«Матери сиротеют, дети их покидают. Ты мой ребенок, мама. Брошенный мой ребенок...» (С) А.Вознесенский.
Ночью ветви старого сада стучат в окно. Скрипят страдальчески полуотвалившиеся ставни. Шорохи, потрескивания, постукивания наполняют обветшавший дом. Кажется, этот дом-ветеран, словно состарившийся человек, тоже не спит долгими осенними ночами, вздыхая устало, подставляя свои изъеденные временем стены-бока холодному пронзительному ветру. Иногда с черных клубящихся туч срывается дождь. И тогда тонкий, еле слышный звон, наполняет старый дом: сквозь дырявую крышу прорываются редкие капли и стучат о тазики и миски, подставленные под прорехи. Дин! Дон! Дин-дон!
Любовь Андреевна слушает, как звенит дождь, как скрипят за окнами старые деревья, и думает, думает. Их обоих — и ее, и старый дом — мучает бессонница. И не разобраться уже: то ли она не спит, печалясь о доме, то ли дом не спит, сочувствуя ей.За долгую жизнь, что прожили они вместе, Любовь Андреевна привыкла думать о доме как о живом, родном существе.
Осенние ночи долги, стариковский сон короток, и Любовь Андреевна вспоминает, перебирает день за днем, год за годом свою жизнь. За то время, что она живет одна, Любовь Андреевна привыкла думать вслух. Так ей легче, так ей кажется, что у нее есть собеседник. Что она не одинока.
- А ты помнишь, как Витя привел меня сюда в первый раз? - негромко спрашивает Любовь Андреевна. Старый дом сочувственно скрипит ставнями. - Помнишь... Он все боялся, что если я узнаю про детей, то не пойду за него замуж. Представляешь? А я так его любила, что будь их у него даже пятеро, а не двое — все равно бы пошла. Я их как увидела, так сразу и поняла — мои дети! Стоят такие маленькие, такие испуганные, а у Ирочки шнурок развязался...У Лешеньки коленки сбитые. - Любовь Андреевна, закашлявшись, молчит. Молчит и дом. - Нет, нет, - опять заговорила Любовь Андреевна, - ты ничего не думай, они хорошие, они меня любят, только времени у них нет. Ты же сам знаешь, какая нынче жизнь колготная. Ирочка с мужем разошлась... У Леши квартиры нет.. Ты их осуждаешь? - Любовь Андреевна замолкает и словно прислушивается. Дин-дон! Звенят капельки дождя. - Осуждаешь, - вздыхает Любовь Андреевна, - а зря, я сама с ними жить не хочу, я сама! Ну, не к Леше же мне идти, их же четверо в одной комнате. А у Ирочки разведенный муж в квартире. Куда мне идти? - Любовь Андреевна замолкает, и в доме устанавливается хрупкая тишина, нарушаемая тоненьким звеньканьем капель и мышиной возней на кухне.
- Опять же Леша машину в сарай ставит, а уйду я - кто за машиной присматривать будет? - Любовь Андреевна с трудом приподнимается, спускает с кровати больные распухшие ноги, отыскивает в темноте на ощупь палку и, осторожно опираясь на нее, встает. Надо вылить воду из миски, что на кухне, небось, уже полная. Она медленно бредет на кухню, выливает воду и возвращается. Снова скрипят кроватные пружины. Устроившись поудобнее, Любовь Андреевна продолжает прерванный разговор:
- Давно бы я тебя бросила, старая развалина, да некуда мне от тебя деться. Что, не нравится? - старый дом обиженно кряхтит. - А ты слушай. Стена завалилась? Завалилась. Крышу в спальне пришлось бревном подпирать. Пришлось? Пришлось!
Любовь Андреевна , нащупав на стуле у кровати флакон с корвалолом, наливает лекарство в рюмку, разводит его водой, выпивает, несколько минут молчит. А потом тихо говорит:
- Витя рано помер, - старый дом скорбно молчит, только ветки сирени скребут по стеклу да звякнула чем-то на кухне мышь, - вдвоем оно бы и ничего, вдвоем-то.
Старый дом согласно поскрипывает ставнями.
- А я ведь совсем обезножела. Пол бы надо помыть да шторки на окнах простирнуть, а не могу. Вчера вот и докторша тоже не удержалась, попрекнула, мол, дочь могла бы хотя бы пол помыть. Что они понимают? Дочь и так, как белка в колесе, весь день. Когда ей там полы у меня мыть! Что ж я, не мать, не понимаю что ли? - Любовь Андреевна сокрушенно вздыхает и продолжает. - Или я снохе нужна? - Любовь Андреевна тихо смеется. - Да Бог с ними, лишь бы жили хорошо! Лишь бы все у них ладно было! Вон, Лешенька говорит, что участок мой, раз он в центре города, продать можно за два миллиона. Ты, говорит, мать — миллионерша.
Любовь Андреевна снова тихо засмеялась:
- Ты, говорит, мать терпи, мы землю-то потом продадим. Только когда потом-то? Не понятно. Ну, да Леша знает, что делать. Он всегда такой разумный был, такой сообразительный. Он меня первый мамой назвал, а Ирочка-то позже. Она постарше была. И сейчас такой внимательный. Как за машиной придет, обязательно в окно стукнет: "Мать, ты там жива?" Сыночек!
Любовь Андреевна поворачивается лицом к стене и замолкает. Проходит час, другой... Сонными хриплыми голосами перекликнулись петухи у соседей, и опять наступила тишина.
Ты спишь? А мне что-то не спится. Я вот все думаю, может, я чего в жизни своей не так сделала? А? - старый дом настороженно молчит. - Может, я чего-то в этой жизни не поняла? Как же это мы с тобой так быстро состарились-то? И что с тобой станется, развалюшечка ты моя, когда я умру? Кто ж тебя доглядывать-то будет? - старый дом тихо вздыхает. - Снесут ведь, а землю продадут. За два миллиона. И некуда нам с Витечкой будет прийти на Пасху, все упокойники по домам разойдутся, а нам с Витечкой куда? И памяти о нас не останется. Как же ты без нас будешь? - всхлипывает Любовь Андреевна. - Как же мы без тебя будем? За что же ты меня так наказываешь, Господи? - причитает она уже в голос. - Зачем же ты оставил меня одну? В чем же я перед тобой провинилась? - старый дом съеживается и затихает, и только дождь, не переставая, поет свою монотонную песню: дин-дон, дин-дон.
Под утро серый рассвет незаметно входит в дом, но Любовь Андреевна не торопится вставать. Ей некуда спешить. Никто не ждет ее. Никто в целом свете. Выросшим детям за своими проблемами некогда вспомнить о матери. Выросшим внукам — тем более. Хозяйства у Любови Андреевны нет. Стара она хозяйство держать. Так что по утрам теперь ее будят чужие петухи. Надо было бы встать да протопить печь. Осенние утренники сырые, промозглые. Но угля нет. Кончился, а ходить, хлопотать, выписывать новый — нет сил. Поэтому потуже натянув вязаную шапку на седые свалявшиеся волосы, она поплотнее закутывается в ватное одеяло, натягивает сверху старенькое пальто и, прикрыв глаза, ждет, когда в мутное окошко стукнет сын и весело спросит: "Мать, ты там жива?"
1993г. "Кубанские новости"