двери за её спиной остались открытыми. Оттуда послышался детский смех, перебиваемый наставлениями Наташи-ханум, русской девушки с гимназическим образованием, нанятой в дом одновременно нянькой и гувернанткой. Детей было трое, от двух до семи лет, мальчику Искандеру исполнилось пять.
Мариам, миниатюрная женщина лет двадцати пяти, дома носила сари из яркой ткани. При таком наряде правое плечо остаётся открытым. Чёрные прямые волосы она завязывала в тугой узел на затылке, обнажая тонкую шею и мочки ушей с огромными, затейливой формы серьгами. Русская школа не избавила её от невинной страсти к экзотическим украшениям. В остальном уроженка горного селения племени «И» в королевстве Камбоджа ничем не отличалась от жительниц Бухары, подвергшихся русификации.
Давным-давно Тимур неожиданно для себя поцеловал девочку, столкнувшись с ней в дверях. Стыдясь своего поступка, сразу решил во искуплении греха объявить бабушке о своём желании жениться на обесчещенной… чуть не обесчещенной им маленькой служанке. Бабушка строго посмотрела на внука и заметила, смеясь прекрасными и в глубокой старости тёмными глазами: «Тебе уже тридцать, а ведёшь себя как мальчик. Ох уж эти мне поэты! Ладно, решение твоё уважаю. Но уважь и ты моё: в этом доме гаремов не было и не должно быть, никогда. Только девочке ведь лет двенадцать-тринадцать, не больше. Года три потерпи. Мариам будет ночевать у меня, днём – посещать школу. Жена известного поэта даже в мусульманской стране должна быть образованна. Сейчас у нас русское время».
Тимур исполнил волю бабушки, чем вызвал осуждение ортодоксальных мусульман. Он и сам не стремился к многожёнству. К шестнадцати годам девочка превратилась в девушку. Тимур не испытывал к ней страсти. Поэт был пресыщен вереницей созданных его воображением жён, любовниц и наложниц. Её ум, способный к развитию, мягкость характера, заботливость, немыслимая чистоплотность вызвали в немолодом, по меркам Востока, муже глубокое, ровное чувство. Она отличалась врождённым умением в любой обстановке держать себя с достоинством. Имя Мариам дал девочке мулла, когда её, отзывавшуюся на имя Ма, Тимур привёз в Бухару из путешествия в страну Великого озера.
Для него это были годы болезненного ощущения отца. «Болезнь» проявилась не сразу. Несколько лет после прощального (как оказалось) посещения лепрозория прошли для сына Искандера под затихающий мотив печали. Острота потери притуплялась. И вдруг – всплеск тоски, мучительной, временами затихающей только для того, чтобы вызрел, наполнился какой-то «изощрённой» душевной болью новый приступ. Тогда ещё жив был друг «Русского дома» Закирджан, знавший Тимура с детства. Он посоветовал лучшее, на его взгляд лекарство: «Напиши книгу об отце. Вся твоя боль уйдёт в неё, останется тихая, сладкая печаль. Пиши!» И Тимур справился с «Повестью об отце». Она стала единственной его прозаической книгой, только облегчения не принесла. Тогда сын решил направиться на поиски отца. Предчувствие позвало в Индию.
В Бомбее бухарец заглянул к парсам. Ведь какое-то время Искандер Захиров провёл на Горе, среди огнепоклонников, называвших себя парсаты. Там он мог стать тайным приверженцем Агура-Мазды. Бомбейские последователи Авесты, оказалось, слыхали о некоем дервише, прокажённом, собиравшем толпы проповедями о какой-то Святой Деве Ариев. Он называл её именем, кажется, Ария или Ариния, Арна. Говорят, его видели на юге.
Двинуться в указанном направлении побудил бухарца случай на постоялом дворе. Его взгляд выхватил из глубины человеческой массы женскую фигуру, точно на миг десятки людей расступились между ней и Тимуром. Он успел рассмотреть и запомнить молодое лицо в обрамлении седых, красивого оттенка волос, собранных на затылке в «конский хвост». Небольшого роста женщина, несмотря на жару, куталась в чёрную шаль. Она пристально смотрела в его сторону, и когда взгляды их встретились, призывно повела головой, пошла прочь. Повинуясь воле незнакомки, поэт стал пробираться через толпу вслед за удаляющейся чёрной спиной с мотающимся серебряным «хвостом». Он смог приблизиться к таинственной женщине только на железнодорожном вокзале. Там она вспрыгнула на подножку отходившего поезда, он успел вскочить в следующий вагон. С трудом продрался между стиснутых тел к паровозу, потом обратно, в хвост. Казалось, то там, то здесь мелькает седая головка. Приближался – не она! Выбившись из сил, задремал на корточках между спящих вповалку пассажиров. Слышит, кондуктор объявляет Мадрас. Это восточный берег полуострова. Сколько же он проспал? Ему показалось, несколько минут. На привокзальной площади Искандеров видит белую голову. Незнакомка садится в коляску, и сухой индус с чёрными ногами пускается рысью, вцепившись паучьими руками в тонкие оглобли.
«Возьмите меня, сагиб!» Тимур оборачивается на умоляющий голос. К нему подкатил рикша. «За ними!» - показывает пальцем бухарец, мигом оказавшись на сиденье за шоколадной спиной юноши в набедренной повязке. Погоня заканчивается в морском порту. У причала красный пароход. Густо дымит труба. Вот-вот поднимут сходни. Незнакомка, похоже, готова подняться на борт, кого-то ждёт. Да его же ждёт! Машет рукой – «скорее». В руке у женщины какая-то бумажка. Она протягивает её поэту, когда тот оказывается рядом: «Вот ваш билет. Удачи вам!» Её фарси безупречен. В голове Тимура лёгкий туман словно от дурманящих испарений. Он чувствует опьянение, ему легко, радостно. Он берёт билет, рассыпается в восточных благодарностях и, не чувствуя ног, взлетает на борт.
… Проснувшись на утро в отдельной каюте, мало что мог вспомнить. Кажется, была женщина. Как она представилась? Ах, да – маркитантка! Они вместе ехали от Бомбея и она проводила его до парохода. У трапа расстались. Странная попутчица, странное знакомство. Заглянул в билет: конечный пункт - порт Пномпень, на реке Меконг. По притоку Меконга Тонле-Сап, плывя вверх по реке, он доберётся до Великого озера Камбоджи. Там наймёт проводника, чтобы пройти через джунгли к таинственному Ангкор-Вата. Тимур нисколько не сомневается: ему необходимо быть именно в этом городе, давно покинутом обитателями. Настолько уверен в этом, что не пытается даже проанализировать своё решение, найти ему основание. Надо достичь во что бы то ни стало Ангкор-Вата! Надо!
С проводником Искандерову не повезло. Был он стар, сил своих не рассчитал, сбился с пути и скончался от огорчения в незнакомой ему местности. Похоронив кхмера в мелкой яме, вырытой ножом, Тимур побрёл сквозь влажные джунгли наугад, пока не наткнулся на тропу. К его удаче, по ней двигались паломники. «Белого господина», одетого во френч, в крагах и пробковом шлеме, с сумкой через плечо, они приняли в свою компанию, накормили и пригласили следовать за ними в святое место. На вопрос, как называется это место, услышал в ответ: город, Ангкор-Вата. Неисповедимы пути Аллаха!
Наконец лесной массив остался за спиной. По бокам дороги, за рядами каменных кобр с раздутыми шеями, открылись водоёмы. Впереди показались пять башен в виде тиар римских пап. Издали они казались лёгкими, как цветы лотоса, но вблизи оказались тяжёлыми каменными громадами. Эта гигантская корона из башен, густо покрытых скульптурой и рельефами, надписями на санскрите, с остатками позолоты и серебра на куполах, в пятнах красок, возвышалась на ступенчатой террасе, опоясанной тремя галереями. «Вершины бога Индры» носили следы крайней запущенности. Корни растений, лианы, тропические дожди помогали безжалостному времени.
Когда-то вокруг храма селились, кроме жрецов, представители всех сословий, от знати во главе с царём до ремесленников и земледельцев. Здесь было всё, что способно представить воображение. Не было только кладбищ. Заботиться о душе бессмысленно, после смерти человека она переселяется в новорожденного или всякую тварь, а тело превращается в падаль. Его надо сжечь либо отнести в нечистое место на съедение зверям и птицам. В молитвах кхмеры просили только за живых, у алтарей. Всё это теперь исчезло. В немногочисленных лёгких постройках на сваях жили паломники. Где попало, ютились бродяги. Квартал хижин из бамбука вмещал всех жрецов и монахов, послушников, храмовых певцов и танцовщиц.
Жрец в жёлтой тоге согласился за пригоршню серебра показать «белому господину» местные достопримечательности. Улучив минуту, Тимур спросил старика, не появлялся ли на Великом озере дервиш, пришелец из дальней страны, непохожий на местных обитателей. «Вроде меня», - поэт обвёл пальцем вокруг свого лица. «Был такой. Вы очень похожи. Одно время он жил на окраине города среди собирателей нечистот, потом его изгнали. У него появились на лице следы страшной болезни – «маска льва». Он поднялся в горы, к племени «И», построил хижину среди леса и жил в ней, - помолчав, жрец добавил: «Святой с глазами из золота, как у тебя, чужестранец, превратился в дым и улетел на небо». – «Святой?» - «Так его стали называть жители гор. Он поклонялся Деве по имени Арна… Кажется, так… Люди «И» плохие последователи Будды, они в душе остались язычниками. К нему потянулись паломники из селений». – «А где это место, отец?». – «Надо плыть вверх по реке Тонле-Сап, что впадает в Великое озеро, а потом подняться на гористый берег. Путь опасен. Горцы приносят человеческие жертвы своим богам. Пленники обречены. Но есть возможность уцелеть. Я имею на примете проводника, из монастырских послушников. Он родом из селения, вблизи которого жил тот, кого ты разыскиваешь. Только он обойдётся тебе недёшево. По местному обычаю, чужестранец, явившийся в сопровождении местного жителя, его гость. Значит, твоя жизнь в его руках».
Тимур отсчитал на ладонь жреца пять золотых червонцев. На следующее утро лодка-каноэ отчалила от берега Тонле-Сап. На корме с длинным веслом стоял нанятый проводником послушник, смуглый уроженец гор, с татуированными руками и ногами. Наготу его прикрывала набедренная повязка из оранжевого лоскута. Как и его наставник в жёлтой тоге, он изъяснялся на фарси.
Запах французских духов
Стоянки племени «И» располагались у горного озера. Питали его ручьи, а истекало оно в пропасть гремящим водопадом. Когда пожиратели речных моллюсков, собиратели дикой фасоли и гороха научились выращивать на террасах рис, вождями стали выбирать женщин, а шаманками они были изначально. Послушник из ангкорского монастыря, оставив каноэ ниже водопада, поднялся с чужестранцем к мужскому дому на террасе. Напротив стоял таких же размеров женский дом. Оба строения были сооружены из бамбука, под крышами из пальмовых листьев. День выдался праздничным: выдавали замуж за Духа Реки и Озера местную девушку. На неё десять дней тому указала шаманка. Тимур мельком увидел невесту со спины. Наряженную в яркие одежды, юную избранницу (почти ребёнка, показалось бухарцу) вели из купальни к последней трапезе во «дворце воздержания», где она, окруженная всеобщим поклонением, провела все дни перед свадьбой. Рокотали барабаны. Звенели колокольчики. Выли родственницы невесты, её мать и сёстры. Приплясывала на ходу толпа голых татуированных мужчин и женщин в коротких юбочках из луба. Вокруг с визгом прыгали дети, бегали хрюкая поджарые свиньи, суматошно носились куры, лаяли собаки. На прибывших не обратили особого внимания. Проводник выразил желание присоединиться к процессии, но «белый» наниматель торопил показать ему засветло последнее пристанище святого.
Разочарованный и-нец повёл чужестранца вслед за солнцем, опускающимся за гребень хребта. «Что ждёт её?» - спросил Тимур. - «Дворец Духа». – «А как она туда попадёт?» - «Обыкновенно. Ма поместят на брачное ложе и пустят по озёрному течению. Оно вынесет невесту к водопаду и дальше - в чертоги мужа». – «Сколько ей лет?» - «Не знаю. Наверное, не меньше десяти». – «Почему именно её предназначили богу?» - «Она самая красивая в селении. И умная. Могла бы стать шаманкой».
Уже тень выползла из долины на зубцы гребня, похожего на спину дракона, когда путники вышли к утёсу, возвышающемуся среди россыпи каменных глыб, опутанных корнями и ветвями кустарника. С тыльной стороны останца можно было подняться на его плоский верх. Здесь был сооружён дольмен, похожий на конуру для большой собаки. В нём мог поместиться сидя или лёжа человек. «Здесь он жил», - сказал проводник с благоговением.
Потом Тимур не смог найти названия тому состоянию, которое овладело им на утёсе и больше никогда не возвращалось. Он ощутил физическое присутствие отца. Сначала показалось, отец тихо подошёл сзади. Оглянулся – нет никого. Посмотрел вправо, влево. Отец будто в прятки с ним играл: перемещался за спиной сына, оставаясь невидимым. Неужели не осталось никаких следов жившего здесь человека? Ведь в дольмене он спал и скрывался от непогоды на подстилке из пальмовых листьев. А перед входом в убежище, под козырьком каменной крыши, судя по чёрному кругу, разводил костёр. Верно, вот пепел, забивший трещины. Пепел! В нём может быть отец, его останки. Ведь он сгорел вместе с запасом хвороста, рассказал в пути послушник.
Вынув из ножен охотничий нож, Тимур стал ковырятся в пепле. Мелькнуло белое. Что это? – Обгоревший по краям угол батистового платочка с вышитой золотой нитью буквой «А». Фантастическая находка! Батист накрахмален, будто и не побывал в огне, будто обронён здесь совсем недавно. И, чудится, запах духов сохранился. Не может быть! – кричит разум, но вопреки его доводов нос чует тонкий запах дорогого благовония. Он, Тимур Искандеров, где-то уже вдыхал его. Где? Дай, Бог, памяти! Ответ не приходил. Он уже собрался спрятать лоскут в нагрудном кармане френча, но передумал: если существует душа, то та, что хранила этот платочек до последней минуты земной жизни, как самую дорогую реликвию, не простит похитителя никогда. Поэт вернул находку на место и присыпал углубление крошками пепла.
…Отец вновь стал за спиной.
И всё-таки полной уверенности, что он посетил последний приют отца, прикоснулся к его праху, не было. Сомнения стали накапливаться по мере того, как Тимур спускался к селению. Слишком всё нереально. В нём, Искандерове, живут два человека: один нормальный, обыкновенный, другой – поэт. Последний сочинил тоску о рано умершем отце, маркитантку, дорогу в Индокитай через два моря и нагорье Декан, Великое озеро, руины Ангкора, этот утёс и обгоревший лоскут батиста, помеченный инициалом «А». Надо освобождаться от наваждения. Способ один – взяться за перо. Откладывать опасно. Нельзя допускать поэта к абсолютной власти в себе. Это называется безумием. Проверил ладонью боковой карман – памятная книжка и цанговый карандаш при нём.
Проводник скатывался по склону впереди. Он торопился успеть к брачной церемонии. Они вышли к озеру в том месте, где вода промыла естественную плотину и широкой струёй низвергалась в ущелье. Оставалось пройти берегом к большим домам на сваях. «Ступай, - сказал он юноше, - я останусь здесь на ночь, у костра. Приходи завтра».
Тимур не заснул до утра, сидя у огня на валуне над раскрытой записной книжкой. Треть листов в ней были исписаны мягким грифелем. Всю первую страницу занимала буква «А». Образ отца как бы отодвинулся. На первый план, ослабляя тоску, выходила поэма.
Солнце ещё не поднялось над горной цепью. По озёрной глади стлался туман, скрывая противоположный берег. Гремел близкий водопад. Вдруг что-то выдвинулось из молочной мглы. Поэт вскочил на ноги, попятился. Наконец рассмотрел в проплывающем вдоль берега предмете плот, размером с ложе. Он был украшен по краям цветами, а в середине возвышалось что-то в складках материи, пышных и пёстрых, перевитое золотистыми лентами. Плот, по мере приближения к промоине в дамбе, убыстрял движение. Вот-вот основная струя подхватит его и втянет в «ворота», за которыми дно ущелья на глубине в несколько сотен сажен. Вспомнилась вчерашняя процессия в селенье, и Тимур понял, что проплывает мимо него. Он вошёл в воду по пояс, ухватился руками за край «брачного ложа». Озёрное течение уже так просто не отдавало невесту, предназначенную в жёны властелину горных вод. Человеку пришлось за неё побороться.
Ма, ещё девочка в понятии Искандерова, не произнесла ни звука. Действительно, красива, заочно согласился он с мнением послушника Точно храмовая танцовщица в Ангкоре. Она была в сознании. Её положили лицом вверх, туго спеленали разноцветными лентами и привязали к пучкам тростника. Испуганными глазами невеста смотрела на склонившегося над ней молодого мужчину, ни на кого из людей её мира не похожего, бородатого, как бог, ибо у мужчин долины Тонле-Сап, бороды не росли. Ма и приняла его за Духа Рек и Озер, решила, что путешествие позади. Страх перед водопадом постепенно прошёл, сменился томительным любопытством, вызываемым предстоящим замужеством. Девочка, приговоренная шаманкой стать в это утро женщиной, улыбнулась. Доверчиво помогла бородатому гиганту распутать ленты. И через много лет, живя в большом городе древней культуры, закончив русскую гимназию, нарожав Тимуру детей, Ма-Мариам будет считать его в душе добрым духом. Богом, по-русски.
Вот почему, выйдя из дома в сад в тот летний день 1916 года, она просияла, будто в лицо её брызнуло со всей силой щедрое бухарское солнце.
- Ты чего радуешься, Мариам? – спросил Тимур, лирик по творчеству и приёмам жизни.
- Тебя увидела, муженёк. А ты чего?
Голос у «китаёзки» (прозвище от бабушки Фатимы) был слабый, мелодичный, будто трогали пальцами миниатюрные колокольчики. Звук «ша» она выговаривала «ся», «че» у неё превращалось в «це».
- Тебя увидел.
Оба расхохотались и обнялись, словно встретились после долгой разлуки.
- Знаешь, когда я ехал домой из дворца, всё повторял строки из «А» в том месте, где действие переносится из Индии на озеро.
- Правда? Какое совпадение! Мне сегодня приснилось, как ты похитил меня и мы тайком пробирались тропами и рекой туда, откуда уходят в океан большие корабли.
Память Тимура откликнулась на сон жены. Рука в руке, они опустились на скамью у фонтана. Да, тогда он, иностранец в королевстве Камбоджа, рисковал головой. Ведь не было, казалось, никакой возможности доставить девочку незамеченной в Пномпень. Кто-то, невидимый, помогал ему, колдовал в пользу беглецам. Проводник, уйдя с головой в празднество племени «И», не сразу хватился оставленного у водопада «белого господина». На условленном месте его не нашёл и беспечно вернулся к праздничному столу (ведь задание жреца он выполнил, а лодка на реке никуда не денется).
На горных тропах Тимуру и похищенной им девочке не встретилось ни души. Каноэ нашлось в заводи, под навесом береговых кустов, где причалил его проводник. Искандеров уложил Ма на дно лодки, прикрыв её френчем, и фатально отдался течению. Орудовать длинным кормовым веслом он не умел. Кое-как удерживал каноэ носом по течению. Полноводная река вынесла беглецов к устью одного из каналов, ведущих к водоёмам Ангкора. Там в ладонь старого жреца в жёлтой тоге перекочевали ещё пять золотых червонцев, после чего Искандеров получил составленный в храме документ на отца, путешествующего с дочерью. В порт Пномпеня их доставил наёмный лодочник. У причала, стоял готовый к отплытию в иранский порт Бушир белый пароход. Ма застыла перед его нависшим бортом, раскрыв губастый ротик. «Ты что?» Беглянка из-под венца смутилась. На вопрос она ответит через много лет: «Я подумала тогда: наверное, мой господин – бог не только озёр и рек, а чего-то ещё другого, гораздо более значительного… Ну, не совсем так подумала, а приблизительно».
В элегическое воспоминание внезапно вторгся тонкий запах благовония.
- Погоди!
- Я всё время молчу, - удивилась Мариам.
- Это я себе. Ты… У тебя новые духи?
Тимур стал обнюхивать жену как ищейка.
- Да, милый, французские. Правда, дорогие, не устояла, но ты, надеюсь, не станешь сердиться.
- Нет, нет, не то! – поэта охватило сильное волнение. – Запах. Это он! Я не мог ошибиться, тот обгоревший платочек! А раньше? Тебя ещё на свете не было. Где я его слышал раньше, в детстве? Погоди, погоди… Да здесь же на этом самом месте. Тогда мы собрались, пели под чанг рубаи Омара . Закирджан и Салих, Айни, он не был ещё Айни… Кто ещё? Кто из девиц? Нет, не Оля, не Гуля… Арина? Арина! Арина-а-а!!! Нашёл! Вспомнил! Это её духи, её платочек с монограммой! «А», понимаешь, «А» в уголке! Как я раньше не догадался? «А» - Арина, Ария, Ариния, Арна… Всё сходится! Теперь ни капли сомнений: тот отшельник, тот «святой», - мой отец Искандер Захиров! Мариам, ты понимаешь, как ты мне помогла этими духами!? Я был у отца, он стоял рядом, за моей спиной. И если бы не он, я не встретил бы тебя!