Без души, или производственный рассказ

Ковалев Александр
  Иван был обычным человеком, проработавшим всю свою, уже не очень короткую, но ещё и не очень длинную жизнь, специалистом по точным приборам.

  Десять лет назад, когда Иван только начинал общение с точными приборами, ему казалось, что достаточно научиться обращаться с приборами лучше всех – и так называемый успех придёт к нему сам. Будущее представлялось тогда просторным светлым кабинетом на высоком этаже стеклянного небоскрёба, за окнами которого раскинулся во всю гладь океанский залив – и Иван в этом будущем вершил судьбы мира, запуская всё новые приборы. И он стал тогда очень быстро осваивать свою профессию, тем более, что приборы были намного точнее и интереснее, чем, скажем, люди, от которых никогда не знаешь, чего ожидать.

  Будучи молодым специалистом, Иван устроился на свою первую работу, и вскоре стал делать всё лучше всех, за что и был вызван в кабинет руководства в день зарплаты. Там его похвалили, сказав, что поражены его талантами, и предложили некое продвижение, ради которого и работают все профессиональные гении – тогда как ради денег работают исключительно обычные люди – коими, как сообщили руководители по секрету, являются даже они. Не дождавшись за полгода каких-либо серьёзных денег, он приходил несколько раз к начальству опять, но только и слышал, что о таинственном продвижении – поэтому уволился, и через какое-то время устроился на новую работу.

  На новой работе он наладил всё так, что точные приборы, до того постоянно ломавшиеся, стали работать как часы – и уже не требовали к себе совершенно никакого внимания, выполняя функции, положенные им от рождения. Иван же проходил с особой гордостью мимо кабинета начальства – начальство же всё более приходило в состояние удивлённой грусти, не имеющей объяснения. Им казалось, что предприятие, которое до того жило и дышало, и в котором, как в человеке, что-то постоянно ломалось – вдруг застыло и ушло в нирвану, и их инвестицию в точные приборы, уже никак себя не проявлявшие, кто-то взял и украл среди бела дня. И начальство стало смотреть на этого шута под маской специалиста со всё менее скрываемой ненавистью, перестало платить ему деньги, а в конце концов и вовсе уволило без объяснения причин. Когда же через месяц точные приборы, оставленные без должного ухода, вдруг все разом вышли из строя – оно даже почувствовало радость от того, что их контора снова ожила, инвестиция вернулась на место, и по лестницам туда и сюда снова в панике забегали люди.

  Делать было нечего, и Иван, когда последние небольшие деньги кончились, пошёл работать на новое место. Начальник, задумчивый человек в годах, тут же обрисовал ему фронт работ, который был Ивану полностью знаком – и был им вскоре выполнен. Новое руководство не ожидало от Ивана такой прыти, и, анализируя причины, догадалось, что случайно взяло к себе специалиста какого-то невероятного класса – но, будучи людьми простыми, считали подобное обращение с точным приборами шайтанством, требующим особого ума. «Надо же, какой умный», – говорили они с опаской, – «Такой обманет, и даже не заметишь», – точно зная то, что если бы они от рождения были такими умными – они бы уже давно всех обманули. Поэтому Ивану решили не платить много денег – ибо зачем платить деньги тому, кто, скорее всего, и так обманывает, имея тайком деньги намного большие. Иван же, когда ему опять стало нечего есть, придя как-то к руководству с вопросами о зарплате, был отправлен из кабинета вон, назван обманщиком и вором, и уволен.

  И так получилось, что, будучи, хорошим специалистом, и, в общем-то, не дураком, Иван не накопил за десять лет никаких сбережений, и теперь стоял перед окном пустой квартиры, и ждал часа, когда он отправится в очередной раз на новую работу. Точнее, о своей судьбе он вовсе не думал, понимая, что ничего нового в ней быть уже не может. Все его однокашники, большинство из которых ранее не подавало совсем никаких надежд, уже давно разъехались по дальним странам, и писали оттуда о прелестях своей, в общем-то, обычной, жизни. У Ивана же уже давно не появлялось никаких мыслей об отъезде - на каком-то незаметном участке своей жизни он вдруг понял, что причина всего заключается вовсе не в месте проживания, и не в материальном достатке, а в человеческой природе вообще, и, что ещё хуже - в мироустройстве, и, что совсем плохо - в нём самом. Поэтому, когда ему писали, - «На твоём месте я бы уже давно куда-нибудь уехал», - он скептически молчал, тем более что и не любил говорить на темы быта. В целом он считал, что живёт неплохо, и лишь иногда пугался мысли о том, что на него в одиночестве нападёт какой-нибудь сердечный приступ или кровоизлияние в мозг, и он просто не успеет открыть дверь врачам скорой. Или о том, что лет через двадцать будет уже не состоянии выйти на улицу или убраться в квартире, и будет сидеть один в помещении, постепенно и неуклонно обрастающем вонью и грязью. «Но, если разобраться», - думал он, - «Я уже давно пережил и Пушкина, и Лермонтова, и прочих - а толку? Нет ничего трагичного во внезапной смерти, равно как и в увядающей одинокой старости, учитывая, что многие, куда более достойные люди, уже не раз прошли и через то, и через другое». И поэтому он не хотел ничего менять, а если бы у него была возможность выбрать своё прошлое – наверное, просто отказался бы от этого выбора, ибо давно пришёл к выводу, что по-настоящему хотеть можно только перемен глобальных, вроде торжества справедливости, или мира на всей планете – но уж точно не чего-либо для себя. Теперь же он ждал восьми утра, когда надо будет выйти из дома в первый раз на новую работу – просто потому, что ему снова стали необходимы деньги, чтобы жить.

  Кабинет, в который привели Ивана, и усадили за стол, представлял из себя большую глухую комнату без окон с несколькими столами, за которыми сидели люди. В центре, напротив входа, видимо, на лучшем месте, сидел бородатый добряк с круглым лицом, при входе Ивана скорчивший благостную улыбку и пригласительный взгляд, означающий, – «Проходи, гостем будешь! Если ты, конечно, человек хороший», – ибо подобные люди придают этому субъективному качеству огромное значение. Слева, с краю, сидела девушка с креативной причёской, и читала книгу какого-то французского левого философа. После неё сидел какой-то вертлявый, как на шарнирах, молодой человек, посылающий ей из-за экрана странные знаки, мадам в косынке и начинающемся возрасте, и ещё несколько разношёрстных и разномастных людей. «Ну, проходи», - с достоинством в голосе сказал добряк, - «Будь как дома, если ты человек душевный», - и зачем-то погладил себя по животу.

  Сев на стул, Иван вытащил из кармана массивную шариковую ручку, подаренную ему когда-то, и положил её на стол. Выйдя же в туалет и вернувшись, обнаружил полное исчезновение ручки. Он внимательно поглядел на поверхность стола и под неё на пол, и проверил в сомнении собственные карманы, стараясь, чтобы никто не заподозрил его в поисках, и, как обычно было с ним в такие моменты, Ивана охватило молчаливое отчаянье, так, что он, как Цветаева в известном письме, посмотрел на белый потолок, украшенный больничными люминисцентными лампами, и представил себе, как будто наяву, петлю, висящую на этом потолке – впрочем, Ивану подумалось, что о подробности из писем Цветаевой могла знать только девушка с причёской, как самый читающий представитель этого маленького общества. Кажется людям неразборчивым, и не умеющим вникать в суть трагедий, что для отчаяния человеку нужна какая-то особая трагедия – но могут пройти в его судьбе незамеченными тысячи великих бед, а потом выключается что-то в нём, и уже каждая мелочь мира откликается привычным отчаяньем. Может, допустим, за окном квартиры начать орать голосом дурным и тревожным неизвестная птица – и вроде не друг и не брат, обычная глупая птица – а всё отчаянье вселенной слышится человеку в этом крике, так, что и на стену хочется залезть. Подобное и случилось с Иваном от пропажи простой шариковой ручки, но он успокоил себя, подумав о том, что письменный прибор, возможно, и чудился ему всё это время, а не существовал на свете - или даже и тот, кто ему подарил когда-то этот прибор, тоже ему когда-то давно померещился. Окинув мысленным взглядом последнее время своей жизни, Иван понял, что не до конца верит в реальность этого времени – поэтому и принял предположение, как самое близкое к возможной истине.

  День прошёл как обычное рабочее время, ничем не выдающееся для постороннего человека, и, хотя Иван мог бы рассказать много – вряд ли кто-то бы понял технические и профессиональные подробности, поэтому рассказывать было нечего и некому. Коллеги же, судя по всему, не сделали за день ничего полезного – и поэтому тоже вряд ли могли стать Ивану собеседниками. Да и лишены интереса любые профессиональные беседы для того, кому и так всё совершенно ясно. Тем не менее, неуловимый словесный ветер, вдруг прошелестевший по кабинету, к концу дня принёс новость о том, что сегодня после работы будет организован пикник в честь его, Ивана, вступления в коллектив.

  Громкою толпой шли коллеги в направлении лесопосадки, кто-то нёс гитару, кто-то сумки со спиртным и продуктами – разговор же шёл много и ни о чём, точнее, каждым о разном, так, что слова переплетались, путались, складываясь в подобие белого шума, и совершенно Иваном не разбирались. Придя же на место, были раскинуты газетки, на которых вдруг оказались скромные, но многочисленные яства, и тусклые стеклянные бутылки – любой посмотрит, и сразу увидит, что люди простые, незатейливые, и, что бы ни происходило в мире – им хорошо и так. Вечер же начинал клониться к закату, и листва двигалась от тишайших вечерних порывов, вызванных перепадами воздушных температур. «Выпьем!», – раздавались с разных сторон призывы, складываясь в уже нетрезвой голове Ивана в непрерывный гул голосов, не обращённых к нему. Кто-то подсел к нему сбоку, и положил ему руку на плечо – жест, который Иван не мог терпеть с детства. «Добрый человек, расскажи о себе, а то мы тебя совсем не знаем», – попросил этот неизвестный кто-то. Иван же не мог понять именно того, что он может рассказать о себе человеку, совершенно ему незнакомому, поэтому на всякий случай уточнил, – «С самого начала рассказывать?», – и вспомнил самое старое воспоминание из детства, когда его, беспомощного, укутанного шарфами и одеялами так, что руки его были раскинуты в стороны, сажают в санки, как будто собираются на них распять, и везут бегом под ночным волшебным снегом. Незнакомец убрал руку с плечей Ивана, и ушёл в темноту, ибо, в свою очередь, вряд ли мог ответить на вопрос – где у этой истории начало. Тем временем вокруг была уже непроглядная ночь, над которой в небе висели редкие звёзды, не испускающие никакого света. Иван лёг на мягкую землю, и так лежал, успокоясь, и смотря безучастно в ночное небо. Тем временем принесли гитару, и кто-то стал перебирать струны. «Душевное что-нибудь давай!», – закричал добряк, ранее сидевший в кабинете по центру, – «Про коня давай!», - кричал он, переполнившись гневом от того, что про коня не поют, - «Я хочу, чтобы душа свернулась и развернулась!», – и попытался было вскочить в темноте и схватить гитару, но тут же побагровел и упал на землю – чего, впрочем, в непроглядной тьме, среди возлежащих на земле людей, никто особо и не заметил. Просьба его была исполнена высшими силами буквально, со смыслом, который добряк, наверное, в неё и не вкладывал – тем не менее он, лёжа на ночной поляне, хрипел неслышно, а душа его тем временем, испытывая небывалый ужас, сворачивалась и разворачивалась, подобно извлекаемому врачами из организма ленточному червю, уже в иных мирах темнее обычной ночи, ранее ей неизвестных. Иван же, посмотрев сквозь ночной воздух, увидел, как девушка с причёской, читавшая французского левого философа, возвращается откуда-то издалека с неизвестным ему человеком, и собирается домой, стараясь уйти незамеченной. Встав с земли, он молча пожелал уйти вместе с ней.

  Тропинка, угадываясь в непроглядном лесу только по взмахам веток, похожих на сказочные лапы, петляла и вела их вдвоём между деревьев, сливавшихся вокруг в тёмную шумящую массу.

  – Видишь ли, – объясняла она, – В тебе не ощущается души, ты какой-то странный. У всех людей есть душа. Даже у моего мужа есть душа, – тут Иван понял, что девушка на самом деле замужем, – Он, когда дома, постоянно кричит, – «Сделай то! Хочу это! Душа просит!», – а если просит, то значит, она есть. А тебе непонятно, что нужно, как будто бы душа у тебя ничего не просит, как будто бы нет её у тебя совсем.
  – Да нет во мне этой души!, – воскликнул тихо и трагично Иван, так что ночные деревья ответили ему лёгким ветром, – Не пойму, к чему она сдалась? По мне, так нет ничего страшнее в мире, чем эта ваша душа, – и, остановив девушку, обнял её, – Тебе она правда нужна?
  – Нужна, – уверенно ответила она, и холодно отстранилась, – Без души никак жить нельзя, – и пошла молча и спокойно, на расстоянии от Ивана. Так они дошли до дороги, где она немедленно поймала такси, изъявив желание ехать сама, а через несколько минут поймал машину и Иван, и вскоре оказался дома.

  Наутро следующего дня, зайдя в кабинет, Иван был встречен молчанием, и обнаружил на себе взгляды злые и косые, только одно место пустовало – судя по всему, добряка с бородой вчера просто забыли на этой поляне. «Иди, тебя начальство вызывает!», – зло и победоносно сказал кто-то. Девушка с причёской, как бы смутившись, тем временем вышла из кабинета. Пройдя длинными и узкими коридорами, Иван прошёл к руководству, где ему объяснили, что утром пришла целая делегация, не желающая работать вместе с Иваном, и что в коллективе, главное достоинство и сила которого заключается в душевности, человеку, не имеющему души – не место, и он вышел наружу, уже уволенный. Обратно на своё рабочее место он решил не заходить, и вскоре оказался на улице, посмотрел прямо на висящее под потолком неба солнце, и надолго задумался о судьбе себя и человечества.