СИЛАЕВ
К тридцать восьмому году наша хатёнка совсем обветшала и мы временно поселились тут же, на «Воронке», в кирпичном доме переехавшего на жительство в город односельчанина.
Как–то в начале сентября 1938 года в полночь к нам в дом постучали. Отец вышел в сени, спросил:
— Кто там?
Из-за двери мужской голос ответил:
— Отопри. Мы из РИКа.
Открыв наружную дверь, отец пытался рассмотреть лица гостей.
— Веди нас в избу, дело есть. Там рассмотришь, – настойчиво потребовал один, видимо, старший.
Вошли в избу двое, третий остался на улице с лошадьми. Мать уже зажгла лампу. При её свете рассмотрели прибывших. Среднего роста, оба плотные, в кожаных куртках и таких же фуражках.
— Мы из НКВД, – представился старший из них. — Вы будете Кузнецов Фёдор, бригадир первой бригады?
— Да, это я, – волнуясь и предчувствуя что–то недоброе, ответил отец.
— Собирайтесь. Поедете с нами, – приказал чекист.
Мать заплакала и заметалась по избе, собирая отцу вещи и еду.
— Ничего ему не надо. Он скоро вернётся, – успокоил её старший.
Отец оделся и вышел вместе с полуночными гостями. Сели в пролётку, запряженную парой лошадей, поехали в село через мост.
— Вы знаете Силаева Ивана Кирилловича? – Спросил чекист отца, когда они были уже у моста через речку. – Где он живёт?
— Это какого вам нужно Силаева?
— Что вы нам голову морочите, – взорвался второй чекист. – Что вы прикидываетесь, будто не знаете его?
— Да у нас в селе двое Силаевых и оба Иваны, и оба Кирилловичи, только один белый, то есть блондин, а второй чёрный. Которого Силаева вам нужно?
— Нам нужен тот, который работает счетоводом в колхозе, - уже миролюбиво ответил главный.- Сейчас подъедем к его дому, вы вызовете его.
Подъехали к дому Силаева. Отец постучал в дверь, а чекисты: один метнулся на задний двор, а второй стал под окнами.
— Кто там? Послышалось из сеней.
— Это я, Фёдор. Иван открой, срочно нужно.
Дверь наружная открылась и один чекист юркнул мимо Ивана в сени, а от окон подошёл второй и все вместе, в том числе и отец, вошли в избу.
— Вы Силаев Иван Кириллович? – Задал вопрос старший.
— Да, это я. Но… У него зародилась слабая надежда, а вдруг ошибка, вдруг им нужен другой Силаев.
— Вы работаете счетоводом в колхозе? – Не дал ему закончить фразу чекист.
— Да, – упавшим голосом ответил Иван.
— Вы арестованы. Собирайтесь.
Вся в слезах жена Ивана – Прасковья начала собирать еду и вещи. Плакали проснувшиеся дети, а их семеро было у Ивана.
Причины ареста ему не удосужились назвать.
Иван был сын раскулаченного богача Силаева, но он с 1920 года не жил с отцом. Как только женился, сразу же отделился и вёл собственное хозяйство. Вступил в колхоз добровольно и работал в нём прилежно. Потом, как более грамотного, его назначили счетоводом колхоза. Он хорошо с этими обязанностями справлялся.
— Но у меня недавно была ревизия и всё было нормально, – начал он.
— В районе разберутся, – оборвал его старшой.
Иван простился с детьми, с женой, взял узелок, приготовленный ею, и вышел в сопровождении людей в кожанках. Его усадили в пролётку, по бокам сели двое и увезли. Отец поплёлся домой, одолеваемый думами: «Кто следующий?»
А Прасковья под плач детей причитала о том, как теперь ей поднять семерых, младшему из которых было менее года.
Ивана привезли в район и на другой день вызвали на заседание тройки, где ему безо всякого следствия или какого-либо захудалого судебного разбирательства зачитали обвинение во вредительстве, в шпионаже и антисоветской агитации.
— Признаёте себя виновным?– нагло–издевательски спросил председательствующий.
— Нет. Не признаю.
— Уведите, – коротко бросил судья.
Конвойные вывели Ивана в коридор. Через пять минут его снова ввели в зал и зачитали приговор.
По этому приговору он получил двадцать пять лет лагерей и пять лет поражения в правах. И загремел он на Колыму. Пробыл он в лагерях восемнадцать лет, до 1956 года.
Когда его освободили и привезли в Орёл, в следственной комиссии ему объявили о полной его реабилитации за отсутствием состава преступления. Следователь, который вёл его дело по реабилитации, пригласил его к себе в кабинет и сказал:
— Вот, если хотите, то прочитайте, кто вас оклеветал.
И подал ему донос на листке из школьной тетради. В нём было написано, что он – Силаев - занимается вредительством в колхозе, ведёт антисоветскую пропаганду и т.д. Подписали донос трое. Это Григорий Гуля, Евдокия Баранова, которую в селе все называли Доня, Титов Нефёд Иванович, свояк Силаева.
КТО ПИСАЛ КЛЕВЕТНИЧЕСКИЕ ДОНОСЫ
В то время Гуля служил в армии в кадровых войсках лейтенантом и подписал этот донос, видимо, когда приезжал в отпуск. Доня Баранова, вдова с тремя детьми, работала в колхозе по наряду и была в селе «нештатной» повитухой. Титов – был свояк Силаева и работал секретарём в сельсовете.
Что? Какие мотивы двигали этими людьми? Силаев так и не узнал до самой своей смерти. Ну, Гуля подписал донос явно под пьяную руку. Он был сосед Силаева, жил напротив, через дорогу. Любил крепко выпить и, когда бывал в отпуске, всегда был «под мухой». Он прошёл финскую войну невредимым и погиб в первые месяцы войны в 1941 году.
Борцы с колхозными вредителями и антисоветчиками Нефёд Титов и Евдокия Баранова во время немецкой оккупации проявили свою лояльность и к новой власти, но уже в открытую, без писания тайных доносительских бумаг.
Село наше располагалось в стороне от большака и немцы бывали у нас наездами, в основном по части грабежей или проездом на станцию Чернь, если позволяла погода проехать по нашим просёлкам. Когда территория нашей области была оккупирована, Титов поехал в район и предложил немцам свою кандидатуру на должность старосты. Из района приехал с пистолетом на поясе, под хмельком и собрал сход селян. Собрались в правлении колхоза почти одни женщины. Было несколько стариков.
Титов сидел за столом важный, надменный, с крупным висячим носом на красном лице и с пистолетом на боку.
— Смотрите, Нефёдка–то каким гоголем ходит, – шептались бабы. – Наган нацепил.
Когда все собрались, Титов поднялся из-за стола и, как раньше бывало, начал громко:
— Товарищи! Нет, нет,- оборвал он себя. – Теперь не товарищи, теперь – граждане. Кончились товарищи, нет Советской власти. Теперь наша – новая власть. Теперь новый порядок. Немцы наши избавители…
— От чего избавители? – раздалось из зала.
— От коммунистов и советов, – важно заявил Титов.
Но тут выступила вперёд Силаева Прасковья – жена сына раскулаченного Силаева, осуждённого по доносу Титова на двадцать пять лет лагерей, и сестра его жены.— А может избавители от нашего скота и птицы, да от вещей. Ведь всё режут и выгребают подчистую. Чем же нам зимой детей кормить и в чём ходить? Осталось только то, что на нас одето. Ни скотины, ни птицы уже нет. Дурак ты носатый! Вот наши придут, а они обязательно придут, и тебя дурака на первом же суку повесят, – распалялась Прасковья. Её уже тянули за полы поддёвки, видя, как наливается кровью и без того красное лицо новоиспечённого старосты.
— Застрелю суку, – заревел Титов, расстёгивая дрожащими от гнева и хмеля пальцами кобуру и выхватывая пистолет.
Но нарушительницу «нового порядка» женщины уже вытолкали в сени и задворками отвели домой. А в правлении, немного успокоившийся Титов, продолжал ораторствовать о том, какой будет новый порядок, как будет всем хорошо при немцах. Женщины понуро молчали. А вот Доня Баранова, та самая, что писала доносы вместе с Титовым, да Екатерина Рытова, по прозвищу Катепка, тоже из комбедовок, сорвали со стен портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, бросили их на пол и начали на них плясать.
— Теперь наша власть, новая, без коммунистов. Радуйтесь, бабы. Свобода, – приговаривала Доня, топча портреты вместе с рамками и стёклами.
Они с Катепкой были сильно навеселе. Послушав ещё указания старосты, как вести себя при немцах, люди с тяжёлыми думами разошлись по домам.
*******
Двадцать шестого декабря сорок первого года в наше село вошли передовые части Красной Армии. Фашисты драпали, как зайцы, но село всё равно сожгли. Радость была огромная, хотя и сильно омрачённая потерей жилья, имущества, скота и птицы. Люди в одночасье оказались без крыши над головой в двадцатипятиградусный мороз. В этот же день Титова военные арестовали. А так как они у нас не задержались, а продолжали преследование отступающих немцев, то и Титова они забрали с собой.
И уже в сорок третьем году, когда готовилась операция на Курской дуге, в нашем селе оказался офицер, который тогда арестовывал нашего старосту. Женщины его узнали, хотя он и повзрослел на два года и был уже капитаном, а не лейтенантом, как тогда, стали расспрашивать о Титове. Он им коротко рассказал.
— Мы тогда немцев гнали, не давая им закрепиться. Людей для боя не хватало, а тут ещё нужно было охранять какого–то предателя. Поэтому особый отдел принял решение – расстрелять. Мы его закопали в лесочке возле посёлка «Зелёный Дубок». Это шесть километров отсюда.
А жену Титова – Полину арестовали в январе сорок второго года. Больше о ней ничего не было слышно. Как испарилась. А была она тихая, незаметная, как – будто забитая или запуганная кем – то.
Доню Баранову и Екатерину Рытову никто не допрашивал и никуда их не вызывали, они спокойно жили и работали. Никаких тебе репрессий, никаких преследований «за не так сказанное слово», как сейчас преподносят антисоветчики разных мастей.
Или вот пример. Это было в сороковом году летом. У нас за огородами возле церкви собрались молодые ребята призывного возраста и тренировались в стрельбе из мелкокалиберной винтовки. Ну, я, естественно, крутился среди них. Деревянный щит – мишень они установили недалеко от церковной стены, чтобы пули задерживать, а на щит прикрепили небольшой портрет Ленина и с азартом палили по нему, соревнуясь в меткости. Видимо они не боялись каких – либо осложнений или, как сейчас любят повторять на каждом шагу, репрессий со стороны властей.
А вот ещё пример о «репрессиях».
В 1963 году прихватил меня радикулит, и я оказался в неврологическом отделении первой городской больницы Севастополя. Радикулитики – народ не тяжелобольные, но малоподвижные. В палате нас было девять человек, а свободное от процедур и сна время посвящалось чтению, анекдотам, рассказам о том, о сём. Мне особенно запомнился один мужчина из Инкермана. Он пережил немецкую оккупацию в Севастополе и делился своими воспоминаниями о том периоде. Но вот как доходил в своих воспоминаниях до одного трагического для него события, так не мог сдерживать слёзы.
Он жил в частном доме, а его сосед несколько лет назад вернулся из заключения и теперь нагло насмехается над ним. Дело в том, что этот сосед во время оккупации при немцах служил добросовестно полицаем и на его глазах застрелил двух его братьев. После освобождения Севастополя полицая арестовали и судили. Дали ему по приговору суда двадцать пять лет лагерей, а в пятьдесят шестом году его освободили и реабилитировали, как незаконно репрессированного сталинским режимом.
Вот потомки этих полицаев и других фашистских прихвостней и верещат сейчас о сталинских репрессиях.
А Иван Кириллович Силаев после реабилитации жил и работал в Брянск и только в средине шестидесятых вернулся в родное село, где через несколько лет скончался.
*******
Я, будучи в отпуске, в 1967 году отдыхал у матери и впервые встретил этого человека. Мы с ним долго беседовали. Я спросил его тогда: не хочет ли он подать в суд на своих клеветников.
– Иван Кириллович, а почему вы не хотите подать в суд на тех, кто вас оклеветал?
– Нет, Коля, не хочу влезать в эту грязь и ворошить прошлое.
– Я понимаю, Гули уже давно нет, но Доня Баранова здравствует пока. Так пусть хотя бы перед народом объяснится за свои подлые поступки.
– Нет, не хочу. Пусть её Бог судит. А для меня она не существует.
На том мы и расстались. И больше никогда не виделись.