После кормления палата отошла ко сну, но мне не спалось. Разговор с Ольгой не шел из головы. Всплывали детали и подробности, которые там, у окна, казались несущественными. Теперь они словно выпуклыми становились. Настолько, что не заметить их было невозможно. Не согласиться с некоторыми доводами Ольги – тоже.
Я с горечью признала, что, пожалуй, и впрямь сектантка секты под названием СССР! Живу под прессингом разрушительных устоев, и даже пикнуть не могу в протест. Чем не раба?!
Мы не рабы, рабы не мы! – написано в первой советской азбуке. Зачем?! Зачем там упоминается о рабах? И правильно ли написано? Нет ли заковырки? Быть может, так: «Мы не рабы, рабы немы!». Немые мы рабы! Безмолвные рабы, рабов рожающие в рабстве…
Да, здесь в роддоме, я как рабыня родила! И дочь в чужие руки сразу отдала. Ее приносят мне на полчаса всего-то несколько раз в сутки. Как будто выгодно кому-то, чтоб материнский инстинкт во мне не воспылал чрез меры. Чтобы смирилась я со своею долей в двадцать пять процентов сокровища-ребенка. Чтоб поняла: не только для себя я родила. Не столько…
А может ли счастливым стать дитё рабыни? Что дочери вообще смогу я дать, коль, как и прочие мамаши, буду вынуждена отдавать ее на воспитание чужим людям – в ясли, детсад и в школу? И там, из года в год, она будет подвергаться общественному воспитанию. Сторонние люди станут прививать ей рабские устои. Привьют ей ощущение причастности к убийственным программам государств.
Привьют ли? Привьют! Ведь большую часть детства она будет не со мной. Уже сейчас ее отняли…
Допустим, что пока она мала, и ничего не понимает. Не чувствует оторванности от матери своей. А если чувствует?.. Кто проверял? А если думает, что предала ее с пеленок мать, отдав в чужие руки акушеров – вершителей халатных дней рождений?
А правда ли, что матери земли не властны воспитать своих детей без привнесения программы самоуничтожения? Никак не оградить детей от злобного вторжения общественных идей самоубийственных и саморазрушения?
Я стала вспоминать себя. Я также родилась в роддоме. Но этого не помню я. Потом ходила в ясли. Там, ко мне, полуторагодовалой, на летнюю казенную дачу родители приехали. Точнее, помню, что совсем не вспомнила я их, и громко плакала, когда воспитательницы меня им в руки передать пыталась.
А я слезами заливалась в страхе, что «чужие» дядя с тётей меня забрать хотели на прогулку. Потом с трудом припомнила я их: немудрено забыть родителей ребенку, когда они за лето пару раз к нему на день родительский являлись.
И помню, как рыдала горько, когда дрожащими руками и со слезами на глазах мать после родительского дня пыталась в группу возвратить меня. Самой, рабыне производства, ей в город было нужно.
Другие дети тоже заходились при расставании с родителями. Лишь к вечеру угомонились, а воспитательницы злились и ворчали меж собой, что лучше б вовсе не было родительских дней – одни неприятности от них: наевшись вкусностей, все дети дружно выдали понос.
Мы группой на горшках сидели, в сопровождении ворчанья нянек. Я помню, как боялись нянек этих...
Страх! Страх перед взрослыми – олицетворением системы, в детские души подсажен был уже в яслях! Страх вынуждает подчиняться.
Пожалуй, что в яслях закладывался страх и первый опыт подчинения рабского…
Вот детский сад запомнила я лучше… Просторной была группа, светлой. В ней ели, спали в тихий час, играли. Стихи учили беспрестанно о том, что вождь живее всех живых, и как его, не видя никогда, все дети сильно любят.
И Партию неведомую благодарили за детство счастливое! Кто убедительно благодарил, того хвалили.
И быстро дети привыкали, что им не надо понимать что-либо. Достаточно вождя благодарить. Молчать, покорными быть, и не шалить. Еще совсем не надо было думать. Все за детей всех было решено! Режим: завтрак, обед и полдник, тихий час, прогулка...
Перед обедом ежедневно выстраивались мы к нянечке за порцией прописанного кем-то рыбьего жира. Та нянечка Бабой Ягой пугала тех, кто жир противный кушать не хотел.
Огромная, точно лопата, ложка с жиром насильно в рот пихалась малышам.
Под страхом съеденными быть Бабой Ягой, старались малыши жир рыбий проглотить – и то, что вместе с ним рвалось наружу.
А отвратительная манная каша – лепешкой, всегда холодная, с комочками!
А сухая творожная запеканка, застревающая в горле комком!
А кипяченое молоко с сопливой пенкой!
Говяжья печень, жесткая как стелька, прожилки которой способна разжевать ну разве только челюсть людоеда!
И рыки грозные воспитателей во время каждой принудительной кормежки:
– Так, это кто не ест там?! Щас вылью суп за шиворот!
И ребятишки, уже привыкшие бояться, воспринимающие страх как естество, принимались жевать, глотать все без оглядки, насилуя свой пищевод и вместе с харчами усваивая уроки подчинения.
Попробуйте-ка взрослого заставить кушать по часам, и то, что ему есть противно!
Нет, насилию пищевому подвергаются лишь дети. Дети рабов!
В детсаде заставляли спасть всех на правом боку, сложив обе руки под щечку. Не шелохнувшись, по команде засыпать!
Попробовал ли кто-нибудь из взрослых в таком вот положение почивать, – во время то, когда это кому-то надо!
Нет, сну насильственному подвергаются лишь дети. Дети рабов!
На музыкальных занятиях разучивали песни. Нескончаемыми дублями – про танкистов, кавалеристов, барабанщиков – о войне.
Петь детворе хотелось, но голосили они песни о командире с головой обвязанной, и кровью на рукаве, след за которым стелется по сырой траве.
И этот, перемотанный кровавыми бинтами, командир полка являлся многим малышам в ночных кошмарах…
Другая песня пелась – про «котят»:
« Сплосите вы у тисыны, котят ли лусские войны?
Котят ли лусские, котят ли лусские войны?».
Неважно, что смысла слов детвора не понимала, но то, что песнь про котят и про войну – запомнилось на жизнь всю!
Еще – как щедро раздавались воспитателями подзатыльники ребятишкам, тихо поющим о войне.
А на прогулках дети отводили душу.
Была для выгула площадка небольшая, как загон, от мира отгорожена решеткой из частых металлических прутьев.
Когда-то вдоль забора росли кусты. В углу была песочница разбита. В ней копошились дети, точно муравьи, других забав не ведая.
Иные безучастно висли на прутьях изгороди – точь-в-точь мартышки в клетках зоопарка, ручонками ощупывая снаружи воздух.
Мальчишки побойчей ломали ветки. Размахивая ими, точно саблей, носились с воплем: «Мы красные командиры!». Кустам рубили ветки, словно головы. И хвастались своей победой. Ломать, крушить уже им было в радость!
Вот там, пожалуй, в детсаду, уже кодировали их на войну.
Так, не найдя еще себя, уже терялись дети. И Зло познав с пеленок, раболепно покорялись программе саморазрушения. И я была – как все… Я тоже пела о войне, и в детский барабан стучала…
С роддома начинается наш путь. Дома другие тоже познаются: Дом младенца, Дом ребенка, Детский дом, Дом пионеров и школьников, Дом пенсионеров, Дом инвалидов. И наконец-то, сумасшедший дом… Но всем домам начало здесь, в роддоме…
Я нервно дернулась: зачем я родила?! Моя дочь вырастет, тоже родит… Замкнутый круг, бесконечное порождение рабов, способных убить друг друга, загадить землю и даже взорвать Луну!
Я чувствовала несказанную досаду. Воплощенное материнство больше не радовало меня. Да и вся жизнь вдруг показалась никчемной, лишенной смысла.
И такая безысходность сковала душу, такая съедающая навалилась тоска, что я вдруг обвинила Ольгу, что мне разбередила душу, глаза раскрыла и принудила увидеть, что в жизни все – Зла сплошная западня!
Зачем она мне это рассказала? Зачем я слушала ее?! Я траванулась ее речами, и жить теперь не хочется совсем!
Нет, я – не Сократ, и истина мне не дороже! И истины вообще мне не нужны! Имеет право раб не знать, что раб он, и несчастен!
Чего хотела Ольга? Призывала меня думать, что-то изменить…
Ах, она чертовка! На все вопросы у нее готов ответ, а вот сама-то она много ль изменила?!
Вот и из школы ее выгнали. Историю она преподавала! На кой эта история нужна, когда в истории людей одни убийства?!
Училка! Пусть впредь язык свой держит за зубами, и не болтает! Я слушать ее больше не хочу! Все выкину из головы и буду жить, как все!
Продолжение:http://www.proza.ru/2015/07/31/539