Строгость

Виктор Клименко 3
В. С. Клименко
Осень 1956г.
По возвращению в г.Томск с целинных земель
(Казахстан, Акмолинская область),
где по путевке комсомола был на уборке.










СОДЕРЖАНИЕ

Строгость. Роман
Книга первая. Порука. 4-70 стр.
Книга вторая. На диком крутом берегу. 71-229 стр.
Книга третья. Бой за копейку. 231-293 стр.
Книга четвертая. Фирма. 294-343 стр.
Книга пятая. Повышение. 344-402 стр.
Оценка творчества
Стусь Н.А. О прозе и стихах Виктора Клименко 403-404 стр.
Голубева И.А. Отзыв о творчестве Усть-Лабинского писателя Виктора Степановича Клименко 405 стр.
Молокова Т.Д. О писателях, поэтах и не только. 406-408 стр.
Рисунок Елены Клименко ко второй книге романа         409 стр.
















КНИГА ПЕРВАЯ

ПОРУКА

Пролог
Иногда случается и такое, что горький опыт во благо пострадавшему оборачивается. Так сложилось и с этой историей о скромном человеке, звёзд с неба не хватавшим и всего лишь честно торившим свою тропу в жизни. Однако торившим по своему разумению и душерасположению.
Накануне у меня стряслось непредвиденное. Лет пять назад оставил я свой архив у деда. На сохранение. Спрятал его в глухом месте - на чердаке большого дома. И было моё богатство - книги и рукописи, газеты и журналы - прилично упаковано: по добротным дорожным чемоданам рассортировано. Так что ни дождь, ни снег не смогли бы повредить, хоть провались над ними шиферная крыша. Однако одного я всё-таки не принял в расчёт. Того, что в доме живёт подросток, внук дедов, а мой племянник. Вот от кого изначально моему архиву грозило уничтожение.
Этот замкнутый подросток оценил моё богатство как хлам и принялся незамедлительно отбирать из чемоданов по толике то листы на самокрутки (для дела запрещённого, а потому и тайного), то охапки повнушительнее для разведения костров. И таким манером прорвался не только через мои записки, но и сквозь книги Ромена Роллана и Фёдора Достоевского. Архив мои был растерзан. К моему появлению в укромном уголке чердака пятнали глиняный пол лишь мятые да рваные клочки грязной бумаги. Большой для меня сюрприз.
Но где- то через месяц после такого открытия заглянул я в дом родителей своего товарища, которого там уже не ждали: он погиб. И там как-то сразу я углядел перед топкой печи горку макулатуры, какую произвести на тот момент в доме было некому. С не присущей мне бесцеремонностью бросился я разгребать ворох бумаги и обнаружил записки наподобие дневника, но довольно пространные, объемные.
Конечно же, часть их уже ушла в дело, а потому связь между тетрадками нарушилась. Но записки показались мне занятными (тем более что время, питавшее их развитие, уже ушло), и я загорелся желанием предать их огласке. И следом стал готовиться к тому.
Правда, я и до сих пор не установил, кто автор: мой ли это знакомый или кто-то другой, передавший ему на гарантированное сохранение свои дорогие наблюдения, переживания и открытия. Ну, как я убеждён, по теперешним временам, последнее не так уж и важно: издающий такие записки сегодня ничего, кроме убытков, не поимеет. Уж таково нынче отношение к подобным трудам и находкам. А я посчитал за главное не дать запискам бесследно исчезнуть, сберечь их до лучших времён.
И ещё хочу пояснить читателю один момент моего самоуправства. Чтобы упорядочить общую картину и выводы, чтобы натолкнуть читателя на важные в этих хитросплетениях мысли, я разбил записки на части и озаглавил их. А потом еще и убрал повествование от первого лица. Так главным героем в них стала эпоха загнивающего социализма.
Надеюсь, после этих оговорок одни вопросы проясняться, а новые не возникнут. Итак, прошу к картинам конца века минувшего.

Автор































На кладбище
Апрельский день был солнечным и тихим, но режущий холодок в тени напоминал, что до настоящего тепла далеко.
Сельское кладбище. День памяти. Многолюдье, теснота у могил. Не меньшая теснота и в мыслях: лишь подумал об утратах, как их набралась целая вереница, и необъятное чувство сожаления затопило всё моё существо и принялось вымывать промахи, неудачи, будить угрызения совести.
Давно хотел заглянуть сюда, в недавнее прошлое, где остались навсегда дорогие мне люди. Долго не удавалось это сделать. Не доставало то времени, то денег, то настроения. И вот, наконец-то, сподобился.
Я впервые на незнакомом кладбище и думается, что прожитое я взвешиваю спешно: что нашёл и что потерял. Я спрашиваю себя, можно ли было поступить иначе: честнее, справедливее, строже. Для чего? Да чтобы след остался менее пустым, чтобы другим было и веселее, и легче.
Неловко расспрашивать, и я медленно обхожу ряды могил. Присматриваюсь. Людей и памятники примечаю.
У ярко-чёрной, будто свежеобугленной, наподобие огромного мастерка торчащей плиты, на полянке, задержались два старца, отстав от прошмыгнувшей толпы. Беленькие, реденькие, как у младенцев, чубы их пошевеливает легкий ветерок. Красные пышные носы со старанием высвечивает яркое солнце. Жестикулируя, старцы громко беседуют. Во власти гордости, в порывах оправданий.
Подбираюсь ближе, читаю: «Кирилл Серафимович Обноска (1906- 1986 гг.)»
Присаживаюсь поодаль и слушаю.
- Так вот, голуба, - твердит тот, что в распахнутом зеленом, хорошо проношенном плаще. - Много потрудился сей муж. И по годам, и по достижениям. Видеть надо было...
- Грозен, говорят, - добавляет собеседник в свежем, кофейного цвета костюме, - очень.
- Да. Представь себе. Строгостью великой известен. Не потаю. Со страхом в душе провожали его высокую сутулую и костлявую фигуру не только абитуриенты и не одни нашкодившие студенты, но и преподаватели, мечтавшие к нему на службу перейти. То непросто было. Вот и робели. Кандидат наук! На хуторе не каждому чета.
- Слыхал-слыхал. Его фигура в посёлке олицетворяла незыблемость протекции и круговой поруки.
- Но он единственный из тогдашних руководителей не был паразитом. В трудах проводил дни и ночи. Самозабвенный раб дела.
- Ты так его восхваляешь, будто он только добро творил.
- В меру своих сил, голуба, и добро тоже. А зло, что благословил, не из его прихоти вышло. Из пороков общества. Бездельники, проходимцы оказывались сильнее и своё отламывали. Всякую ценность в рубли переводили. А талант для них ничего не стоил. Вот и драчка происходила.
- То-то жалоб на него настрочено...
- Жалобы, голуба, не самый веский довод. Что-то полезное сотворить куда труднее, чем настрочить жалобу.
- Да в чём у него-то сложности могли быть? Это ж не завод!? Преподавателей - избыток, учащихся тоже. Выбирай - не хочу! Учи себе да учи. Какое тут зло?
- А не скажи, голуба. Не скажи. Обноске тоже план доводили. По подготовке специалистов. И план тот, как у всех, трещал по швам. При том плане у Обноски особых прав тоже не было. И если инициативу какую проявил, то, значит, закон нарушил.
- Как это?
- Да очень просто. По закону любой выпускник средней школы имеет право поступить в зооветехникум. Но ведь не из каждого зоотехник или ветеринар получится. Смекаешь?
- Конечно.
- В том-то и зло состояло, что принимать по высшему баллу предписывали, а не по способностям или семейным традициям.
- Но высокий балл для директора - тоже неплохо! Наберёт отличников и без горя с ними любую программу осилит!
- На деле оно не так борзо, как в мыслях, голуба. Секрет неудачи в том, что школьные отличники - они, в большинстве, горожане. В августе, в общем азарте, нагребут пятёрок, а в сентябре - на учёбу не являются. Передумали! А то ещё хуже: в октябре бросят. Значит, разогнали тех, кто бы мог потом работать, и сами в кусты, А Обноска с планом в руках остался. Вот тебе картина! Законное вредительство! И как же он боролся с ним?
- Незаконными способами. Набирал с запасом. Это первое.
- А еще?
- В глухие деревни преподавателей посылал на вербовку. До первого августа там экзамены принимали и зачисление делали. Так что от ста двадцати мест оставалось сорок. Вот на них потом и упражнялись горожане.
- Хитёр суслик.
- А хитрость эта всякий раз боком выходила. Недовольные преподаватели о нарушениях доносили...
- А зачем? Польза ведь очевидная?!
- Да затем, что по командировкам мотаться неохота. Опять же отпусками жертвовать. Да и просто показаться умнее и сильнее хочется. Ведь как же это? Отсеять отличников, а набрать троечников (а то и двоечников) - против здравого смысла! Как тут не пошантажировать директора? Чистый выигрыш! Ан нет. Обноска просил, а местные власти писали: «Факты не подтвердились!» И уж после отписок гнал Обноска жалобщиков в шею, но под другими предлогами. Вот, значит, когда он бросался преподавателями высокого класса!
- Да. Класс, может, в преподавании был и высокий, но людишки- дрянь. Для дела надобен высокий класс управляемости. Класс слаженности.
- Не скажи! Сам-то был кандидатом наук. Учебники писал.
- Не от хорошей жизни, голуба. На кого ему было надеяться? На городских свиноводов что ли? А он на племзаводе опыты проводил. От практики брал всё лучшее.
- Но как же он профаном прослыл?
- А все верно, голуба. Раз ты на чужой кусок замахнулся, кто ж тебя положительно аттестует? Никто! Заинтересованные лица непременно тебя сапогом в морду! Рецензиями.
- Но учебник-то вышел?
- Да уж постарался Кирилл Серафимович. Где власть превысил, где и просто кого надул. Дело-то для одного человека неподъёмное, а он осилил. Многим было наплевать, что, в конце концов, получится. А дело ведь государственное.
- Поди, не зря старался? Государство не обидело?
- Как же! Как же! За учёную степень - по червонцу в месяц отваливало!
- Здорово! Так дёшево качество стоит?
- А ты думал?
- Да. Смелый человек был твой Обноска. Всем наплевать, а он верил твёрдо!
- Не совсем оно так, но что-то было. А ни смелости большой, ни уверенности завидной я как-то в нём не замечал. Думаю, помешался он на своей зоотехнии да так и не смог остановиться.
- Только-то?
- Представь себе, голуба. Очень скромно. А ты думал: с открытым забралом? Иду на вы!.. Не... Дураки перевелись. Если, добра желая, он кого-то консультировал по совести, то добавлял: «Тилько на мэнэ, чур, не ссылаться!»
- Значит, не был уверен в своей силе?
- Да. Как и всякий, кто не бандит. И трусоват даже. Помню (я тогда председательствовал в поссовете), а его соседка, мужа ухайдокала. Ну, и додумалась, чтобы не жечь и внимания не привлекать, решила окровавленную одежду у Обноски в уборной утопить. Дескать, там искать не станут. Ну, и пробралась к нему во двор. Собака нуль внимания. Молчит, значит. Соседка спокойненько управилась и только из уборной высунулась, а тут нашему Кириллу приспичело: на крыльцо вышагнул. Соседка на зады, на техникумовский двор через запасную калитку. Из-под носа и ушмыгнула. Кирилла же неладное заподозрил, обследовал. Ну, и докопался: капли крови на полу уборной углядел... Так он меня через четверть часа на ноги поставил. В половине-то третьего! Ночью! Дрожит весь и чуть не плачет: «Сними с моих рук эту кровь!»
Старики посунулись с кладбища, а я поднялся и продолжил поиск. Правда, теперь воспоминания так навязчиво осаждали меня, что я почувствовал себя вернувшимся в те неблизкие дни. Я ведь под началом Кирилла Серафимовича служил.
Прибытие
За широкой спиной деда Никанора выбрался я из вокзальной толчеи на площадь. Здесь было свежо, безмолвно, но тоже тесно. Вблизи парадной двери столпились магазинчики, палатки, легковые автомобили, мотоциклы. Дед непонятным образом ориентировался среди этой холодной и пустой неодушевлённости и всё вёл меня куда-то в темноту. И вдруг остановился у борта ГАЗ-51.
- Это наша, - пояснил он.
Я удивился: «Почему не «Волга»? Не служебный автобус, наконец?» Раньше, когда я приезжал в отпуск, встречали на пассажирском транспорте. А теперь вот грузовик... О том, что имущества много, вроде не писал и не мог писать, коли его нет.
Асфальт был мокрым. Я отмечал это, когда случалось освещение на пути, а чаще чувствовал. Промозглый неуют больше всего и смущал меня: он никак не вязался с тёплым солнечным краем моего деда. Край деда так и представлялся мне яблоками да огненными помидорами, сухой и тёплой травой и непременным стрекотанием кузнечиков в ночи, а у пруда - лягушачьим концертом. Всё здесь жило и дарило жизнь.
Едва я поднялся в кузов, как дождь припустил и забарабанил по тенту так внушительно, что я невольно ощутил уют, оценив надёжную защиту от воды и ветра. Тут же смикитил, что именно на такой машине надёжно добраться до хутора по грязи. И поразивший меня при посадке блеск мокрых цепей на скатах, всё ещё стоявший в глазах как антипод уюта, перестал казаться загадочно-зловещим. А сам дед Никанор, севший в кабину, - отчуждённым.
Всё было не так, но не потому, что я прибыл на постоянное жительство, а по той простой причине, что вместо августа на дворе распоряжался март. Можно сказать, зима, а не летнее тепло и сухо. Снега, разумеется, не было, но дул завывающий ветер и лил затяжной дождь.
Я всегда приезжал поездом и всегда ночью.
Стараясь заглушить разочарование, я припомнил подробности первого визита, Тогда-то меня и вовсе никто не встречал. Телеграммы я не отбивая, а дорогу расспросил в письмах.
Ночь была даже потемнее этой, но добрался я без сложностей.
И до сих пор такое впечатление, что путь - при всех предосторожностях – был коротким. В тесноте попутного автобуса добрался я до центра хутора, потом с чемоданом прошёл к клубу, где на танцплощадке отыскал дедова соседа, двадцатилетнего паренька. Тот подтвердил готовность помочь мне, и я не расстраивался: стал дожидаться начала и конца танцев.
Мне представляется, что совершалось всё не на улицах, а в огромном дворе. Людно было повсюду. От только что погасшей жары царила духота, которую я принимал за удобство, потому что в любом месте, под открытым небом, можно присесть или уснуть.
Условившись с проводником, я расположился в сторонке от освещённого двумя встречными фонарями деревянного настила и настроился терпеливо дожидаться.
Но в другой стороне просторного двора, во мраке, вдруг зашумели, засуетились. Я тоже встрепенулся, но выждал на месте, чтоб не потеряться. Потом из разговоров уяснил, что завязалась драка, что драчунов разняли. Но публика как-то сразу схлынула со двора, и танцы расстроились. Мои попутчик вынырнул из темноты неожиданно и пригласил: «Пошли!»
В поделённой на группки толпе я увязался за проводником-попутчиком и не понял, что он с девушкой. Может, потому, что они пустились стремительно, держал он её не под руку, а за руку. Неслись мы напростец, перемахивая канавы, увязая в песке, продираясь через кустарник.
Сколько я ни старался выделить хоть какие- нибудь ориентиры, ничего не получалось: рядом стояла темнота и ветки. А потому я лишь опасался потерять туфли или потеряться, отстать.
Гонка скоро завершилась: справа потянулся закругляющий дорогу плетень с калитками. В третью молодые люди и постучали. А убедившись, что хозяин их расслышал, побежали вперёд. Я же всё никак не мог сориентироваться. Мрак в перемешку с вишенником застил мир.
Наконец, во дворе вспыхнула яркая лампа, и дед Никанор поспешил к калитке, не в брезентовой робе, как сегодня, а в белоснежной майке. И баба Настя показалась следом в нарядном платье, как на праздник. И я попал в их объятья.
И накрытый стол передо мною, как из-под земли вырос. И выделил я на нём жаркое. И подняли мы торжественную рюмку водки. Следом пошли согревающие расспросы и их собственные добрые новости. Я к желанному берегу причалил.
На другой день баба Настя показала мне усадьбу, наполовину занятую вишнями, яблонями, грушами, шелковицей и грецким орехом, самым внушительным деревом. Были здесь и малина, и смородина, и засохшая грядка клубники. Ну, и овощи разные. Выделил я болгарский перец да вьющиеся помидоры.
Уютно было на душе при таком-то саде-огороде. Но главное удивление пленило меня вечером, когда низенький, но широкий в плечах дед Никанор, прихватив скамеечку, устроился в конце надворных построек, цеплявшихся одна за другую, начиная с хаты, будто выбежавшей на бугорок оглядеться, и кончая сараюшками, похожими на ленивых боровов, склонных у кого- либо под боком подремать. Потому, видно, крайний из них и тонул в кустарнике.
К месту, где расположился дед Никанор, поднималась от болотца тропинка. Едва он устроился и стало сереть от надвигавшейся темноты, по тропинке потянулась белая живая верёвка. То были выстроившиеся и тесно сгрудившиеся утки. Сначала меня поразила дисциплинированность птиц, а потом и их множество. Из белой верёвка перекрасилась в серую. То пошли гуси. Дед сидел молча, оглядывая, а верёвка тянулась и тянулась.
А в субботу днём мы пошли на низы, на огороды, где на степном просторе дозревала картошка, где моркови и другой мелочи было предостаточно, но мне никогда ещё не доводилось видеть таких огромных помидорных плантаций, усеянных крупными пламенеющими плодами.
И солнце припекало так, будто лето никогда не должно было кончиться. И я не мог не согласиться, что едва ли где-либо ещё сыщется такой благодатный край.
Картины воспоминаний вспугнула неожиданная остановка грузовика. Выглянув, я не обнаружил признаков улицы. Справа угадывалось соседство большой воды, а слева - леса.
- Молодец! Правильно понял, - объявил дед шофёру, оставляя кабину. - Дальше опасно.
Я подал чемоданы и сам спустился. Когда грузовик развернулся и уверенно покатил прочь, дед перестал за ним следить и отобрал у меня чемоданы.
- Не зачерпнёшь? - справился он, под фонариком оглядывая мои туфли.
- Нет! - заверил я.
Сам он был прилично случаю в резиновых сапогах.
- Такая у нас структура, - добавил он в ответ на мои безмолвные недоумения. - Весна поит землю. Зима не управилась...
Ни разу не оскользнувшись до падения, мы обогнули берегом пруда огромный бугор и очутились на тесной улочке. И только теперь я сообразил, что мы колесили из-за размытой прямой дороги, которая шла по гребле (плотине).
Во дворе дежурил тёмной масти и завидного роста пёс. Вроде бы прежний, но дед назвал его иначе.
- Завтра познакомишься. Неудачный он, - на ходу бросил дед, уводя меня в хату. - Стрельбы боится...
Баба Настя, показавшаяся меньше прежнего и ростом, и всей статью, кинулась ко мне со слезами на шею, будто я не на жительство прибыл, а дед меня из плену вызволил и за нами по пятам шла погоня, а потому не медля надлежало дальше уносить ноги.
Её чрезмерное волнение дед не одобрил, прикрикнув: «Чего разревелась?» В его неловком осуждении я прочитал намёк на неуместность больших радостей, хотя на самом деле дед боялся вспугнуть складывающееся благополучие их обоих, чтоб не вздумали злые силы зло пошутить следом.
Через минуту-другую я почувствовал, что, несмотря на маленькие оконца, плотно подогнанную входную дверь и тесноту в обеих комнатках (ну, некуда теплу ускользнуть), в хате прохладно. А потому и на душе сделалось зябко, а перед глазами продолжали маячить мокрые скаты грузовика с поблескивающими цепями.
- Ужинать будешь? - зачем-то спросил дед.
- Не хочется, - ответил я, найдя неготовность к тому, как пустого стола, так и соседствующей с ним холодной плиты.
Баба Настя постелила мне на диване, во второй комнате, и я забылся сном праведника.
О новой работе
Три дня, как и положено гостю, слонялся я без дела. Насторожённо оглядывал голые вишни и яблони в огороде да отмечал общий красновато-коричневый колер безлистных садов у соседей. Угнетали раскисшие, зябкие дороги, холодно и бедно зеленеющие лужайки, пустынные берега широкого пруда с его мёртвыми часовыми на противоположном берегу - пирамидальными тополями, из-за сильной ряби на воде отражавшими свою серую, худую стать в ней.
Кругом недоставало присутствовавшей раньше красоты и уюта. Ближнюю сторону гребли рабочие железнодорожного карьера, где трудился мой дед, оснащали двумя параллельными толстыми трубами, чтобы вода никогда больше не скапливалась на высоком уровне и не размывала дорогу.
Все глядело на меня какой-то неловкой стороной и будто не одобряло моей затеи с переездом. Даже новости находились у бабы Насти больше удручающие. К примеру. Она сообщила, что на прошлой неделе в Баренцевом море погиб мой провожатый по первому приезду. Что приключилась эта беда за три дня до окончания срока вербовки. Что жена его отказалась вернуться на хутор и приткнулась с малолетней дочерью где-то в Ростове.
Наконец, заговорил я с дедом насчёт работы.
Тут тоже складывалось скверно.
Когда ты написал о возможной катастрофе, - пространно докладывал дед, любивший и подробности, и новые громкие слова, - я перетолковал с директором и понадеялся, что он возьмёт тебя в бетонный цех заместителем начальника. Теперь у него ничего не выходит. С работой у нас, как всегда, туго. В сентябре, может, в школу возьмут, а сегодня только бетонщиком.
- А, бетонщиком даже лучше. Для здоровья полезнее, - отозвался я, не огорчившись.
- Не скажи. Работа тяжёлая. Там упираются хлопцы поядрёнее тебя.
Сам дед неудачей с потерей видной должности для меня был подавлен. Он ссутулился и казался ещё квадратнее, будто неудача придавила его к земле, Загвоздка с моим трудоустройством смущала и бабу Настю. Старики опасались, что в поисках подходящей службы я завеюсь далеко и они снова останутся одни.
- Если так, то я завтра же пойду к директору! - объявил я.
- Нет, ты придёшь ко мне сегодня, - уточнил дед. - После трёх . В старом гараже я буду ремонтировать директорскую «Волгу».
Директор обещал ко мне присоединиться в пять. Вот я вас и познакомлю.
- Хорошо. Буду в пять.
На территорию железнодорожного карьера я проник с тыльной стороны, от парка. Так, мне было попутнее, но не в том был смысл глухого пути. Дед заботился о том, чтобы меня меньше кто видел и расспрашивал. И с этой задачей я справился: ни у кого дорогу не уточнял.
Дед возился под навесом у снятого переднего колеса голубой «Волги».
- Пришёл?
- Не заблудился.
- Удачно... Он сейчас будет. Уже наведывался.
И действительно. Через пару минут из-за угла стремительно вынырнул сухой, маленький, юркий мужчина в тёмно-синем плаще, без головного убора и пышной шевелюры, подстриженный под бокс. Темные волосы с проседью гладко причёсаны. На смуглом морщинистом лице выражение сухости, строгости.
Не сказав ни мне, ни деду ничего по поводу моего присутствия, он принялся уяснять, где можно практически раздобыть сносившуюся деталь. Дед усомнился, что со списанной «Волги» деталь может на ремонтируемую подойти.
Это и был директор. Дед меня представил часом позже, заявив: «Перед вами тот самый молодой человек, о котором я говорил...»
Директор смерял меня взглядом, ничего не ответил, лишь паузой обозначил дедов вопрос. Они продолжили спор и поиски.
Наблюдая за ними, я удивлялся раскованности деда, его подвижности, расторопности в работе, помня, что ему вот-вот шестьдесят стукнет. Поразило меня и то, как директор глубоко вникает в слесарные тонкости.
В контору позвал меня дед не на другой день, а через три. И не к началу рабочего дня, а к десяти.
Я-то думал, что один хочу толковать с директором по поводу работы, а тут была целая очередь. Дед в спецовке проник к директору, и потом уж секретарша пригласила меня.
Меня, естественно, никто из очередных не знал. Когда дед нырнул в приемную, мужики заговорили о нём, о том, что он, Ерофеев, в большом почёте на своём производстве.
Мне предложили написать заявление и сдать трудовою книжку. После этого дед отвёл меня в бетонный цех, где я натянул комбинезон и вышел под стрелу парокрана, стоявшего на рельсах рядом с ямой, пропарочной камерой, дышащей банным теплом. В яме находились железобетонные кольца, одетые в металлические формы. Их-то я и зацеплял.
От жары да с непривычки за полчаса я основательно взмок , но по благожелательному тону голоса машиниста догадывался, что действую правильно и торопиться не должен.
После разопалубки колец работа досталась безопасней и привычней. В ковш бетономешалки наваливал я гравий, песок и цемент. Мне нравилось, что никто не торопит, что я успеваю, никого не задерживаю.
Завершили работу за час до звонка. Смена пролетела незаметно. Не торопясь закрыли щитами камеру пропарки, заткнули щели ветошью и помыли руки. Сидели на лавочке, отдыхали, пока наш бригадир, маленький, вёрткий старичок, передавал цех вечерней смене.
Я подивился разумной предусмотрительности: сменщики могли учесть и наш удачный, и горький опыт вплоть до того, как нас снабжал арматурный цех: успевал или не успевал обеспечить каркасами и вязал-варил их качественно или нет.
По простоте душевной, я подумал на другой день, что за меня крепко переживает бригадир. Он вроде бы глаз с меня не спускал: так ему хотелось, чтобы я технику безопасности не нарушил или технологию. И то, что все так внимательны ко мне, меня воодушевляло. Я старался изо всех сил, чтоб никого не подвести.
- Так почему ты попал ко мне в бригаду? - спросил, наконец, бригадир.
- А мне выбирать не предлагали. Куда послали, туда и пошёл, - признался я.
- Похоже, так оно и было, - согласился бригадир. - Старательный ты парень, но если б меня спросили, я бы тебя не взял.
- Почему? - удивился я.
- Нам тут пятерым делать нечего, а они тебя шестого... Ты не обижайся. Это правда. Вот разве меня на пенсию спровадить планируют, тогда, конечно, надо принимать.
В бетонном мне нравилось. Работа ладилась, никто не нервничал. Даже без привычки я уставал умеренно, а потому впервые в жизни почувствовал себя свободном человеком, будто на отдыхе оказался. И по дому работы было немного. Я успевал быстро всё переделать, я читал, записавшись в библиотеку при клубе.
А тут и погода скоро повернула к лету. Деревья оделись, согрелась земля по-настоящему, стал подкармливать нас огород. Зачастил я на рыбалку. Словом, вошла моя жизнь в колею.
О чём работа
- Сегодня я поинтересовался у директора, как с местами на новый учебный год в школе, - заговорил за ужином дед. - Так он «обрадовал»: десять учителей за штат выводят! Смекаешь, к чему это?
- Места не будет. И не видать вам меня в учительской должности (при портфеле), как своих ушей!
Такая у нас структура с хуторами. Разваливаются, - вздохнул дед. - Зато города подрастают. Может, это и к лучшему? Как ты думаешь?
- Думаю, что к худшему.
- А почему?
- Да потому, что везде и всё прёт без руля и без вертрил.
- Какой же тебе руль надобен?
- А такой! Чтоб был я необходим и дорог на работе. А так что получается? И там, где людей нет и где я квалифицированную службу справлял, никто во мне особенно не нуждался. И здесь, где край перенаселённый, тоже обойдутся, если вдруг брошу. Так кто же и что нужно?
Дед задумался. Помолчали.
- Завтра собрание. В клубе, после работы. В семь, - вроде для себя вспомнил дед.
- Не объявляли, - отозвался я.
- Завтра объявят. Собрание директор и главный инженер проводят. Только ничего у них не получится.
- Почему?
- Такая у нас структура. На собрание хлопцы с первого объявления не приходят. Уж когда допекут, другое дело.
- Как допекут?
- Премии полишают, до работы не допустят...
- Ничего себе!
- Так они без злого умысла. Рады бы и явиться на собрание, да не выходит. Ну, на собрания я привык ходить и на этом побываю.
- Да тебе-то что. Ты - десять минут и дома, четыре ветки акации срезал и коза накормлена. А им до дому минут сорок педали крутить надо. Они коров держат, а ни выпасов, ни покосов нету. А не будешь держать корову, так без молока останешься. Вот ему и некогда ни выбирать, ни сомневаться. На мотоцикл да километров за тридцать траву косить. Пока он её припрёт, стемнеет. И отдохнуть время. Опять же от хозяйства доходу больше, чем от той работы в цехе. Так он не на собрание побежит, а на бахчу или в сад.
«Структура» и на самом деле была особенной. Мужики на предприятии чувствовали себя варягами. Числились рабочими и больше им ничего не требовалось, потому что ничего больше им не предлагали: ни квартир, ни яслей, ни продуктов. Питались всухомятку тем, что привозили с собою. Частенько сдабривали домашние харчи самогоном. Самогон приобретали на месте, передав через забор ведро цемента какому-нибудь застройщику.
И тот честно держал свою марку против высокой марки цемента предприятия и доброты хуторских парней. В том я на первой же неделе убедился, едва стал свидетелем «товарообмена». То ли испытать, то ли повязать хотели, но полстакана поднесли. Я выплеснул на поддон и поджёг. Нежным голубым пламенем полыхнуло зелье в полумраке запертого цеха с его маленькими, заросшими грязью оконцами.
Хлопцы удивились моему поступку, но я удивился больше, когда задёргалась дверь в запертых воротах и потом втиснулся в неё своим округлившимся телом лысый начальник цеха. Бригадир только руки протянул к трёхлитровой банке, чтобы остаканить членов коллектива. Естественно, пришлось налить стакан начальнику. Тот опрокинул, повертел перед лунообразным лицом поперченной овощью и так же, не поднимая очей, снова тряхнул ворота животом на поспешном выходе.
Я не сомневался, что начальника цеха надо сменить. Но то было не моего ума дело.
Хлопцы в бригаде говорливые, посудачить да пошутить любили. Таким способом всегда создавалось бодрое настроение. А то важно очень, если принять во внимание, что счастливцев среди них не водилось. Бригадир жаловался на старость, но говорил о ней с издёвкой и сильно преувеличивал свои изъяны. Досадовал на сына, который любит поспать сладко с молодой женой, а мог бы семью обогатить ранним да проворным налётом на колхозное огуречное поле.
Самым рассудительным, спокойным, самым крупным и миловидным был Алексей Гаврилов. В работе всегда внимательный, осторожный. Если работали не на яме, а в цехе он всегда брал пульт управления лебёдкой и вслепую работал на клавиатуре, так как глаз не отрывал от груза - секции сырых железобетонных столбов или трёх поддонов с заборными решётками. Если таким грузом прищемить руку, то от неё останется тряпка. Помню, к месту, между делом, сообщал он о несчастных случаях на соседних заводах ЖБИ и ЖБШ. Ему поручалось хлопотать и о чаче (так экзотически именовали парни самогон). Уж он-то никак не мог попасть с ведром цемента на глаза главному инженеру или директору.
Тем не менее, он брал в ассистенты Гаврюшу Моисеева. Тот был напротив не литой, а сухой и тонкий, худосочный. И одевался настолько экономно, что руки и ноги оказывались голыми наполовину. И это придавало ему сходство с вяленым ершом. Гаврюше, как и остальным, кроме бригадира, было за тридцать. А жизнь его была примечательна не тем, что он где-то в песках ближних под домик фундамент залил, а тем, что лет двенадцать тому назад был в командировке в Сочи и там, при содействии одной хорошенькой армянки, посеял на клумбе два чудесненьких цветочка - два мальчика. Вот на их-то воспитание бухгалтерия железнодорожного карьера и отчисляла ежемесячно часть Гаврюшиной зарплаты. А уж из оставшейся части он норовил собрать тысчонку на кирпич. И это ему никак не удавалось, хоть и ел он вместо мяса переперченные огурцы.
- Когда инструмент исправный, а ума нету, - горевал по этому поводу бригадир, - тоже ой как плохо.
Над четвёртым членом бригады тоже подтрунивали. Тот имел неосторожность дивный сон, как тайну, разгласить. А виделось ему во сне будто некая часть его тела завидно растёт. Так он ещё во сне успел подумать, что при такой удаче обеспечена ему безбедная жизнь, хоть на хуторе, хоть в недалёком Сочи.
И проснулся он будто бы с восклицанием: «Расту! Расту!»
Вокруг таких фантазий и покатывались со смеху молодые мужики.
Дни становились жаркими. И уже после разопалубки железобетонных столбов с их конфигурацией, усложнённой двумя пазами, тянуло в холодок. Начальник же цеха, найдя бригаду бетонщиков в тени, однообразно шутил: «Что же это вы всё в тень ныряете? Люди, понимаете ли, в наш край едут и немалые деньги платят, чтобы под нашим солнышком погреться. А вы надурняка не хотите попользоваться. Непорядок! Бесхозяйственность!»
Отношения в бригаде всегда лежали на поверхности. Никаких претензий никто не копил на случай. Шутливые упрёки в начале смены отсыпали дежурному за то, что он не явился на два часа раньше и не открыл камеру пропарки, чтобы изделия до разопалубки хоть чуточку остыли. Виновник принимал их терпеливо и молча, не каясь ни в душе, ни вслух, твёрдо зная, что его товарищ завтра тоже с такой задачей не справится: слишком уж она несподручна для крестьянина-хуторянина. Никак не успеть.
Неизменным был и ритуал сборов домой после смены. Каждый озабочен тем, чтобы наполнить на складе двухведёрную сумку цементом, незаметно перенести её за угол к своему велосипеду, увязать компактно на багажнике и замаскировать под какой-нибудь другой предмет вроде запасной одёжки, а потом сесть и легко покатить по пустынной тропинке, вдоль железной дороги под горку, в стороне от центральных ворот.
По этому каналу цемента уплывало со склада немало. На склад он поступал вагонами, но случались и перебои, и цех останавливался. Тогда начальник цеха - для вида - посылал нас подметать полигон под козловым краном, отгружавшим готовую продукцию. Только работы той нам и на два часа не хватало.
«Структура» была занятная. И мы с дедом частенько обсуждали наши производственные проблемы в поисках истины.
Но время, коему я стал свидетелем, дед мог уже назвать золотым веком. Оно ни в какое сравнение не шло с тем, что ему довелось застать при первом на его памяти директоре. Теперь продукцию выдавали и вспомогательные предприятия: и бетонный цех, и кирпичный завод, и фабрика по сортировке гравия. А тогда весь доход шёл от основного производства - от добычи и отгрузки гравия, в траншеях, работали экскаваторы, бульдозеры, а рабочие - нижники тянули к ним рельсы, чтоб подогнать вагоны.
- При мне исправно трудились четыре экскаватора, днём и ночью грузили вагоны, и те уходили на соседнюю узловую станцию. Так же и деньги непрерывно текли на расчётный счёт карьера, - вспоминал дед.
А в те чёрные дни, когда дед Никанор только пытал счастья, на хозяйстве имелось всего-то - навсего два экскаватора да мехмастерские. И вот один экскаватор остановился. Потом полетел двигатель и на втором. Думали, как из двух хоть один оживить. И ничего не получалось.
Перестали отгружать гравий - не стало денег.
- Пришел в мастерские,- вспоминает дед, - главный инженер. Собрал нас и объяснил обстановку: «Балласт не берём. Денег нет. Делать нечего. Вот- вот останемся совсем без техники. Что делать?»
- Экскаватор ремонтировать, а слесарей сократить! - подсказал завмастерскими.
- Кого именно?
- Сидорова... Ему до пенсии рукой подать... Ерофеева. Он поступил последним.
- Сокращать так сокращать, - вспоминает дед. - Придётся в другом карьере устраиваться. Да и город рядом. Правда, время глухое - к зиме. Но что делать? Поднимаюсь, уточняю: так можно идти? Работы не будет?
- Иди, - ответил завмастерскими.
- Вышел я на пронизывающий ветер, - продолжает дед, - запахнул полушубок поплотнее и на автобусную остановку подался. Не буду, думаю, бабу Настю огорчать. К вечеру, может, другие новости принесу. А на остановке той ни крыши, ни стен. Место засохшим грушевым деревом обозначено. Дерево, правда, видное, но от ветра за него не спрячешься. А тут ещё дождик накрапывает. Две старушки со мной за компанию маются, съежились, как мокрые куницы. А автобуса не видать. Я уже подумал, что надёжнее пешком приурезать. Ну, и наладился было. Когда бежит напростец Клементьев, из мастерских, и знаки мне делает. Я догадался, что он задержать меня хочет. А ноги у него короткие, потому что и сам не великан. В бурьянах, значит, путается. Кое-как поравнялся. Объявил: «Главный тебя требует!»
- Двигатель достали?
- Не.
- Так я всё сдал. Ничего не должен.
- Да разговор интересный вышел. В траншею слесаря надо послать, а за тебя никто не может...
Вот так я и остался, - заключил дед. - А потом и новый директор появился, где-то двигатель призанял на месяц. Потом новый купил. Ну, и пошло и поехало. Я летом шпалы выписал, эту хатку слепили. Счастливыми были, не знаю как.

Новые горизонты
- Батько, а ты нэ забув, шо празнык блызько? - отвлекла нас баба Настя, подавая на стол вареники с творогом после того, как борщ с курятиной уплели.
- А он не пробежит мимо, даже если и забуду, - ответил дед.
- Так у нас гость будэ!
Маленькое лицо бабы Насти затеплилось радостью.
- А что за гость? - поинтересовался я.
- Да дид Андрий. Нашего батька племянник родненький.
Баба Настя принялась нанизывать одну за другой подробности жизни деда Андрея, но в моей голове они не укладывались, потому что там не за что им было зацепиться. Обычно я нахожу место в памяти для тех родственников, которых я когда-либо видел. Потому объявленный гость меня не заинтересовал.
Однако праздник наступил. Он разгладил моё настроение по- особенному, вселив приятное ощущение безграничной свободы, которое расположило к неторопливости и хозяйственному старанию. Ранним утром смотался на рыбалку, добыл четырёх сазанчиков на уху. Так же неспешно нарезал в заброшенном парке, за прудом, веток для белой козы, привязанной за усадьбой на голом бугре. Во дворе подмёл и к праздничному завтраку приготовился.
Завтракать в холодке, под яблоней, мостились.
Когда хлопнула калитка и Тузик с опозданием забрехал, я глянул под горку, где был парадный вход в наш длинный и просторный дворик, к нам, на пятачок, укреплённый бетонным покрытием, поднимался высокий, стройный старик в синем диагоналевом костюме. Лицо его светилось приветливой улыбкой отца, вернувшегося из пекла войны и радующегося, что чада его тоже выжили. Это открытое, искреннее сочувствие сразу расположило меня к этому человеку.
- Здоровеньки булы! - шутливо приветствовал он всех, оказавшихся во дворе.
Шляпу с плащом он держал в руке, а потому легко обозревались поиндевевшие виски и зачёсанный на сторону скромный, приглаженный чуб. Неброский портрет деда Андрея (а это был он) дополняли редкие, но глубокие морщины.
Я принял плащ и шляпу, а дед повёл гостя к столу и усадил на лавку, застланную пёстрым чистым рядном.
- Ну, як вы тут? Не окулачились ещё? - продолжил в шутливом тоне дед Андрей.
- Як и вы! - неожиданно взяла инициативу баба Настя, по убеждению моему, женщина тихая, очень далёкая от философских споров.
- Живём нормально. Корову заводить не собираемся: козьего молока хватает. Новый дом не заложили, но место для него на усадьбе имеется и упускать его жаль. При Николае мы его теперь и не упустим, - доложил дед с налётом самодовольства, подразнивая деда Андрея.
- Ну, вот! Я так и догадался по вашему письму. Окулачиваетесь! А ещё рабочий класс!
На широком, свежем, с тонкими прожилками лице деда Никанора царила уравновешенность, будто и не было никаких подначек. Оно играло здоровым румянцем. Лицо деда Андрея было землистее, щёки голубели от пеньков сбритой щетины, а в порах кожи на лбу и носу темнело что-то въевшееся, вроде угля. Его лицо было лишено румяной свежести, но зато казалось более живым, устремлённым.
За трапезой, между шутками, дед Андрей вдруг и меня огорошил бесцеремонным вопросом: «А ты чего тут околачиваешься?»
От неожиданности и прямоты вопроса я растерялся и сморозил что-то совсем неубедительное. А он, не давая опомниться, принялся добивать меня: «Нечего тебе на мёртвом хуторе слоняться! Приезжай к нам на племзавод».
- А то у вас там не хутор? - поддела его баба Настя, лукаво посмеиваясь лучами мелких морщинок, бегущих от сощуренных карих глаз, воззрясь на деда Андрея будто он был не её и деда Никанора спасителем, а нашкодившим школьником, прихваченным за злым делом.
Я смекнул, что в замысле деда Андрея она усмотрела враждебную акцию и потому не могла смолчать. Ей не хотелось, чтобы тот переманил меня на свой племзавод.
- Совсем не тот! - решительно возразил дед Андрей. - У нас завод союзного значения. При нём зооветтехникум, средняя школа. Детсад и ясли отдельно. У нас баня работает, хотя у каждого ванная в квартире. Газ и другие удобства, как в городе. А ваш хутор только по числу населения за городом тянется, а перспектив не имеет. Даже бани нету! Срам сказать. О детских яслях мечтать нечего да и не с кем. Хозяина нет. У вас тут только вред делать умеют. Додумались людям огороды пообрезать. А зачем? Чтоб больше амброзии росло? Чтоб она вас по осени передушила?
Дед Никанор завозражал, принялся приписывать местным лилипутских размеров карьерам и строительным организациям, опоясавшим огромный хутор, как горошины мониста шею великана, добрые спасительные планы по части возведения той же бани, средней школы и газификации.
- Я понимаю, - соглашался дед Андрей. - Проблемы ваши решить нелегко. Уж очень подсекает вас раздробленность. А тут ещё районные власти умышленно вредят. Завод ЖБШ на вашей земле поставили, а школу, детсад и квартиры, что по проэкту к нему прилагаются, - в райцентр отнесли. Видишь, как быстро хозяева находятся, когда растаскивать есть что. И изменится такой порядок не завтра. Потому Николаю надо к нашему шалашу тянуться. Мы уже и контору из помещичьего дома переселили, а ваш поссовет о таком новоселье мечтать не может. Тут только озлобленным подкулачником можно сделаться.
Шутки шутками, а не прислушаться к мнению деда Андрея ни дед Никанор, ни баба Настя не могли. Ведь это он в своё время надоумил их перебраться сюда с послевоенного голодного и холодного Алтая. А убеждать пришлось очень долго. Они всё отнекивались пословицей: «Там хорошо, где нас нет». Но всё-таки перебрались и спаслись.
- Так ты приезжай! Баба Наталья примет! И не тяни! - не забыл повторить мне приглашение дед Андрей, садясь в свой автобус на другой день.
Через недельку отправился я поглядеть на рай деда Андрея.
Стоквартирный дом, собранный из крупных панелей, в рабочем посёлке был один. Но стоял он не на окраине, как обычно возводят новостройки, а близко к центру. Против него и останавливались автобусы, заходившие на главную усадьбу племзавода с пробегающей мимо трассы.
- А улица наша Советская, что твой Невский проспект! - хвалился дед Андрей в гостях. Я запомнил и сверил.
Да, она была заасфальтирована по всей своей роскошной ширине. К ней примыкали цветники, устроенные за пределами ухоженных палисадников. Обставлена многоэтажными домами. Большинство фасадов оштукатурено и побелено так старательно, что стены отражали голубоватый свет. Строй пирамидальных тополей справа и слева разнообразили свинцовые шеи «кобр», и я легко представил, как красиво на улице вечером при обилии света и зелени.
В первом подъезде, на втором этаже, стоквартирной пятиэтажки и жили дед Андрей и баба Наталья. Высчитал я всё это и нажал на голубую кнопку звонка.
- Проходи-проходи! - с радушной улыбкой пригласил меня дед Андрей, распахнув дверь, обшитую приятным оранжевым дерматином.
И я шагнул. Мир их квартиры поразил меня обилием света. Мне казалось, что солнце заглядывает в каждый уголок, и, может, поэтому нигде не видно лишних вещей, через которые я привык спотыкаться у деда Никанора и бабы Насти. Медовой желтизной отливал натёртый паркет, по которому, конечно же, не ступали запылённым ботинком. Вместо запахов от борща, сырости, от жареной картошки да керогазной копоти здесь витал единственный, тонкий и приятный запах яблок.
Медвежеватая фигура бабы Натальи выплыла из кухни, что была против входной двери. Чернявая, как цыганка, с моложавым лицом, она строго оглядела меня, но радушно объявила: «Это хорошо, что поспел к обеду!» Её деловитость ободрила меня.
Баба Настя поведала мне, что баба Наталья - вторая жена деда Андрея и что досталась ей нелёгкая доля, подорвавшая здоровье не столько тяжёлой работой, сколько унижениями и нервотрепкой. Так случилось, что её мужа арестовали, объявили врагом народа, а ей, учительнице, отказали даже в работе посудомойки. Много лет спустя, выяснилось, что то была ошибка. Память о той ошибке она положила хранить до конца дней своих. И при регистрации нового брака - вопреки традиции - она оставила прежнюю фамилию - Николаева. Дед Андрей был Скотарь. Потому баба Настя просила меня быть повнимательней к бабе Наталье. И я о том не забыл.
- У меня на кухне такой порядок - подтвердила своё своенравие баба Наталья.
- Когда я выключаю конфорку, все должны сидеть за столом с ложками. Так что марш мыть руки!
Я потянулся к раковине на кухню, где подивился на чудо техники - газовую плиту, которая варила и быстро, и чисто.
После вкусного и сытного обеда, состоявшего из жирной ухи, пирогов с печенкой и какао, я впервые в жизни прохаживался по паркету, осматривал просторные комнаты и прикидывал, насколько удачно они обставлены.
Житьё у стариков действительно было завидное, и я поклялся устроить себе такое же. Со временем.
- Ты, главное, не робей, - прочитав мои мысли, убеждал дед Андрей посмеиваясь. - Будет тебе испытание. Будет! Но ты его выдержишь. Не пьёшь, не воруешь, не ленишься. Почему тебе не доверять? Будут доверять. А руководителю только и надо, что убедиться в порядочности подчинённого.
- Так я схожу к директору? - заторопился я.
- Нет! - остановил меня дед Андрей. - К директору только со мною. Ты - человек с ветра, а Обноске нужен местный поручитель. Меня он знает: я ему машину ремонтировал.
Мы отправились в техникум.
Нас встретил забор из красного кирпича. Не глухой, а в виде решётки сложенный. Высокий, метра два с хвостиком. Подошли мы к воротам распахнутым и в глубине двора выбрали трехэтажное здание. Тоже красного кирпича, хотя в посёлке чаще попадались из белого, силикатного.
Судя по обилию трещин, зазубрин на кирпиче (признак плохого качества) здание было новым. Но я не мог объяснить себе, почему оно к улице стояло не фасадом, а боком. По этой причине казалось маленьким.
Входная дверь в обозримом с улицы боку тоже была небольшой.
Через три шага от порога и три ступеньки вверх открылся большой коридор-зал с золотистым паркетным полом, тишиной и безлюдьем. Свет из больших окон справа щедро обливал паркет.
Левая сторона казалась глухой. Вокруг ближнего угла лепились четыре двери. Крайняя, дальняя, стояла открытой настежь. Она приглашала в кабинет директора.
День был воскресный, но директор сидел за столом, непрерывно курил, не отрываясь от чтения и письма. Перебрасывая папиросу с левого угла рта в правый и наоборот, он управлялся толстыми губами.
Кабинет был тесноватым. Он вмещал ряд стульев от порога до окна, узкий сквозной проход к окну, два кресла перед директорским столом, большим, двухтумбовым и кресло самого директората, за ним слева и справа по тумбочке для телефонов.
Со стороны окна к директорскому столу приставлен однотумбовый, за которым можно было сидеть только спиной к свету.
Стулья мягкие, новые, с зелёной обивкой, а кресла обтянуты коричневым кожзаменителем под цвет полированного стола. Скромность дополнялась состоятельностью: от окна к двери тянулась свежая ковровая дорожка, тоже зелёная. За директорским столом сидел крупный худой старик в сером неброском костюме, сам серый от седин, усталости и дымовой завесы.
Поздоровавшись, мы скромно присели на ряду стульев. Директор кивком дал знак подождать, пока сделает запись.
Стол казался низковатым: директорское колено упиралось в столешницу. Кресло его было на металлической оси, сидел он глубоко, так что штанины подскочили, обнажив над резинками зелёных носков волосатые ноги. Доставая нужную из разложенных на столе, на приставке, на тумбочках книг, он, естественно, менял позу.
Отложив ручку и выслушав деда Андрея, он подтвердил, что хорошо помнит слесаря и благодарен ему за ремонт машины. Но на вопрос о моём трудоустройстве ответил: «Нэма миста».
- Но, может, будет? - встревожившись, настаивал дед Андрей.
- Тильки в новим году разве.
Он подразумевал не учебный год, который ещё не начался.
- Потерпим. А пока на любую работу.
- Лаборантом.
- Ты согласен? - обратился ко мне дед Андрей, обрадовавшись, что визит не завершился полным отказом.
- Конечно, - с готовностью подтвердил я.
- Но ему и квартиру потом... Один. Пока поживёт у меня...
- Для одного найдым.
- Значит, - подытожил дед Андрей, - договорились.
И мы откланялись.
Хотя моё переселение и ломало хорошие планы деда Никанора, он принял в нём самое горячее участие. Я бы мог перебраться с помощью автобуса, но дед снабдил меня грузовиком.
- В городе шкаф прихватишь, чтоб вещи твои не валялись, - подсказал он.
И прибыл я на племзавод с видимым приданым, со шкафом. Шкаф поставили во второй комнате, где мне уступили диван.
- Порядок такой. Деньги на продукты будешь давать, а дед покупать будет. Утром и вечером каждый ест, когда кому удобнее и что найдёт на кухне или в холодильнике. Обедаем вместе. На обед не опаздывать, - проинструктировала баба Наталья.
Я был на седьмом небе от вступления в новую жизнь. Мне не верилось, что такое случилось, что меня отметило благополучие. Я знал, что не всем так в этом краю везёт.
У деда Андрея где-то поблизости проживала сестра. Младшая. Так её сын, дедов племянник, не мог обрести другого счастья, кроме как сидеть в тюрьме.
- Как выпустят , на «Волге» в гости едет, - рассказывал дед Андрей весело, смирившись с неисправимостью молодого родственника. - Попьёт, погуляет месяц и снова за своё.
- За что? - не сразу я смог взять в толк.
- Он крупный специалист по оптовой краже свиней. С одного налёта три-четыре машины загружает и в соседний район на продажу. Один раз удастся, а на другой поймают. И снова сидит. «Заработок», конечно, не у матери, а у друзей верных, у любовницы. А мать только слезы льёт.
- Но вы ж его отговариваете?
- А то как же?
- А он?
- А он мне: «Ты укажи мне, дядя, небедного человека, но чтоб он не воровал! Нет такого! Вот директор твоего племзавода. Он что, за зарплату две «Волги» купил? Нет! Украл! Но только не так, как я. Не ночью, а днём. По накладным, на заводском транспорте». Так что ты ему возразишь, когда его правда!? Вот и перевоспитай.
- Конечно, - согласился я.
- Один у нас святой человек в округе. Это Обноска. Так он старый. Молодежи в пример не годится. Им нужен шик да блеск. А последний больших денег стоит.
Приятно было слышать, что я в добрые руки попал. Но всё не верилось. Видимо, потому, что достижение моё оставалось умозрительным: проживал я свои старые денежные сбережения. Да и в Сибири меня по-другому устраивали. Если получал назначение в школу, то начиналась жизнь с обживания квартиры. Пусть тесной, пусть с клопами и холодной, но то было определённое место жительства. Вот с него я и отправлялся на работу - шёл в классы и вел свои уроки.
Здесь же сплошные кружева из условностей и временного пребывания в каком-то качестве. Квартиру - дед Андрей придумал, место работы - директор выгородил, а не производственная необходимость. В руках фактически ничего нет, кроме веры да ожиданий. Я бродил в тумане непонятного восторга.
Но обо всём по порядку. Иду я через угол зала- коридора по улыбающемуся паркету. От директора на выход. Как награждённый. Правда, до моего кабинета ещё далеко. Он где-то в старом корпусе. Но и не так, чтоб уж очень. Новый уставился на него фасадом. Старый будто убегает от него, прячась в зарослях лип и клёнов. Он весь утонул в зелени, и только хвост-крыльцо с высокой и широкой дверью следит за нахальным блеском великолепного остекления трёх этажей, за роскошным, никому не нужным, вечно пустым парадным крыльцом.
Если в заросли всмотреться, если по ним полазить хорошенько, то обнаружишь длинное, типа конюшни, белёное здание в один высокий этаж, увенчанный железной крышей вишнёвого цвета. Оно изогнуто буквой «Г».
Это родитель зооветтехникума. Он и сейчас остался добрым другом каждого первокурсника и хранителем учебного оборудования. В нем всегда обтёсывали новичков из городских и деревенских дебрей, делали их самостоятельными, аккуратными, дисциплинированными и культурными.
У его порога учили мыть обувь перед тем, как подняться на облупленное крыльцо и пройти в аудитории, а за порогом - готовить уроки без папиного и маминого надзора, беречь мебель и самих себя. Себя - от голода, переутомления, жиганов, которых было для маленького посёлка многовато (будто их специально разводили, чтобы ускорить созревание недорослей в контакте с ними).
О том, что старый корпус - целый мир, я узнал не сразу. В первый день заметил деревянное корыто с водой, выщербленное крыльцо да мокрые латаные мешки перед ним на ребристых решётках.
Высокие, старые, плохо окрашенные зелёные двери, тесный тамбур, а за ним глубокий, как колодец, длинный коридор, затемнённый до половины по простой причине: кабинеты теснили его с обеих сторон. Днём здесь горел свет, и на второй двери, по правую руку, я нашёл нужную мне табличку «Кабинет нормальной анатомии».
Вставил доверенный мне ключ и открыл дверь. За порогом отметил дверной проём слева - в смежную комнату. Справа же мне протягивал руку скелет рослого человека. Мурашки побежали по моей спине. Не подав руки, я глянул вперёд. С черной доски-платформы уставился на меня хряк ростом с корову. Тоже в виде скелета. Он устроился под полками внутренней стены. Его история излагалась в табличке, висевшей на стене. Много было ещё скелетов, муляжей и чучел. Они глядели на меня со шкафов справа. В самих шкафах погружёнными в растворы хранились разные патматериалы. Потому там стояло много высоких и широких банок из стекла.
В соседней, меньшей комнате, было, примерно, то же самое. На полу стояла ещё десятилитровая банка с запасом девственно белого вещества, залитого водой из эмалированного ведра, брошенного рядом в луже.
Вдоль внутренней стены стоял зелёный мягкий диван. Против него - новый деревянный неокрашенный стеллаж, почти пустой. В комнате было тесно.
Я вернулся в переднюю, где у окна приткнулся однотумбовый старый неопределённого цвета столик. На нём лежал журнал выдачи спецодежды, инструментария и наглядных пособий.
Я не успел ещё выбрать работу, как в дверь постучали и на пороге показалась маленькая женщина лет сорока, круглолицая, темноволосая, в белом халате. Приятным голосом она представилась лаборанткой химкабинета Верой Сергеевной. Я тоже назвался.
Ты, Николай Андреевич, ничем здесь никого не удивишь. Так что не огорчайся. Тут до тебя чего только не было. И скелетов бегать заставляли, и настоящих детей делали, и подкрашенный спирт вместо крови по схемам гоняли, информировала она. - Но для тебя главное - не попасть впросак по дурости. Тебе на хранение сегодня литр спирту поставят. Так отхлебнуть не вздумай с тоски. Это проверка будет. Потом он тебе тут сто лет не нужен. А захочешь, так ко мне прошу. Я всегда выручу, если, конечно, не каждый день. Заглянула же я вот зачем: одолжи мне бутыль десятилитровую. Я вчера две рассадила, а сегодня для дела надо.
Я выдал пустую бутыль, пометил расход. Вера Сергеевна отправилась к себе. И тут нагрянула ватага учащихся с рослой женщиной. Мне не понравился её длинный острый нос, но ко мне она обратилась доброжелательно.
- Для начала, - пояснила она, - мы одолжим у вас двадцать пять халатов, столько же скальпелей. Отсчитайте и запишите. Я тут, если не возражаете, кабинетом заведую. Можете заведовать и вы, если хотите. Доплата - пятнадцать рублей.
- Не могу, - признался я . - Мне руководитель нужен.
- Ну, если так, то тогда прошу советоваться, если надумаете что-то конструировать.
И она ушла с ребятами.
Завхоз принёс спирт. Я поставил его на новый стеллаж и прервался на обед.
Звонки в корпусе подавала Вера Сергеевна.
- На следующей неделе тебе поручат. Теперь нас двое, - поведала она.
- А кто в кабинете убирает? - поинтересовался я.
- Мы и убираем. Лаборанты. А у тебя уже два месяца пыль не стиралась. Поди, как на дороге. Да и полы не паркет.
После обеда я увлёкся уборкой. За полтора часа до конца рабочего дня и полы вымыл. Подивился, что они нечто общее с землёй имеют. Они намокали, но не мылись так легко, как обычно моется хорошо окрашенная деревянная поверхность. Обратился за справкой к Вере Сергеевне: «И краска мажется, и солома какая-то путается?!»
- Так я ж просила не удивляться, - ответила она. - Ну, покрасили. Не уследили кто и как. Мало того. Что-то забыли позарез нужное. На выставку. Так до чего додумались. С лёгкой руки завхоза. Соломы натрусили да по ней прошли и взяли. И не один человек, а стадом прокатились по соломе. Ну, и вдавили её. Она теперь вылазит.
Влажный пол напоминал о какой-то свежести и чистоте, и я решил, что управился недурно. Правда, на душе был осадок тревоги. Почему- то не шло из головы соображение о том, что взялся я за дело для мужчины нетрадиционное и что сделал я таким путём шаг неосмотрительный, репутацию роняющий.
Перед самым концом смены явилась группа учащихся сдавать халаты и скальпели и сделала естественный бросок от порога к окну, где сидел я за столом. Халаты были возвращены все, скальпели тоже. Зато не было на полу места без отпечатков обуви.
Не успел я затылок почесать по поводу своей оплошности с местом приёма (мог же я свой столик к двери подвинуть!), как явилась комиссия по санитарной проверке, назвала и зарегистрировала мой пол как грязный.
- Ну, вот, - констатировал я перед Верой Сергеевной, - всё равно опростоволосился! Будет выговор или хуже.
- Это как повезёт, - уклончиво ответила она.
Приливы уверенности
Я не торопился покинуть кабинет, опасаясь, что ещё сегодня от меня потребуют объяснений по «половому» вопросу. Прислушивался к хлопанью дверей, к топоту убегавших учащихся, к одиночным шагам лаборантов и преподавателей. Словом, я чувствовал, как пустели соседние кабинеты и классные комнаты, и дождался момента, когда воцарилась мёртвая тишина. Такая невозмутимая, будто мой кабинет погрузился в недра земли.
Тогда я погасил свет во второй комнате, он одновременно выключился и в первой, утопив шкафы в темноте. Свет уличного фонаря замерцал отражениями на скелете хряка, что-то звякнуло в скелете человека. Я невольно поспешил шагнуть в коридор. Там было густо темно, но я удачно вставил ключ и примкнул дверь. Мой стремительный разгон к выходу погасило что-то мягкое на полу, в чём я запутался. Едва вырвался - налетел на кирпич, потом на стул. И лишь после этих приключений выбрался во двор.
На другой день я продолжал ждать неприятностей, но производственная жизнь текла так, будто ничего не случилось. Вера Сергеевна вернула бутыль. Заглянул завхоз - мешковатый, дряхлеющий отставник с добрым румяным лицом и белым от седины пышным чубом. Он снял остаток спирта без лишних рассуждений и удалился.
После его ухода я ещё полчаса мучился, бесцельно слоняясь из угла в угол, а потом прошёл во вторую комнату, открыл форточку и освободил от пустых банок широкий подоконник, вымыл его и на нём разложил роман Бальзака и французско-русский словарь. Практиковаться в переводах было моим хобби.
Так я переселился в Париж и витал там среди сказочных богатств и удивительных характеров давно минувшего века.
И вот тогда-то филёнчатая дверь моей передней распахнулась и впорхнула молодая, румяная и пухлая, как булочка, запасная секретарша директора Зиночка. Разодетая и ухоженная, со сверхмодной причёской, на изумительно высоких и тонких каблучках голубых туфелек, она импонировала моему настроению по переживаемым картинам французской жизни.
- Вас Кирилл Серафимович вызывает! - выдохнула она с облегчением, будто доплыла до далёкого берега, до которого могла и не доплыть.
Я, естественно, связал вызов со вчерашним «половым» вопросом и в душе стал готовиться к худшему. Но любой вызов требовал, как меня предупредили, очертя голову, то бишь ни секунды не медля. А миловидная Зиночка никак не могла подняться с дивана, на который плюхнулась в изнеможении от мук ходьбы. Помогая ей собраться с силами, я и замешкал. Но и поставив её на ноги, не мог убеждать: надлежало запереть дверь. Да и Зиночка неуверенно передвигалась, и я опасался, как бы она не загремела со ступенек высокого крыльца.
Хотя одолели мы его благополучно, ходульная ходьба все-таки добром не кончилась: Зиночка растянулась во дворе, запнувшись за выщербленный асфальт. И я, хоть это и дурной знак, на её вскрик вернулся.
И только после оказания помощи Зиночке показался на пороге директорского кабинета. Обноска с неизменно дымящей папиросой в углу рта, не ответив на моё приветствие, сразу, как говорится, взял быка за рога.
- Ты в школе, кажется, русский язык вёл? - уточнил он.
- Да. И литературу, - принялся распространяться я на поднятую тему, полагая, что директора интересует диапазон моего опыта. - И историю тоже.
- Значит, будэшь мои заметки править.
На сидевшую у директора крупную даму в сером добротном костюме сделанное мною сообщение почему-то пролило радость. Она удалилась молча, но с добрым настроением. А Обноска добавил: «Занимайся тут. С собою нэ носы!». Он указал на столик, за которым надо было сидеть спиной к окну. И протянул кипу серых листов, изрисованных крупным, проволочным почерком.
Я забрался на отведённое место, достал из кармана своего неизменного коричневого пиджака неразлучную голубую ручку и нацелился на первое слово «булы», сообразив, что сие означает «были». Через четверть часа я понял смысл участия в научном процессе и взбодрился от сознания своей полезности.
Работа по специальности так воодушевила меня, что за обедом я признался в её получении деду Андрею.
- Так это ж то самое, что от тебя и требуется - в твоём положении, - обрадовался он. - Через недельку я к нему наведаюсь. Пускай квартиру дает.
Обработав предложенную порцию, я оставил листы на месте (их потом передали Зиночке) и удалился до следующего вызова, который случился уже в конце рабочего дня.
Суббота всегда была днём рабочим. Отличалась она от других дней недели тем, что после обеда посёлок пустел: большая половина учащихся уезжала домой - в ближние хутора и райцентры. Потому в субботу задания Обноски я принимал как вполне естественные. Но Зиночка прибежала за мной и в воскресенье. Воскресенье у неё всегда было рабочим днём, так как директор писал без выходных.
Я молча исполнял все задания, какие требовались, и даже был рад им, полагая, что они уверенно ведут меня к цели - прочному обоснованию в техникуме и в посёлке. Надеялся и на доплату за свои неурочные труды.
Но месяц прошёл, второй, а о доплате речи не было.
С третьего или четвёртого захода дед Андрей добился новоселья: мне отвели каморку в тупике старого корпуса. То была часть коридора, отрезанная фанерной перегородкой, за которой завхоз организовал небольшую кладовку.
Хотя это была никакая не квартира, но я согласился на каморку. Я узрел в ней моральное облегчение: больная баба Наталья нервничала не только когда я опаздывал на обед, но и когда возвращался очень поздно или поднимался по нужде среди ночи. Так не мог же я не замечать ее бессонницы и других переживаний.
Съехав с дедовой квартиры, я сделался желанным гостем, проведывая стариков по выходным. Я вроде бы перестал жить в долг.
Таково было моральное облегчение, сотворённое мне Обноской из ничего. Конечно, проживание в каморке было сопряжено с массой неудобств. Воду я носил со двора (у меня даже в кабинете не было крана и раковины). Выйти на улицу можно было только промеряв по коридору длину всего учебного корпуса. Хорошо, что его никогда не запирали.
После праздника Нового года я получил назначение в библиотеку. Оно означало повышение зарплаты до девяноста рублей (на два червонца!). Но несравнимо усложнилось моё положение. С одной стороны, мне платили зарплату с учётом высшего образования, хотя я был вторым работником. Я получал больше моей заведующей. С другой стороны, я так же, как и лаборант, обязан был мыть полы. Практически я представлял угрозу понижения в должности моей заведующей (при её восьмилетием образовании).
Но обо всём по порядку.
Итак, я вдруг несказанно расширил свой кругозор. С первого дня пребывания в техникуме меня мучила одна загадочная дверь. Та самая, что рядом с боковым входом в новый корпус. Та, что не в ямку вводит, а своё крылечко высокое имеет и встроена выше первой.
Мне казалось, что ведёт она в загадочный мир служебных тайн. Так вот к ней-то и подвели меня после назначения библиотекарем. И выяснилось, что никакого мира там нет, а есть тупик - небольшая комната. В ней стеллажи со специальной литературой, проще сказать, с учебниками. Это был склад, а не библиотечный отдел. Ключ от него носила с собой маленькая ростом, молодая и даже миловидная, голубоглазая, но очень жирная женщина.
В первый же день работы мне открылось и то, почему необходим библиотеке второй работник. На третьем этаже двухэтажного общежития находился отдел художественной литературы. Каким целям служила эта надстройка в старые добрые времена, никто сказать мне не смог, но для читального зала она плохо подходила, потому что имела три закутка, а у библиотекаря только два глаза, да и те глядят в одном, а не в двух направлениях. Читальный зал был тоже просто кладовкой.
Собрала нас завуч, дама богатырского роста и по конституции своей крепче директора. Я уже был наслышан, что на практических занятиях с будущими ветеринарами она запросто валила жеребца.
Я вошёл к ней первым, и она начала разговор с комплимента.
- Удивительный вы человек, Николай Андреевич, - сказала она безо всякого повода.
- Да нет. Такой же, как все. По словам моего деда, проходимец, - возразил я.
Но тут присоединилась к нам моя заведующая, и завуч приступила к делу.
- Делить ваши обязанности несложно, - зачем-то сбивала с толку неизвестно кого из нас завуч. - Один работает при техникуме, другой при общежитии...
- Но.., - заикнулась моя начальница, заведующая библиотекой, то есть Клавдия Фёдоровна.
- Не все время, - уточнила завуч. - По неделе. Потом меняетесь. Ну, а мероприятия (читки, обсуждения) тоже пополам...
На самом деле ничего поровну, то бишь пополам быть не могло. Если я дежурил в техническом отделе и меня забирал к себе директор на полдня, то выдача пособий не могла быть прекращена. Если Клавдия Фёдоровна уезжала в библиотечный техникум на сессию, то мне она не могла оставить только половину работы... Ну, и получали мы разные суммы зарплаты... А это была самая главная трещина, с которой пошёл разлом.
Как заведующая, Клавдия Фёдоровна старалась мною руководить. Как-то поручила подготовить литературно-музыкальный монтаж к очередному дню красного календаря, то бишь к празднику. Мероприятие она со своими болельщиками продумала. Главная цель его состояла не в том, чтобы за библиотекой записали доброе дело, а в том, чтобы оно провалилось.
Привела она в библиотеку учащихся вместе с их наставницей, Я выразительно почитал девушкам стихи из монтажа, распределил и предупредил, что со сцены надо говорить громко, внятно, с чувством. Но чтицы на репетициях шептали, а не кричали. Я требовал кричать.
- А мы потом, на сцене.., - обещали они.
Времени было в обрез. Ну, и скоро добрались мы до сцены, до выступления.
Три сотни зрителей так отяжелили атмосферу зала, что моих чтиц и на первом ряду еле расслышали. Как я их ни подбадривал, ничего путного не вышло. Провал получился блестящий. Клавдия Фёдоровна щедро улыбалась.
Позднее я догадался, что безголосых «артисток» мне подсунули не без злого умысла. Виноват, что не забраковал их вовремя. Смекнул я, что дело дрянь.
Шагая из клуба, я старался представить, как мне сначала сделает выговор завуч Калерия Митрофановна, а потом и директор. Кстати, я возвращался в его кабинет. Там и засел, хотя концерт ещё продолжался.
Калерия Митрофановна заявилась к директору по другому вопросу, но тот спросил: «Как в клубе?»
- Концерт прошёл хорошо. Николай Андреевич участвовал. Отлично получилось, - глазом не моргнув, соврала она.
Я рот от удивления раскрыл: «Как это понимать?»
Версий составил несколько.
«Не хочет ли она меня этим подкупить? - прикинул я.- Так чем я её могу выручить в учебном процессе?... Вот разве в личной жизни?... Да нет, разные весовые категории... Свою промашку скрывает! В конце концов, она отвечает за качество. Должна была проверить до выступления... Поддерживает Клавдию Фёдоровну в её «работе» по выживанию опасного противника? Но это означает и против директора. Ведь я нужен директору...»
- Шо там у тэбэ? - уловил Обноска моё отвлечение от дела.
- Да вот слово непривычное, - слукавил я. - Профан?
- Да.
- Наши знатокы пэрэводять «дурак». Не брешут?
- Я по словарю проверю.
Первая удача окрылила Клавдию Фёдоровну. Теперь она торопилась организовать другую. И тут ей вроде бы обещал помочь сам директор. Она б и не додумалась, и никогда бы не попросила, но он распорядился провести по учебным группам беседы о роли книги и правилах работы с нею.
- Вот вам прекрасный случай показать новое качество работы нашей библиотеки, - огорошила завуч Клавдию Фёдоровну, передав приказ директора.
От завуча та вышла потрясенной, будто ее уволили, и совсем неожиданно. Такую казнь для неё мог придумать только самый заклятый враг. Но при мысли о враге она тотчас обрела трезвое равновесие. Она не умела ни составлять беседы, ни проводить их, но биться с врагами было её призвание. Посидев немного, сжавшись, как суслик на весеннем поле, она нашла выход из своего тупика.
«А брошу-ка я на эту жаровню Николая Андреевича, - наметила она. - И сама спасусь, и врага уничтожу... Сама убегу в книжный литературу закупать.»
В маленьком рабочем посёлке, рассчитывая на большой прилив людей со стороны - студентов, заочников, хуторян с других отделений племзавода - держали свои универмаг, магазин хозтоваров, продовольственный и книжный магазины. Но если другие магазины, служа путеводной звездой для хуторян и даже жителей райцентра, процветали (вместе с заводскими ларьками, торговавшими рыбой и мясом), то книжный страдал от бессмыслицы своего существования.
Он имел всего-навсего трёх солидных клиентов: парткабинет племзавода, заводскую массовую библиотеку и библиотеку техникума.
Парткабинет - при малых своих потребностях - закупал немного политической литературы. Заводская библиотека была включена в районную библиотечную сеть и комплектовалась по её каналам. А потому избыток политической литературы приходился на долю техникума.
Клавдия Фёдоровна напрасно мучила историков и словесниц отбирая книги в магазине. Когда стоимость их устанавливалась, когда партия их оплачивалась (безналичным расчётом!), тогда завмаг принималась выбирать из неё те книги, какие могли бы купить студенты или рабочие завода, и заменять на те, которые никто не покупал. Таким образом, Клавдия Фёдоровна привозила на половину истраченных денег макулатуру.
Болельщики её - историки и словесницы техникума - приходили на оприходование, на пополнение литературой кабинетов и подлог обнаруживался. Клавдия Фёдоровна начинала уличать и обличать завмага. Та же, ничтоже сумяшеся, нагло оправдывалась: «А кто бы их, по-твоему, ещё купил, кроме техникума? Никто! Вам же государство деньги даёт. У вас народу около тыщи! Вот и забирайте! Куда-нибудь да сгодится. Выручайте государство».
- Зачем же ты их привозишь, когда они никому не нужны? - не отступала Клавдия Фёдоровна. - Почему это я должка твою нерадивость покрывать?
- Да мне их так же навязывают. Раз напечатали, надо ж куда-то рассовывать. Склады-то ломятся!
- Пускай ломятся! Мне-то какое дело?
Такие отношения с книжным магазином были не мёд и радостей доставляли мало. Клавдия Фёдоровна как-то потащила завмага за подлог к Обноске. А та, не будь дурой, не с пустыми руками явилась: пару редких книжек о войне в подарок директору прихватила. Ну, Обноска и порешил дело миром. Стоя рядом при сём, завуч и Клавдия Фёдоровна только руками развели. Дескать, хозяин - барин. А Обноска был не дурак и не барин: он хотел остаться директором. Он смекал, что возврат политической литературы в магазин в райкоме партии расценят как диверсию и на него, на директора, посмотрят как на врага народа.
Вот на какую небезобидную акцию решилась Клавдия Фёдоровна, только бы не проводить беседу о роли книги.
«А я сделаю так, - выбрала новый вариант Клавдия Фёдоровна. - В новом корпусе, где четыре группы соберут, выступит Николай Андреевич. Я же в какой-то один класс в старый корпус схожу. Никто и не увидит, как я там выкручусь».
Калерия Митрофановна так себе и пометила, а мне о том никто ничего не сказал, хотя для такой большой аудитории полагалось бы подготовиться солидней, хотя бы план продумать.
Итак, я ничего не подозревал, когда заглянула ко мне перед звонком моя бывшая остроносая завкабинетом нормальной анатомии и заявила: «Директор велел проводить по группам беседы о значении книги. Так пойдёмте ко мне на классный час».
Я примкнул библиотеку, и мы устремились в старый корпус. Клавдия Федоровна жила вблизи техникума и выбежала из дому по звонку. Найдя дверь запертой, прошла в корпус, заглянула к директору, поспрашивала у ребят в коридоре, у преподавателей в учительской. Никто ничего. Пустилась старый корпус прочесывать: обошла коридор, оглядела классы через распахнутые двери, отворила те за которыми шумели. Меня нигде не было.
- Что же делать? Что делать? - размышляла она вслух. - Он сбежал. Кто- то подслушал и мой план выдал!
Доложила Калерии Митрофановне, а та просто: «Нет его, так иди сама!»
- А почему я за него? Потому что он разгильдяй?
- Это ещё доказать надо. Может, он не знал. Может, забыл. Ты ему сегодня напоминала?...
В коридоре-зале первого этажа стоял шум и грюк. Студенты несли из классов стулья.
- Слышишь? Изготавливаются! Не срывать же! - подытожила завуч.
Клавдия Фёдоровна выкатила в коридор своё круглое тело в синем костюме. В большом и тесном скоплении девчат её слегка подталкивали, не подозревая, что она здесь главный оратор и гвоздь программы. Приказ завуча вёл её на лобное место, где для порядка, сложив руки на груди, стояли наставницы групп. Она дрожала от сознания близкого провала.
Тёмная, словно осмаленная в копоти, преподаватель английского языка на правах дежурной принялась подталкивать Клавдию Фёдоровну под локоть, выводя перед рядами. Наставницы зашикали, и девчата неожиданно дружно умолкли.
Клавдия Фёдоровна выползла, наконец, за первый ряд стульев, повернулась лицом к беде и невнятно залепетала. Погасли последние шорохи и грюки возни. Установилась гробовая тишина, а оратору уже сказать было нечего.
С минуту все томились ожиданием, что Клавдия Фёдоровна взбодрится и продолжит, но та молчала. Тогда на помощь поспешила грузная, пожилая словесница. В двух словах она изложила тему, справилась, нет ли вопросов, уточнила распорядок работы отделов библиотеки. Она не стремилась пожать лавры одна, попыталась вовлечь в мероприятие и свою молодую коллегу, но та предпочла, наблюдать за казнью библиотекарши, некогда подсидевшей её.
- Пускай эта тупица знает свой шесток, - положила она. - Есть там у них способный человек, так нечего его прятать и убеждать, что он такой же тёмный...
Это была крашеная блондинка с высоким шиньоном, с лицом без единой морщинки, крупным, но с правильными чертами. Она мне казалась мраморной статуей. Её невозмутимость бесила директора: однажды мне случилось быть свидетелем перепалки между ними в его кабинете. Кто-то донёс Обноске об её остроте в его адрес.
Итак, дежурной ничего не оставалось, как подать команду: «Все свободны».
- Быстро управились! - радовались девчата.
А я перед одним классом, сознавая льготность условий (при наставнице не надо следить за дисциплиной) запел соловьем: и складно, и громко, и, судя по вниманию, интересно. Хорошая организованность так много сэкономила мне времени, что я успел ещё прочитать отрывок из повести Ч.Айтматова «Тополёк мой в красной косынке». В итоге я сорвал щедрые аплодисменты и доброе расположение студентов этой группы на будущее.
А в учительской возмущались наставницы групп, что рассаживались в коридоре неизвестно для какой цели.
- У нас есть виновник срыва, и я примерно его накажу, - ответила им Калерия Митрофановна, и увидела меня выходящим из старого корпуса. Она не стала откладывать в долгий ящик исполнение приговора и поспешила во двор, что заинтересовало наставниц и повлекло следом.
Но от меня не отставала, моя бывшая руководительница по кабинету нормальной анатомии, напоминавшая крупную птицу. Она и воскликнула, увидев завуча: «Мы великолепно провели мероприятие! Николай Андреевич здорово...» И выложила в подробностях свои впечатления.
- А вам не говорили, что в другом месте...,- уточнила завуч причину моего отсутствия.
- Нет. Это вот она мне доверилась по своей инициативе.
- Выходит, всё-таки она сама виновата, - заключили наставницы - Её бы и заменить...
Калерия Митрофановна ретировалась молча: не могла же она объявить, что Клавдию Фёдоровну держат из-за услуг её отца-сторожа, несущего по общежитию тайную службу слежки и доносов. Это он как доплату за эту услугу получил место для дочери в библиотеке.
Всплески возвышения
Где-то через месяц прибежала за мной Зиночкам в импортных сапожках, так уверенно державших её на земле, что она могла бы запросто пройтись в них и по канату, натяни его наш физрук между библиотекой и канцелярией. Я освежал тряпкой полы, ладясь удалиться, так как на улице уже темнело. Да и окрест воцарилась тишина.
В кабинете, у Обноски, я увидел небольшого, довольно упитанного мужчину, по мелко вьющимся кудряшкам и смуглости лица очень похожего на негра. Сидел он скромно, не в кресле перед директорским столом, а в ряду стульев, и терпеливо ждал решения Обноски.
- Николай, - объявил мне Обноска по-отечески, как обращался он ко всем служащий, кроме преподавателей (тех по фамилиям величал). - Цэ директор вечерней школы. Пойдёшь с ним. Будешь уроки вести, пока его учитель экзамены в институте сдает.
- Хорошо, - согласился я, хотя положение показалось мне очень странным. Дело ведь не в том, чтобы дать мне попрактиковаться, а в том, чтобы работу выполнить получше. И вот если над этим задуматься, то едва ли стоило выбор останавливать на мне. Подхватить эстафету успешнее можно на ходу, а не так, без разминки. По-моему, директору вечерней школы проще было бы пойти к словеснице дневной школы (школа-то довольно большая, есть даже выбор), можно пойти и к словеснице техникума...
Я даже вслух удивился, поспешая за своим новым руководителем.
- У нас так заведено, - пояснил мне Федоткин скупо. - Кому Обноска разрешит того и берём.
С вечерними классами мне доводилось работать. В Сибири. И не один год. И я мог сравнить школу Федоткина со своей.
Преимущество школы Федоткина было в том, что в здании дневной средней школы имел он свою собственную учительскую- директорскую. Именно свою, хотя и переполненную учебными пособиям, очень узкую и тесную.
И ещё. На каждый класс завёл он по лампе-пятисотке. Дежурный учитель получал эти лампы перед звонком, раздавал их, дежурные в классах ввинчивали, а после четвёртого урока сдавали.
Имел Федоткин и свой собственным педколлектив.
В остальном он ничего не имел. Даже самого главного - учащихся. И дисциплины. Уж о такой проблеме у нас, в Сибири, и речи быть не могло.
Там, когда я переступал порог классной комнаты, из-за парт поднимались мужчины тридцати пяти - сорока лет (старше меня почти вдвое). А тут резвились подростки, вчера выставленные за хулиганство из дневной школы. Их трудоустроили, по отделениям племзавода, собрали и привезли на четыре часа в школу.
Школьные занятия для них - бессмысленная принудительная работа. Вот они и норовят умственный труд свой превратить в какое-нибудь физическое течение: в лазанье, прыганье и беганье вокруг школы. В педагогическом отношении эти дети фантастически запущены и их возможности никак не соответствует тем классам, по которым их рассадили.
Я, конечно же, начал с изложения новых тем, но на, другой день выполнения домашнего задания потребовал. И что же я обнаружил? Недоросли в девятом классе не смогли пересказать главу романа (не то, чтобы ещё там что-то оценить!).
Я долго не мог взять в толк, в чём, собственно, дело. Пока я к ним подступал, можно было на уроке часть главы прочитать и... Но увы! Таких расторопных не нашлось. Тогда я предложил прочитать вслух одному, другому... Они и выдали секрет.
- Так вы ж читать не умеете! - непроизвольно воскликнул я. - Смысла читаемого уловить не в состоянии за тяжкой работой по слогосложению. Нет, при таких талантах программу учебную усвоить невозможно. Остаётся один выход - ее перепрыгнуть.
Это открытие подвинуло меня к объяснению, почему учитель дневной школы не идёт в вечернюю выручить коллегу. Да чтобы к браку своей работы больше не прикасаться!
Пока я всё это анализировал и теоретически проверял, Федоткин, как мог, личным участием компенсировал мою практическую неосведомлённость в конкретном педагогическом процессе.
Он забегал в класс в начале урока, намётанным глазом окидывал присутствующих, пересчитывал и рассаживал так, как было признано лучше. Погружаясь в мир тревог вечерней школы, я начал сомневаться в том, что кому-то из недорослей школа нужна. Я не мог не признать, что недоросли не смогут брать пример с меня - школьного медалиста, поскольку мой заработок в три раза ниже их зарплаты. Старательно учиться, то есть подражать мне, означало бы практически движение от изобилия материальных благ к обнищанию.
И тем не менее, не мог я допустить, чтобы они ничему не учились, а лишь отбывали время в тепле и уюте. Нет, я требовал умственной работы. У меня даже вышел скандал с секретаршей заочного отделения техникума. Девица абсолютно ничем внешне не примечательная сидела в девятом классе и нисколечко не расстраивалась, что не знает русского языка: не выполнила заданных мною упражнений на допущенные ошибки. А когда я её в упор спросил о том, она фыркнула и убежала из класса. Понадеялась, что разбор инцидента состоится в стенах вечерней школы и решится не в мою пользу. А я перенёс его в кабинет Обноски. И тот заключил очень коротко: «Учись, голубушка, пока берутся тебя учить. Я могу и без уговоров за порог выставить. Сегодня мне от твоего дяди ничего не требуется».
Съездил я в гости к деду Никанору и бабе Насте. Вернулся, заглянул к деду Андрею.
- Пока ты по гостям мотался, - доложила мне шутливо баба Наталья, - в техникуме общежитие обворовали. Девятнадцать дверей сломано.
- Это ж какие ценности могли похитить? - удивился я.
- Да авторучки собрали, - с досадой ответил дед Андрей.
- Так уже и нашли грабителей?
- Следом. У нас же все свои. Мы воров сберегаем, чтоб не перевелись. И хулиганов тоже. Нам чужие не нужны.
Я подивился глупости налётчиков, воспользовавшихся каникулами у студентов и прочесавших общежитие среди бела дня. Только идиот мог предположить, что когда студент едет домой на побывку, он оставляет деньги и ценные вещи в общежитии.
Но выяснилось, что никакой шайки не было, а орудовал один бездельник по фамилии Свистёлкин, недавно бросивший школу.
В последующие дни я заполучил все подробности из жизни этого недоросля, оказавшегося в привычном провале из равнодушия окружающих его людей.
Сергея Свистёлкина, бесцельно шатавшегося, обуяли доступные соблазны земного бытия, того самого, которое его матери- свинарке представлялось каторгой. Чтоб реже материны упрёки выслушивать и, тем более, чтоб по горбу не получать, Сергей зачастил к бабке. Но не один, а с подругой, первокурсницей зооветтехникума Валькой. У них любовь вспыхнула. Бабка их компании и их светлому чувству обрадовалась. Молодость свою вспомнила, промашки да неудачи. Потому и положила молодым людям потакать, чтоб зазря они, как она в своё время, не страдали.
Под такой хороший занавес Сергей с Валькой наладились у неё ночевать. А вскоре Валька и вовсе перебралась из общежития. Все сделалось так сподручно, что лучше и придумать нельзя. Но тут Сергей вдруг перестал навещать и бабку, и Вальку. А живот у Вальки, как говорится, на нос полез.
Сергей новые развлечения принялся искать. Ну, и среди прочих это ограбление общежития сотворил. Тогда мать и узнала, что он школу бросил.
Свистёлкин в распоряжение участкового милиционера поступил. К сожалению, не первый раз. И выходило, что место недоросля в тюрьме. Когда такой вывод записали и объявили, явилась делегация из заинтересованных лиц: родная бабка-потатчица, мать-одиночка, невеста беременная и предцехкома с материной свинарни.
Они и упросили дирекцию племзавопа, а дирекция - коллектив коммунистического труда ЦРММ взять Сергея на поруки, то бишь у себя трудоустроить и отвечать за текущую жизнь недоросля.
Когда просьбу приняли, Свистёлкин и появился в девятом классе вечерней школы. Это означало, что приступил он к выполнению своих обязательств: жить с Валькой, учиться, не хулиганить и работать.
По плану на два часа я усадил класс за сочинение. Если такую практику не ввести в девятом, то на следующий год можно на выпускном экзамене провалиться. На памяти у меня был такой случай. Человек откладывал да откладывал на потом составление сочинений и в решающий день сдал мне чистый лист бумаги: за пять часов сидения так и не написал ни одного предложения. Оторопь сковала: он не знал, с чего это ответственное дело начать.
«Пусть неглубоко, пусть кратко раскроют тему, но пусть смело пишут (как привычное дело), - положил я. - Так и справятся с задачей...»
Но как включить Свистёлкина? «Пускай напишет хоть изложение, раз тему не изучал. Я грамотность проверю. Развитие речи...», - наметил я.
Свистёлкин не согласился. Заверил, что напишет со всеми, чтоб потом отдельно за должок не рассчитываться. Однако полчаса потерял напрасно: ни одного слова не написал.
- В чём дело?
- Забыл.
Чтобы он вспомнил, я дал ему учебник. Однако, вернув учебник, он опять не написал ни слова. Пришлось упростить задание до упражнения, но и на упражнение ему часа не хватило. И серьезность вдруг улетучилась. Он стал оглядываться на смуглянку Эмалию с зовущими глазами.
В конце концов, я пожурил его за то, что он сразу не рассчитал свои силы. А ответил: «Так я ж первый раз в этой школе».
Он нисколько не огорчился, потому что ничего не добивался. Да и требовали от него, чтобы он сидел в классе, а не того, что бы он стал отличником. Ему уже сразу всё дали: работу, квартиру, жену, школу, зарплату. Не в моей власти было этот растлевающий порядок изменить, и я не мог ничем Свистёлкину помочь.
Но мне пришло в голову: а нельзя ли этим порядком воспользоваться? Не перейти ли и мне в класс трудящихся, то бишь рабочих. И я средь бела дня - под видом посещения библиотечного отдела при общежитии - по широкой аллее пересек парк и добрался до конторы госплемзавода.
Мне повезло. Безлюдьем на подступах в первую очередь (не наткнулся на знакомых) и избранным днём и часом: у директора и день, и час были приёмными, и сам он был в кабинете. Секретарь отлучилась. В приёмной топталось два затрапезно обряженных худых и низкорослых мужичка. По нервной их суетливости я принял их за алкоголиков. И смелые речи их были в пользу моего невысокого мнения о них.
- Его проучить надо!
- Как? Дать в ухо что ли?
- А хоть бы и так! Долго он нас будет с квартирами мурыжить? Мы работаем? Работаем! Так изволь и ты почесаться!
- А если он тоже?
- Чего?
- Тебя в ухо!?
- Не имеет права! Он - слуга!
- Ну, что ж... Пошли!
С непривычки бестолково путаясь в двойных дверях тамбура, мужички нырнули к директору. Я порадовался, что моя очередь близко, что скоро управлюсь. Для сбежавшего с работы это очень важно.
Минуты через две клиенты вылетели от директора. Один спиною вперёд, другой задом, обрели равновесие только в приёмной.
- Не имеешь права!
- Мы этого так не оставим!
Угрозы я расслышал из коридора. Они были сдобрены бранью.
Выдержав небольшую паузу, я поспешил к директору.
В огромной комнате, в центре, стояли тяжёлые, с толстыми столешницами, полированные столы тёмно-вишнёвого цвета, сдвинутые почему-то не т-образно, а крестом. Пол улыбался надраенным паркетом. Ковровая дорожка, широкая, приятного бордового цвета, бежала от двери мимо облепивших стену полумягких стульев. Директор поправлял галстук стоя у среднего широкого окна. Это был наголо обритый коренастый мужчина лет сорока. Спортивного склада (похоже, боксёр), в голубом костюме. Он бросил на меня тяжёлый взгляд. Из-под косматых бровей.
- В чём дело?
- Работать у вас хочу.
- Где?
- На ферме.
- Не работаете?
- Работаю в библиотеке техникума.
- Зачем же на ферму?
- Зарплату повысить. Сбережения кончаются, а по специальности места не виднеется.
- А Кирилл Серафимович не станет возражать?
- Но зарплаты не хватает мне, а не ему!?
- Не возьму, если не принесёшь от него записку. Что не против...
- Так он, может, и против...
- Извини. Тогда ничего не получится.
Завершилась моя работа в вечерней школе тем, что меня стали привлекать к проверке письменных работ, контрольных по истории. На заочном отделении. Потом я и экзамены от заочников принимал. Наконец, на стационаре подменял словесниц по случаю болезни.
Когда же не было никаких экстремальных ситуаций, я сидел в библиотеке и наблюдал за студентами.
В техникуме появились новые люди.
- Кто такие? - справился я у Клавдии Фёдоровны.
- Наши зоотехники с практики. Заканчивают...
- Выпускники, значит.
- Угу.
То были девчата. Ходили стайками. Человек пять-восемь. Выделялись они не столько физической зрелостью, сколько повышенным вниманием ко всему. Их любопытство было деловым. Хотели знать, что в техникуме без них случилось. При этом они жаловались на перегрузки.
С моей заведующей обращались как со старой знакомой, и она заигрывала с ними, как сестра.
- Ой, как ты подурнела, Марта! - удивила она миловидную девушку с красивым бюстом, с конопатинками на пухлом лице.
- А чем подурнела-то? - не обидясь на бестактность, заинтересовалась та.
- Да губы сделались большими.
- Ещё бы! Оттянули!
- Кто?
- Да уж не коровы. Ребята.
На другой день и ко мне доверительно обратилась четвёрка.
- Нам бы книжку. Про любовь...
- У вас нет Мопассана?
- Ну, зачем вам этот Мопассан? - отговаривал я. - У нас Куприн, Тургенев, Вересаев, Бунин имеется.
- Да то старомодно.
- Есть и современные. Вот «Микрорайон» Л.Карелина, «Разорванный рубль» О.Антонова, «Чужие» К.Катаенко. Я их по группам читаю. А вы можете здесь.
- Здесь нам некогда. У нас теперь по восемь часов «Организации...» Нам бы в комнату...
- А почему не здесь?
- Здесь сидеть надо, - пояснила рослая и полная Лупенко. - Мы лёжа привыкли.
- Ну, - лукавил я. - Лечь и тут можно. Вон диван имеется. Завтра будет Клавдия Фёдоровна дежурить - приходите и ложитесь.
- Нет.
- Почему же?
- Невыгодно.
- Как?
- А так. Только засыпать станешь, она разбудит.
- Зачем?
- Библиотеку закрывать надо.
- Ну, и железная у вас логика, девчата! - рассмеялся я.
- А шо цэ такэ? Логика! - поинтересовалась самая хрупкая долгообразая, как матерь божья на иконе, девушка, нажимая на г- фрикативное.
- Наука о законах мышления.
- А! Это философия? Да?
- Философия - наука о законах развития природы и общества.
- А что вы здесь делаете? - полюбопытствовала голубоглазая красавица Ельникова.
- Обычно полы мою. Чтоб пыли меньше было. Ну, а когда управлюсь (вот как сейчас), со студентками болтаю.
- А что вы кончали?
- Семь классов.
- А почему так мало?
- Так больше незачем.
- Почему?
- Ну, если Клавдия Фёдоровна окончила восемь и она заведующая, так зачем мне больше? Я ведь у неё помощник!?
- Обманываете вы!
- Так вы у неё спросите. Она вам правду откроет.
- С чего бы это?
- Как положено. Как всегда.
- Если «как всегда», то правды никто не скажет.
- Так зачем же вы пытаете?
- Знать хочется.
Девчата мечтали. Им было ясно, что пора выходить замуж. Но опасались мачехи-жизни. Они уже разглядели, что чаще всего это серая, необратимая штука. Особенно на селе. Они смекали свою задачу: не пропустить в жизни яркий предмет, который бы потом стал солнцем в доме и причиной надёжного устройства всех дел. Вот они и присматривались к свежему человеку, спрашивали себя : «Может, это он?...»
- Вчера вами Лида Квитко интересовалась - доложила мне Клавдия Фёдоровна.
- А какая она из себя? Очень?...
- Я покажу.
И тут вошла стройная блондинка. С косами. В тёмно-синем отглаженном платье.
- Квитко, - шепнула мне заведующая.
Девушка смутилась, наткнувшись на наши заинтересованные взгляды, повернулась к двум парням-завсегдатаям, листавшим журналы. Присела к нам спиною. Но я и по спине прочитал, как она сжалась от неловкости.
- Смотрите! Не влюбитесь! - шептала мне заведующая. - Если Кирилл Серафимович узнает, сразу вышвырнет!
- За любовь? - дурачился я. - Да за настоящую любовь и на костёр пойти не страшно!... А вот если у ваших девчат она корыстная, то вы их лучше остерегите. Шепните им, что у меня две жены и четверо детей. Что от алиментов бегаю. Ну, на правую ногу прихрамываю.
Прихрамывая на левую, я двинулся к выходу.
Приболела Зиночка, запасная секретарша директора. Кирилл Серафимович распорядился посадить в канцелярию на её место меня, чтобы только не остановить свой творческий процесс по созданию учебника «Общая зоотехния». Я, конечно, сел и принялся медленно наклёпывать одним пальцем букву за буквой. Так я склёвывал литеры день за днём, зримо не сокращая интервалы между ударами. Такой печатник был пыткой для каждого, кто задерживался в канцелярии перед завхозом или основным секретарём. Но я невозмутимо клепал, прилежно научаясь находить на клавиатуре пишущей машины нужную букву. Верил: и это в жизни пригодится.
На переменах в канцелярию забегали старосты учебных групп за рапортичками. Их почему-то было больше, чем академических групп в расписании. Приходила и Квитко.
Однажды, застав меня одного, решилась заговорить и обратилась с традиционным вопросом: «А что вы тут делаете?»
- Развлекаюсь, Лидочка.
- Вы секретарь?... Откуда моё имя знаете?
- Так вы каждый день наведываетесь. А я развлекаюсь. Вот и запоминаю со скуки, кто меня нечаянно навещает...
Я и на самом деле развлекался. Ничего другого не оставалось. Я всё ждал, что вот-вот всё как-то образуется. Надеялся, что терпение моё не пропадёт даром и что я получу своё место среди преподавателей. Я всё еще не подозревал, что за справедливостью никто не следит и что в жизни она является не законом, а случайностью.
Дед Андрей как-то признался: «Выполнил я пятилетний план за три года и четыре месяца. Не сомневался: получу орден. А на самом деле ничего не получил».
- А почему?
- Да как тебе объяснить...
- А чего там объяснять, - вмешалась баба Наталья. - Надумал директора покритиковать. Ну, и сорвал аплодисменты. Вот теперь и сидит с ними на пенсии.
Квитко, видимо, согласилась, что я серьёзных устремлений за душой не держу и молча отступилась.
- Как вам трудится? - расспрашивала меня Клавдия Фёдоровна, столкнувшись во дворе техникума.
- Ничего. Весёленькое место. Старосты при набегах сильно шумят. Среди них Квитко вижу.
- А она не староста.
- Разве?... Понятно. А я удивляюсь, почему так людно...
- Бегают на вас смотреть.
Я давно смикитил, что её, Ломковой Клавдии Фёдоровны, цель - солить мои раны, но догадки свои маскировал шутками. Между тем шутить не очень хотелось. От непривычного занятия болели глаза, и пальцы. А тут ещё Обноска четверть часа тому назад свое раздражение вылил: «Ты долго ещё клацать будешь?» Видимо, я его допек: через открытые двери мои отрывочные удары его раздражали, напоминая о том, что дело тормозится.
- Пока Зина не выйдет, - спокойно ответил я.
Я знал, что Ломковой нужны мои секреты, чтобы их «продать». И тем подкузьмить меня. Как-то же надо выжить, чтобы спасти себя.
Замещая прихворнувшую Зиночку, успел я еще одну роль сыграть: на выпускных экзаменах посекретарствовал.
Лида Квитко оказалась умной, серьёзной девушкой. Она внимательно выслушивала вопросы, спокойно, уверенно отвечала глядя экзаменатору в глаза. Получала неизменные пятёрки.
Припоздал я минут на пять на экзамен, выпавший на 23 февраля. Бегу по двору, спотыкаюсь во мраке. На Квитко наткнулся, спрашиваю: «Где комиссия?»
- В седьмом. Вас с билетами дожидаются.
- Нехорошо заставлять старших бездельничать, - мягко упрекнул меня сухонький старичок, ассистент.
- Билеты мне! - потребовал грузный молодой мужчина, из работников племзавода.
Проспать было немудрено: комиссия собралась за два часа до начала занятий в техникуме. На дворе зима. Темень.
Пока председательствующий раскладывал билеты по голубому плюшу, облагородившему обшарпанный стол, к экзаменаторам приблизилась Квитко с двумя помощницами и букетами цветов.
- От нашей группы поздравляем вас с днём Советской Армии и желаем успехов в работе и доброго здоровья, - сказала она.
Я копался в своих бумагах, полагая, что уж меня-то торжественные речи не касаются. Я подумал о том, что до моих праздников ой как далеко: надо целое море безвестности переплыть.
- Это вам! - неожиданно прозвучало рядом.
Я поднял глаза и увидел Марину Логойду.
Подхватился, неожиданное внимание приятно опалило меня, выпрямило настроение, воодушевило. На целый день я воспрянул духом и потом не удержался, чтобы не похвалиться Ломковой: «Какая королева сегодня поздравила меня с праздником! Умопомрачение! Марина Логойда!»
- Да, это наша прославленная красавица. И похоже, неисправимая! - подхватила мой восторг Ломкова.
Тут же она поведала мне анекдотическую историю, случившуюся с Мариной на первом курсе. В ней из-за Марины пострадали все девчата её группы да ещё инженер с племзавода. Такой смирный, росточку небольшого, но кудрявый, молодой и очень симпатичный. Так его аттестовала сама Марина перед подругами.
А началось так. Преподаватель курса экономики и организации сельского хозяйства - румяный старичок, очень схожий с пивным бочонком, вошёл в аудиторию с твёрдым намерением излагать очередную тему своего серьёзного предмета. Вошёл, поднял глаза ожидая, что девушки привычно подхватятся со стульев и онемеют. Но те валялись на столах и стульях, давясь смехом, не обращал внимания на преподавателя.
- Это ещё что такое? - возмутился он.
Девушки пытались подниматься, но прыскали пуще прежнего. Тогда старичок вернулся в учительскую и всей группе выставил двойки.
А рассмешил девчат сам Обноска, которому дежурная по общежитию доложила: «Марина Логойда не ночевала...»
Обноска догадался, где пропадала Марина. Он пригласил к себе женщин-преподавателей, группу Марины, её самою и приступил к следствию.
- Так где ты ночевала?
- У инженера. У него жена сбежала. Он овдовел.
- А ты захотела?
Молчание.
- Захотела?... Я тебя спрашиваю!
В тишине слышались шорохи, Марина безмолвствовала.
- Раз захотела, то пришла бы ко мне и сказала: «Кирилл Серафимович, хочу! Мочи моей нету! Спаси! Я бы сдёрнул штаники да и сбил бы охоту ремнем!»
Девчата, живо представив процедуру врачевания Марины директором, схватились за животы и понеслись в свой класс, в старый корпус.
Инженер жил по другую сторону парка от студенческого общежития, и Марина после пяти, после лекций, для разрядки подкрадывалась к его усадьбе и наблюдала, как его «бедненького» во дворе жена пилит.
На этот раз его смазливая жена схватила чемоданы и убежала на автобус, автобус повёз её в райцентр. Он же, когда вернулся домой, засел на веранде и с горя стал пить портвейн.
Марина сразу сообразила, как ей поступить. Она проникла во двор, поднялась на веранду и, перво-наперво, выбросила бутылку в огород. Потом стала, объясняться.
По глупой своей самоуверенности, Марина не сомневалась, что превосходит жену-гречанку красотой, а потому заменить ее сумеет. Конечно, подзагнула лишку. Кроме красоты, на счету гречанки были знания немалые (она работала учительницей) и опыт. Марина же едва на тройки тянулась и глядела , на жизнь, как коза у чужого забора.
Сбежала Марина и на вторую ночь. Группе выставили двойки за то, что не уберегли. И в третий раз повторилось то же. И девчата смекнули, что останутся без стипендии. Началось активное сопротивление: не спускали с Марины днём глаз, а ночью рук.
Через неделю гречанка вернулась, поколотила мужа за измену и осталась при нём.
Апогеи и пропасть
Вершиной моих достижений на педагогическом поприще в техникуме была работа в приёмной комиссии.
Как - то вызвал меня Обноска через Зиночку в июле, пригласил свою основную секретаршу, назвав её Лидой, и объявил: «Вот тебе помощник. Пускай абитуриентов учитывает».
Пожилая Лида повела меня в фойе, что перед вечно запертым парадным входом. Там стояло четыре однотумбовых столика. За одним - в самом спокойном, дальнем правом углу - занималась сама Лида, годившаяся мне в матери, за вторым, ближним, тоже лицом к входящим, как на троне восседала, за печатной машинкой всегда нарядная Зиночка. В навязчивой, нескромной подаче Зиночки входящим был виноват завхоз. Он по-своему решил одну важную инженерную проблему: вместо того, чтобы утопить пишущую машинку в столе, он посадил над столом машинистку, раздобыв для неё высокое кресло. Зиночка против такого трона сразу не возразила, а потом на него влазить привыкла. Потом ей сделалось даже приятно так красоваться, как пирожное на мелкой тарелке: ей было что показать.
За третьим, ближним ко входу столом, на бегу присаживался завхоз, оформлял какие-то документы перед тем как исчезнуть на день или два. А потому выбора у меня не оставалось, кроме как занять четвёртый, у самого парадного остекления.
Рядом стоял приятный солнечный шкаф из фанеры, с дверцами по всей высоте, на две трети застеклёнными. Он и служил мне сейфом для хранения документов присылаемых претендентами на будущие звания учёных зоотехников и ветврачей, а пока желавшими начать путь просто зоотехников и веттехников.
В канцелярии было просторно, хотя через неё ходили к бухгалтеру и в профком. В те самые комнаты, которые по проекту полагалось занять директору и Лиде. На практике всё было сдвинуто. И я не мог не согласиться, что сдвинуто в сторону здравого смысла. Зачем, к примеру, студентам пересекать это фойе и огромный зал-коридор, если комнаты для занятий у них на втором и третьем этаже. Конечно же, удобнее войти в учебный корпус в дверь рядом с лестничными маршами, не марая и не царапая без нужды паркет. Да и вообще зачем держать такую просторную комнату только для хождения, когда она может прибавить так недостающих четыре кабинета.
Новая моя руководительница Лида, белокурая, с моложавым липом, но от зрелости круглая, отличалась завидным спокойствием и доброжелательностью. Дел своих у неё было, как говорится, по горло, и она радовалась, что хоть толику их удалось сбыть мне (тем более на безразмерном участке). А ещё она осталась довольной моей аккуратностью и дисциплинированностью.
После того, как она познакомила меня с работой, я будто потерял её, свою наставницу: не замечал, словно ее и вовсе поблизости не было. Она не требовала к себе внимания. Одевалась в однотонное (сарафан или платье), говорила тихо, копалась в своём шкафу и столе бесшумно, новости не пересказывала.
Вниманием невольно овладевала Зиночка - вечная жертва моды. Если не туфли, то тесная юбка или платье мешали ей свободно и безопасно передвигаться, она то и дело распластывалась на натёртом паркете.
Итак, инстинктивно наблюдая за рискованными акциями Зиночки с её миловидным, размалёванным парфюмерией личиком, я вскрывал ценные письма, раскладывал их содержимое по папкам, сшивал, сличал с перечнем обязательных документов, помечал недостающие и складывал в шкаф.
Я быстро сроднился с почтовыми новостями, стал их дожидаться, даже жаждать, будто они могли сотворить для меня добрые перемены, избавив от неопределённости и неприкаянности.
А люди тянулись в техникум, мечтали о каких-то духовных и материальных приобретениях, о революциях в своём бытии. Они высылали фотографии, справки, характеристики, заявления, аттестаты зрелости и просто свидетельства об окончании восьмилетки. Как говорится, чем богаты, тем и рады.
Я находил портреты красивых молодых людей. И не очень. Встречал пожилых и просто зрелых. Объявлялись женатые и незамужние. Попадались ровные, грамотные строки. Но чаще каракули с большими наслоениями орфографических ошибок.
Однажды я вскрыл пакет от Марины Витальевны Ильской. С фотографии глядела обаятельная девушка. Я даже не мог ее представить в роли ветеринара среди свиней или зоотехника среди коров.
По документам, было ей двадцать шесть лет. Семья состояла из пятилетней дочери, матери и младшего брата. Не хватало характеристики с места работы. О том я и сделал пометку.
За неделю до вступительных экзаменов Ильская явилась в приёмную комиссию, и я её не узнал. Худая, бледная, со впалыми щеками, с примятыми смоляными кудрями. Как с креста снятая или как у нас в народе говорят: краше в гроб кладут. На ней был яркий наряд: голубой плащ и шёлковая жёлтая косынка.
Усталость читалась в каждом её движении. Говорила она вроде бы и робко, но рассматривала меня пристально, будто собиралась пойти со мной в разведку. О характеристике я не забыл ей напомнить, и она пообещала её привезти.
Потом я выделил её в группе, писавшей сочинение.
Тот день был у меня особенный. Я как бы давал сеанс одновременной игры. Усадив в новом корпусе группу за сочинение и оставив её на попечение ассистента, я побежал в старый корпус и занялся с двумя группами сразу. Здесь в одной комнате на среднем ряду столов писали сочинение, а на первом от входной двери - диктант. Ухряпался я в тот день так, что чуть не упал от усталости.
И всё-таки я не забыл заглянуть в сочинение Ильской, когда она положила его на учительский стол. Положила и пошла. Я попросил вернуть её и заставил исправить первые три орфографические ошибки: их присутствие лишало меня права поставить тройку.
Она так измучила себя долгим напряжением, что помощь мою приняла, не только без энтузиазма, но неохотно: исправления сделала неловко, броско. Я-то исходил из того, что в ее возрасте и положении ездить куда-то за двойками, не хорошо.
Разумеется, не ей одной я сострадал. Конечно, не в присутствии ассистента. Но та отлично знала свою роль, и исчезла, как только я заявился принимать сочинения.
Меня в тот день уже проверяли на этот счёт. Приходил в старый корпус сам Обноска, но списывающих не обнаружил, судя по тому, что никаких замечаний не сделал ни в аудитории, ни после.
Пожурил он меня за другое, за то, что, проверив экзаменационные работы, я объявил оценки. Меня не предупредили, но, оказалось, что их надлежало сначала согласовать. А я, руководствуясь здравым смыслом, не допускал, что если ошибок набирается на двойку, то можно выставить и тройку.
Абитуриенты смотрели на меня как на бога. Преподаватели, осаждаемые своими протеже, обращались как к старшему и как к фавориту директора.
В конце второго сумасшедшего дня я прибежал к себе в тупичок старого корпуса, где квартировал, чтобы перехватить чего-нибудь всухомятку, а меня там поджидала зарёванная смазливая девчонка, которую преподавательница химии прислала переписать диктант. Она уже вооружила её необходимым листом тетрадной бумаги со штампом техникума. Неудачнице оставалось заполучить свою работу с ошибками.
Чтобы она не навела кого-либо на подозрение, я примкнул девчонку в каморе и сбегал в канцелярию.
Какой смысл мне было рисковать? Да я хотел бескорыстно сделать добро. К счастью, в этом случае не ошибся: потом девчонка старательно училась. А вот многих из тех, кого я наградил пятёрками, больше не пришлось в глаза увидеть: они на ветеринаров и зоотехников передумали учиться .
Так я убедился в правоте Обноски, когда он напутствовал членов приёмной комиссии весьма странным образом.
- Вот вам тридцать мест, - объявил он, - и сто претендентов. Как хотите, так и зачисляйте. Кого по знакомству, кого по блату, кого по таланту. Только чтоб поменьше отличников. То самый ненадёжный в нашем деле народ. Всегда готов переметнуться.
Итак, начался новый учебный год, а я снова не попал в штатные словесники. Я все ещё рос и дозревал. Правда, из учебного корпуса меня переселили в преподавательский жилой дом. Но не в отдельную квартиру, а в третью комнату квартиры, занимаемой семьей преподавательницы химии. Таким образом, у этой семьи возникли неудобства от общего пользования коридором, кухней, ванной и туалетом.
Положение моё оставалось мало приятным. Как и на работе, я должен был всё время оглядываться на соседку, чтоб нечаянно не насолить ей. Ну, насчёт уборки, мытья я, конечно, не стеснялся. Но понимал, что и это не всегда удобно для соседки. К примеру, ей надо очертя голову на кухню пролететь, экономя время, а я тут коридор мытьём заливаю.
Странное то было новоселье. Я до сих пор не уверен, что о нём хоть кто-то сделал запись. Ордера не выдавали, прописку не оформляли, квартплату я не вносил (льгота сельского библиотекаря): за электроэнергию не платил, за газ и воду тоже.
Я по-прежнему как бы висел в пространстве. Без корней, без возможности их пустить, то бишь на постоянное место жительства определиться.
Старания деда Андрея ничего не меняли. Он напрасно переживал и ходатайствовал. Виноват был я: я не включался в систему.
Что такое система? Это последовательное проявление корыстной преданности администрации. Я много делал (был суперуправляемым), но не всё: я не грыз своих противников на пути к получению должности, не выслеживал и не доносил на них.
Директор не мог позволить себе такую роскошь, чтобы хоть один винтик держал систему не в полную силу. Хотя бы на первых порах.
Наступило время выбирать, а я не торопился. Тогда решили поторопить. Провокатор явился в лице заведующего ветеринарным отделением - молодого, жирного блондина. Он носил внушительного размера живот, а потому не мог нормально шагать и семенил. Студенты дали ему кличку Пузырёк.
- Ну, чего ты нос вешаешь? - зашептал он. - Да при твоём вась- вась с Обноской делай, что душе угодно. Можешь хоть на каждую ночь по новой девице брать. А ты с одной, да и ту, как следует, поди, не распробовал. Так ведь? Признайся!
Я молчал. Я догадывался, что Пузырёк мне льстит, что со стороны я на счастливца, на фаворита не похож. Даже праздничная обстановка во дворе меня не радовала. Я гляделся отщепенцем вблизи весёлого и яркого хоровода.
А во дворе творилось необычное. Обноска торчал на парадном крыльце, на которое взошёл со двора. Рядом с ним сбились в кучку завуч, историк, председатель профкома, секретарь комитета комсомола, а впереди их - гости из Венгрии. Три перезрелых парня.
Полумесяцем опоясала крыльцо шеренга второкурсниц и третьекурсниц, приодетых добротно, празднично. Чтобы символизировать больше внимания и воодушевления, девушки взялись за руки. При них был опытный, эмоциональный дирижёр - представительница из района.
Все взоры, естественно, устремлены на гостей. Даже довольно жаркого полуденного солнца. А гостям пристальное внимание было некстати. Чтобы достойно держаться перед публикой, они сдвинули плечи и локти и терпеливо пережидали бесконечные приветственные речи. Главное было - не рухнуть.
В таких случаях иные находчивые люди избирают отвлекающий предмет для переноса, на него критической части внимания. Видимо, такой оборот приняли мысли и у главы делегации - высокого миловидного брюнета. Он долго стоял набычившись, но потом-таки рванулся с крыльца на стоявшую перед ним хорошенькую блондинку, пухлощёкую, голубоглазую, в васильковом платье.
Но шеренга так же стремительно прогнулась, бросив блондинку в тылы, где она потерялась, и ни недоумения, ни удивления не обозначилось. По команде «дирижёра» девушки грянули бодрую песню. Заиграл баян, закружились пары.
Я следил за развитием редкого события и слушал Пузырька. А он, не добившись ни откровений, ни похвальбы по части подозреваемых побед на фронте интимных отношений, вынужден был посчитать, что их нет. И тогда он принялся прочувствованно соболезновать мне в неудачах. Клял «Кириллу-гориллу» за строгости, за чёрствость, бездушие, солдафонство и прочую профанацию.
Меня и это не тронуло и на откровения не повело: я не кинулся к нему на шею как к союзнику в борьбе за справедливость.
Я одолел его равнодушным молчанием, отпустив ни с чем. Не раскололся. И было непонятно, ведаю я или нет о том, что такое хорошо и что такое плохо. И доволен ли я или обижен.
Я был обижен, но не показывал этого. А почему? Да всё потому, что не мог определить виновника, истинную конкретную причину своей неудачи.
Дело ведь в том, что директор, Кирилл Серафимович Обноска, предоставлял мне любую работу, какая была свободна. А ту, какой я ждал, он никогда и не обещал. Как его винить?
Если кто-то другой на меня косо смотрел или не уважал, так на того тоже обижаться не следовало: он исходил из фактов жизни. Ему казалось, что именно такой чести я заслуживаю.
Не вписалась в систему с первого шага и Ильская.
Марина переступила порог тесной темноватой и голой комнаты. От этого неуюта душа её сжалась, а тут ещё следом пожаловала безалаберная толстуха - председатель совета общежития - и преподнесла унизительные условия.
- Комната внизу. Не надо долго спускаться, если в туалет или ещё куда бежать. Да и вообще хлопот поменьше. Но не даром тебе такой комфорт привалил. Будешь за младшими присматривать и мне докладывать, - между делом она дожёвывала пирожок и замаслила не только губы, но и подбородок.
Халат на ней был затасканный и помятый, будто она не по общежитию ходила, а только что с постели поднялась и потягивалась ещё, по обыкновению глядя в окно.
Под серой косынкой рожками топорщились бигуди.
- Вообще-то семейных мы в общежитии не держим, - продолжала она,- Но если к нам по-хорошему, то и мы...
- Не буду! - коротко отрезала Марина.
Она отлично расшифровала намёки. Речь шла о трёх бывших восьмиклассницах, поселяемых в комнате, и, естественно, об их подружках. Но не о том, чтобы остеречь девчонок от беды, а о том, чтобы об их беде досрочно была оповещена дирекция, и их бы отчислили из техникума до огласки.
- Будешь! - жевала председатель, никак не меняясь в выпученных серых глазах. - Пузырёк не чета тебе. После института, а к гинекологу в поликлинику мотается. Справки наводит...
- Пускай мотается! А я не буду!
- Тогда выброшу!
- Не выбросишь.
По привычке селянки-колхозницы Марина просыпалась рано: на работу там привыкли отбывать до свету. Чтоб по жаре в полдень не маяться. А она в звене свекловодов работала. Потому-то утренняя неторопкость с побудкой и припаздывание с делами были для неё в диковину. Даже в её комнате девчата с неохотой поднимались, а в соседней и вовсе просыпали. Ну, а подхватившись, принимались носиться сломя голову. Не успевали позавтракать. Она же успевала не только переделать все утренние дела, но всегда имела время в запасе, чтоб заглянуть в конспекты.
Вот эта хорошая привычка и сослужила ей однажды дурную службу.
А вышло так. Суббота санитарным днём считалась. Полагалось на полчаса раньше подняться, постель во двор вынести, проветрить, вытрясти хорошенько, потом в комнату вернуть и кровати заправить. Ну, Марина и проделала все эти операции за час до общего подъёма, когда дежурной девицы в подъезде не было. Марина уже на выход оделась, когда началась суматоха с подъёмом. Да и звонок прозвенел с опозданием.
Все метались, как на тушении пожара, а председатель совета общежития взирала равнодушно на эту гонку, как на неизбежное явление, будто к нему она своё женское население и вела.
И вдруг она заметила, что Ильская уже прикрывает калитку двора, чтобы перейти улицу и подняться в заводскую столовую.
- А эта матрац выносила? - справилась она у дежурной.
- Не видела. Нет, наверное...
- Что значит твоё «наверное»? Не видела - значит, не трясла!
Председатель с чувством удовлетворения поднялась к себе, растолкала парня, который у нее заспался, и принялась писать завучу докладную.
И Марина уже к концу первого часа занятий была вызвана к завучу, где безуспешно оправдывалась, утверждая, что распорядка не нарушила, но дежурной действительно не видела.
- Так где ж она могла быть? - с иронией вопрошала Калерия Митрофановна.
- Может, в туалете сидела. Откуда мне знать?
- Может! - передразнила она . - И не стыдно тебе? Зрелая женщина, а от пустячных обязанностей отлыниваешь! Вот передам на профком, так узнаешь, чем это пахнет. Когда выселят...
Марина, выйдя от завуча и шагая в класс через просторный и пустынный, непривычно тихий коридор-зал, чуть было ни смирилась с тем, что ее непременно выселят. И вдруг сообразила, что завуч грозит студенческим профкомом. А председателем в нём Пётр Приходько, сокурсник из её же академической группы. Кстати, она сама в том профкоме казначеем состоит (затея того же Приходько, который с первого же дня на неё глаз положил, а после первых занятий с ней уже объяснился).
- Давай с тобой жить.? - предложил он.
- А как же твоя жена? - удивилась Марина.
- Да нет у меня жены.
- Тут, конечно, нету. А дома?
- Так то дома.
Ему было за тридцать. Имел он респектабельный вид: добротный костюм, аккуратно причесанный чуб, галстук, неторопливость в движениях, довольное выражение на миловидном лице, плотная коренастая фигура. И никак не подумаешь, что в голове у него легковесные мысли. Закричи, что обидел - не поверят.
- Ты подумай! - бросил он на прощанье и подвинулся в толпе идущих в общежитие к толстухе Щуровой. На рябом и крупном лице Щуровой разлилась улыбка.
- А что если предупредить Приходько? - посоветовалась она со своими приунывшими девчатами.
И она рассказала Приходько о предстоящем голосовании за её выселение.
- Так что завтра я уже буду дома. Квартиру нанимать мне не на что, - заключила она.
- Ну, это если профком проголосует.
- А чего ему не проголосовать? Правда тут никакой роли не играет. Да и доказать её невозможно...
До заседания Приходько переговорил с большинством членов профкома и попросил взять его сторону - оправдать Ильскую. Он нашёл даже свидетельницу, которая будто бы пробегала в туалет и видела Ильскую с матрацем до звонка. И профком оправдал Марину.
Ко мне в библиотеку Марина как-то явилась за учебником. Обделил её тот же Приходько.
- Ну, зачем ты отдал Шуровой? - возмущалась Марина.- Она ведь в него не заглянет, а я учу каждый день.
- А затем, что ты и без меня достанешь, если захочешь. От тебя ещё всей группе польза может быть, а ты нас обираешь.
- Как это?
- Да вот так. Если тебе на экзаменах сочинение перепроверяют, то уж учебник всегда изыщут.
Я дал ей учебник из резерва. Она прозанималась в библиотеке до закрытия, потом попросила до утра. А когда утром забегала (до первого звонка) сдать книгу, застала меня за ремонтом.
- А почему вам никто не помогает? - удивилась она.
- Наверное, я плохой, - отшутился я.
- Да ну вас. Неправда. Я приведу вечером девчат из своей комнаты.
Слово своё она сдержала. В тот вечер удалось починить два десятка книг. А через неделю, когда она дежурила в общежитии, вызвалась в библиотеке полы помыть (посоветовала к коменданту за помощью обратиться, и тот её направил).
На выходной большинство студентов по домам разъезжалось. Марина неизменно оставалась в общежитии: старалась деньги экономить. Но в опустевшем общежитий угнетала тишина и одиночество. Она то из окна следила за жизнью улицы, то бродила по парку.
Я освобождался от работы у директора часам к одиннадцати. По случаю выходного тоже отправлялся в парк. Дальней стороною парк подступал к прудам. Там, у воды, я и отдыхал часами. А то и с бани начинал отдых. Бежал по центральной улице мимо общежития, мимо магазинов, почты, конторы племзавода. Опять же под горку, ближе к прудам. Марина иногда прослеживала мое продвижением из окна.
Однажды я наткнулся на неё на широкой аллее парка, вблизи заводского дома культуры. Была она в неизменном голубом плаще. Несмотря на начавшуюся зиму, держалось солнечное тепло. Земля рябила красками опавшей листвы. Среди раздевшихся берёз, лип и клёнов нас было далеко видно. Где-нигде могла застить лишь туя или голубая ель. Но мы о маскировке не думали. Шагали себе да шагали, пока аллея нас к прудам не привела. И тут мы деда Андрея повстречали: он с рыбалки возвращался.
- Здравствуйте, молодые люди! - окликнул он, одарив мягкой улыбкой.
- Здравствуйте, Андрей Филиппович! - отозвался я и приостановился.
- Николай! Что ж ты нас совсем забыл?
- Так я ж почти в тюрьме. Без выходных. Вот сбежал случайно.
- Пойдёмте обедать!
- А что? И пойдём! Как вы, Марина?
За обедом мы с Мариной и разговорились. Больше через вопросы деда Андрея да бабы Натальи. Ну, и с тех пор уже как добрые знакомые друг к другу обращались.
На вечере отдыха, в тесном круговороте веселящихся, схватил Марину за руку агроном - плотный, но блеклый, широкоскулый малый лет тридцати, холостяк. Смазливая простушка, она, как ему показалось, искала в праздничной круговерти, пёстрой и шумной, именно его - свободного парня (парней-то в техникуме было по два, по три на группу). Но Марина вырвала свою красивую руку и неприлично уязвила его.
Кстати сказать, при всей худобе фигуры руки и ноги Марины отличались умеренной полнотой, что и делало её привлекательной.
В это время я бился над воплощением в жизнь сценария вечера и выслушивал утешения словесниц, утверждавших, что ещё никогда в жизни оно не обходилось без ломки, что в том нет оплошности сценариста, а есть тенденция к беспорядку.
Марина продавала лотерейные билеты, а по пятам за нею тащился Приходько и показывал ей ключ от профкома, где стоял мягкий диван.
- Давай согрешим! - призывно шептал он. - Надо ж должок уплатить.
Хотя Марина и была связана с Приходько кассой по лотерее, она всё-таки улизнула от него, застала меня в библиотеке, и мы побежали к деду Андрею ужинать: обещали поздравить бабу Наталью с днём рождения.
В дни предпраздничных и праздничных торжеств разрешалось возвращаться в общежитие на час позже, и Марина как раз успела. Но едва улеглась - стук в дверь: «Дежурный учитель! Открой!»
Марина оторопела от неожиданности: никак не рассчитывала, что постель будут проверять. Долго копалась в поисках халата, так как не зажгла свет. Зажгла, когда оделась. Отперла.
- Где он? - тревожный вопрос исходил от выпученных рыбьих глаз Пузырька.
- Кто? - не поняла Марина.
Пузырек оттолкнул её, бросившись к окну так стремительно, будто хотел перемахнуть через подоконник и припустить по тротуару за воображаемым браконьером. Но шпингалеты оказались надёжно задвинутыми.
- Где?
Пузырёк заглядывал под кровати, распахнул платяной шкаф, осмотрел его верх, где валялся пустой мешок.
- Ушёл? Да?
- Нет, - ответила Марина, сообразив, наконец, в чем дело.
- Где?
- У меня под ночнушкой.
- Да ты как разговариваешь с преподавателем? С завотделением!
- Как ведёшь себя, так и разговариваю. Чего тебя принесло? Захотел на мои ножки поглазеть? Надеялся, что голой выскочу?... Не получилось!
- Грубиянка! Я тебе припомню! - пятился Пузырёк к двери.
Убедившись, что я не ищу уединения, чтобы её потискать, как торопились другие, Марина бывала в библиотеке каждый день и при безлюдье заговаривала о техникумовских новостях, о своём настроении и, наконец, о своей прошлой жизни.
Ответно я бубнил о погоде, о том, что вместо зимы на юге бывает осень и что как-то странно праздновать Новый год без снега. То ли дело в Сибири, на Севере.
Рассказывала она очень подробно, и у меня сложилась полная картина её мытарств.
Торжество системы
Безмятежная жизнь у Марины сломалась в ветреный августовский вечер, когда она сказала себе, что не выйдет на улицу и тем накажет Григория, не навестившего её накануне и отплясывавшего в горсаду с какой-то Танькой.
Через тюлевую занавеску она, конечно, неотрывно наблюдала и за мятежным небом с клубящимися облаками, и за гнущимися под напором ветра пирамидальными тополями. Слышала, как ореховое дерево волновалось над крышей хаты, цепляясь ветками за железные пластины, а чаще гремя плодами по кровельному железу.
Стёкла на окнах фасада попискивали от крупных песчинок, которые бросал а них из-за угла, как условный сигнал, Григорий.
В передней мать уже давно тихой мышкой улеглась и видела первые сны, а Марина, не зажигая свет, не раздеваясь, бродила от окна к окну колеблясь, выйти ей во двор или не выходить. Около десяти она решила, что поманежила своего поклонника достаточно, и, ступая мягко, как кошка, пересекла переднюю, скрипнула-таки входной дверью, бесшумно опустилась в ямку коридора, где ещё не были настлана полы. Через щелястую дверь с удовольствием отметила мелькнувшую тень Григория и сбросила крючок.
Едва дверь распахнулась, Григорий принял её на руки и высоко поднял, распрямившись во весь свои богатырский рост. Она стала вырываться, молотя его руками и ногами. А он, чтобы утихомирить, опустил ее на штабель кирпича, застланный рядном и использовавшийся хозяйкой дома вместо лавки для согрева на солнечном припёке.
Прижал, а она продолжала сопротивляться и тем возбудила желание овладеть ею. И он овладел.
Опомнившись и сообразив, что случилось, Марина разрыдалась, а Григорий растерялся. Сделался неловким, жалким. Для повелителя уличных хулиганов так неожиданно, что впору удивиться.
- Ну, ты ж моя... Я у тебя первый, - бестолково успокаивал он Марину. - поженимся...
- Не хочу! - кричала она. - Пускай тебя засудят, бандита!
И Григорий струхнул. Он кинулся к матери. Он знал, что такое бандит и как его судят: двоюродный брат был в тюрьме. Оказаться на месте брата он не хотел.
Марине было так противно, что она не знала, куда себя деть, и бросилась со двора вон. Самым гадким на всем белом свете ей казалось собственное тело, и она страстно желала от него избавиться. Пометавшись по тёмной улице, устремилась переулком к реке и скоро очутилась под обрывом, у кромки воды, в тишине и надёжном безлюдье. Она бросилась в бурлящий поток горной реки.
Обжигающая прохлада пронзила её не сразу. Она ощутила её, когда услыхала приглушённые голоса браконьеров.
- Тю! Да тут баба!
- Утонула?
- Не! Живая!
С этой минуты она стала трезветь и собираться с земными, спасительными мыслями. Умирать ей вдруг перехотелось. К тому же, и голос одного из браконьеров был знакомым. То был голос ездового огородной бригады дяди Васи.
Дядя Вася выдернул из её пятки крючок и лоскутом своей рубахи перевязал рану. Когда лодка приткнулась к берегу, помог сойти и напутствовал: «Беги домой и не оглядывайся! Не то пристрелю! Вишь, удумала! Все перетопитесь - кто детей рожать будет?»
Стуча зубами от холода и страха перед двойным позором, Марина, ног не чуя, прилетела в хату. Сорвала с себя одежду, свернула в клубок и запустила под кровать, а сама под стеганое одеяло нырнула.
Когда к Ильским мать Григория со слезали да причитаниями пожаловала, Марины дома уже не было. Честь свою спасая, она готовила магарыч дяде Васе, чтобы тот молчал, как рыба в пироге.
Призаняла денег, купила два литра водки и бидончик самогону, улучила в обеденный перерыв миг уединения дяди Васи и магарыч вручила.
- А у вас книги воруют, - однажды сообщила мне Марина.
- Кто? - не поверил я.
- Помощницы вашей Клавдии.
- Вы видели?
- Мне мои девчонки говорили. Им тоже предлагали заняться... Так я их отругала и просила застукать пакостниц...
- Это для меня новость, - подытожил я. - В таком затруднении придётся вам меня выручать.
- Как?
- Буду приглашать иногда поддежуривать.
- Так это для вас плохо кончится.
- Почему?
- Скажут, что без присмотра бросаете.
Так оно и вышло. Меня пригласили на собрание педколлектива и сделали внушение в присутствии Ломковой.
- А в чём собственно дело? - не понял я затеянной игры.
- Да в том, - ответила мне Калерия Митрофановна, напоминавшая своей монументальностью серую скалу, - что вы доверяете материальные ценности первой попавшейся девице. Так и до растраты рукой подать.
- А как же быть? Если в туалет понадобится? Выгонять и замыкать?
- У нас имеется официально утверждённый актив.
- И мне можно узнать фамилии активистов? Или это тайна? Задел на случаи провокации?
- Никаких тайн. Надо было поинтересоваться.
- Если это не тайные агенты, то их список должен висеть.
- К чему уж такая подозрительность?
- Да к тому, что если я их прихвачу за умыканием романов - этих ваших активисток, то ремнём выпорю. Так и передайте!
Освободившись от дежурства, я отправился проведать деда Андрея и бабу Наталью.
Угадав мое дурное настроение, баба Наталья, в упор на меня глядя своими черносмородинными глазами, подумала вслух: «Не любишь ты эту работу...»
- Не люблю, - не потаил я. - Или я такой расторопный, или люди такие наглые. Не пойму. Только получается не то...
- Люди, конечно, не мёд. Это надо учитывать.
- Но как?
И я рассказал о том, что мне ставят в вину привлечение Марины в помощницы и что заведующая библиотеки организовала актив на кражу книг в своё дежурство.
Мы сидели за круглым столом, вблизи окна. Баба Наталья поглядывала на автобусную остановку. Хотя по слабости здоровья она никуда не ездила, но расписание автобусное знала отлично.
- Платоныч приехал, - отметила она между беседой. - Сейчас дед Андрей явится.
- А где он?
- Да согласился на водокачке Платоныча подменить. Тому в город приспичило.
Однако просидели мы более часа, а дед Андрей всё не шёл. Когда же он, наконец, переступил порог, баба Наталья набросилась на него с упрёками: «Ты где это болтаешься? Мы тут к обеду поджидаем. Обед остыл. Ты что? Порядка не заешь?»
- Дежурил, - спокойно отозвался дед. Да так, будто его похвалили.
- Брешешь же ты, как сивый мерин. Платоныч в половине третьего вернулся!?
- Вернуться-то вернулся, да никому ничего и - залёг. А я сидел- сидел да и пошёл к нему. Спрашиваю: Платоныч дома? Галка, невестка: «Дома». А чего ж он ко мне не заглянул?
- Не знаю.
- И на самом деле. Откуда Галке знать, - согласилась баба Наталья.
- А совесть у него есть? - продолжал дед Андрей. - Сказал бы, что вернулся. Я б и не ждал.
- Так только порядочные люди поступают, а не твой кулак Платоныч. Первый раз что ли, - напомнила баба Наталья.
- Да, - подтвердил дед Андрей, обращаясь ко мне. - Телеграмму как-то получил: гости едут. Встречать надо. Он ко мне: «Подежурь.» Я согласился. Почему человека не выручить? Все чин-чинарём. Как договаривались. А через месяц мне племянницу встречать. Я к нему: «Выручи».
- Пускай едет, - отвечает он мне с дивана не поднимаясь. Моё- то какое дело? Дежурить за тебя расчёта, не имею.
- Ну, я его и понёс, - с удовольствием, с привычной улыбкой живописал дед Андрей, будто речь шла не о скандале, а о торжестве.
- Да разве я говорю, что ты поступил плохо, - придурялся Платоныч. - Спасибо тебе. Но я подменять не хочу.
- Он только свою выгоду празднует, - вставила, баба Наталья.
- С такой свиньёй я б и здороваться не стал, - высказался я.
- Да дело разве в том, - заметила баба Наталья. - Важно эту свинью человеком сделать.
Для матери Марины, для матери Григория свадьба - по своей неожиданности, срочности - стихийным бедствием предстала. Обе не имели денег.
Первая - со строительством хаты не управилась, вторая - с долгами не рассчиталась. Григорий - то после СПТУ на первой самостоятельной пахоте клин виноградника перепортил. Пришлось убытки колхозу возмещать. Корову продала. Младшую дочь без молока оставила.
Однако горит, выкручиваться надо.
Мать Григория - женщина ядрёная, при силе, дояркой работает. Ссуду в колхозе выхлопотала. У Марины мать - пенсионерка. У сестры бездетной помощи попросила.
С деньгами вопрос гладко решили. Хуже было с Мариной. Та на своём упёрлась: «Не пойду!» И до самой последней минуты на том стояла. За невестой, то бишь за нею, поезд прибыл, а она, до нитки раздетая, сучит ногами на кровати и кричит своё: «Не пойду!» Кое-как умаслили мать да крестная, что деньгами снабдила. И Марина для свадебной церемонии оделась.
Как кошмарный сон прошла та свадьба для Марины. Она до сих пор удивляется, как со стыда не сгорела. От сальных шуточек, от условностей обряда.
А уж после свадьбы и вовсе пошла ни с чем не сравнимая по неудобствам жизнь. Из-под Марины будто фундамент вынули, и она срывалась куда-то в неведомое и опасное пространство.
Привыкшая к маленькой семье, к чистоте и аккуратности, к тишине и порядку в доме, она почувствовала себя на помойку выброшенной.
В огромном чужом доме был тот неуют, какой ремонту или большой уборке сопутствует. То временный неуют. Здесь же постоянно жизнь текла неуправляемая. Здесь невозможно было вселить чистоту и порядок. Они не согласовывались ни с безалаберностью Григория, ни с вечным равнодушием и отсутствием свекрови.
Семья была не так уж и велика: всего-то пятеро. Но по первому свисту десятка полтора посторонних набегало - больших и малых: друзей-помощников да поклонников Григория.
Возвращается Марина с работы, а Григорий лежит на диване и распоряжения отдаёт. Мальчишки суетятся: кто брюки чистит, ботинки драит, кто рубаху смалит (в смысле, гладит), кто носки стирает, а кто и картошку чистит. И совершается все это неумело: с расплескиванием воды, с избытком дыма, с разбрасыванием мешающих вещей - с производством большой грязи.
Григорий же никаких издержек не замечает: он царствует.
Ему и в голову не приходило, что после женитьбы что-то в его жизни должно измениться. Нет. Всё шло по-прежнему. Лишь к славе сорви-головы прибавилась слава обладателя красивой жены.
И вот однажды Марина застаёт в доме двух девиц и удивляется: «А это кто такие?»
- Манька и Танька. Познакомься, - походя пояснил он как о чем- то совершенно естественном.
- И кем же они тебе доводятся? - любопытствует Марина, выпроводив девиц.
- Подруги дней...
- А я тебе кто?
- Тоже подруга...
- Это как же?
- Хочу в грязи поваляться и с чистой жить! - нашёл дикое оправдание Григорий.
Естественно, скандал.
Свекровь это тоже не оставила без внимания.
Как - то на ферме, на перекуре, дотошные бабёнки справились, помогает ли невестка по дому.
- Здорово помогает, - призналась свекровь. - Стирать, варить - это она может. Алку мою тоже обихаживает. А вот сюда, на подмену, её уже не пришлёшь.
- Почему же?
- Тонка очень. Ну, и в главном, стало быть, беда.
- Какая беда?
- Обыкновенная. При такой жене-крале без любовницы Григорию не обойтись.
Компания раскололась смехом.
- Вот баба! Откровенно по себе судит. Если б не наши механизаторы, то её Ерофей давно на ней помер бы. А то выручают. И он в живых значится, трюхлявчик.
Этот «трюхлявчик» при Марине повесился. С тех пор ещё сиротливее стало в доме. И Марина принялась обстоятельства оценивать и подумывать, не вернуться ли домой. Мать, конечно, убеждала, что со временем и стерпится, и слюбится.
А оно не любилось и не терпелось по-доброму. И оставался в памяти только один миг - светлый миг знакомства. Когда она сидела на лавочке под своим штакетным забором и перед нею возник рослый, смуглый, с курчавым чубом парень и высыпал ей на голову мягким ливнем пригоршню белоснежных ромашковых лепестков. Тогда она почувствовала себя королевой. Тогда и польстилась на его внимание, не задумавшись о том, чью клумбу он растоптал.
Разрыв свершился неожиданно.
Григорий на работе задержался, что по уборочной страде не диво. Марина поджидала его лёжа в постели и уснула. Сильная рука крутанула её плечо - Марина увидела Григория в спецовке.
- Вставай! Помоги матери! - приказал он и выбежал. Было два часа ночи. Под окном пыхтел «Беларусь». Слышалась возня и тревожный разговор.
Марина догадалась, что выгружают ворованное зерно.
- Ну, скоро ты? - с порога напомнил Григорий.
- Не собираюсь, - бросила она в ответ. - С кем нагружал, с тем и выгружай.
Во двор она так и не вышла. Но сна-отдыха тоже не получилось. Встала она вместе со свекровью, хотя та уходила ни свет, ни заря. Свекровь не забыла высказаться: «Среди ворон живёшь - по-вороньи каркай!»
Марина смолчала, хотя её и возмущало обращение с нею, как с вещью. Согласия не спросили, а в соучастники кражи взяли. Стало быть волю её изнасиловали.
Григорий и Алка ещё спали, когда она собрала свои носильные вещи в узел и торопливо зашагала прочь. Путь к матери не был длинным - четыре квартала, и она решила одолеть их без помощи автобуса. Чтоб мало кто видел.
Григорий прибежал на другой день вечером, но она прогнала его.
А через два месяца навестил Марину двоюродный брат Григория. Она бы с ним говорить не стала, но явился он неожиданно. Мать сидела у калитки, на лавочке, а гостя не встретила.
Марина у швейной машины возилась. Василий вошёл как к себе домой, не постучавшись.
- Здравствуй, золовушка! Извиняй. Без приглашения я. Так, не надолго. Встречу обмывать рано - денег не заработал. Но где мои деньги лежат, знаю. А ты мне расскажешь, как они лежат.
Марина обомлела, догадавшись, что её снова в соучастницы толкают, прокляла тот день, когда черти её за язык дёрнули.
А случилось так. Она почтальоном работала. И побранил её дряхлый старик-пенсионер, которому она пенсию рублями да трояками принесла. Он наказал ей а будущее - только червонцами.
Старик полулежал на койке длинный, сухой, с обросшим сивой бородой лицом. Чувствовал он себя плохо и попросил Марину выдвинуть из-под кровати чемодан, открыть его и покласть туда принесённые сто двадцать рублей. Марина приоткрыла новый коричневый чемодан и обмерла от удивления: больше, чем наполовину он был заполнен червонцами.
О своём потрясении она рассказала за ужином. У Григория, как у кота, увидевшего на досягаемом расстоянии посильную дичь, глаза загорелись.
- Вот бы тот чемоданчик приласкать: - воскликнул он.
- Сиди ото! Не с твоим умом!- оборвала его фантазию мать.
История с червонцами не забылась: Григорий рассказал её Василию.
И вот перед нею этот уголовник в дорогом свадебном костюме Григория, темно-синем, очень приличном. Шляпу напялил поглубже, чтоб нулевая стрижка в глаза не бросалась. Глаза выпучены, нос картошкой. Прямо-таки красавчик. Сто лет бы ещё его не видеть.
- Не задарма! В долю беру! - спешно сватал Василий, то бегая глазами по окнам, то ощупывая ими её полнеющую фигуру.
- Пошёл вон! - выдавила из себя Марина, надеясь, что вот-вот мелькнёт материна тень в окне со стороны двора, и бандит бросится наутёк. Но тень не мелькала.
- Сейчас ты у меня по-другому запоёшь, - прошипел Василий доставая финку и приближаясь к Марине вплотную. - Мне нужен план квартиры. Окна, двери, обстановка.
Рассказывала о себе Марина обычно по воскресеньям, когда мы встречались на берегу пруда или в парке, когда подолгу бродили или обосновывались на одной из скамеек, наблюдая за раздетыми, зябнущими берёзами и клёнами, катальпами и липами. Следили, как свежий ветерок гоняет по асфальту пожухлую листву.
Как-то в библиотеке я попросил её подежурить часок, а она, согласившись, напомнила: «Вы рискуете, студент...»
- Почему «студент»? - заинтересовался я.
- Вас так девчата кличут.
- По-моему, безобидно. А?
- Но и не солидно, - рассмеялась она, кутая лицо в какой-то экзотический, цыганский что ли, шёлковый, белый блестящий платок с длинными бахромами. Она напоминала мне ту цыганку с эстрады, по тёплому времени был концерт в летнем кинотеатре, от которого осталось в памяти: «Ты не гляди на даму светлой масти, Ты на цыганку, сокол, погляди!»
В стане Марины тоже чувствовалась красивая, грациозная гибкость.
«Да она - чародейка, - подумал я. - Вот так постепенно оживёт и...»
- Так чем я рискую? - уже игриво справился я.
- За новостями не следите. Всё в книгах копаетесь. А тут такие дела...
- Какие уж там важные или особенные дела?
- Козлов отпущения ищут.
- То есть?
- Некоторые «грешат», а отвечать другим придётся.
- Но так, видимо, эффектней?
И она живописала, как минувшей ночью, часом предрассветным, приняла через окно Нинку и Зинку - восемнадцатилетних девиц, вернувшихся с квартиры Пузырька, жена которого укатила в командировку. Девицы провели бурную ночь - восторг и обалдение! Слушали музыку заграничную, пили коньяк армянский, танцевали, бесились до упаду и отдавались. На полу, на коврах. И, естественно, от перегрузок рыгали. Пузырёк пригласил Скальпеля (секретаря комсомольской организации), ветврача, только что окончившего институт.
- А когда по домам расходились, то девчонок со Скальпелем видели, - подчеркнула Марина. - Теперь от факта никуда не денешься. Будут «реагировать». На подобные порочные связи, но не на эту именно.
- Но мы-то тут причём? С нами ничего такого не было?
- Докажут, что было. Что не могло не быть!
- Допустим. Но вам-то, Марина, не восемнадцать!? Не вижу смысла!
- Смысл в том, что партийная организация и профсоюз не оставили без внимания факт морального разложения, что отреагировали.
- Неудачная шутка. Если в подобных делах разбираться, то ведь тут увольнением для Скальпеля и Пузырька пахнет. А меня увольнять нельзя: я на директора бесплатно работаю. Такая выгода не каждый день в руки даётся. Тем более, что ещё и без выходных.
- Наверное, надыбали другого. Они в этом насобачились. А наказать для примера больше некого. Чтоб и волки были сыты, и овцы целы.
- Нет. Вы меня не запугаете.
Марина следом рассказала матери о визите Василия, и та положила впредь встреч дочери с бандитом не допускать. Только данное слово сдержать не сумела.
Прокатился слух об ограблении старика. Говорили, что средь бела дня и что совеем рядом с милицией... Марина поджидала, что скоро прилетит весть и о поимке вора, но ничего такого не было слышно. Мать на её недоумение убедительно высказалась: «Да он, поди, вёрст за сто сбежал».
Дверь коридора они постоянно держали на крючке. Но дверь имела щель, через которую свободно проходило лезвие ножа, их собственного свекольного ножа, который Марина, держала под стрехой и пользовалась им, чтоб не беспокоить мать, когда возвращалась поздно. Кто знал эту тайну, тот мог тоже войти в хату неожиданно.
К тому же, усадьба была угловой. Со стороны глухой стены хаты - переулок  и переулок безлюдный. С незапамятных времён проезжую часть его занимала невысыхающая лужа, названная по фамилии соседа самсоновской. И в то время, когда мать Марины поджидала бы гостя у калитки, он мог, перемахнув забор в переулке, пройти к двери коридора огородом.
Потому особых чудес не потребовалось, чтобы Василий так же неожиданно предстал перед Мариной уже в своём кофейного цвета костюме.
- Твоя доля! - торжественно положил он на стол пачку червонцев. - Не поминай, как говорится, лихом. На часок я тебя со двора палочкой примкну. Сиди, не трепыхайся: с милицией связаться не успеешь.
И исчез.
Но связь с мужем и его роднёй на этом не порвалась. Покушение было, когда Марина вернулась из роддома. Шла она переулком дальним, где нет тротуара, но проезжая часть заасфальтирована. Как все, с автобусной остановки по асфальту устремилась. Попутчики налегке, и они быстренько растеклись, а она на рев мотоцикла оглянулась. «Собьёт!» - в мгновение смекнула и свёрток с дочерью отбросила. Тогда и отключилась.
В больнице очнулась. Оранжевая каска да шрам на щеке. Это вспомнилось. И не просто так, а потому что лицо знакомое. Когда Григорий на ящик водки поспорил, что дружкам изнасиловать Марину не удастся (он надеялся, что удастся так её наказать), именно этот мотоциклист её преследовал и увёз бы на шабаш, не станови водитель городской автобус у двора. Григорий же, обеспечивая себе алиби, сидел тогда у тёщи и вёл бесполезный разговор о примирении.
Следы преступления были так очевидны, мотивы так ясны, но следователю виновника Марининой травмы почему-то найти не удалось.
Преследования прекратились лишь тогда, когда зачастила Марина на собрания к баптистам.
Как то ни странно, но на меня на самом деле завели персональное дело.
Начали так. Вечером читальный зал (при общежитии) был пуст. Меня это не удивило: в доме культуры приезжие артисты давали концерт. Понятно, почти все студенты с самоподготовки отпросились и общежитие оставили.
Я сначала занимался один. Потом вошёл дежурный преподаватель. Пожилой, спокойный, с ёжиком посеребрённых сединой некогда тёмных волос, но в отличии от многих с молодящей спортивной подтянутостью и доброй озабоченностью на свежем лице. Войдя, он повесил на спинку стула свой стального цвета пиджак, присел к моему столику, нагруженному картотекой читателей.
- Вы, наверное, тоже пописываете? - заговорил он по поводу тетрадного листа со стихотворением, который доверил ему кто-то.
Я кивнул утвердительно и ознакомился с опытом.
- Так давайте тряхнём стариной и покажем, как это делается более или менее грамотно.
Я согласился. Мы с полчаса увлечённо занимались стихосложением. И тут его куда-то вызвали. Через гонца. Минут пять я скучал в одиночестве. Вдруг вбежала Марина и спросила, зачем я её пригласил. Я ответил, что никого не посылал, но рад видеть.
- Подшутили, значит...
Пока она колебалась, уйти или остаться, в читальный зал влетела «лёгкая конница завуча» (так окрестили студенты содружество трёх бочонков - Пузырька, Скальпеля и новейшего историка).
- Ты что тут околачиваешься? Часы самоподготовки не для тебя? - напустился Пузырёк на Марину как главный для неё, после директора, начальник.
- А что можно в читальном зале ещё делать? - прошёлся я насчёт глупой претензии.
- Да у них здесь свидание! - осенило вдруг Скальпеля, смахивавшего деловито со лба пот после затруднительного для жирных подъёма по крутой лестнице.
- Так давайте засвидетельствуем! - по-театральному торжественно предложил новейший историк, выглядывая из своих высокоподтянутых помочами синих штанов, как укороченный букет из большой вазы. Был он в красной футболке, и физиономия полыхала румянцем. Да таким ярким, будто его только что ошпарили кипятком.
Прогнав Марину, они принялись фабриковать протокол.
- Зря стараетесь! - издевался я. - На свидание сначала попасть надо, а уж потом описывать. А вы наоборот ладитесь.
- Он ещё и бранится. Ну, нахал! Ну, нахал! - возмущался Скальпель как-то заученно и в пространство, заботясь лишь о том, чтобы слова были проговорены.
Я крепко надеялся, что вот-вот в проёме распахнутой двери дежурный преподаватель появится и опровергнет нелепое обвинение, но он всё не появлялся и больше в тот вечер не вошёл вовсе. Потом выяснилось, что его для каких-то объяснений завуч вызвала. А когда он из техникума возвращался, «легкая конница» на него с упрёками накинулась, будто он прозевал ЧП в общежитии. Ему пришлось самому отбиваться.
Утром ко мне в технический отдел библиотеки председатель преподавательского профкома заглянул. Низкорослый, хромой и лобастый малый лет сорока пяти. Я знал, что от других преподавателей его отличает учёная степень кандидата наук, а с другой, то, что он слыл виртуозом по классу нецензурной брани (многим довелось прослушать не одну партию разносов, какие он учинял на свинарне, где числился ещё по какой-то должности). В этом отношении восхищениям студентов не было границ. И потому между собой они любовно звали его «хромым лобастиком» или толстолобиком. Этот полысевший муж науки и возглавлял преподавательский профсоюз в техникуме.
- Директор назначил комиссию по расследованию, - объявил он. - Пригласят, так уж изволь отчитаться.
- Не извольте беспокоиться, - заверил я. - Профсоюз - школу коммунизма - не подведу.
- Вот и договорились, - заключил он.
И потом дверь почти не закрывалась: ко мне, как к целителю, повалили, забежала моя соседка - хозяйка квартиры. Особа очень тонкая й звонкая, сухая в обращении, химик по специальности. Для порядка, она попросила выдать ей книгу.
- Меня обязательно спросят, - доверительно сообщила она. - Так вы имейте в виду, что я за вами никогда ничего такого не замечала и ни с кем не встречала.
Я смикитил: она отреклась от случайного свидетельства, когда по пути с прогулки Марина поднялась ко мне за сборником Есенина, и мы столкнулись с хозяйкой в коридорчике: та бежала на кухню.
- Ах, извините! - «перекрестила» она меня, как приведение. Тогда я не сообразил, что бы это значило.
Были ещё доброжелательницы. Наконец, вкатился Пузырёк и просяще принялся твердить: «Извини. Ничем не могу помочь. Те два идиота настаивают, а Кирилла-горилла рвёт и мечет!»
Но глаза его рыбьи пучились интересом, а не раскаянием. Похоже, что он что-то хотел подметить и продать. А подметить было нечего: я был в библиотеке один.
- Да полноте убиваться! - успокаивал я ехидно. - И чего ты переживаешь? Ничегошеньки мне не будет. Я со студентками не сплю, как ты?...
Пузырёк, будто не расслышав, молча скрылся.
«И все-таки непонятно, - размышлял я. - Директор, он что, белены объелся? Забыл о моём участии в творческом процессе!? Чего он не позовёт меня и не спросит сам, как дело было и было ли что из предполагаемого? Или он уж слишком уверен, что я не хлопну дверью и не уйду!?»
Загадку помогла разгадать Лида, секретарь приёмной. Встретив меня во дворе, она поведала: «Раздел учебника приняли. Теперь вам делать нечего. По струночке ступайте. По струночке».
- А если...
- Вчера Зиночка закапризничала, так он её в пять минут рассчитал.
- Это жену нашего молодого уверенного физика? Этого льва?
- Её сердечную. Её.
От удивления я даже застыл на месте и долго провожал глазами округлившуюся, обесформившуюся фигуру Лиды в её коричневом однотонном сарафане (что годы делают!). Мне показалось, что она ещё больше ссутулилась, будто приняла на свои плечи непосильную ношу.
Тогда - то меня и осенило, что дело моё - при всей невиновности - табак: педагогической карьере моей на богоспасаемом юге - конец.
Комиссия по расследованию обосновалась в кабинете истории. Устроители не скрывали от себя того факта, что роются в дерьме. В солнечно-жёлтом от паркета, от новеньких столиков, от стендов в кабинете стоял чужеродный, грязно¬-коричневый стол, прикрытый лоскутом кумача. За ним тесно сдвинулись (за недостатком площади столешницы да и ради символа сплоченности) трое: зампредседателя профкома-черная, будто обугленная, преподаватель английского языка; новейший историк и крупнотелая ветврач (по комплекции, сестра завуча), о которой слухи ходили, будто она не моет, шею.
Против экзотического стола, на открытом, свободном пространстве, стояла задрипанная табуретка (из тех, с каких белят и красят, но никогда толком не моют и сберегают где-то в кладовушке до нового сезона). Её приготовили для меня.
Пузырёк швейцаром торчал у порога, но не в кабинете, а со стороны коридора.
По той причине дверь плотно не прикрывали: он хотел подслушать подробности, особенно его самого касающиеся. Он был уверен, что я назову студентку, с которой он совокуплялся. Так не хотел упустить момент для опровержения. Но я не сомневался, что и этот момент продуман и на эффект не рассчитывал. Моя задача была в другом: огреть чем-то неожиданно.
И мне немножко повезло: следствие началось со внушения высоких идей.
- Вы что же это себе позволяете? - обрушилась на меня председательствующая.
- Встречаетесь со студенткой! Вы ж воспитатель! Преподаватель!
- Извините! - возразил я. - Не надо разбрасываться комплиментам. Не то место и не тот час. Не преподаватель я тут у вас. Я - поломой!
- ПОЛОМОЙ!
- Как это?
- Да очень просто. Сначала мыл полы в кабинете нормальной анатомии, теперь - в библиотеке. Разве я что-то путаю? Нет, не путаю. А если так, то почему я не могу себе позволить то, что доступно любому дворнику?! Значит, имею право беседовать со всяким, кто обратится.
- Но вы же встречались с Ильской? - пыталась завершить тему ветврач.
- Как и с вами в данный момент. Она приходила в библиотеку за книгами.
- Как вы это объясните? - клонил туда же новейший историк, и тут успевший избавиться от пиджака, чтоб не перегреться при долгом сидении.
- Так и объясняю: библиотекарь обязан отвечать на вопросы посетителей. Ну, и если у него есть масло в голове и рекомендовать что-то...
- А на улице?
- На улице - отвечать на приветствия. А если позволяет время, то и на вопросы.
- Но она студентка, а вы - представитель администрации!?
- Ну, и что же? Почему я не должен говорить?
- А о чём?
- Да хотя бы о том, как она попала к баптистам! Хорошо это или плохо?
- Да вы что?
- Конечно. Вам на такие темы наплевать. И особенно нашему свежайшему историку. Нагрёб часов за двоих и сколачивает капиталец. Дёгтем мажет того, на кого укажут. А мог бы делом заняться...
- Вы нам мораль не читайте! Вы за своё поведение отчитывайтесь!
- А я вам честно всё доложил и призываю следовать моему примеру. Вам что, не с руки?
- Какому примеру?
- Честно трудиться. Соответствовать назначению, а не создавать видимость усердия через участие вот в таких сомнительных кампаниях. Воспитывать, а не подсиживать, наконец!
- Ну, нахал! Ну, нахал! Он же еще и поучает, - с деланным возмущением вторгся в кабинет опоздавший Скальпель.
Я, конечно, понял, что ничего не опроверг, ничего не доказал. Протокол написали так, как было запланировано. А значит, разоблачение проходимца состоялось. Коллектив на аморальное поведение отреагировал и на будущее чистоту своих рядов обеспечил.
х. Железный
Краснодарский край
Редакция 1998 г.









КНИГА ВТОРАЯ

НА ДИКОМ КРУТОМ БЕРЕГУ

1
Ещё задолго до отпуска Николай Андреевич отослал необходимые  документы в Пятигорск, чтобы продолжить изучение французского языка в институте. В техникуме учебный год заканчивался, а хлопоты с абитуриентами выпадали на июль. Вот и получалось, что отдохнуть он мог без ущерба для обеих кампаний.
Обноска никаких поручений для него не придумал, и Николай Андреевич, получив вызов из института иностранных языков, уехал не мешкая. Конечно, он предупредил не только деда Андрея и бабу Наталью, но заглянул и к деду Никанору и бабе Насте. И, само собой разумеется, простился с Мариной.
Добирался на автобусе, потому что езда до Пятигорска занимает несколько часов. И потому не было проблем ни с ночлегом в пути, ни с питанием. Проблемы с духотой были. Из-за неё пассажиры с удовольствием сыпались из «Икаруса» на каждой остановке.
Дорога пролегала, в основном, по голой степи: интересного в окрестностях было мало. Считая себя - после двух лет жизни на Кубани - южанином, Николай Андреевич чудес не ждал.
Он думал о той тесноте, с которой в Пятигорске мог столкнуться, поскольку начиналось лето. И на этот случай старый ветврач в техникуме дал ему адрес своей семьи. Правда, дом его находился в пригороде, но недалеко от остановки электрички. А электрички носятся там почти круглые сутки.
В Пятигорске он никогда не был, но интерес к этому городу не мог не зародиться у него ещё на школьной скамье. Более того, в университете, на педагогической практике, читал он школьникам наизусть целые страницы из «Героя нашего времени». И теперь он мог сказать, что едет в гостя к Лермонтову.
Такое признание в Сибири означало бы причастность его, Николая Андреевича, к чуду. А здесь этим удивить невозможно. Потому-то он немножечко жалел, что в Сибирь, похоже, больше не вернется и литературу преподавать не будет.
До Змейки довезли к вечеру, а потому в Пятигорск в первый день Николай Андреевич не попал: заночевал в тесной деревне в одном из ее перенаселённых домов. Приняли его хорошо, расспрашивали, как живётся в техникуме главному кормильцу семейства.
Николай Андреевич толком не знал, в какой квартире и в какой обстановке живёт их добрый старик, лицо которого напоминало ему хорошо подсушенный ломоть хлеба. Зато он был в курсе всех техникумовских дрязг. И то, что его спонсор в них не был замешан, давало Николаю Андреевичу право заверить его родных, что дела их кормильца на заработках в полном порядке.
Так и осталась в памяти Николая Андреевича станция Змейка маленьким домиком недалеко от остановки электрички и тесной комнаткой с круглым столом, за которым он отчитывался.
Рано утром он оставил Змейку. В Пятигорске сразу отыскал старую гостиницу и снял койку за семьдесят копеек в сутки. В комнатке было пять жильцов, в том числе один постоянный, то есть студент-заочник.
Съел пару пончиков с какао за углом, и очутился перед высокой полированной дверью, на парадном крыльце института. Полюбовался вывеской и нырнул внутрь в реденькой толпе. В одном из закоулков высокого коридора распахнул дверь канцелярии заочного отделения.
2
Перед пожилой серенькой женщиной, слева, толпилось человек пять, когда Николай Андреевич переступил порог канцелярии и осмотрелся. Но ждать очереди не пришлось: женщина быстро ответила всем, и молодые люди ушли.
Тогда Николай Андреевич подал свой вызов на экзамен.
- Вас к экзамену не допустили, - ответила женщина.
- Почему? - удивился он. - Вы меня с кем-то путаете...
- Не путаем, - продолжала она. - Вы имеете высшее педагогическое образование и в школе не работаете?!
- Откуда вы это взяли?
- Из ваших документов. Местом работы вы называете техникум, библиотеку.
- Ну, и что ж теперь делать?
- Ничего. Возвращайтесь домой.
- Я так не могу. Я выехал по вызову. По этой причине работу оставил... У нас дирекция такую шутку не поймёт...
- Видите ли, комиссия заседала после того, как были отосланы извещения. За ошибку прошу нас извинить. Поторопились. Строгости и для нас оказались неожиданными.
За его спиной этот неприятный разговор услышала брюнетка лет тридцати пяти из Баку. В продолжение беседы она справилась: «А с кем об этом можно поговорить повыше?»
- Можете зайти к проректору, но напрасно время потеряете: он повторит вам то же самое.
И Николай Андреевич с брюнеткой устремился к двери направо, у которой, чуть левее, за барьером, сидела молоденькая, хорошенькая секретарша в бордовом платьице покроя для беременных женщин, пошитом исключительно из приверженности к моде, а не по другим мотивам.
Эта обаятельная особа сверлила клиентов прекрасными шоколадными глазами. То была одна из её обязанностей, что подтвердил сам проректор, выйдя из кабинета и сделав замечание: «Неужели нельзя проследить, чтобы входили по одному человеку или по одному вопросу?!»
Было ясно, что у проректора на приёме, по крайней мере, уже двое, и по разным вопросам. Новички терпеливо дождались очереди. Секретарь рта раскрыть не успела, как брюнетка ринулась к проректору, едва тот освободился. И Николай Андреевич от нее не отстал, бросив на лету: «По одному вопросу!»
В то время как он скромненько присел на стул у двери очень тесного кабинета, темпераментная брюнетка чуть ли ни нависала над столом хозяина, обличая его административное головотяпство. В таком кабинете удобно было разве целоваться, но никак не принимать разгневанную клиентку. От её атаки проректор даже несколько побледнел и вспотел молодой лысиной, утратив напрочь величавую строгость. Но ей всё было мало, и она продолжала наседать, пока ни вынудила его загораживаться очевидными глупостями.
- Зачем я сюда приехала? Может, вы мне всё-таки объясните? - напирала она.
- Посмотреть наш город, - не подумав, ответил проректор.
- Я здесь не первый раз, и он мне надоел! Сегодня я бросила работу, поверив вашему вызову! Нет, я этого так не оставлю! Я буду жаловаться! Кто ваше вышестоящее начальство?
- Министерство просвещения. Но вы поймите: мы не можем обучать людей, которые не будут у нас работать. Вы окончили консерваторию и потому преподавать язык не станете. Это ж так очевидно!?
- Почему не буду?
- Да потому, что для вас всегда найдётся более высокооплачиваемая работа.
- Одно другому не помешает. Вы должны допустить меня до экзамена!
- Но представьте себе, что на экзамене вы провалитесь!?
- Никогда в жизни! Язык я знаю!
- Так зачем тогда вам наш институт?
- Чтобы получить диплом.
- И всё-таки допустить вас к экзамену я не могу.
- Тогда я буду жаловаться!
- Ну, что ж...
Выпускница консерватории стремительно покинула кабинет, а Николай Андреевич, умудренный ее опытом, объяснился по-своему: убедил проректора в том, что ведет уроки французского в школе по совместительству.
На центральной усадьбе госплемзавода, на фермах которого практиковал своих студентов его техникум, действительно преподавали в средней школе французский язык, и он, Николай Андреевич, даже несколько раз бывал на уроках. Но только и всего...
- Так что от меня требуется? - уточнил Николай Андреевич.
- Сдавайте экзамен. После получения нами справки будете допущены до установочной сессия.
3
В другом учебном корпусе Николаю Андреевичу удалось быстро найти аудиторию, где надлежало сдать приёмный экзамен. Попутчиками были скромные молодые люди: три девушки - вчерашние школьницы, двое таких же парней, молодая учительница со Ставрополья, мужчина лет сорока из Майкопа.
Они стояли в коридоре, против запертой двери, сбившись в кучку, как напуганные овцы. Настроение сложилось погребальное. Только майкопчанин осыпал девушек комплиментами по-французски. Учительница почему-то признала в Николае Андреевиче самого безопасного кавалера и стала прятаться от майкопчанина за его спиной. До появления экзаменаторов прибежала пожилая секретарша из приёмной проректора и справилась о даме из Баку. В случае появления её просила передать, что та к экзамену допущена.
Неизвестно каким образом, но минут через пять выпускница консерватории объявилась. Для всех то была удача. Энергичная женщина, она моментально подняла дух честной компании, заговорив с каждым по-очереди.
- Comment vous appellez vous?  - обратилась она к Николаю Андреевичу, и тот ответил.
Таким образом, ждавшие своей погибели в молчаливом одиночестве абитуриенты перезнакомились и организовались. Учительница, решившая держаться за Николая Андреевича, призналась, что ведет уроки французского в школе, но знает его плохо. А он тоже не утаил, что совершенно не может говорить, но с переводами справляется хорошо, так как три года переписывался, обучаясь заочно на Московских центральных курсах.
Появились две дамы - экзаменаторы. Сразу пригласили шестерых. В третьей паре вошли Николай Андреевич и учительница. Заняли, естественно, дальний стол. Опасение провала отлегло, едва он ознакомился с текстом и вопросами.
- Не могу перевести текст, - шепнула учительница.
Николай Андреевич пробежал глазами текст на расстоянии и набросал перевод на листке. А поскольку и дама из Баку, и майкопчанин уже откланялись, то Николая Андреевича пригласили отвечать. Отвечал он бойко и по смыслу правильно.
- У вас произношение какое-то английское!? - удивились экзаменаторы.
- Никогда в жизни не изучал английского, - оправдывался он.
С этой оговоркой его и приняли.
А на другой день, ранним утром, он поехал за справкой и пропустил целую неделю занятий. Справку не мог выдать директор школы: то компетенция районного отдела народного образования, в подчинении которого находится школа. Поэтому путь к справке пролегал к деду Никанору, автослесарю, от автослесаря к директору каръероуправления, а уж директор просил справку для деда Никанора у заведующего районо. Во всей этой цепочке приятней всего было деду Никанору, которому оказывал честь его директор за некоторые услуги и которому Николай Андреевич, как приёмный сын, был благодарен за выручку.
Получалось, что каждый вредил другому в меру своих сил и возможностей: ректорат лишил Николая Андреевича нормального течения учёбы, а Николай Андреевич собой, как липовой единицей, завысил показатель потребности в учителях французского.
Сдав справку, Николай Андреевич прозанимался неделю, стараясь наверстать упущенное, но путного из того ничего не вышло. Преподавательница призналась ему: «Из вашего произношения, пожалуй, толку не будет».
Однако прогнать с занятий тотчас она не решилась. А через пару дней подоспел диктант. Его-то Николай Андреевич написал на пятёрку. Отличился из всей группы. А дело в том, что дама из Баку была сразу зачислена на пятый курс. Майкопчанина тоже в группе не было.
Тогда преподавательница предложила Николаю Андреевичу дополнительные занятия, и положение стало выправляться.

4
Установочную сессию Горчинский Николай Андреевич закончил неожиданно: после сдачи зачёта по фонетике запланировал задержаться в институте ещё на десяток дней. Хотелось и позаниматься, и с городом познакомиться. Но ему не повезло.
Сдав зачёт, он не поспешил на автовокзал, как другие, а пошёл неторопливо в столовую. Отобедав, прогулялся в сквере и лишь, потом двинулся к массивной парадной двери института.
Как и в дни подготовки к зачёту, при нём была чёрная дерматиновая папка, обрамлённая жёлтым кантом. В ней лежали наушники, пособие и учебник. Задача стояла прежняя - учиться правильно говорить по-французски.
По обыкновению, задержал взгляд на строгой внушительного размера табличке. Скромные строки её наполнили его победным волнением: он студент института иностранных языков. Сколько об этом мечталось! И вот, наконец-то, сбылось!
Вместе с мальчишками и девчонками - своими вчерашними учениками, опоздав лишь на восемь лет, Горчинский по ступеням широкой лестницы одолел нужную высоту и через толпу пробрался к тупику коридора, где стояли столики тренажёра.
Открыв нужный текст и подключив наушники, он потянулся к внутреннему телефону, снял трубку.
- Accordez-moi une grace , - обратился он, но вместо обычного «хорошо, ждите» получил неожиданное разъяснение: «Кафедра не работает. Если вы желаете иметь записи, то немедленно явитесь со своим магнитофоном к лаборанту».
Магнитофона у Горчинского не было.
«Новый камень преткновения! - заключил он, осмыслив коварный поворот судьбы. - Вот почему и зачёт от нас приняли досрочно. Все спешат отдыхать. Не вовремя я увлёкся учёбой... Они вынуждают меня бросить... Что же делать?.. А не махнуть ли к Марине?!»
На улице Горчинский окинул прощальным взглядом учебный корпус и повторил просьбу одной из героинь Проспера Мериме: «Promettez-moi que, pouz l’amour de moi, vous pardonnerez  vos ennemis «.
Находясь в Пятигорске, он успел получить от Марины ответ на письмо. Она сообщила, что занятия в техникуме закончились, что она уже дома и приглашает его заглянуть на денёк-другой,
«Удобный момент для тайного свидания, - прикинул он. - Из техникума добираться сложнее да и за день не управиться. А тут можно прямым...»
И Горчинский заторопился: сначала бросился в гостиницу, а оттуда на автовокзал. На досуге, прогуливаясь, он открыл кратчайший путь и теперь сэкономил время. Через какой-то час хлопот в духоте очереди он перебрался в пассажирский лайнер и почувствовал себя благоустроенным и успокоенным. Да и жара пошла на спад.
Вместе с клонящимся к закату солнцем и спокойным степным пейзажем отодвигались в прошлое академические хлопоты и недоразумения, и он сосредотачивал внимание на другом.
Рейс не был прямым, предстояла пересадка, но то уже близко от дома, и Горчинский оставался довольным.
5
Где-то за полночь покинул он мягкое кресло в автобусе. Оставалось езды часа на полтора. Ему не хотелось прикатить в незнакомый город ночью, а потому он не торопился свой путь продолжить. Маршрут был расписан с учётом пользования городским автобусом. Без выполнения этого условия имеющиеся сведения помочь ему не могли.
Чтобы не слоняться по тесной и грязной комнатушке загородного автовокзала, Горчинский решил перейти на железнодорожный, что был примерно, в трёх километрах. Правда, по городской улице.
Однако улица та, непрямая и не строго горизонтальная, и хороша была лишь ясным синим небом, во всём же остальном будила подозрения. На ней было и темновато, и безлюдно, как в глухой деревне. В столь поздний час могли запросто попросить у него какие-нибудь неприкаянные бедолаги прикурить, а в благодарность скулу поправить. В лучшем случае. Могли и чемодан отобрать.
Но Горчинекому повезло: до вокзала добежал он благополучно. Неприятность нашла его на самом вокзале. Он столкнулся с Зиной - лаборанткой из своего техникума. А это могло обернуться слежкой и доносом. Чтобы загладить собственные грехи, Зина выслуживалась перед директором и завучем. А те ни при какой погоде не должны были знать, что он едет к Ильской.
И Горчинский попытался свой след запутать.
- Как куда?! В Пятигорск! Прибегал к старикам за подкреплением. Сессии и конца не видать! - втолковывал он Зине, когда та привязалась к нему с расспросами.
С железнодорожного вокзала он уехал на попутном легковом автомобиле. Дом Ильской отыскал без труда, но на двор ступил рановато: все ещё спали.
Зная, что во дворе нет собаки, Горчинский сам открыл калитку и по мощению из обломков красного кирпича уверенно прошёл к крылечку, постучал в щелястую дощатую дверь. Не оглядывался, стук повторять не торопился.
Домик был небольшим, саманные стены не только обмазаны, но и хорошо побелены, кровля из черепичного железа. Ставни трёх окон, глядящих во двор, открыты, за стеклами белые занавески.
В ближнем к двери окне шторки раздвинуты, и, когда Горчинский заждался ответа, нескромный взгляд его выделил на кровати, у противоположной окну стены, обнажённую загорелую спину парня. Тот долго не реагировал, потом оторвал голову от подушки и передал сигнал из прихожей в светёлку: «Марина, это к тебе!»
Позиция стороннего наблюдателя у брата Марины удивила Горчинского.
«Вот те раз! - подумал он. – Выходит, я для него не гость?! Мог бы и сам выйти...»
Горчинский перевёл свой взгляд с окна на дворик, чистый и тесноватый. В метре от дорожки лежали дубовые кряжи, видимо, на дрова. Штабель красного кирпича сотни на три. И дощатый шалаш над лазом в погреб. Всё просто и скромно.
«Надо было посидеть и подождать», - укорил он себя.
Но побудка уже состоялась: на крылечке показалась Марина.
- А мы нынче заспались, - молвила она нежно улыбаясь.
- Такие гости, как я, разве дадут поспать. Я неудачно выехал. На ночь глядя. Вот сам не сплю и другим не даю.
- Ну, тут иначе и нельзя: если б вам не пришлось будить, вы бы не застали нас дома. На базар собираемся. Вышло б хуже: домой мы не торопились бы - целых полдня прошло б в ожидании. А теперь всё хорошо: я укладываю вас спать, а мы с мамой смотаемся.
На Марине был синий цветастый халатик, отливающий на солнце шёлком и придающий праздничный вид. Держалась она свободно, не торопилась, не оглядывалась, не то, что в техникуме. Лицо бледноватое со сна, но чёрные волосы ухожены. Она ждала его.
«Неужели я эту красивую женщину целовал? Неужели она моя? Не верится!»- подумал он.
На крылечко вышла маленькая, сутулая женщина, поздоровалась с гостем и пригласила пройти в дом. Горчинский догадался, что это мать Марины.
В тесной передней, справа, у окна, стоял кухонный столик. Плита располагалась через проход слева. Её обогреватель делил домик на две комнаты. Дверной проём в светлицу занавешен цветным пологом. За него и потащила Горчинского Марина.


6
Проснувшись, Горчинский стал невольным свидетелем громкого и странного - по содержанию - разговора за занавеской.
- Так он у тебя студент? - спрашивала мать.
- Ага! - кричала в ответ Марина.
- И долго ему учиться?
- Пять лет.
- И что ж ты с ним наживёшь за эти пять лет?
- Что-нибудь!
- Детей-то у него, случаем, нету?
- Нет.
«'Как же нет, когда есть!? - удивился искажению Мариной действительности. - Не могла она перепутать...»
Горчинский не стал притворяться спящим и сразу выскочил в переднюю.
- Уже выспались? - воскликнула Марина, но уже вполголоса. - Тогда быстренько пообедаем и пойдём смотреть город.
- Отличные планы!- согласился Горчинский. Потом, уже сидя за столом, он спохватился: «А где же Лев?»
- Не обращайте внимания. Он у нас человек новейшей формации: семейных событий не празднует. Да он вообще дома ни секунды лишней не задерживается. Как в гостинице: переночевал, зарядку сделал, умылся и дай бог ноги. Явится в двенадцать или в два ночи. Он с дружками, с девушками, - пояснила Марина.
Пока они сидели за столом, она умышленно занимала его своими новостями, обрывала всякий раз, когда он пытался поделиться привезёнными.
- Потом, потом расскажете. Мы до позднего вечера будем бродить. И за нами сегодня никто следить не будет!
- А где Жанна? - справился Горчинский о дочери Марины.
- На улице. Не вздумайте окликнуть, а то увяжется за нами: час походит и заноет «домой». И вообще, надо же нам когда-то побыть вдвоём, без следопытов. Сегодня такой день!
- Пусть будет по-твоему. Так даже лучше. Я насмотрюсь на тебя.
- Не убивайтесь! Вот только выйдем на улицу Ленина – там не до меня будет: там столько красивых девчонок! Они так раздеты! А какие ножки! Ну, просто боюсь! Сбежите!
- Не сбегу! Не надейся! Хочешь выпроводить - придумай что-нибудь другое.
И они отправились на прогулку. Горчинский сразу же высказал своё удивление аттестацией, какую подслушал проснувшись. Потом возмутился выканьем Марины.
- Я прошу тебя, самая красивая женщина, называй меня, пожалуйста, на ты и по имени. Сделай такую милость. И с другой крайностью пора кончать. Ты зачем рекламируешь меня как мальчика-студента? Неужели ты не смекаешь, что благородное понятие «студент» ничего общего со словом «заочник» не имеет? Конечно, знаешь!? Так зачем же путать? - укорял он.
- Нет, нет! - возражала она. - Пускай всё будет так, как я наметила. Моей матушке трудно втолковать тонкости: она сильно недослышит и понимает всё по-своему. Заверни ей что-нибудь непонятное, так она изведёт расспросами. Так не надо на полжизни портить настроение. Я хочу, чтоб она в мои дела не вмешивалась. Хватит с меня и первого замужества.
- Возможно, в чём-то ты и права, но обращайся на ты...
- Постараюсь. Пока не могу. Надо привыкнуть.
- Но ведь уже год? Как поцеловались...
- Причём тут целовались?...
Они кланялись вишням, заступавшим навесами тротуар, и пробирались всё ближе к центру города. Это зной не выпускал их на простор широкий. По замыслу. Марины, они шли купаться.
7
Когда с крутого берега к воде спустились, Марина призналась, что этим летом ноги её ещё не заносили на пляж и она толком не знает, где купаются. Горчинский удавился.
Стояли они на правом берегу Кубани. Вода с напором катилась у их ног выписывая замысловатые завихрения со множеством воронок. Было понятно, что место очень глубокое.
- Здесь остались сваи от моста. Их не видно, но можно разбиться. Мост перенесли ниже, - пояснила Марина,
- А что там?
- Это канатный мостик. В прошлом году пляж устраивали на том берегу, в протоке. По канатному и добирались.
- Так пойдём на тот берег!
- Но это опасно: место глухое, а хулиганов у нас много!? Как бы нам не остаться там навсегда?!
- Ничего. Мы будем осторожными.
Мостик оказался исправным, и они легко перебежали реку по упругому дощатому настилу, покоящемуся на тросах, как в корзине. Потом двинулись по песчаному берегу против течения реки. Петляли по зарослям высокой травы, добрались до протоки. Почва была топкой, илистой.
- Двинем на остров? - предложила Марина,
- Пойдём! А не пройдём, так переплывём, - согласился Горчинский и, не сходя с тропинки, разделся.
Марина еще от моста несла свои туфли в руках, а потому была готова ступить в мутную воду. Воды было по колено и столько же илу, и плыть не пришлось.
Со стороны реки, касавшейся острова большой отмелью, лежал песок, чистый и твёрдый. Вода была прозрачной, течение умеренным. Метров на сорок отошли они от берега, чтоб оказаться в воде по пояс. Окунулись. Течение подхватило. Пришлось тотчас биться к берегу. Вышли загорать.
- А теперь отвернитесь! - скомандовала Марина.
Когда её платье горячих и ярких цветов полыхнуло на песке у ног Горчинского, тот оторвал взгляд от шеренги пирамидальных тополей на правом берегу. Марина улыбалась блестящими зелёными глазами, растягивая тонкие губы. Она выжидала, что испытает и что скажет он, увидев её такую.
А он, зацепившись взглядом за её высокую грудь, сначала решил, что она обнажена, и лишь потом досмотрел, что ткань купальника прозрачна, как родниковая вода.
- Ну, как вам подарочек крёстной? Нравится?
- Ничего себе! По моему, старушка того... рехнулась. Это не купальник, а провокация! Даже на острове ходить опасно.
- Поплыли!
Взявшись за руки, они бежали по отмели вглубь, пока вода поднялась до бёдер. Течение норовило сбить с ног. Тогда он взял ее и за другую руку. Она ослабила ноги, и вода распластала её. Упираясь в дно, он перехватывал руки, и вода сама переворачивала её с живота на спину, со спины на живот. Марина смеялась. Наполоскавшись, они повернули к берегу.
- В воде горной речки, как в жизни: того и гляди вырвут тебя из моих рук и поминай как звали.
Время клонилось к вечеру. На мостике показалась тройка подростков. Марина первой отметила этот признак нарушенного уединения и объявила: «Пошли отсюда!»
А он уставился в её лучистые глаза: «Можно тебя поцеловать?»
- Нет, нет! Средь бела дня такое не можно! – запротестовала она и бросилась одолевать протоку.
Через пять минут её яркое платье уже полыхало по мостику.
Горчинский настиг её только у развода тросов, на правом берегу и успел коснуться губами румяной щеки. Потом она снова вырвалась.


8
Когда начало темнеть, они уже брели по улице недалеко от дома Марины. Им попадались редкие прохожие, уединение сохранялось.
- А теперь, - объявил Горчинский, - я признаюсь тебе в своих скромных успехах. Уверен, что ты мой поход в Пятигорск представляешь себе наподобие экскурсии - сплошной удачей. На самом же деле меня не ждали. Пригласили, но не ждали.
И он посвятил её в свои академические злоключения.
- Как видишь, настоящего студента из меня не получилось. Так и остался подозреваемым в самых тяжких.., - заключил он.
- А я это полугодие окончила неплохо. Теперь легче будет. Да и осталось полтора года. Полдиплома в кармане. Надеюсь пережить все придирки...
- Поживём - увидим. Но если станет хуже, придётся сменить климат.
- Наш Лев грозится в Ростов уехать. Здешняя сельхозтехника ему не нравится и девочки тоже.
- Таков уж закон жизни: кому, говорят, что нравится, тот тем и давится.
На другой день они отправились купаться втроём. С Жанной. Рослая шестилетняя девочка была очень похожа на маму.
- Всё равно толку от нашего уединения никакого, - шепнула Горчинскому Марина. - Вы меня не хотите. Пускай хоть дитя на берегу поиграет.
Собрались основательно: прихватили обед, воды, квасу.
Марина была в новом тёмно-синем купальнике и щёлкала фотоаппаратом. Так что вернулись не только с загаром, с запасом свежести и бодрости, но и с разнообразием картинок природы и собственных улыбок.
Вечером Жанну благополучно вручили бабушке, а сами, передохнув от жары, отправились в центральный кинотеатр. До начала сеанса посетили парк культуры и отдыха - очень тесную площадку, обсаженную деревьями и киосками.
Едва Горчинский отлучился за мороженым, как возле Марины вырос молодой армянин, разодетый по последнему крику моды.
- Вот видишь. Хоть никому не показывай, сразу уведут, - заметил Горчинский, когда они возвращались в кинотеатр.
- Не бойтесь, - ответила она с неожиданной серьёзностью. – Бог не выдаст – свинья не съест.
Было похоже, что её настроение испортилось. Во время фильма Марина тоже оставалась молчаливой и задумчивой. Горчинский больше смотрел на неё, чем на экран. Она это отметила.
- Что с вами?
- Я люблю тебя, Маринка...
- А я не чувствую...
- Завтра уеду и долго не увидимся.
- Как это завтра? Ни за что на свете! Не отпущу! Настроение, похоже, выправлялось, поднималось: скука от бедности жизни, от сознания ограниченных возможностей отступила.
Вернулись домой, а от калитки родного двора Марина увлекла Горчинского на ближний край городка, где границы огородов растворялись в пустырях.
Сначала шли по дороге, по пологому спуску к реке, потом по крутому склону пробрались к линии горизонта, где угадывались силуэты крестов. То было старое кладбище. Они ступали по ворсистому паласу из ковыльных пеньков, потому что днём здесь прилежно паслись козы. Крестов было мало, столь же редко обозначались заросшие холмики могил, В основном, то была ровная площадка.
- Вон видите тропинку. Рано утром по ней пробегают на работу, на кирпичный завод, что под горою, - принялась рассказывать Марина, когда присела. - Моя подружка Нинка, ещё девкой, повадилась встречаться здесь с одним семейным. А братья жены того семейного пронюхали об этих встречах и положили Нинку отвадить.
А как её отвадишь, когда она на советы поплёвывает и на угрозы тоже ухом не ведёт. Ну, и подкараулили они её после свидания. Схватили, платье на голову и к железному кресту привязали, спустив с нее всё до нитки. Ушли довольные.
И простояла Нинка всю ночь при луне, как богиня мраморная. Только ещё интереснее: сучила красивыми ножками и потихонечку хныкала. Хорошо, утречком первым на неё старичок наткнулся.
- Чудеса! - изумился Горчинский. - Какие страхи пережила…
- А я сюда за цветами хожу. Кругом запахано, а тут трава вольная и цветы степные, пахучие. Слышите, чебрец где-то рядом?
- Да, тайнами природы пахнет.
Но Горчинского что-то отвлекало. Он давно почувствовал это, но понять не мог. Казалось, будто кто-то следит. Он поднялся.
- Присядьте, - попросила Марина и тоже ощутила смутное неудобство, но в сердцах отмахнулась.
Горчинский присел напротив, а она откинулась на спину и протянула руки. Он наклонился, чтобы поцеловать, и она прошептала: «Вы ещё долго будете меня мучить? Я не могу больше. Изомни меня...»
- Я на тебя молюсь, моя красивая...
Когда он перестал её целовать и умолк, она насторожилась.
- Что с вами?
- Мне навязчиво кажется, что мы здесь не одни... И не о покойниках речь.., - ответил он поспешно.
- Пожалуй, так...
Он сорвал её с земли, и они мигом слетели на дно оврага, на дорогу. Стыла тишина, никто не гнался... Марина обвила шею Горчинского, он подхватил её на руки, и они заспешили домой.
Когда блеснула лента асфальта, Горчинский поставил Марину. Теперь они не торопились.
- Там кто-то был, - напомнила она. - У меня мурашки по спине...
9
Возвращаясь в техникум, Николай Андреевич думал о том, что по случаю приёмных экзаменов его ждет дополнительная работа и дополнительный заработок, который теперь как нельзя кстати. Явившись в библиотеку, он поджидал вызова к директору. И вызов последовал, где-то через час. Прибежала Лида. Было похоже на то, чего ждал.
Пока он примыкал библиотеку, полноватая и сутуловатая фигура старой секретарши исчезла. Конечно, ему не надо показывать дорогу ни к директорскому кабинету, ни в приёмную комиссию.
Дверь кабинета, как всегда, была распахнута, Обноска дымил папиросой, перебрасывая её толстыми губами из одного угла  в другой, перед ним лежало несколько раскрытых книг и исписанные листы серой бумаги.
Как обычно, он не ответил на приветствие, а заговорил по существу вызова.
- И давно ты из Пятигорска? - спросил он.
Николай Андреевич назвал верную дату.
- И где ж ты пропадал эти три дня?
- Ёще три дня гостил у своих. Я ведь в отпуске...
- Правильно. К тому претензий нэма. А вот у Ильской ты был?
- Конечно.
- Ну, вот. А говорили, что запираться станешь!?
- А чего запираться?
- Так ты ж у неё ночевал?
- Ночевал.
- И где?
- Да домик у неё маленький. В семье четверо. Пришлось в сени швейную машину с ножным приводом вынести, чтоб раскладушку поставить.
- Всё сходится.
- Что именно?
- Да что семья большая. Вот представили мне подтверждение, - и директор протянул фотографию. На пляже они были втроём: Марина, Николай Андреевич и Жанна.
- И как же это вы смогли сфотографировать на расстоянии ста километров?
- Техника проста. Тэбэ кто довёз?.. Он тэбэ и пас... Молодец, что не стал юлить. А мне тут обещали, что осрамишься на запираниях. Ладно. Иди работай.
- Куда?
- В библиотеку. Куда ж ещё?
Николай Андреевич заглянул в приемную комиссию, надеясь застать Лиду одну и сделать уточнения, но говорить было не о чём: на его прошлогоднем месте в приёмной занималась Зина. Та самая, что повстречалась ему на железнодорожном вокзале в ночь возвращения его из Пятигорска.
- Ну, а экзамены «иностранцы» примут, - догадался он.
Действительно, «немцы» уже отправились в командировку по глухим деревням, чтобы навербовать учащихся, которые и на самом деле станут учиться и потом работать веттехниками и зоотехниками.
И всё-таки Николай Андреевич решил дождаться первого августа, чтобы окончательно убедиться в своей ненужности. Но и в этот трудный день Обноска не позвал его. Второго августа Николай Андреевич подал заявление на расчет. Второго его и уволили в течение получаса (так скоро, как это технически возможно).
«Поеду в Сибирь, - надумал он ночью. - Если согласится, Марину возьму с собой...»
10
С таким планом он и прибыл к Ильской. Не исключал, что она не согласится. Ведь стоило бы это ей немало: оставить слабенькую мать да при ней свою дочку, а ехала она только за дипломом да за запахом тайги.
- Поеду! - ответила она. - Но только чтобы каждый день быть вместе.
- Если каждый, день вместе, то я не смогу хорошо зарабатывать: там, где есть техникум, там нет работы...
- Нам много не надо: не на всю жизнь. На хлеб хватит и ладно. Вот когда получу диплом, тогда другое дело...
- Ну, главный хлеб в той жизни - картошка. А растёт она там лучше, чем здесь, - отшутился он.
- Вот и хорошо. Не оставляйте меня одну. Я и так поскучала.
- Договорились.
Полдня упаковывали вещи. Мать наблюдала за сборами с затаённой радостью. Надеялась, что вернётся Марина с Севера богатой и семейной. И кончатся, наконец, её капризы.
«Жених, вроде, не пьяница и не трепач. Ладят,» - рассуждала она.
Марина тоже любовалась, как ловко Николай Андреевич обшивал тюк с постельными принадлежностями.
- Мне кажется, что вы всю жизнь занимались такими хлопотами. У меня мама много поездила с отцом. Она любит рассказывать об этом, - призналась в добром настроении Марина.
Дальше ждал сам отъезд - стихийная часть дела, ибо никто не мог сказать заранее, когда и что получится, а что сорвётся. На местной маленькой станции заранее билеты не продают. К тому же, и время неудачное - разгар сезона летнего отдыха.
Молодые люди прибыли на вокзал с намерением сдать багаж и купить билеты на завтра. И тут они узнали о попутном поезде, прибывающем где-то через час. Горчинский встал в очередь, а Марине предложил поехать домой, предупредить мать об отъезде.
Марина, вернувшись на привокзальную площадь, прикинула, что городские автобусы могут её подвести. Стала нервничать и кстати заметила знакомого за рулём «Лады». Окликнула.
- Тебе куда? - подрулил тот.
- Домой и назад! - выложила она свой план и тут же усомнилась, что всё так и получится.
- Уезжаешь?
- Уезжаю.
- Одна?
- Не одна.
- А, может, со мной останешься?
- Не останусь.
- А почему?
- Уже говорила.
- На Север?
- Да.
- Давно бы так. Пора смаленого волка посмотреть. Хотя я – не советую. А там, как знаешь!
Марина крепко переживала: не завёз бы он подальше да не бросил за городом. Пока она притащится, поезд уйдёт. Хотелось, конечно, сбить спесь с этого самоуверенного дельца, знатока жизни с пятью классами за плечами, да не было времени.
«Нет, - успокаивала она себя, - Николай Андреевич без меня не уедет: он порядочный человек».
Горчинский через полчаса заволновался, хотя билетов в руках у него ещё не было. Не выбираясь из плотной очереди, он бросал то и дело тревожные взгляды в зал ожиданий, на входную дверь. Но как раз к тому моменту, как выскочить ему на простор с билетами в руках, показалась Марина: с чемоданом, с матерью и Жанной.
Николай Андреевич подхватил чемодан, и все двинулись на перрон, где была уже сутолока. Похоже, не все желающие могли уехать.
Горчинский и Марина заняли места в вагоне, но для прощанья их уже не выпустили; слишком тесно было да и до отправления оставались считанные секунда. Пришлось довольствоваться окном.
Марина чувствовала себя как птица в клетке. Перрон поплыл. Две маленькие сиротливые фигурки старались удержаться против вагона приноравливаясь к скорости поезда. Кончился перрон, и они исчезли. Пристанционные постройки тоже отвалились.
Глядя на мать и дочь, на исчезающие знакомые перекрёстки, Марина разрыдалась. Она как-то вдруг взвесила всю жестокость своего решения и раскаивалась.
Горчинский, хотя ничего и не терял в эти минуты, тоже был взволнован: он вдруг почувствовал, что и в его жизни пробил час перемен, что он тоже вышел навстречу неизвестности.
- Всё равно убегу! - неожиданно бросила ему Марина, будто увозил он её против, воли, как пленницу.
Таким признанием она ошпарила его. Ведь он так старался наполнить фундамент их совместной жизни взаимопониманием, предупредительностью и согласием - всем, в чём проявляется любовь, а она вот так всё сломала, ещё ничего не построив. Все старания, как говорится, куцему под хвост. Ради чего он всё это городит? Зачем хлопает глазами перед насторожёнными попутчиками? Какое злодейство они могут заподозрить?
К счастью Николая Андреевича, рыцаря под рукой не случилось и объясняться не пришлось. Но то было слабое утешение: в другой раз ситуация осложнится непременно. Не в другой, так в третий... Экспедиция теряла всякий смысл: все трудности были ещё впереди, а предательство уже свершилось. Бежать из Сибири в рай - дело естественное.
А ведь неискренность Марины открыла ещё баба Настя, когда он привозил её показать.
- Нет, - заключила баба Настя, - она не к тебе, а от тебя...
«Удивительно, как эта малограмотная женщина тонко раскусила психологическую задачку?» - поражался теперь Горчинский.
Сосредоточившись на своём провале и затаив на судьбу обиду, он замкнулся. Он даже и не заметил, как Ильская в скором времени оправилась.
- Вы на меня не обижайтесь, - так же неожиданно попросила она.
Извинение не обрадовало: её «вы» не смягчало отчуждения, а напротив больно бередило душевную рану.
«А чего тут обижаться? - подумал он. – Тут радоваться надо, что не пребываешь в заблуждении. Снявши голову, как говорится, по волосам не плачут».
11
И он не ошибся. События, которыми предстояло испытать обоих, были все ещё впереди. Но обо всём по порядку.
Задолго до ныне текущих волнений в далёкий и древний городок западной Сибири от Горчинского ушло письмо. Письмо доставили по назначению: в новое красного кирпича трёхэтажное здание на пустыре, на южной окраине городка. Его читал и перечитывал на досуге директор зооветтехникума, мужчина средних лет, средних физических данных и уже не кандидат наук, каким был прежний, то есть на юге. Но, тем не менее, он сразу догадался, что причина перевода студентки, выставленная в письме, надуманная.
«Молодые люди, - догадывался он, - впали в заблуждение и поддались романтике, а может, и согрешили, поправ деражимордовские законы, и теперь, хочешь не хочешь, должны будут увидеть смаленого волка… А для меня вообще-то редкий случай и возможность завести знакомство в притягательном месте курортного юга нашей союзной Европы. Так что жену эту в свой техникум для завершения обучения мы возьмём (даже с небольшим нарушением: у нас нет академической группы на базе десяти классов). Климат у нас, естественно, другой и здоровье её мы поправим. Это как пить дать.»
На широком директорском столе зазвонил телефон.
- Филипп Егорыч? Здорово, мамкин сын! - захрипело в трубке.
- Привет, родной! Привет! - отозвался директор.
- Ну, как там у тебя «на конзаводе»? Есть что-нибудь свеженькое?
- Принимаем. Выбор больше прошлогоднего. Загляни - сам убедишься. Чем богат, тем и рад. Правда, имею ещё и сверхплановые перспективы. Но это, пожалуй, не для тебя, а для себя. Вот письмишко перечитываю с юга. Пишет один дурак, что пришлёт ко мне свою молодую жену доучиваться. Так я её, сердечную, непременно приму. Ответ послал не мешкая, чтоб не передумал. Вот и поджидаю посылочку с нетерпением: таких у меня ещё не было, чтоб на базе десяти классов да ещё со стажем...
По-моему, это намного интереснее, чем с девчушкой возиться. Да и знакомства через неё на юге заведу. А потом, может, и её уведу... Ведь неплохо бы сбежать отсюда!? Остонадоело! Как ты думаешь?
- Дерзай, дерзай! Мне-то что думать? Я знаю, что почём на том богоспасаемом юге… Такой спокойной берлоги там ты не найдёшь, зато возвращаться будет некуда. Помнишь, нашу Марью Павлевну? Заслуженный врач! Хирург! А там её санитаркой взяли. И муж её - директор райсельхозтехники. Тому и вовсе лопату доверили. Бери побольше и кидай подальше. Писали, просились в райкоме на старые места. Так кто ж вернёт им те места?! Свято место, брат, пусто не бывает.
Ну, а южанки, конечно, красивы. Хотя и дороговаты. Я ведь недаром навещаю их каждый год. Приятно вспомнить. Ходят они там всю жизнь модно раздетые и дразнят нашего брата северянина, которому из-за морозов и собственную жену раздеть некогда. А когда нет морозов, так комары запрещают. Так вот и откладываешь удовольствие до самой смерти.
- Да ты уж очень-то не убивайся, что не раздел: всё равно бы не нашёл того, что искал. Так ведь?
- Твоими устами глаголет истина! Какие уж там прелести за сорок лет! Словом, пиши. Пусть едет! Может, и мне что перепадёт. Главное, не испугалась бы. Не вернулась бы с полпути. А практику я ей организую… Но вот если та красавица страшней гражданской войны?! Тогда коньяк с тебя. За тревогу!
- Фотографии, конечно, нет. Не исключено. что при последнем издыхании…
- Ну, ты это брось. Совсем отговорил. Не выйдет! Лучше пополам!
На том и порешили директор зооветтехникума и главный ветврач района.
12
От щемящей тоски по родным и от страха перед неведомым краем Марина так устала, что и не заметила, как сморил её сон. Пробудившись же среди ночи, она вспомнила, что Николай Андреевич все время сидел у ее ног, когда она отворачивалась к стенке и ревела. И вот теперь он исчез. Все кругом спали, но чтоб уснул он, ей такое как-то не пришло в голову. Где его место, она тоже толком не знала. Тем более, то что места у него вообще не было, она не могла представить.
«Бросил и сбежал! – с ужасом заключила она. – А что же еще, если сидел-сидел и вдруг нет?..»
Конечно, она не исключила, что ему вдруг приспичило засесть в торце вагона, и потому минут десять выждала, а потом подхватилась с намерением принять меры к своему спасению. Подозрения подтвердились: оба тамбура были пусты.
«Так и есть! Сбежал! – от обиды и злости слезы снова полились ручьем. – Пойду к проводнице, попрошу, чтобы на первой же станции высадила. Пусть сдаст в милицию. У меня ни копейки денег. Пускай милиция отправит меня домой!»
И она побежала поднимать тревогу. Два мгновения спустя, Горчинский проснулся, глянул на спальное место Марины, не обнаружил ее и заволновался.
«Неужели украли? – удивился он. – Не может быть! Продремал каких-нибудь полчаса… Остановок не было…»
Упершись рукой в соседнюю полку, он изучал место воображаемого преступления – постель Марины. Деталь, которую он выделил, успокоила его: из-под подушки торчал уголок красной с золотыми разводами косынки.
«Без этой вещи она никуда!- сказал он себе для успокоения. - При самых коротких сборах не оставила бы...»
И тут он увидел бегущую проводницу, за спиной которой полыхало платье Марины.
Решил спуститься.
- Вы? Где же вы были?
- На третьей полке. Спал, - он кивнул на потолок. - Был уверен, что за час ничего не случится.
- Нашёлся? - удивилась проводница,- Видно, плохо ты его знаешь?.. Не доверяешь - не связывайся!
- Вот тебе и «вы»! - сообразил Горчинский, зачем прибегала проводница. - Это плохие «шутки». Не надо осложнять жизнь…
- Ладно. Я исправлюсь, - пообещала Марина.
И она снова лежала на своём удобном месте, а Горчинский сидел у её ног. За окном вагона синим кристаллом занимался рассвет. И Николай Андреевич перевёл взгляд с Марины на окно и погрузился в созерцание игры красок рождающегося утра.
Синева, пролившаяся с небес и затопившая землю, то там, то сям взрывалась золотыми искрами электрических огней: поезд отсекал краюху какого-то посёлка, где люди готовились к трудовому дню. День требовал, чтобы Горчинский выспался, и он снова прилёг.
Правда, хороший сон на успехи его дня не повлиял. Живой дремучий лес, увиденный Мариной так близко впервые, искреннего восторга у неё не пробудил. Холодно приняла она достоинства красивой и суровой природы Сибири. Больше её занимали собственные думы да взаимоотношения с Горчинским.
Он порадовался лишь тому, что она отвернулась лицом в стенке:  подумал, что она забылась светлым сном и меняет своё настроение к лучшему. Но он ошибся: вскоре обнаружило себя вздрагивание её плеча. Она снова плакала. Это был след предательства. Ведь до конца пути оставалось, как говорится, всего ничего. Пора было готовиться к встрече, а она продолжала праздновать свои капризы и сеять то самое недоверие, от которого они убежали за пять тысяч километров.
- Что с тобой? - искренне пытался разобраться Николай Андреевич.
- Ничего! Оставьте меня! - брыкалась, как лошадка, Марина.
- Не могу оставить. Время выходить навстречу неизвестности и моим родственникам. Мы, кстати, для них не подарок. Так для нас же лучше, если не станем портить им настроение своими капризами. Надо ж и одругих подумать!?
13
Двое суток провели наши спутники в Омске, примериваясь к последнему броску. Дальше дорога была экзотичнее: они плыли по Иртышу на Север. «Ракета» на подводных крыльях несла их по тягучей глади. Остановки были короткими: одни сходили на берег, другие подсаживались. Далёкие берега, клинья островов, гнутые зеркала с фантастическими отражениями, если глядеть в воду вблизи борта.
Конечная пристань раскинулась целым посёлком на болотистом поле недалеко от высокого крутого берега, приютившего сам городок. На пристань он смотрел как бы через плечо, то есть задворками: сарайчиками, огородиками, баньками, туалетами и мусорными кучами. И только за протокой красовался берёзовой рощей.
Сойдя на берег, Горчинский и Ильская не нашли ничего интересного: преобладала пустынность. И погода была неопределённая, муторная. Дождя не было, но не было и спокойной солнечной тишины. По болотистому пустырю гулял ветер, шлейфами и воронками клубилась пыль, на зубах от неё скрипел песок. Однообразные, маленькие серые избы, низкие и старые в своём большинстве, свидетельствовали скорее о разрухе, чем об уверенной поступи коммунистического строительства. Из-за карантина от пристани в город не ходили автобусы. Наши гости зашагали по дамбе, хотя добрые люди предпочли тропинку вдоль её подножья, где не так беспокоила пыль, было тише и теплее. Чуть ближе того места, где дамба врезается в яр, встретили они символические ворота города - дезбарьер. В сорока метрах за ним можно было сесть уже на автобус, судя по толпе людей на земляном возвышении.
У Горчинского руки устали от чемоданов, и он хотел воспользоваться автобусом. С чемоданами он удалялся так резво, что Марина с авоськами не успевала за ним. Потом ей это надоело: она приняла независимый вид, зашагала не торопясь, отстала.
Её угнетал пейзаж. Тут не то, что тайгою не пахло, но сам городок был голеньким: на улице ни деревца. А эти ломаные плетни, латаные крыши, осевшие избы, мусор.
«Боже! Куда он меня завёз? - с тоской подумала она. - Где же это развитое животноводство? Молочные реки...»
Он это не придумал для неё: она читала сама в энциклопедии»
Горчинский тоже удивлялся нищете края, несхожести теории с практикой. Догадывался, что забрались они в забытый богом и людьми угол родной ему Омской области.
«Вроде бы дома, - сказал он себе, - но в глубокой дыре».
И если он не унывал, неудачи не предполагая, то Марина начинала в душе возмущаться и крепко сомневаться в том, что они попали именно туда, куда хотели попасть.
«Торопится, - злилась она, - а сам не знает, куда и зачем!»
Первый признак жизни города она прочитала в дезбарьере: проезжая часть дороги была сужена заборами из свежих досок. В широкой, но мелкой канаве, перерубившей дорогу, темнели опилки. Если по ним пройти, то легко можно испортить модную обувь. И Марина положила себе идти не по опилкам, а по деревянной раме.
Дежуривших парней она, конечно, видела и их обязанности отлично знала, а потому догадывалась, что они её не похвалят.
«Переживут!»- сказала она себе и сделала, как решила.
- Ты что ж это нарушаешь, коза? - бросил ей с противоположной стороны дороги простоватый на вид брюнет.
Она не ответила и не оглянулась. Это разозлило парня, он наклонился за щепкой и бросил вдогонку. Щепка коснулась голубого плаща Марины как раз ниже спины.
- Чокнутый! - крикнула Марина.
И тогда, до сих пор заворожённые симпатичной девушкой, все трое парней, словно проснувшись, стали отпускать по адресу нарушительницы сальные шутки. И завязалась перебранка, как на базаре.
А Горчинский уже бросил свои чемоданы на кочковатую от засохшей грязи городскую землю перед посадочной площадкой автобусной остановки. Смахнул бисеринки пота со лба и стал осматриваться.
Площадка автобусной остановки когда-то была сколочена из досок, но постепенно обрастала грязью и тонула в ней, пока не превратилась в глинобитный холмик. Лишь дощатые углы выдавали теперь первозданную строгость её контура.
Почему на остановке так много людей, было ясно: подвалили с пристани, с прибывшей «Ракеты». Но это только так могло показаться. На самом деле были и другие причины.
Во-первых, здесь пересекались три маршрута. Во-вторых, автобусы ходили маленькие, «пазики» и наконец, появлялись они редко и забирали пассажиров экономно: выдавливали из себя человек пять и втягивали два-три. Так что толпа томилась в бесконечном ожидании чуда.
Эта политика открылась Горчинскому довольно быстро. Тем более, что он любил ходьбу и на езду по городу решался только в крайних случаях: если было очень далеко до пункта назначения и если при нем был груз. А тут автобусы ходили редко и с чемоданами сесть невозможно. Значит, пешком продвигаться быстрее.
Уяснив эту стратегическую линию, при подходе Марины он поспешил её утвердить. Но Марину его проблема не интересовала. Она переживала обиду на оскорбления у дезбарьера и требовала, чтобы он наказал виновных.
- Захотела б, так прошла незамеченной, отрезал он. - Нам сейчас не время изучать твоё хулиганство: у нас нет крыши над головой и с поисками её надо спешить. Без поселения в КПЗ сделать это проще.
- А разве здесь нет гостиницы? - удивилась она.
- Ничего особенного. Для такого «большого» города она просто не нужна. Так что воздерживайся от новых приключений. Помни, что ты не одна. Вот когда поставим избушку в лесу...
- А где лес? Я не вижу. По дороге был...
- За высотными домами прячется.
- Какие ж это высотные, когда подоконники землю клюют?!
- Но сами-то стены – лес. Не кирпич же?!
- Это мёртвый лес. Мне подай - живой, зелёный.
- Ладно. Пошли. Где-нибудь нам он попадётся.
Несмотря на шутки Горчинский ей не нравился. Она представила первого мужа, и не сомневалась, что Гришка непременно бы за нее вступился и навешал бы дежурным, хотя те и были правы. Он наказывал и правого и виноватого одинаково. Было бы лишь ею указано. Конечно, при такой его стратегии и ей доставалось, но для текущего момента не то было главным.
Горчинский между тем не упускал случая узнать у прохожих, далеко ли до центра. Но те отмалчивались, как партизаны. Злого умысла в том не было: они затруднялись определить, где у них в городе центр. Горчинский шагал по главной улице и по направлению к гостинице. Чего ему ещё надо? Горисполком он уже миновал, впереди, рядом с гостиницей, райком партии и развороченные в связи с переносом базарные ряды. Через улицу против них - основные магазины.
Улица была кривой и показать гостиницу издалека невозможно. Зато пройти мимо, не заметив, нельзя: она была единственным трёхэтажным зданием в своём конце улицы. Рядом выделялся двухэтажный райком, у которого квартировал райисполком, через дорогу, напротив, в купеческом особняке, тоже двухэтажном и каменном, располагался отдел милиции всего района и межрайонная группа КГБ. Пожалуй, здесь и был центр.
Уголок был уютным, потому что сюда не заходили грузовики, дорога областного значения пересекала город где-то посредине его, далеко от этого места, чтоб наполнять его шумом и пылью.
Кроме вросших в грязь деревянных тротуаров, узких и полусгнивших, трепещущих под ногами, как стерляди в корыте, ничего примечательного в центре города наши молодые люди не обнаружили и спешно вошли в холл гостиницы.
- А есть ли у вас свободные места? - справился Горчинский.
- Сколько угодно.
- Нам два и желательно вместе.
- А вы зарегистрированы?
- Нет ещё.
В этот щекотливый разговор между администратором и клиентами вмешалась заведующая, чьё рабочее место находилось там же, за барьерчиком, только где-то в глубине. Её заинтересовало, откуда прибыли молодые люди и что они тут собираются найти. И вдруг оказалось, что клиенты из того самого края, где живёт сестра заведующей и куда она сама никак не соберётся съездить.
- То некогда, то денег нету, - посетовала пожилая дама.
- Вот те раз! - удивилась Марина. - Мы приехали за деньгами, а вы сами сидите без денег! Север называется. А у нас все, кто возвращается с Севера, привозят много денег и добра всякого!?
- Север и Сибирь не одно и то же. Север от нас ещё севернее. По поводу поселения «вместе» она уточнила: «Можно и в один номер, если прописка общая».
Прописаны они оба были по адресу техникума, но Горчинский не стал вдаваться в такие подробности: он торопился и рад был тому, что освободились руки от чемоданов.
- И сколько же за удовольствие жить у вас? - поинтересовался он в завершение разговора.
- По два рубля с человека в сутки.
- Ничего себе! Я в Пятигорске, в земном раю, платил по семьдесят копеек. А в вашей берлоге - по два рубля!
Прикинув, как поплывут денежки, случись пожить в гостинице хотя бы неделю, Горчинский почесал затылок. Это воодушевило его на продолжение своих поисков незамедлительно. Умывшись, переодевшись, они снова брели по улице.
- Между прочим, - напомнил Горчинский, - это одно из древ¬нейших поселений русских в Сибири.
- Почему они так мало строят? - удивлялась Марина. - У нас кирпичные дома как грибы растут.
- Да не у всех, наверное?! У прорабов, бригадиров, кладовщиков, экспедиторов и председателей с секретарями.
- А тут ни у кого!
Марина с интересом рассматривала странные жилища - избы со стенами из круглых брёвен, потрескавшихся, в торцах образующих углы наружу, на улицу.
- Углы-то зачем такие? - не понимала она.
- Для прочности.
Позеленевшие доски на крышах и сами домики, стоявшие не легко и свободно, как оно должно быть при лёгком материале, а утонувшие в земле и застывшие в занятных позах, глядящие окнами или перед собой, в придорожную канаву, или поверх тех изб, что на противоположной стороне узкой улицы, или под бок соседке.
Словом, одни залегли, другие присели, а третьи засмотрелись в удивлении да так и застыли. Но притаились все в тишине и ждут чего-то. А чего – неведомо.
- Фантастический сон! - подумала вслух Марина,
- Не сон, а здоровая естественная обстановка жизни без лиш¬них соблазнов. Для предприимчивых южан, конечно, сплошная нищета, неуют и бесцельность. Даже украсть нечего: ни кирпича, ни шифера, ни подсолнухов, ни кукурузы, ни винограда. Любой из ваших бандитов поглядев на такое раздолье жизни, добровольно в петлю полезет, только бы избавиться от бесполезного зуда в руках. И не надо ему ни суда, ни тюрьмы.
14
На главную, пересекающую город, автомагистраль Горчинский и Ильская ступили сразу, как только перешагнули дезбарьер, они лишь не подозревали о том. Дело в том, что она не была прямой: несколько улиц лучами уходили от главной, береговой. Так и главная автострада незаметно отвернулась. Да и потом не бежала прямо, а приспосабливалась, выбирая улочки пошире и ныряя в переулки, чтоб точно выйти на мост.
Эта автострада не имела никакого покрытия: ни асфальта, ни бетона, ни даже гравия. От других дорог отличалась лишь тем, что глина на ней была прикатана до блеска да выбоины были поглубже, а значит, обочины повыше.
Подметив эти яркие признаки главной дороги, Горчинский уже не рисковал с неё сбиться, сколько б она ни виляла.
Горчинский не сомневался, что до техникума они добегут благополучно. Больше заботил его поиск квартиры.
- Хорошо бы, - думал он, - снять комнату в этом районе, между центром города и зооветтехникумом.
Остановились перед избой, которая, как и её хозяйка на завалинке, не сводила глаз-окон с дороги. Горчинский почему-то решил, что старушка держит постояльцев и что в данный момент без них скучает.
Но старушка-хозяйка, едва уловила смысл обращения к ней, уставилась на пришельцев с подозрением. Особенно смущала её баская (красивая) подруга молодого мужчины. Без колебаний она отбрила молодых людей объявлением своего морального кредо: «Парами не пускаю. Девок или парней. Одного полу держу. Смешивать боюсь!»
- Чтоб тебя черти удавили с твоей боязнью! - ругнулся Горчинский и потащил за собой Марину дальше.
Техникум явился взору сразу, едва наши гости ступили на мост. Узкий деревянный мост то и дело сотрясали грузовики, маскирующиеся в облаках пыли. Перед трёхэтажным зданием красного кирпича дорога забирала влево и потом уже, метров через двести, уходила вправо. На юг, на Омск.
Техникум торчал на пустыре: за ним не видно было строений. Домишки сбивались в кучки слева и справа от него. Таков был южный край города, за малой речкой.
Тишина и безлюдье царили у парадного входа. В коридорах тоже никого, кроме дежурной смены уборщиц, занимавшихся мелким ремонтом. Для Горчинского и Ильской это показалось странным: они привыкли видеть свой техникум людным и шумным.
Директора на месте не оказалось. Разговорились с женщинами о квартире.
- У бабки напротив комната пустует. Вчера освободилась. Двое парней у ней жили. Один женился, другой в Челябинск уехал, - охотно пояснила красившая подоконник.
Бабкин домик стоял ближе всех к техникуму, сразу через дорогу на запад. С него начиналась улица, убегавшая от пустыря к оврагу, к зарослям кустарника.
Хозяйка находилась дома. При ней были и её требования к постояльцам. Одно из них гласило: постояльцы не могут быть семейными. Она полагала, что в такой позиции они непременно станут между собой драться. Не так страшно, что будет шумно при этом, неприятно другое, то, что и ей будет на орехи доставаться.
Да, Горчинский наблюдал однажды в походе, как это делается. Муж с дикими воплями хватается за топор, жена уносит ноги по улице с мольбами о помощи. И остановить такого зверя может только трелёвочный трактор или бульдозер. Бывало и еще хуже: муж хватался за ружьё.
И Горчинский отшутился: «Да вы знаете, топора я не привез, а свой вы мне не давайте! Вот всё и обойдётся миром».
- Да вы что, мама?! - вступилась за молодых людей дочь-соседка. - С семейными тебе куда спокойнее: никто лишний таскаться не будет. А так поселишь девок - парни полезут. Возьмёшь парней - от девок двери не запираются. И чуть что не так, тебе отвечать. А тут люди взрослые.
Но упомянутых сложных проблем старушка не страшилась. Она к ним приспособилась. Если в комнате с отдельным входом в общий коридор держала парней, то у себя на кухне селила девиц. По этой причине ворота по тёмному времени не скрипели.
Когда, кто и где, и с кем ложился, её не интересовало. За свет платили постояльцы, а потому могли жечь его сколько душе угодно. А если они плохо прикрывали двери и свои комнаты выстуживали, то опять же их дело: постояльцы своими дровами топили.
Уроки со студентами, как это принято со школьниками, она не готовила, их воспитанием не занималась. Да она в собственных бедах и незадачах барахталась, как щенок в воде, а то и похуже.
Но после дочкиных пояснений бабка согласилась, что ей абсолютно всё равно, кто будет жить в отдельной комнате,- Ох, тошно мне, тошно! – крякнула хозяйка после дебатов, снимая замок с двери сдаваемой комнаты.
И наши южане, поднося колени чуть ли ни к подбородку, одолели высокий порог и очутились в небольшой комнатушке с тремя оконцами, со стенами оклеенными обоями, с полами из широких окрашенных плах.
Студенты платили бабке по пятерке с носа, но на двух койках спали втроём. Третью койку поставить было негде: посреди комнаты лаз в погреб, где хозяйка хранила картошку и квашеную капусту - основные продукты питания. За ними надлежало лазить, по меньшей мере, два раза в неделю. Теперь и вторая койка не нужна. Становилось совсем просторно. Ну, а плата сохранялась в размере пятнадцати рублей в месяц. За электроэнергию - сверх того, за дрова тоже.
Все условия хозяйки Горчинский принял не торгуясь.
«Полтина в сутки - это не четыре рубля!» - радовался он.
Таким удачным поворотом судьбы даже Марина осталась довольна. Она воспрянула духом от сознания, что стала хозяйкой очага. А когда за бабой Дуней закрылась дверь, он провозгласил: «Итак, поздравляю вас, мадмуазель, с общей пропиской!» Они поглядели в глаза друг другу и поцеловались.
- А вы злой! - с шутливым укором призналась она.
- Здесь нельзя иначе, - в тон ответил он. - В тайге медведь- хозяин.
- Хорошенькая тайга! Ни кустика! Где ж ваш лес?
- Пока мы собирались да ехали, его и вырубили. А ну-ка триста семьдесят пять лет топориками тюкали... Ну, что ж! Дом у нас имеется. Пойдём за вещами?
- Пойдём!
- В столовую заглянем?
- Угу.
На улице поутихло. Ветер будто затаился. Стало теплее.
- Похоже, нам здорово повезло, - заметил Горчинский.
- Чем?
- Тем, что нет дождя. Кругом ведь глина сплошная. Если дождик пошутит - мы будем по уши в грязи.
- А еще чем?
- А ты разве не видишь? Вон берёзовая роща! Под боком. Будем на свиданья бегать!
- Березовая роща - это здорово!
Они поинтересовались у прохожей, нет ли другого пути к гостинице.
- Есть. Как же. Через рощу. И намного ближе, - подсказала она.
- Идёмте быстрее! - подхватила Марина. - Я никогда ещё не видела таких больших берёз!
15
Дождь застал их в столовой. Лил он азартно, по-летнему и через каких-нибудь двадцать минут счастливо кончился. Горчинский давно заметил, что затяжной августовский дождь в Сибири приносит похолодание. Погода решительно склоняется к осени»
- Ещё раз повезло нам сегодня! - объявил он Марине, лавируя между лужами, украсившими дорогу между столовой и гостиницей.
- Чем же?
- Небо для нас умыло город! Как-то сразу на душе веселее!
- Могло бы и подождать часок. Пока управились бы с вещами...
- Ждать опасно. Дождик к ночи может безвозвратно остудить земли. А сейчас все удовольствия при нас: и чарующая свежесть, и летняя температура.
Завладев чемоданами, Горчинский и на этот раз заторопился: если остановиться, то поставить их некуда. Не опускать же в лужу или в грязь. И он понёсся так быстро, как позволяли скользкие тротуары и тропинки. А Марина опять отстала.
То, что до рощи было рукой подать, его воодушевляло. Всего-то и дела: спустится к мостику на дне оврага, где течет мелководная речушка, пройтись по пешеходному мостику с перилами и подняться по крутым ступеням на яр, увенчанный берёзовой рощей. А под берёзами, там вообще сухо.
И к мостику он сполз благополучно, по мокрым горбылям пробежал без риска свалиться в речку и горку с пятиэтажный дом высотою взял приступом, хотя навстречу ему по ступеням дерновым бежал ручеёк. И вот когда ему уже оставалось устремиться под сень берёз и бросить на сухую землю чемоданы, он услышал крик Марины и оглянулся.
Марина замерла на входе у мостика. Она впилась глазами в настил, будто обнаружила там крокодила. Но ни крокодила, ни волка там не было, и Горчинский не мог взять в толк, что её парализовало. К ней спустились две плотные женщины, обошли её и так же неторопливо поднялись в рощу.
- Ей помочь надо, - сказала одна из них, продолжая своё неторопкое, но уверенное движение.
Тогда Горчинский начал осторожно спускаться с яра. Марина, будто признала, что с его участием вариант будет еще хуже, взяла в одну руку туфли, а другой подтащила подол платья к поясу и рванула по мостику, а с мостика по кустарникам, правее признанного всеми подъёма. Так и очутилась в роще.
- И зачем же ты при таких талантах и скоростях звала меня отступать? - пошутил он.
- Вам смешно.
- Не очень. Я уже хотел на руках принести.
- Только и осталось. Платье колени связывает, каблуки в щелях застряли. Вот и встала ни туда ни сюда. Хоть плачь. Скользко.
- Ну, и сняла бы платье сразу. Ты ж в лесу?!
- Вам смешно. Вы упрямый.
Они двинулись домой. Он предложил ей обуться, чтоб не простудилась. Она отнекивалась и с удовольствием шлёпала по лужам, когда они вынырнули из роща.
- Нет, тебя непременно надо водить за руку, чтоб не хулиганила,- притворно сокрушался он. - Ты согласна?
- Согласна.
- А я знаю почему. Сговорчивость твоя хорошо продумана. Её разгадал один сибирский поэт. Он так сказал: «Листвой осина шелестит. Грызу морковки хрусткий стволик. Вот из таких из малых толик Земное счастье состоит».
16
В первые дни Горчинский и на самом деле не оставлял Марину одну. Да и она никуда, кроме техникума, не ходила. День начинали с поездки на пристань, куда должен прибыть их багаж. Знакомились с магазинами.
Отыскали и новый колхозный рынок (базар), который Марине показался очень бедным: не кишел он, как в родном городе, молодыми расторопными спекулянтами. Нет, здесь торговали старушки да и то исключительно предметами собственного изготовления: шерстяными носками, чулками, платками, варежками, сливочным маслом, творогом да молоком и овощами.
А если попадались молодые, то выделялись излишней неловкостью, что и выдавало их чисто случайное пребывание на рынке в роли продавцов.
- Ты догадываешься, какой для нас тут наиглавнейший товар? -интриговал Горчинский Марину. - Не знаешь?
- Нет.
- Картошка. Такой ты ещё ни разу в жизни не ела. Возьмём для начала ведёрко.
- Так это ж сколько денег надо?
- Не больше, чем у вас за два килограмма.
И на самом деле мужчина взял с них один рубль.
- А вы, простите, по какому случаю молодую картошку продаёте? - справился Горчинский.
- По случаю отъезда продаю огород в поле. Половину выкопал, а половина осталась. Что при доме было, пошло с домом. А в поле хоть бросай.
- Так вы нам и продайте!?
- Заберите! Будьте ласковы. Соток пять будет.
Чуть позднее выяснилось, что огород тот совсем близко от снятой квартиры. И наши новосёлы пришли в восторг от столь редкой удачи.
- Ну, вот, Маринка, - после приятных хлопот заключил Николай Андреевич, - мы уже и разбогатели. Картошка у нас своя. Пока пусть растёт. Через месяц выкопаем. Расписка на руках, соседи меня видели. Навещать будем.
- Я уже и на самом деле хозяйка?
- Конечно.
- Теперь можно написать маме и всем...
- Так и напишем: приземлились в тайге, на картофельном поле. Отстреливаем медведей на мясо. Ждите вагон с кедровыми орехами.
- Да нет. Люди там бывалые. Много им не наврёшь.
В тот же вечер они сочинили два письма: матери Марины и деду Никанору.
17
- Наши учащиеся, - втолковывал Ильской директор техникума, - весь сентябрь и часть октября проведут в колхозах, на уборке. И вам продлить каникулы мы не сможем, хотя у вас и нет родного колхоза. Но есть возможность пристроить вас в городе - в райветлечебнице или на мясокомбинате.
Он расписал ей условия работы, но Ильская затруднилась в выборе, сразу ничего не ответила. Правда, он и не торопил: надеялся беседу продолжить. Миловидной внешностью своею Марина пришлась ему по душе. Радовали зелёные с блеском глаза, высокая прическа черных пышных волос и даже чёрное с приглушёнными зелёными цветами платье, прекрасно подающее и бюст, и бёдра, и колени. Она была элегантна. Приятна, как праздник.
«Есть на что надеть и уменье надеть красиво, - думал директор.- А наши дуры то штаны напялят, то подолы подошьют к пупку. И светят тем, что прикрывать следует. Все коротышки да толстушки. А ведь одним укорачиванием стройности не добьёшься».
Хорошенько поразмыслив, он решил: «Нет, не пошлю я её в ветлечебницу. Пусть Александр Христофорович подождёт. Кстати, у него с ящуром запарка...»
Ильская между тем догадалась, что время, отпущенное на размышления, истекло и Филипп Егорыч должен напомнить ей об этом.
- Значит, остановимся на мясокомбинате! - торжественно объявил он. - Во-первых, это пусковой объект в районе. Во-вторых, тоже по нашему профилю работы. В-третьих, рабочей силой не укомплектован. При тьме недоделок сейчас там людей требуется в два раза больше, чем предусмотрено штатным расписанием.
В таких обстоятельствах найдутся выгоды: подберёте себе работу по силам и вкусу. Правда, директор там имеется. И опытный даже. Пожалуй, ваших лет, но упитанности выше средней. Так что ему не до вас, а вам не до него. Есть и ветврач. Женщина, а значит, места не уступит...
Но Ильская к такой уникальной информации не проявила большого интереса. Филипп Егорыч же отнёс её одеревенение на счёт малоопытности.
- Чем ещё удобен для вас мясокомбинат, так это тем, что от техникума городской автобус туда имеет прямой рейс. Это на противоположный край города! И работать будете в одну смену - в первую! Одеваться, правда, надо так, как на картошку: штаны, фуфайку, сапоги резиновые.
- Спасибо, - ответила Марина бесстрастно, чем благодетеля озадачила.
- Что за чертовщина? - призадумался директор, - Неужели у нее под черепком так же негусто, как и у здешних?!.. Мог бы оставить при техникуме, если б взмолилась. У меня тоже ещё строительная площадка. Не всё достроили...
А Марина между тем молча маялась. Всеми помыслами была она у себя на юге, в обжитом техникуме, где картошку до начала занятий выкопали, где она знала, кто ей друг и кто враг. С такой досадой она и кинулась было из директорского кабинета к себе на близкую квартиру, но директор её остановил.
- Постой. До конкретного мы так и не договорились. Дома хватилась бы, ночь не спала б. За разъяснением явилась, да я не каждый день здесь сижу, - предостерёг он.
На этот раз директорская проницательность растрогала Ильскую.
- Вот хороший человек, - подумала Марина. - Такой заботливый. Сам возится, а мог бы поручить…
- Значит, так. Ещё три дня тебе на устройство домашних дел и на знакомство с магазинами. А потом явишься на мясокомбинат к директору. Я ему позвоню накануне. И приступишь к работе. Когда начнутся занятия, я его предупрежу. Всё будет хорошо: каждый вечер дома, каждое утро у мужа под боком. Совсем не то, что в колхозе.
18
По собственному недомыслию Горчинский задержал своё трудоустройство: его трудовая книжка была упакована в багаже, который свозили на крайний пункт северного пути и только потом вернули по объявленному адресу. Вот и пришлось ждать три недели.
По приезду он заглянул в горОНО, но там спросили: «А какими ремёслами вы владеете?» Будучи романтиком, ремёслами он не владел. Оставался не мужиком, а белоручкой. И в городе ему места в школах не нашлось, как он и ожидал.
Тогда он вспомнил, что в трудовой есть запись о работе в библиотеке, и отыскал отдел культуры. Библиотекарей в городе был избыток, но требовалось большее: освободилось очень ответственное место директора передвижного планетария. На случай, что с трудовой у Горчинекого будет всё в порядке, начали примерять к нему эту должность, должность главного безбожника в районе.
- Я в затруднении, - признался Горчинскому заведующий отделом пропаганды и агитации райкома партии. - Зарплата восемьде¬сят рублей, квартиры нет, будет только года через два. Так можно ли при таких обстоятельствах доверить вам столь ответственную работу? Жить-то фактически не на что!? Пойдет ли она вам на ум?
Лично я, может, не так уж и намного больше получаю, но я свой человек в городе и в районе. Я знаю, где и как достать самое необходимое. У меня есть где хранить и экономить! У вас же абсолютно ничего нет.
- Видите ли, - вставил в своё оправдание Горчинский, - когда я работал на юге нашей Европы, так там этими деталями моей жизни никто не интересовался. Требовали работу, а ты хоть святым духом питайся. Ну, и всё равно я выжил. А здесь с перспективой…
- Это одна загвоздка. Вторая чисто техническая, строго по моей части. Если мы и её осилим да качественно, то будет здорово. А если завалим, так лучше уж и не начинать. Вот скажи мне откровенно, ты не из верующих?
- Нет, этим не грешен. Другие пятна в моей биографии, конечно, есть. Разошёлся с женой, например. Завёл другую, студентку. Кидаюсь по ночам: боюсь украдут...
- Значит, блудом действуешь? Похвального в том мало, но терпеть можно. Мы не станем держать на твоей должности какого-нибудь баптиста, ибо смысл работы состоит в борьбе с религиозными предрассудками. Мы однажды уже зачерпнули горького опыта: не поинтересовались этой стороной биографии претендента, как будто истопника нанимали, ну, и утвердили баптиста.
- Со мной в такую историю не влипните.
- Ну, что ж, будем считать, что у нас отныне отличные перспективы: баптизм в районе будет изучен и изобличён. За твоим шефом должок - подобрать дополнительную работу для заработка.
Так Горчинский Николай Андреевич - после предъявления трудовой книжки, после получения багажа - был принят на работу в отдел культуры райисполкома. К девяти утра он стал ежедневно приходить на своё место - за ближний к выходу стол в общей канцелярии отдела, занимавшего всего-то две комнаты на втором этаже деревянного дома (первый занимала дирекция киносети).
Формально за подотделом Горчинского - передвижным планетарием - числился водитель и спецмашина, обшитый жестью зелёный фургон. Этот автомобиль был единственным в отделе и постоянно ломался. Заведующий отделом Долгов Геннадий Владимирович пользовался спецмашиной и обеспечивал её ремонт, что облегчало жизнь Горчинскому, бродившему по научным дебрям своей службы. Он бросился сначала изучать основные религии: христианство, ислам ,буддизм, а также различные варианты каждой из них.
В районе жили православные христиане, мусульмане, меннониты, баптисты, свидетели Иеговы, адвентисты седьмого дня и другие.
Все они находились на нелегальном положении. В принципе, собрание приверженцев любого вероисповедания считалось нарушением закона. Но власти преследовали только тех, кто активно противопоставлял свои убеждения коммунистическим идеалам, кто запрещал детям вступать в пионерские и комсомольские организации, а также служить в армии, участвовать в собраниях, митингах и демонстрациях в поддержку властей.
Горчинский должен был не только овладеть основами ленинского атеизма, но и определить формы своей конкретной работы. И ему удалось в течение первых двух месяцев спланировать практическую систему. Он открыл районный радиолектории. Бился над открытием клуба атеистов в городе. Обеспечивал выезды лекторов на село. И самой новой формой работы было у него посещение собраний верующих.
Шеф Горчинского Долгов, ревниво следил за тем, на какие глубины уходит подшефный, и старался остудить его творческое рвение путём догрузки серой повседневной заботой об отделе.
Он добился, чтобы Горчинского утвердили - по традиции - председателем профкома и неофициальным заместителем заведующего отделом культуры. Это несколько тормозило атеистическую гонку, охлаждало аплодисменты райкома, то бишь Данилина.
«A то можно так доаплодироваться, что и местами поменяться предложат», - не исключал Долгов, у которого еще не было диплома о высшем образовании.
О дополнительном заработке помощника Долгов тоже побеспокоился. Однажды, пригласив его в кабинет, объявил: «По .совместительству будете работать в районной библиотеке, на самом отстающем участке. Сейчас мы этот вопрос решим...»
Он снял телефонную трубку и кого-то пригласил. Пока они решали другие задачи, в кабинет впорхнула смуглая брюнетка с толстыми губами и вставными крупными зубами. Присела, а Долгов отлучился в канцелярию. И Горчинский сидел перед незнакомкой в тягостном молчании.
Безмолвствовать было невежливо и заговорить неловко. В конце концов, он перешагнул через свою стеснительность и заговорил.
- Как вас зовут? - начал он.
Вопрос даме не понравился, она так дико вскинула на него глаза, будто он предложил ей раздеться. И он осекся.
«Пожалуй, она права. Торопиться не следует, - согласился он. - Уж коли шеф собрал нас, то, не познакомив, не разгонит...»
А проблема была в том, что Горчинского не предупредили (Долгов иногда любил пошутить!): молодая женщина была глуховата, а Горчинский обратился к ней недостаточно громко (ведь сидели они близко). Она не ожидала его обращения и не успела сосредоточиться. Конечно, ещё следовало знать, что Трещёткина (такова её фамилия) никогда не переспрашивала, чтоб не обнаружить свой недостаток.
По какому вопросу пригласил её Долгов, она знала. Но условия оговаривать была намерена только с Долговым. Потому она и не собиралась до того контактировать с Горчинским.
«Совместители,- жаловалась она себе, - для того и рвутся к дополнительной работе, что, кроме зарплаты, им от нее ничего не надо. Но у меня этот номер не пройдёт! У меня придётся работать!»
И когда Долгов дал ей слово, она действительно набрала для Горчинского почти столько же обязанностей, сколько имела сама, если бы не ходила ежедневно по магазинам, если бы каждый месяц ездила в командировки и не брала бы больничные листы.
«По субботам и воскресеньям, - перечисляла она, - дежурить в читальном зале полный рабочий день, без перерыва на обед, как все. В другие дни недели приходить для комплектования передвижек. Организовать не менее двадцати передвижных библиотечек в сёлах района. В самых отдалённых, конечно, куда трудно добраться и где нет массовых библиотек. Разумеется, не только открыть передвижки, подобрав на месте людей, но и обеспечить регулярный обмен книг. Готовить беседы и проводить их в школах города. Участвовать в массовых мероприятиях. Подменять библиотекарей в случае болезни и выезда в командировки. Вот такой объём. Если он устроит Николая Андреевича, пусть приступает сегодня», - подытожила Трещёткина Ангелина Семеновна.
- Большая работа, - согласился Долгов, усмехнувшись так, что его очки подобрели и вокруг рта вспыхнули морщинки. - На двоих или на троих даже. Особенно если учесть, что Ершова у вас каждую неделю болеет... Ну, да ничего, начнём. С завтрашнего дня. Лучше уж что-то сделать, чем только говорить.
Горчинский тоже оценил программу Трещёткиной как непосильную для одного человека: но тут же рассортировал её поручения на главные и второстепенные.
«Главная моя задача не в подмене библиотекарей и не в дежурствах по выходным, а в организации передвижек, - сказал он себе.- Так что непосильности пугаться не следует».
19
Работники убойного цеха на мясокомбинате не сразу, но всё-таки догадались, что быка можно забить только тогда, когда он перестанет бегать по полю, когда переступит порог цеха, и вот чтобы за каждой будущей тушой не носиться в окрестностях, стали совершенствовать загоны, превращая их из символических в настоящие»
За утечкой скота поручили следить специальному наблюдателю. А следом стали штопать загоны. Быки и бурёнки через стенки не перемахивали, они всего-то-навсего где плаху, где жердь отрывали. И всё это на уровне своего отнюдь не богатырского роста.
Непредвиденные и неприятные хлопоты легли на плечи самых крайних - на начальника цеха и на студентку. Вот почему парни, пригонявшие из колхозов скот, могли видеть, как хорошенькая девушка помогает мастеру крепить на загонах дополнительные горбыли и жерди.
Дело шло своей естественной чередой. Как только случалось пронырливой бурёнке или бычку отыскать слабое место в ограде и вырваться вынося на спине сдавшееся препятствие, так девушка кричала мастеру, и тот, прихватив топор да гвозди, спешил к пролому. И они начинали латать, то бишь забивать гвозди. А гвозди мастеру не подчинялись, в сочувствие не входили. Они не лезли в дерево, гнулись. Оно и понятно: сухая берёза - это не сосна, а потому, хоть захлебнись руганью, дела не будет. И приходилось мастеру над каждым гвоздем до четверти часа «молиться».
Для парней-погонщиков то настоящий спектакль,
- Гвозди мылить надо, - посоветовала студентка мастеру.
Мастер принял её совет за издёвку. Но она на самом деле однажды достала из кармана халата кусочек хозяйственного мыла, взяла у мастера гвозди и намылила. Парни положились от смеха, а гвозди - пошли.
- Ты смотри! И на самом деле! - удивился мастер, почесав для порядка повлажневшую от пота шевелюру с проседью. - Век живи, век учись, а в дураках всё равно останешься. Где ж это ты такую науку превзошла?
- Дома. Когда хату строила. Дубовые доски прибивала. Брат тогда в армии служил. Ну, я и наплакалась с матерью, потом добрые люди подсказали.
С такого события и начала свою практику на мясокомбинате Марина. Мастер скоро сообразил, что студентке можно поручить и более сложное дело. И не ошибся, когда перевёл её в цех, а позднее передал в следующий.
Сильно похолодало, но дождей не было, и в природе царил уют и яркость красок, как и положено в момент золотой осени. И Марине полюбились солнечные тихие вечера, когда она возвращалась с работы.
Она не торопилась: помнила о том, что Николая Андреевича нет дома. По вечерам он то занят в городе (на радио, в Доме культуры), то за городом - в командировке. Конечно, где бы он ни был, к ночи вернётся. Поэтому она свободно располагала вечерними часами.
Она отдыхала душой и телом. Чувствовала себя как бы в отпуске, освобождённой от всех хлопот. Она накрепко привязалась к злополучному мостику, по которому первый раз, после дождя, с великими опасениями перебралась, обнажив перед рощей всю свою женскую красоту. Теперь же напротив она не упускала случая навестить его. Автобус мог подбросить её под крыльцо квартиры, но она оставляла его на том берегу речушки, вблизи гостиницы и прогуливалась по дико¬винным тротуарам под горку. Тянулась душой к крутому яру.
Её также занимала экзотика деревянного городка, где за дивными тротуарами присматривали глухие дощатые, а то и бревенчатые заборы, подпираемые поленницами берёзовых дров. На такой вот поленнице, серой с белыми пятнами коры, бывало усядется большой сибирский кот, не подозревая ни о каком подвохе в этом примелькавшемся сером мире. Свесит он свой пушистый хвост на улицу, а сам на живность дворовую уставится: на утят подросших, на цыплят. А потом надоест ему и это занятие: он приляжет и глаза прикроет. А Марина тут как тут: дёрг кота за хвост. Кот мяукнет не своим голосом и во всю прыть от неё. А Марина и не оглянется.
А то пёс большущий разляжется на тротуаре, будто это сооружение для его личного комфорта предназначено. Ну, и как говорится, ухом не ведёт: не догадывается, что мешает кому-то. Так Марина подкрадывается тихонько, удивится его беспечности и нахальству, а потом носком сапога нащупает кисточку хвоста и начинает тихонь¬ко прижимать к дощатому настилу. И пёс подхватывается, недоумённо поглядит на озорницу, догадается, что надо освободить че¬ловеку дорогу, и стыдливо подвинется к завалинке.
- Ах ты, нахал! - для острастки шепнёт ему Марша и удалится.
На мостике теперь её не занимает то, что он маленький и непрочный, что под ним мутная вода. Она старается представить, как в далёкую старину на этих берегах совершались казни путём насаживания на кол. Тот, другой, большой мост, и сейчас называют по этой причине Колашниковым.
На яр она теперь поднимается так же, как и все добрые люди, по широкой тропе с запада. Северный склон, будто обёрнутый колючим кустарником, её больше не соблазняет. Зато смотрит она с высоты яра в ту сторону, где в близкой дали выделяется широкая лента Иртыша и тёмно-синяя тайга.
Потом её воображение занимают высокие берёзы. Их тяжёлые, густые кроны. Как далеко уходят в небесную синь белые стволы. По гибким ветвям льются, будто ласкаясь к солнцу, золотые листья. И чувствуется безмолвная тоска в их блеске.
Марина откидывается на живой ковёр листвы и любуется причудливым разбегом ветвей ближнего дерева. Заслушивается звенящей тишиной и улавливает в ней дыхание вечности на этом диком, крутом берегу убежавшего к голым глиняным обрывам Иртыша.
Потом она поделится с Горчинским всеми приключениями минувшего дня.
- Лежу, - вспомнит она, - под берёзой и смотрю в небо, а какой-то мужик проходил мимо. И повернул ко мне: подумал, что неживая. Я как пыхнула!.. А ребятишки закричали: «Цыганка! Цыганка!»
- Так им показалось? - подумал вслух Горчинский.
- Да нет. Они правы. Были у нас в роду цыгане. Но и евреи тоже. Эта привычка - жаться к забору и уступать дорогу - от прабабки.
20
Когда спецмашина была на ходу, Горчинский за две недели организовал двадцать передвижных библиотечек. Правда, Трещёткина удивления не высказала. Главную цель она видела в том, чтобы совместитель каждый день дежурил в библиотеке, на выдаче книг или в читальной зале.
Но Горчинский очень быстро стал необходимым человеком и за пределами учреждений культуры. Районный секретарь общества «Знание» почти через день приглашала его к себе, под крышу райкома партии, для планирования и координирования массовых мероприятий. Инструктор райкома, курировавший учреждения культуры, придумывал для Горчинского свои задания.
В конце концов, Николая Андреевича свели с уполномоченным комитета госбезопасности, и тот стал вынашивать свои планы на безотказность свежего человека в районе.
Всем Горчинский сделался таким необходимым помощником, что было просто удивительно, как они все выжили до его появления.
Однажды его пригласили на Совет краеведческого музея, действовавшего с послевоенных лет на общественных началах, ввели в состав Совета, предложили перенести свой стол из отдела культуры в музей и быть директором музея. Бесплатно. Горчинский поблагодарил за честь и скромно отказался, но остался доволен тем, что в городе и районе применение его способности всегда найдут.
Случай в музее заставил Николая Андреевича ещё настойчивее искать ту главную линию в своей работе, без которой он не мог дать лицо своему учреждению. А натолкнул его на верный путь уполномоченный комитета госбезопасности.
- Вы, - подсказал он, - должны знать своё дело лучше, чем кто-либо в районе. Знать так, чтобы без вас не могли обойтись, не могли решить ни один вопрос в вашей отрасли.
«А чтобы знать, надо изучить и изучить практически. Тут мне никто не поможет!» - догадался Горчинский.
И всё-таки первый шаг сделать помог Сергей Иванович Данилин, завотделом пропаганды райкома партии.
- Сегодня вечером, в пять, на химкомбинате, на том берегу, состоится товарищеский суд, - сообщил он однажды. - Дело житейское, подрались две бабы. Но не просто бабы, а баптистки. Так вот для тебя редкий случай увидеть и услышать наших идейных противников.
21
Подсудимая Айрих металась по сцене с грудным ребёнком на руках, стараясь не только описать словами, но и изобразить движениями события, о которых шла речь. Истица не выдерживала живописаний подсудимой и вклинивала свои поправки, вскакивая со своего места в первом раду. Отец истицы в подходящих местах вводил свой комментарий.
На задних рядах пошумливали, слышалась возня. В двери ломился дружок мужа подсудимой, подвыпивший рабочий. Он твердил одну фразу: «Володя - хороший человек!» Этого никто не отрицал, его пытались успокоить, но тщетно.
По ходу того, как Горчинский внимательно выслушивал повесть о жизни соседок - баптисток, голова его полнилась удивительными фактами противоречий между теорией и практикой поведения верующих. Вероучение баптизма звало к взаимопониманию и взаимоподдержке, к чистоте помыслов и поступков, а практика обнажала господство инстинктов и звериную злобу.
Анастасия Айрих - мать десятерых детей. С Екатериной Даниловой прожила по соседству шесть лет. Отец Даниловой обратил Айрих в свою веру. Случилось то, когда та сподобилась украсть в колхозе два центнера сливочного масла. В те времена об этом проступке он помалкивал, зато теперь не упускает случая под нос поднести своей сестре по вере. Фадей Панфилыч дышит местью (вот как возлюбил  ближнюю яко самого себя!).
Айрих говорит без умолку, с чувством, ритмично и монотонно, будто молится. Во всё сказанное верит и воодушевляется этой верой, Данилова тоже изъясняется не просто. Она декламирует. Но слова высокого стиля, облачённые в торжественную интонацию, спотыкаются о мелочи склочной жизни и вызывают  у публики смех...
Обе женщины не заботятся о последовательности суждений. Айрих доказывает горячо, будто перед богом.
- Она (о Екатерине) караулила моих детей и избивала их стежком берёзовым... Летом - лопатой. Конечно, железной... Говорю тебе, господи, не ложь это! Она лыбится мужу моему... А сам Володя как лыбился ей, так и лыбится... У проруби сошлись. Спрашиваю: Ну, как, Катя, у него на меня нет, а на тебя есть?..
Это она меня бидоном ударила... Я шагу за ей ступить не успела, а она: «Ах, убивают!».. Володя гонял меня за это, кулаком стучал.. Я её около сена своего поймала осенью. Слышу, сено шумит... Я её за рученьки поймала...Она моим сеном своих коров выкормила.
Она всякими неправдами старается вывести меня из терпения. Но, слава тебе господи, я рук на неё не наложила... А Фадей Панфилыч науськал её на моих детей...
Избил меня Володя у ей на глазах... Шесть лет она уже связана с им... «Таська, - говорит она мне, - в им сатана сидит. Он сам идёт!. Я не виноватая,..»А сама ж потом похваляется: «У меня тело такое! Меня мужики любят! «В городе, у родной сестры ночевала, так ейный муж ночью ко мне переходил. И мой Володя говорит: «Без её не могу. Ты неласковая, шеромыга, а она напрактикована для мужиков. Давай уедем отсюда. Я тебя не брошу».
У меня десять детей. Каждое утро провожу беседу с ими: Дети мои, отойдите в сторону от греха! Не трогайте чужого. И дети мои ним в чём не замешаны, никуда не лезут.
Ночью Володя встаёт и идёт к ей...Я её пальцем не трогаю -она моих детей гоняла.
Наконец, суд даёт слово Даниловой.
- Эта клевета, - заявляет она торжественно, - длится на меня с 1962 года, когда я сюда приехала. После окончания медучилища. Она угрожала: «Я убью тебя! Попомнишь меня!»
Я хочу сказать народу и миру: она первая развратница на пристани!
- Лицемерно в общенье ходила! - попутно подбрасывает Фадей Панфилыч. - От шестерых детей бегала на консультацию с чужим мужчиной...
- Я её Колю встретила, ударила палкой по голове... Её дети повытаскивали мой лук. За это их бог наказал: Коля сломал ногу… Володя у неё настоящий человек... Её дети мои грядки с морковкой забили камнями и палками. Это она их научила!
Сколько она здесь молола, ни слова правды не сказала! Мне её Володя не нужен! Это она моё сено выбирает! Приходит участковый - действительно дорога… Помидоры, капуста сломаны.
А она ко мне: «Открой, проститутка! Выпусти моего Володю! Так …ями и прёт на меня, только покажусь на улице. Я хожу берегом, вокруг, потому что. по дороге ходит её Володя.
Тринадцатого взяла я корову, ведро и бидон, подхожу к проруби. A она тут как тут: «Что, проститутка, в час ночи Володю моего принимала. «И на меня! Она ведь умеет это и коромыслом, и кулаками.
- Я тебя, проститутка, всё равно убью!
Прибежала - я к папке: шишку получила! Это дело оставить нельзя! Это издевательство!
Суд спрашивает Айрих: «Почему вы никуда не обращаетесь, когда ваших детей обижают?»
- Он меня предаёт, - говорит она о муже.
- По какой причине вы часто отлучаетесь из дому и тем подаёте повод для семейных ссор?
- Он в хозяйстве не помогает.
- К кому вы ездите в город?
-  Сын учится. Четыре раза ездила, чтоб одеяло купить. Колбасы дешёвой.
- Знакомые в городе у вас есть?
- Дядя родной.
- По какому адресу?
- Пушкина, 10... Куда б ни пошла, Володя найдёт причину, побьёт меня. А шестеро учатся, надо накормить, одеть... А он говорит: «Жизнь пошла весёлая: мать за попами - отец за ****ями!» Наговаривал на меня. Клепал: динамик спалила. В милицию заявлял: не даю слушать радио.
Из зала: «Она ходит на молитву к баптистам в город!»
- Я уезжаю не ради молений.
- А где проходят моленья?
- Да как встанете с автобуса, против старого базара, так идите прямо.
- Адрес?
- А он один такой дом в городе. Хозяин - Игорь... Володе не нравится, а я с большим узлом возвращаюсь.
- Володя - неоценимый мужик! Такой трудовик. Он кормит всех, а она только ездит в город молиться. В квартире грязь! - бросил из зала мужской голос.
- А вот и не правда, - вступилась за Айрих пожилая женщина, сидевшая впереди Горчинского. - У ней шестеро учатся. Кто их доглядывает? Некогда ей сидеть! Кто за неё всё сделает? В квартире порядочек. На детей люди не обижаются. У ней две коровы. Их напоить, накормить надо и подоить тоже.
Из зала: «На моих глазах он пилил дрова - Тася не вышла, не взялась за другую ручку. Ни на какой гулянке его не увидишь. Может ночь не поспать, поймать рыбы. Ему некогда в картину пойти. Воскресенье - единственный день, когда он дома бывает, так она едет на моленье. Видел я: он её колотит, дети зовут, а она не остаётся».
Слово берёт Фадей Панфилыч.
- Дети Айрих не дают Даниловой и её детям ходить к проруби. Они набросали навоза в её прорубь. У Даниловой днём и ночью двери на крючке. Она боится визитов Айрих. Она уже к троим приревновала своего Володю и пятерых избила, - оговаривает он сестру по вере.
- Неправда!
- Неправда? Тогда за что ты поленом свинарку в шестом детдоме волтузила и охранницу в заготзерно?! Два центнера масла украла в Сидоровке, за что судил её народный суд. А минувшим летом изловила моего петушка, повернулась спиной к моему двору и ходу, а сама кричит: «Чей петушок? Чей петушок?» Ей говорят: «Вертунова!» А она будто не слышит. Прибежала к себе на двор, тяп ему голову и в суп. Это как называется?
Я по убеждению - баптист. По воскресеньям мы собираемся. Как-то пришла к нам и Айрих. Мы заговорились, увлеклись, а она шасть на кухню - и за пирожки. Моя старуха заметила это дело да за ней. Стали её стыдить, припомнили петушка. А она... Чтоб вы думали? Говорит нам: «Давайте не будем вспоминать о петушке и пирожках... Пойдём дальше: будем молиться!» Видали?! Выкрутилась!
Каждый раз, как два часа ночи, так она идёт на промысел. У Сары выудила все сухари и морковку... Поэтому предлагаю выслать её в кратчайший срок. Пока не было её, ни одна женщина на селе не была бита!
Слово председателю сельского Совета.
- Она своей религией влияет на детей. Старшая дочь её здесь ходила в секту и в Омске теперь ходит. Замуж вышла за баптиста. Протестуя против такой её политики, её муж прав.
Уполномоченный милиции: «Скандалы в семье Айрих из-за того, что она молится. Муж жалуется: «Она меня загрызает. Я её не пускаю в город. Слежу. Так она коров подоит, молоко в баню поставит, чтоб в дом не заходить, и убегает».
- Айрих - женщина праздная и порочная. Это известно всем, - вставляет Вертунов.- Приходит как-то к нам и говорит: «Это у вас от моего Володи мальчик...»
- Как так? - удивляется муж молодухи.
- А помнишь, твоя жена корову искала, да там, в кустах, Володю и повстречала!
И пошёл в семье скандал. До суда добрались. Пришлось кровь сличать. Вот такая она. Но какая сама, так и о людях судит.
Суд удалился на совещание. Но это не приостановило разбирательства, поиска выводов. О том Вертунов заботился. Ему хотелось остаться в большом моральном выигрыше, даже если судьи и не вынесут угодного ему решения.
Он поднялся со своего места, чтобы поразмяться, как все, и счёл этот момент удобным, дабы пристыдить Глотову за отступничество. Потому-то и повернулся сразу к ней.
Горчинский, до сих пор видевший лишь широкий затылок пресвитера, смог теперь рассмотреть его портрет в подробностях. Так вот веред ним был восьмидесятилетний старик с бородкой бланже, со свежими щеками, благообразный, но с лукавыми глазами. В коричневом полушубке чувствовал он себя в ненатопленном зале лучше других: не мёрзли у него ни руки, ни ноги, не хлопал он в ладоши и не постукивал валенками один о другой.
Уставившись в упор на Глотову, он бросил ей уничтожающую фразу: «Не тебе б о воспитании детей говорить!» Заявление сделал вполголоса.
- Почему это не мне? - в крик возмутилась женщина в фуфайке. - Что у меня детей мало? Пятеро!
- А вот почему. Помнишь, как твой сын вытащил кошелёк у пассажирки на пристани? Это разве воспитание?
- Как ни помнить! С твоим ведь сынком сработали! И деньги поделили. Мой свою часть в штабель запрятал, а твой и деньги, и кошелёк принёс тебе. И ты взял!
- На сохранение.
- Какое там сохранение!? От кого и для кого? Я-то пассажирке свои деньги отдала, а ты так и присвоил вместе с кошельком!
Как ни выкручивался потом Вертунов, и ловко, и остроумно, Глотову испепелить ему не удалось. И дальше против него всё повернулось.
- А кабанчика, кабанчика, Фадей Панфилыч, помнишь? - обратился к нему Сашка Косых. - Помнишь, как ты соседского кабанчика загнал и зарезал? Это, тебе, старый баламут, потяжелее петушка будет! Петушка дети съели. Такое матери любой простит. А кабанчика ты сам сожрал. И если уж кого и высылать, так это тебя, разбойник!
Горчинский тоже попытался отличиться в споре с идейным противником: решил потолковать с Даниловой.
- Люди Луны достигли! - заметил он.
- Сатана, он силён! - парировала она, - В писании сказано: «Много чудес будет в последние времена…»
- Значит, сатана сильнее бога? А бог-то всемогущ?! Шибанул бы сатану!?
- Тогда и вера зачем?
«Да, - убедился Горчинский, - в вере своей она крепка».
22
На другой день (после суда) Горчинский заглянул в райком. Хотел посоветоваться с Данилиным, но того на месте не оказалось.
- Занят он более серьёзным делом, - открыл секрет инструктор Копылов. - Ушёл этажом ниже (переведён в райисполком), а головой выше (заместителем председателя).
За серьёзного советчика Горчинский не принимал инструктора Копылова и потому уходить повернулся.
- А что ты от него хотел? - привязался Копылов.
- Посоветоваться.
- Так давай!..
И Горчинский высказал свои соображения.
- Ничего не выйдет, - заверил Копылов. - Если бы к баптистам можно было так легко попасть на собрание, то мы бы знали о них все.
- Значит, вы считаете, что такой вариант невозможен?
- Не считаю, а так оно и есть. Чтобы до них добраться, надо уверовать. А если уверуешь, то ты нам не помощник...
- Это в благодарность за открытие?
- Нет. За связь с идеологическим противником.
- Ну, я всё-таки попытаюсь.
- Пытайся, если охота, но запомни: я тебе не советовал... пытаться.
- Хорошо. Таким наговором не скомпрометирую.
И отправился Николай Андреевич по городу в поисках баптистской общины. Через снежные заносы пробирался по улочкам западной окраины. На одной из них он остановился перед серым бревенчатым домиком, снаружи ничем не отличавшимся от соседних. А. может, был он даже чуть поменьше.
Дворик оказался хорошо очищенным от снега и ни из одного угла не лаяла собака. То ли её совсем не было, то ли она была спрятана за сараями. Под небольшим навесом, заменяющим сени, две двери. На ближней замок амбарный, а у дальней сухонькая старушонка, молча, недружелюбно смерявшая незваного гостя взглядом, не ответив на приветствие, спрятала литровую стеклянную банку в сумку и со двора ушла. Было похоже, что она здесь не хозяйка. На второй двери замка не было, и это означало, что кто-то есть дома.
Горчинский постучался. Ответил женский голос. Переступил порог, и ему открылась маленькая изолированная комнатка. В ней были только самые необходимые для жизни предметы: плита, топкой к двери, это по левой стене. За плитой кровать, против плиты, по стене справа и против окна, стол, при нём три табуретки, этажерка в глухом углу и лавка для ведра с водою и кастрюль - в правом, ближнем углу.
«Как в бедном общежитии или у нас с Мариной, - подумал Горчинский о мебелировке, - Как в сторожке».
На кровати с грудным младенцем на руках сидела миловидная блондинка и больше никого. Даже кошки не было. Поздоровавшись, Горчинский представился работником районной библиотеки и объявил, что заботится о молодых горожанах, которые не знают дороги в библиотеки города, что отдел культуры райисполкома для них держит.
- Если вы хотите пользоваться нашими книгами, мы можем доставлять их на дом, - уточнил он форму обслуживания.
Горчинский догадался, что перед ним жена помощника пресвитера Алла Николаевна, двадцати четырёх лет от роду. Окончила среднюю школу, работает секретарём-машинисткой на заводе железобетонных изделий. Сведения эти он почерпнул из разговора с уполномоченным КГБ. Он ожидал увидеть человека лукавого, но Алла Николаевна поразила его естественной простотой в обращении и великолепным владением русского литературного языка.
«Ничего себе «темнота»! - мысленно удивился он.
Не успели разговориться, как явился сам Игорь.
Гость сидел в глубине комнаты, у столика, спиной к этажерке с книгами, а Алла хлопотала у плиты. Хозяин холодно поздоровался с гостем. Жена объяснила смысл их беседы.
Игорь был низкорослым, но плотным малым и очень озабоченным.
Горчинский сразу же предложил механику хлебзавода свежий номер журнала «Знание - сила».
- Не подойдёт, - возразил Игорь, не собираясь играть в прятки с представителем власти. - Я читаю другой.
Он открыл тумбочку под этажеркой и подал Николаю Андреевичу «Братский вестник».
- Этот и я бы почитал, - объявил Горчинский.
О таком журнале он слышал, но в руках еще не держал.
- Можете вы мне его дать на недельку?
- Не могу. Тут и без вас много желающих. Попросите в райкоме.
23
Отношения с Мариной у Николая Андреевича складывались неплохо. Ему было приятно вернуться со службы в общество красивой жены-студентки, которая копалась в журналах и книгах, выискивая любопытные истории из жизни охотников и животных, путешественников и просто интересных людей.
Готовила она на электрической плитке, грелась у печки, являвшей из себя сплошной обогреватель в виде метрового диаметра трубы, по кирпичу обтянутой чёрным железом, с завинчивающейся наглухо дверкой.
При таком оборудовании с самой осени тепла Марине не хватало.
На это она сетовала часто и надеялась, что со временем станет теплее. А пока согревалась в постели, когда присоединялся он, вернувшись из своих вечерних походов.
Прикупить готовых дров было сложно. Если кто продавал дом в городе, то вместе с дровами. В деревнях, по которым он ездил, не готовили дрова на продажу. При заготовке их для своего дома у хозяев складывались непредсказуемые расходы. Во-первых, в одиночку никто не заготавливал. Значит, звал соседа, родню, знакомого по ра¬боте. Звал не на заработки, а на помощь. Эта работа была своеобраз¬ным праздником, ибо завершалась долгим застольем с обилием спирт¬ного.
Березы валили, их стволы делили на трёхметровые кряжи. Для вы-воза нанимали транспорт. Тут уж приходилось платить и угощать тракториста или шофёра, который приезжал, естественно, не на соб-ственном транспорте. Значит, брал его у себя на производстве за мзду.
Такие заготовки производились ранней весной, когда снег ста¬ял, но земля ещё оставалась мёрзлой и грузовик за пределами лесной дороги не тонул. А если такое случалось, то приходилось приго¬нять на выручку трактор. И со спасителем тоже рассчитывались.
Изучив такие сложности заготовки дров, Горчинский не удивлял¬ся, что купить готовые дрова невозможно. Не от хорошей жизни хо¬дил о готовых дровах анекдот «Вам дрова не нужны?»
Событие рисовалось так. В глубокой ночи раздаётся стук в окно. У припавшего к стеклу хозяина проезжий молодец спрашивает; «Вам дрова не нужны?» - «Не нужны!» - отмахивается хозяин и лезет на тёплую печь продолжать отдых. А утром, выйдя за ворота, обнаруживает: поленница у забора - исчезла. Он отказался купить предлагаемые, привезённые ему дрова, а его ответ истолковали как разреше¬ние забрать его собственные. За ненадобностью.
Пойти по пути этого анекдота Горчинский не мог. А потому он на первый раз выпросил горбылей на пилораме в одном посёлке.
Хорошо, что у него крытый грузовик и не видно, что он там везёт. Вот он и доставил благополучно эти полтора кубометра, а потом попилил и поколол на досуге.
В другой раз случилось ему оказаться на нижнем складе лесозаготовительного пункта. Ему подсказали, что можно загрузить его «коробушку» чурками, если поставить рабочим на раскряжевке пару бутылок водки.
Он так и сделал. И чурки уже поплыли было к его грузовику с места раскряжовки по транспортёру. Он так приналёг на приём чурок, что даже брюки лопнули по главному шву. Дело в том, что эта бревнотаска с железными траверсами скользит по дну ледяного желоба и наклоняться приходиться ниже собственных пяток.
Вдруг появился представитель руководства и потребовал  левую работу остановить.
- Отдайте, что брали, и пусть он уезжает! - распорядился он.
Рабочие с ним заспорили, а Горчинский завершил тем временем погрузку. Так удалось привезти ещё два кубометра.
После этого привоза Марина могла уже подтапливать в комнате, когда того хотела. И ей не приходилось сжиматься от холода. Настроение сделалось превосходным.
Когда он подкатывался под бочок к ней, она уже не ахала от прилива прохлады, а напротив душила его в объятьях.
- А знаешь, чем ты пахнешь? - спрашивала она.
- Чем? - холодея от боязни испортить настроение, отзывался он.
- Золотой короной. Есть такой цветок.
- Удивительно!- изумлялся успокоенно. - Никогда не думал, что недостаток можно в заслугу поставить. Вот на какие чудеса способна женщина, когда она любит.
- Мне так хорошо с тобой, - ворковала между тем Марина. - Только с тобой я перестала бояться мужчины. Тебя я всегда хочу...
После таких слов он воодушевлялся, радовался тому, что избежал разлада, исправил первую ошибку второй супружеской жизни.
От сознания счастья ему хотелось бесконечно долго любоваться своим сокровищем. Он отрывался от подушки, заглядывал Марине в озорные глаза и шептал: «Я сильно-сильно хочу тебя целовать! Всю!»
- Целуй, милый, целуй!
И он обнажал её тугое красивое тело, приподнимал на руках и вдохновенно целовал.
- Ой, холодно же!- наконец, протестовала она. - Укрой! Только собой!
И он обвивал её и наполнялся блаженством от её доверия.
- Какие у тебя руки! - шептала она.
- Какие же?
- Не могу рассказать. Просто прелесть! От их прикосновения я словно обновляюсь, становлюсь чистой и нежной. Они возвышают меня, делают доброй и справедливой. А я ведь злая. Они учат любить! Ты ласкай меня чаще, и тогда я всё смогу... А ещё скажи. Нет, поклянись, что никогда меня не бросишь!
- Никогда! Буду держаться за тебя изо всех сил, пока ты не вырвешься и не сбежишь.
- Я не сбегу. Не бойся! Клянусь!
- Не надо, дорогая. Уж я-то знаю. Стоит нам высунуться из этой тьмутаракани, как тебе тотчас захочется быть не просто королевой красоты, а королевой - миллионершей!
- Не захочу!
- Соблазнят.
- Не поддамся.
- Посмотрим.
24
Предмет свой Горчинский, хотя и урывками, но изучал по строгому плану. Молодых баптистов навещал в разные дни недели и в разное время дня. Он стремился побывать на собрании и уяснить, чем же баптисты отличаются от других смертных и от неверующих. Он стал записывать свои наблюдения.
«Вторник. Был вечером, около восьми. Оставил книгу А. Черкасова  «Хмель». «Тени в море» Алла вернула. Игоря так и не дождался. Алла уверяла, что он занимается со своими слесарями повышением квалификации. Разговорились. Призналась, что сама играет на мандолине, а Игорь на баяне. Живут в доме свекрови. По её словам, старушка болеет и находится далеко от дома, в Тюменской области, у сына. Её половина дома пустует.
Удивительно: они не пользуются случаем и не занимают весь дом.
Заметил репродуктор. При мне молчал: выключен или не исправен? О книге «Тени в море» сказала: «Прочитала отрывки и то, что интересовало. «Братский вестник» дать отказалась. Видимо, опасается провокации. С моей стороны».
«Понедельник. Алла пожаловалась: директор перевёл её из секретарей в лаборанты. А сделал это будто бы по звонку из райкома. Естественно, таким произволом возмущалась. Коротко рассказала о себе. Родом с Украины. Верующей стала с детства. Окончила десять классов. Любит художественную литературу. О книге А.Черкасова заявила: «Слишком легковесная книга. Не может быть, чтобы люди на самом деле были такими. Это ж дикари. «Попросила принести Достоевского и совершенно неизвестного мне А.С.Хомякова (1804 -I860 гг.)
Игорь пришёл злой, но скоро с моим присутствием смирился. Объяснил причину недоверия так: «3наю, для нас это добром не кончится». Привёл в доказательство свой армейский опыт. Там из-за посещения молитвенных собраний имел неприятности от младших командиров. Правда, по той же причине был удостоен чести беседовать со старшими. Непонятно, в чём он проиграл.
- Меня многие пытались пощупать,- предупреждал он о бесполезности усилий по перевоспитанию.
И всё-таки я его спросил, как он удостоверился в бытии божьем.
Прямого ответа не услышал. Он привёл пример примитивного представления религиозности. Принялся поносить лектора-атеиста Малыхина.
- Ни разу на собрании баптистов не был, а сам баптистов ругает, - обличал он.
Это о том Малыхине, который вырос в семье священника, который историк по специальности, а не столяр, как его пресвитер.
Удивил Горчинского Игорь и тем, что согласился почитать журнал «Наука и религия».
- Когда атеисты отвергают религию, - заверил он, - они демонстрируют своё бессилие, а потому их статьи и книжки ещё больше утверждают меня в вере.
25
С мясокомбинатом Марина простилась, когда дни золотой осени потеснили холода и обложные дожди. Прощанье было оригинальным. В последнюю рабочую смену, в самом её конце, к Марине подошла незнакомая женщина и предложила расписаться в получении зарплаты. Марина приняла деньги и стала пересчитывать - не хватает.
- Что же это получается? - прикинула она. - На руки шестьдесят, а в руках только тридцать?! Аванс - двадцать... Постойте!
- Чего тебе?
- Надо сорок, а тут тридцать?!
- Удержали.
- За что?
- За что, за что! Пойди да спроси! - и «кассир» скрылась.
Вечером Марина пожаловалась Горчинскому, а на другой день он распутал её криминальное дело. Тридцать рублей прислали по почте: на новом предприятии обнаружили ловких людей.
С тех пор помимо техникума Марина могла наблюдать за жизнью глухого сибирского уголка только на примере квартирной хозяйки. И она невольно присматривалась к бабе Дуне. И как потом оказалось, не зря: старушка не только развлекла её самобытностью, но и явила пример упорной борьбы.
Первый раз баба Дуня удивила Марину, когда позвала помочь накрыть двор перед ожидаемыми обильными снегопадами. Марина сразу сообразила, что работа предстоит мужская и понадеялась, что дальше мелочей подготовки к ней дело не пойдёт. Но баба Дуня ни в каких вводных мероприятиях не нуждалась и поджидать Горчинского не собиралась, а потому выслушивать Марину не стала: ей нужны были практические сдвиги, а не планы.
Вдвоём они набросали на балки толстых жердей. А когда в одном углу обнаружили подгнившую балку, то баба Дуня при поддержке Марины сбросила её на землю. Решив крепить замену на скобах, шипы она с пилила. Теперь надо было новую балку поднять выше пальцев поднятой руки: с голой земли это невозможно. И Марина махнула было на эту операцию рукой.
Баба Дуня же остановила её магическим «погоди!» и выскочила за тесовые ворота. Как она там изловчилась, Марина представить не могла, но вскоре над воротами замаячил телеграфный столбик.
- Смотри, Маринушка, чтоб концом зацепился, - командовала старушка. Потом мы его на столбы перекатим.
И низенькая, квадратная женщина добилась-таки, что новая балка практически при одном её участии заняла место сброшенной.
- Теперь скорёшенько накроем! - объявила баба Дуня.
Это - не очень сложное дело - Марине показалось опасным: по только что набросанным, неприбитым жёрдочкам надо было пройтись, чтобы расправить клубки картофельной ботвы на создаваемой кровле. Марина примеряла эту работу на себя, как на молодую и более ловкую. И она уже приготовилась рисковать молодыми рёбрами. Но баба Дуня ей это ответственное дело не доверила.
- Нет,- возразила она решительно, - я сама. Ты мне только подбрасывай да поживее.
И Марина принялась подавать тяжёлые спутанные клубки ботвы, а баба Дуня, прыгая с жёрдочки на жёрдочку, как курочка, расправляла ботву весьма проворно.
«Ну, надо же! - удивлялась Марина. - Вот так бабка!»
После этих удивительных событий Марина продолжила свои наблюдения. Она старалась докопаться до истоков бабкиной прочности и расторопности. Правда, ни на одно счастливое стечение обстоятельств её жизни не наткнулась. Баба Дуня всегда имела хлопот полон рот, а в текущие дни и того больше.
Первая и ближняя забота у старушки - её дочь, что живёт рядом. Дочь страдает астмой. К ней баба Дуня наведывалась если не в дом, то на двор обязательно каждый день. Помогает где словом, а где и делом. Дети у дочери взрослые, но и им надо подсказывать, напоминать или вмешиваться в их работу стоя рядом.
Вторая и самая сложная её забота - старший сын, без меры пьющий. Допился до того, что от него жена сбежала, прихватив с собой, естественно, и детей. К родне на Урал укатила. Остался без присмотра дом крестовый и корова. Так кому о том добре печься? Бабе Дуне. И она тотчас приняла меры. Пустующие комнаты студентками заселила, а уход за коровой взяла на себя. И теперь «плантует», как быть дальше.
Если сбежавшая хозяйка не одумается и вскорости не вернётся, корову баба Дуня намерена продать и деньги в сберкассу положить на своё имя, иначе они по ветру полетят. Все доходы от хозяйства сына она экспроприирует, полагая, что у тех хозяев, какие не вникают в дела своего хозяйства, доходов быть не может. Это её экономическая политика. Ефим с такой политикой не согласен, и раньше каждый вечер приходил к матери ругаться, а теперь надобность ноги бить отпала: она сама является, сама барахтается на дне того оврага, за которым он живёт
Сын её младшенький - третья забота. Он болен туберкулёзом и заочно учится в институте. От него тоже ушла жена с сыном. Он тоже ходит к матери погоревать да призанять денег без отдачи. Является всегда выпивши, хотя двора с живностью не держит и проживает не в своей, а в коммунальной квартире.
Он не ограничил свои мечты рюмкой водки, дипломом и заботой о налаживании личной жизни. Он жаждет, чтобы поскорее наступил час, когда материн домик снесут с лица земли и её тоже переселят в кирпичный дом, на пятый этаж. А что её дом снесут, он знает: он строитель. И не просто прораб, а строитель нового мира. Для таких строителей главное сделать всё не так, как до сих пор или раньше было. И он радуется, не подозревая, что перестройка не только материны заботы сократит, но и остаток её жизни тоже.
Всмотревшись, Марина определила обстоятельства жизни бабы Дуни как чрезвычайные. Она надеялась, что уж где - где, а в тьмутаракани люди живут в своё удовольствие. Такого же удовольствия, как у бабы Дуни, она б и врагу не пожелала: куда ни кинь - везде клин. Хочешь, не хочешь, а слабеть или умирать не время, некогда: детей надо до пенсии довести. Это её безответственные мужья в могилах попрятались, а ей при семидесяти годах не до такой роскоши: не может она своих родных детей на произвол судьбы кинуть. Но при всей безотрадности текущего момента строительства нового мира баба Дуня не теряет бодрости духа. А Ильской есть когда наблюдать: часть уроков она пропускает, потому что её сокурсники овладевают профессией веттехника на базе восьми классов, а она - на базе десяти. По этой причине в расписании занятий у неё много «окон». И это ж здорово, что она рядом с техникумом квартирует: как «окно», так на пару часов домой. Бывает, что и весь день выпадает. Тогда просидит она глядя в окно, проскучает, слезами умоется с тоски, себе настроение испортит и для Горчннского такую же отраву приготовит.
Конечно, могла бы она пойти и подежурить за него в библиотеке, но делать этого не хочется. И ей остаётся лишь наблюдать за хлопотами бабы Дуни.
А той не до слёз и воздыханий, она крутится, как белка в колесе, и потому выдерживает железный режим дня. Поднимается в семь, Для Сибири и особенно зимой - это очень рано: светло становится в десятом часу. Оказавшись на ногах, обутой и одетой, топит, варит, завтракает, посещает дочку, сына, магазин, добывает на улице воду там, где берут её на этот раз все: из ближней колонки (за сто пятьдесят метров от двора), из цистерны, доставленной в техникум, у кого-то из колодца или в новом месте.
Ровно в одиннадцать, независимо от успехов и неудач, не раздеваясь, падает на диван, упирается подошвами валенок в контрамарку (печь) постояльцев, вырисовывающуюся на внутренней стене избы. И проваливается в объятья к Морфею, включая богатырский храп.
Не всякий раз это совершалось на глазах у Марины, но что всегда происходило именно так, она не сомневалась. Храп с первых же секунд начинает раздражать Ильскую и склонять к мести. Озлобляясь от неуместного спокойствия бабы Дуни, она принималась прыгать,  греметь, петь. Но все её выходки оставались бесполезными: до условного часа хозяйка не поднималась.
После отдыха баба Дуня подхватывается и бежит в дом старшего сына, от него к дочери, потом ещё куда-нибудь и только после этого вспоминает о Марининой половине избы, где полагалось протопить.
Если она заставала Марину у себя, то не за топку принималась, а информировала Марину о том, что на белом свете деется и в её семейном кругу тоже.
А Марине всё это страсть как интересно, если занятий не было и она не в техникуме мёрзла, а у себя в комнате. Легко согреться у электроплитки, но Марина завтрак обычно не готовит: не успевает. Готовить обед тоже не всегда  имеет смысл. Ужин другое дело: ужин на двоих. К ужину и контрамарка нагревается по велению бабы Дуни настолько, что, встав рядом с её чёрным, обтянутым жестью столбом, можно согреться.
Бабкино домашнее хозяйство состоит из поросёнка и десятка куриц. Если поросёнку морозы положено перемогать в сарайчике, то курицы, в сильные морозы, непременно получают льготу: для полноты впечатления об ароматах жизни бабка подсыпает кур девчонкам на кухню. Куры томятся в клетке.
Потешает Марину на этой птицеферме то, что хозяйка несушек своих молодками именуёт, хотя тем годика по четыре и напоминают они скорее инвалидов.
Беседы бабы Дуни с Мариной не всегда ограничиваются последними новостями. Нет, бывает, что они углубляют дурное настроение квартирантки. Это когда баба Дуня указывает ей, что не на тот гвоздь коромысло повешено, что её корыто в стирке задержано, что электроплитка часто включается.
Неважно, что Горчинский за свет платит, что девчонки утюг смалят, важно, что счётчику роздыха не бывает. А счётчик он действительно хозяйкин. Тогда Марина подкарауливает и устанавливает, что имея плиту на второй, печке, баба Дуня тоже приспособилась включать электроплитку, свою, не для готовки, но для подогрева обеда.
Такие хитро - мудрости бабы Дуни и закрепили в душе Марины неприязнь к ней.
Кроме Марины, баба Дуня могла перекинуться словом со студенткой Валентиной. Валентина часто отвечала ей бранью: допекла она её за два года знакомства. А потому каждую бабкину рану Валентина старалась посыпать солью, чтобы приучить эту железную старуху чувствовать всё колющее, жгущее и стонущее в жизни.
Она то науськивала Ефима покрепче ругать мать (а ругивал он её отборнейшими словами, которым и сам отчёта не давал), то доносила младшенькому о точных размерах материных сбережений и текущих доходов. И тогда тот уже со знанием запасов канючил у неё деньга взаймы без отдачи. Столь основательная подготовка крепко ослабляла оборону бабы Дуни. И та допускала после многочасовых препирательств чувствительное ограбление в виде сотни рублей.
Понеся урон в наличных под рукой, баба Дуня, едва закрывалась дверь за её чадом, открывала сундук и перетряхивала все захоронения и наличных и на сберегательных книжках. Марина не могла застать ее за этим занятием, не могла увидеть, но догадаться было нетрудно: названной операции предшествовал густой скрип петель на крышке старинного, оббитого железом сундука. Звучное «ррриип» отмечало и начало, и конец ревизии.
Холодная война между Валентиной и старухой развязалась из-за одного предубеждения. Бабу Дуню возмущало долгожитие Валентины в её доме. Основываясь на чьей-то консультации, она положила каждому постояльцу предел жизни в её доме не более года. Она готовилась к сносу и всерьёз верила в то, что если постояльцу застройщик не будет давать квартиру, то сама она получит в два раза большую площадь.
Кто-то другой, к примеру, тот же Горчинскнй, мог не воспользоваться такой возможностью разжиться за её счёт, а в Валентине она не сомневалась: считала, что Валентине наука для близиру, что та была замужем и снова к тому всегда стремилась, что уезжать из города ей ни к чему, а значит, квартиру ей только дай.
Возможность такого опасного варианта она положила пресечь еще когда к ней обратился Горчинский с Мариной. Потому-то она и поторопилась их поселить, до возвращения Валентины с каникул. Но Валентина не растерялась: решила жить на кухне.
- Мы с Нинкой на одной кровати поместимся, - заверила она и на другую квартиру не ушла.
И как бабка ни изворачивалась, а Валентина «поместилась». В душе, конечно, баба Дуня с этим самовольством не смирилась и ещё надеялась в течение учебного года одержать победу. Со временем. Правда, время не торопилось выручить бабу Дуню. И Валентина жила. Жила, конечно, не так сладко, как прежде, когда парни были под боком и когда хозяйка от мелких пакостей воздерживалась: не наливала сырой воды в только что приготовленную кашу, не выбрасывала на помойку мороженые пельмени под видом избавления от испортившихся продуктов и т.п. акций.
Но Валентина вознамерилась пережить любые пакости, не оставаясь,  конечно, при случае и сама перед хозяйкой в долгу. Училась она, как и Марина, на третьем курсе.
Замужних студенток, если те не могли похвалиться мужьями-богатырями, она презирала. Ильскую относила к таким. Поэтому, когда бабка отсутствовала, а Марина на своей половине томилась, Валентина непременно заговаривала с нею через дощатую перегородку - стену. И принималась поучать уму - разуму, не допуская, что Ильская и старше, и опытнее её.
Разговор начинала с жалоб на хозяйку, потом речь шла о чрезвычайных происшествиях в районе вроде того, что невесту выставили из дома жениха сразу же после брачной ночи. Дальше очередь была за учебными проблемами и потом уж добирались и до философских.
Конфликты Валентина рисовала языком, чуждавшимся эвфимизмов. Марина, по возможности, тоже старалась не ударить в грязь лицом. Дескать, красивы только дорогие покрывала, а суть всегда грязна. Так они, значит, не за покрывала, а за анатомирование сути. Да. Потому что они не дуры набитые, а тёртые бабы.
Обхитрить соседку, то бишь объяснить ей какую-то позицию жизни с новой стороны, Валентине редко удавалось. Но если Марина побеждала сокурсницу на сцене, то в душе признавала побежденной себя и принимала откровения Валентины за мудрость. В душе она соглашалась, что её союз с Горчинским неудачен. И Валентина била именно в эту точку.
- Ну, сколько ж он у тебя получает?
- Сто пятнадцать!
- Мало!
- Для тебя мало? Да ты и этих получать не будешь! Зря ты аппетит растравливаешь. Ты хочешь, чтоб получал триста и прибор имел как у жеребца? Но такого не бывает. Каждая удача богом даётся отдельно: её выкохать надо. Тут уж или мужик над заработком согнётся, либо с пустыми руками сохранится.
- Уморила ты меня скромным аппетитом! Ох, уморила! Ну, да он у тебя ещё разыграется. Тогда ты точно взвоешь!
- Конечно, взвою, - думает она, но вслух добавляет:- Это как повезёт. Мы - то здесь не на всю жизнь…
26
Во времена строительства коммунизма стремились любое дело одолевать сообща: и осуждали, и одобряли, и строили, и ломали гуртом. Поэтому и у Горчинского были свои помощники, завербованные и комсомолом, и партией, и профсоюзом, но не было только результата. Его активистам всё как-то не везло: то они попадали не туда, куда он их направлял, то в другое время добирались, а не в то, какое он им назначил. Потому дело не продвигалось дальше той позиции, до которой удалось ему самому его подтолкнуть.
Горчинский не мог навещать Аллу и Игоря чаще, чем один раз в неделю. И по соображениям такта, и по занятости своей. И очень многие визиты пришлись мимо цели, мимо собраний верующих.
На этот раз он явился в среду, вечером. Алла усадила его за стол в дальнем углу, и он тотчас обратил внимание на книгу, оказавшуюся под рукой. Книга была большой, нестандартного формата, толстой и старой.
«Библия», - догадался он.
- Можно посмотреть? - обратился он к хозяйке.
Та разрешила. Но удача была не только в возможности полистать святое писание, но и в заделье, чтоб задержаться подольше.
«Год издания 1904,- отметил он. - Цена указана: пять рублей девяносто копеек. Недешёвая, но всё - таки просто книга».
Далее он бегло ознакомился с содержанием.
«Три части: первая и вторая - ветхий завет, третья – евангелие - новый завет. Больше тысячи семисот страниц, - запоминал он. - Каждая часть имеет свою нумерацию. Весьма странно под одним переплётом… Для чего?.. Чтоб легче запутаться?..»
Встреча с Библией была, для лектора-атеиста, большой удачей и проходила не без лёгкого волнения (ведь это была находка!) Но в тот вечер это было еще не все. Вскоре он насторожился и отвлёкся от Библии: на первой половине дома уловил гул голосов.
Алла перехватила его недоуменный взгляд и, не дожидаясь вопроса, сказала: «Это Игорь с товарищами». Горчинский должен был подумать: «Занимаются повышением квалификации. Какие прилежные и самостоятельные на хлебзаводе слесари! Не только не разбежались после смены, но даже пришли к механику на дом. Здорово уважают механика в коллективе. Значит, наше агитаторское дело - труба! Мы ни на заводе аудиторию собрать не можем, ни в Доме культуры».
И вдруг послышалось пение. Вот тогда Горчинского уже в пот бросило.
«Молитвенное собрание»,- догадался он.
Минуту - другую механически полистал он Библию, соображая, как правильно поступить. Алла не спускала с него глаз. И без всяких пояснений он спросил: «А мне можно?»
- Сегодня они уже заканчивают. В другой раз - пожалуйста, - если сможете себя вести...
Оставив роман Достоевского «Идиот», который она накануне заказывала, Горчинский попрощался.
«Среда, после семи вечера. Но ещё они соберутся в субботу», - прикинул он, стряхивая с себя остатки напряжения на вольном воздухе спокойного зимнего вечера. Бывают и в Сибири такие тихие мягкие синие вечера, когда кажется всё на месте и даже тепло.
Даже снега оборачиваются своими, родными, ободряющими. Не говоря уже об уютных окнах и стенах домов, мимо которых пробираешься не торопясь в своё бедное, но по-своему уютное гнездо. И думается, что для счастья так мало надо, что оно даже есть.
27
Филипп Егорович, директор зооветтвхникума, так редко бывает у себя на работе, что мог бы легко выпасть из оборота служебных событий, если б ни преданный ему заведующий учебной частью, математик по специальности. Математик! Этим уже всё сказано: хороший математик не заменит даже плохого ветврача. Завуч понимает это и заменять не стремится. А потому ни один вопрос без согласия Филиппа Егоровича не решает. И тот, хотя на работе и не присутствует (у него один больничный зацепляется за другой, бывают и перерывы, когда нависает угроза перевода на инвалидность), но знает, что всё делается по его планам и что не сделано, тоже помнит.
А, глядя на Филиппа Егоровича, не скажешь, что того недуги замучили. С виду он и упитанный, и бодрый, уста с улыбкой, речи с лукавинкой, глаза озорные и волос на голове ещё полный комплект, не то, что у его друга или ещё у некоторых. У некоторых действительно совсем не то. Александр Христофорович, друг закадычный, несмотря на малый рост, имеет внушительное брюшко и выпученные бесцветные глаза и в нахохлившихся одеждах попугая напоминает. Вот каков красавец Александр Христофорович.
Однако и он с успехом числится в районе, если не покорителем, дамских сердец, то весьма расторопным самцом. Даже районного прокурора в глупейшее положение поставил: жена прокурора вдруг родила мальчика - попугайчика. И прокурор вынужден был убежать от срама подалее и увёз жену вместе с младенцем., Вот, оказывается, при блеклой-то красоте какой ещё силы мужчина Александр Христофорович. Филипп же Егорович при тех же достоинствах ещё и писаный красавец.
Как тут устоять перед ними студентке Ильской?
Друзья не только умеют хорошо продумать подобные предприятия и всё предусмотреть, но и законно всё оборудовать. У Александра Христофоровича, например, в одном живописном месте за Иртышом, трудится ветфельдшер Фроська Косая. Сама она предметом любви на таком высоком уровне уже давно быть не может, но в любовных похождениях главного ветврача района играет не последнюю роль. Стоит тому нагрянуть с какой-нибудь подругой в любой час дня и ночи, Фроська сможет и напоить, и накормить, и двуспальной кроватью обеспечить.
А если Александр Христофорович явится с двумя подругами и Филиппом Егоровичем, то и этим Фроську тоже не удивит и в затруднительное положение не поставит: в избе две комнаты и две кровати, а сама хозяйка может и в баньке подремать, спровадив своего деда к родне по соседству. О чем тут спорить? Такое, естественно, не каждый день бывает. От силы, раза четыре в месяц. Это если при большом желании. А так реже.
К покою Фроська не привыкла. О каком покое речь, когда её каждую минуту почти если не к корове, то к свинье тащат. Такая у ветеринара на селе должность и доля.
Словом, надёжное место для свиданий всегда наготове. Главные хлопоты в том, с кем и когда...
База у Филиппа Егоровича неплохая, но без хлопот, само по себе ничего ведь не делается, и приходится ему углублять свои знания по психологии и оттачивать педагогический талант. Александр Христофорович обеспечивает идейную обработку наездами. А уж когда с теорией дело будет на высоте, практическая часть последует: поездка к Фроське состоится.
Правда, на рекогносцировке этот марш именуется иначе - подвозом заботливыми воспитателями воспитанниц домой, практическими занятиями в колхозе или поездками за ягодами на болото. Избушка Фроськи Косой возникает на этой тернистой дороге как бы случайно. Недаром стоит она на самом краю большого села.
И вот в плане приобщения студентов к выполнению общественных поручений официально за Ильской записали обязанность подшивать свежие газеты в приёмной директора. Это давало возможность в известный час или в другой, оказавшийся более удобным, Филиппу Егоровичу или Александру Христофоровичу как бы случайно столкнуться с симпатичной студенткой: познакомиться поближе или пе-рекинуться озорной шуткой, а будет уместно, так и похлопать её тут же по бёдрам или подвезти, если она объявит, что куда-то торопится. Мы, дескать, не боги, но такая малость, как вездеход, в нашей земной власти.
- Красива, но дика и глуповата,- заключил Александр Христофорович после двух таких встреч. - Пожалуй, как раз то, что мне и надо. Не на всю ведь жизнь.
- А я бы сказал другое,- возразил на откровение Филипп Егорович, - Я уже присмотрелся и поближе познакомился. И доложу тебе вывод: заманить её в твоё логове будет трудно. Она фактическую наличность оценивает, а чины отбрасывает.
- Ничего, - стоял на своём многоопытный Александр Христофорович .- Терпение на что? А нужда житейская? Они хоть кого сломают!
И Александр Христофорович стал пытать счастье. По вызову директора в кабинет явилась Ильская.
- Мне в ветлечебницу,- объявил главный ветврач,- работница нужна серьёзная, дисциплинированная и знающая или, во всяком случае, желающая серьёзно познать дело. Чтоб не ошибиться, подбирать решил заранее. Вот Филипп Егорович рекомендует вас. Надеюсь, он не ошибается? А если так, то нам следует познакомиться поближе.
- Во время практики и познакомитесь,- ответила Ильская.
- Время будет. А работницу подбирайте из местных. Я у вас много не наработаю: всё равно домой сбегу. Не нравится мне ваша бедность на золотых приисках.
- Ну, это когда ещё будет! Мы толкуем о ближайших днях. И ваше плохое мнение разные обстоятельства ещё переменить успеют.
- Не смогут.
- И всё-таки видней на практике, чем на словах. Можете приходить в ветлечебницу до официальных сроков. Расписание вам позволяет.
- Хорошо. Я подумаю, - ответила Марина.
Когда дверь за нею закрылась, друзья бросили жребий - повезло Александру Христофоровичу. Но Филипп Егорович продолжал уяснять обстановку и углублять противоречия. Как-то на улице он встретил Ильскую вместе с Горчинским, предположительно оценил достоинства молодого человека и вытекающие из них для Ильской неудобства.
«Да он, кажется, и постарше её будет!?- отметил Филипп Егоровичу. - Это в нашу пользу. На десять или на двадцать, какая разница?»
На другой же день под каким-то предлогом он пригласил Ильскую в кабинет и после других вопросов имел такую беседу.
- Муж-то где работает?
- В отделе культуре.
- Танцует?
- Нет. Лекции читает. Говорит, что у него танцуют!
- Это ж под какую дудку?
- Райкома и КГБ.
- И много ж он зарабатывает?
- Семьдесят рублей приносит. Алименты платит на двоих!
- Так и на обед не всегда хватает? И зачем тебе такое счастье? В наше время и голодать! Не война ведь!?
- А войны у вас здесь никогда не было. Что же вы не разбогатели, как в Америке?
- Всё равно тяжело было. Государство - то одно!?.. И долго ты за него держаться собираешься?
- За кого?
- За мужа, разумеется.
- Как вы за государство… Я ж учусь. Вот закончу – легче станет.
- Легче?.. Еще ты станешь семьдесят приносить себе и дочери!? Разве ж это деньги? Тебе шубка - триста рублей стоит да и на сапожки одной зарплаты не хватит! Вот я знаю холостяка, который по двести пятьдесят в месяц только зарплаты получает да ещё столько же помимо. Машина в руках. Квартира отличная.
- И в квартире жена законная с детьми.
- Да нет. Жена в другой квартире... Между прочим, ветврач и хороший ветврач. Общие интересы. Засматривается на тебя.
- Лысатик какой-нибудь?
- Ну, не то, чтобы совсем. В годах, конечно, но ещё далеко…
- Не инвалид?
- Не старик. Ещё хватает… и другим остается.
- Жене хватает?
- Любовнице.
- Ну, так пусть он ей весь остаётся! В чем проблема?
- Состоятельный человек делает предложение, а не какой-нибудь растяпа.
- Если на время, так с растяпой веселее!?
- Нет, над этим стоит подумать…
28
В смятении приблизился Николай Андреевич к двери, за которой распевали религиозные гимны. Необычность обстановки напустила на него робость. Большое собрание людей, уверенно совершающих странные действия, увлеченных, захваченных своим занятием, наталкивало Горчинского на осторожность. Не был он уверен, что не ошибается, что не идёт против совести. Его одиночество подтачивало уверенность в правоте своих действий. Его терзал вопрос: здоровым ли является его интерес к жизни верующих. Не глумление ли это? Не грех ли?
«Это они все заблуждаются или неправ я один?» - терзался он на пороге молитвенного дома.
Смятение мыслей и чувств в первые минуты рассеяло, почти парализовало его внимание: он сосредоточился на внутреннем споре. И глаза его по этой причине лишились наблюдательности. В тумане волнения он робко подкрался к свободному месту, на краю скамейки. И только когда утвердился, оторвал взгляд от пола, юмор внутреннего голоса принялся отрезвлять его.
Наконец, он его совсем ободрил, и Горчинский стал примеряться, чем можно пополнять свой лекторский багаж.
Спинами к двери на четырёх: длинных скамьях сидели женщины. Вдоль правой стены, с угла начиная, на коротком месте, ограниченном обогревателем печи, со стороны входа, на коротких скамейках разместились мужчины. Старички.
Перед женщинами, лицом к ним и спиной к окнам, за столиком находилась центральная фигура. Это был мужчина средних лет, в тёмном костюме, при галстуке – пресвитер.
На столике, покрытом вишневой скатёркой, лежали большие руки пресвитера и книга привычного формата, а в узкой и высокой вазочке торчало несколько бумажных роз. Ничего лишнего.
Стена справа от двери занята вместительной вешалкой. Было тепло, пол хорошо вымыт. Такое не часто ему случалось встречать в сельских клубах и в городских кинотеатрах.
Прямо перед собой Горчинский увидел стенные часы с гирями, а между часами и левым углом, ближе к нему, - плакат, заправленный в рамку под стекло: «Что человек посеет, то и пожнет». Над головой пресвитера, увенчанной пышной шевелюрой, слегка посыпанной пеплом седины, тоже в рамке другой лозунг в соседстве с гвоздиками: «Бог есть любовь».
Были ещё рамки с лозунгами, но Горчинский не разобрал текст.
Между тем пресвитер объявил конец богослужения и добавил: «Если господу будет угодно, то завтра в десять утра...»
«Завтра воскресенье,- отметил для себя Горчинский. - Надо прийти,  чтоб определить весь цикл собраний в течение недели».
Расходились не торопясь, хотя и засиживаться не собирались: следили за порядком, чтоб не мешать у вешалки друг другу, не допускали скопления и давки.
«Порядок. Любо - дорого, - сказал себе Горчинский. - Умеют себя вести. Из клубов у нас обычно вырываются как на пожар или подозревая, что потолок вот-вот рухнет...»
В воскресенье, вознамерившись прослушать богослужение от начала до конца, Горчинский прибыл в молитвенный дом за десять минут до начала. Сразу разобрался с плакатом на четвертой стене.
«Мы проповедуем Христа распятого»,- гласил он.
Сверив свои карманные часы с часами на стене и с часами товарищей - мужчин, ровно в десять пресвитер приступил к богослужению. По условному жесту единым духом все встали. Пресвитер, обращаясь к богу, который в зале никак наглядно не присутствовал, продекламировал ему благодарность за дарованный верующим день и возможность собраться вместе и попросил благословения на проведение молитвенного собрания. Так же стоя все запели гимн. Потом провели всеобщую молитву на коленях и перешли к проповеди.
- В мире, - заявил помощник пресвитера, полный, старый муж с лукавым взглядом,- господь указал две дороги - широкую и узкую. На широкой дороге человек волен делать, что хочет, но за это его ждёт суд божий. Если же человек примет к исполнению заповеди божьи: не пить, не курить, не обманывать, не творить зла и помогать добры¬ми делами человекам - и будет славить бога, то он не явится на суд божий.
Снова пели гимны и пели не только стоя, но и сидя. Второй помощник пресвитера заверил собравшихся, что человек - лишь орудие в руках божьих. И Горчинский узрел в том противоречие.
«То, значит, можно выбирать,- анализировал он, - а тут, вроде, бог сам выбирает, быть ли тебе великим грешником или серым праведником. Странно...»
Но проповедник продолжал: «Чтобы спастись, надо уверовать... Человек должен быть честен в делах своих… Не должен он лукавить, скрывать за словами подлинные дела... Бог допускает, что человек может ошибиться по незнанию своему. Однако дело это поправимое. Хотя радостей этим он богу не доставит, но зато спасён будет. В писании сказано «яко из огня». Главное дело человеческой жизни - не разрушать храма божьего, веры в душе своей. Главное - не отходить от веры, не класть в фундамент храма соломы вместо золота, серебра и камня».
Второй раз преклонили колени - всеобщая молитва. Комната наполнилась роптаньем. Каждый полушёпотом твердил своё. Один жалобу, другой просьбу. А чтобы лучше сосредоточиться, одни прикрывали глаза веками, другие возводили глаза к потолку и руки складывала ладонями вместе и ребром прижимали к груди. У женщин по щекам катились слёзы.
Пресвитер за своим столиком тоже опустился на колени. Он прикрыл правой рукой глаза, а локоть левой лежал на столе. Молился вслух, клал слова веско, упруго. Речь его была выразительной и его вдохновение передавалось другим.
Но монотонность и сопутствующую ей скуку осилить трудно. Догадавшись о ее влиянии, вступил в дело третий помощник пресвитера, сладкогласый сухой старец. Он напомнил об одной из заповедей: «В чём угодно можно сомневаться. Сомневаться не грех! Но человек не должен в сомнениях испытывать радость. Не должен искать сомнения».
После такого укора верующие покаялись в минутной слабости духа своего.
- Каждый человек должен уверовать,- наставлял пресвитер, - ибо каждый о грехе неверия предупреждён евангелием, как суд земной предупреждает провинившегося повесткой.
«Ну, это уже адресуется мне» - сообразил Горчинский.
29
Почти каждый день у Марины состоял из приятных мгновений и целых часов огорчений. Когда она чувствовала на себе липкие взгляды парней и мужчин, когда она законно уходила с занятий под завистливыми взглядами сокурсников, она переживала тщеславное волнение, переживала удовлетворение от своего превосходства. И казалась себе и красивой, и удачливой. Легко и радостно становилось на душе.
Но стоило перешагнуть высокий порог комнаты, она словно в гроб забиралась: теснота и убожество обстановки, отсутствие неотложной работы, перспектива бесцельности ближайших дней - всё убивало. И она бросалась на кровать и предавалась рыданиям, проклинала себя за то, что забралась в такую глушь.
Но поразмыслив над тем, как можно было устроиться иначе, она смекала, что исправила бы положение швейная машина, прихвати она её с собою. Всегда нашлась бы работа. Но исправить ошибку теперь сложно:  мать слабая, больная, помочь некому, сама она не дотащит машинку до станции, чтобы прислать её в Сибирь.
«А теперь остаётся сидеть и ждать,- заключает она. - Сегодня аж до двенадцати».
После девяти она наметила готовить ужин, а до того положила читать «Царь-рыбу» В. Астафьева. Книга постепенно отвлекла внимание от неустроенности и одиночества. Да и печка была горячей, хотя мороз на улице крепчал: бегала снять белье, потому и знала.
«Ох, промёрзнет Николай Андреевич», - подумалось ей.
К одиннадцати нажарила котлет, к ним картошки - толченки приготовила, банку с огурцами открыла, селёдку очистила, луком обложила, маслом подсолнечным полила. Все не торопясь и со старанием. Даже хлеба нарезала. Чай вскипятила, когда двенадцать пробило.
У ворот, за окном, тишина стыла: никакого движения и снег молчит, не рыпит.
Она уже не читала, а просто стояла у обогревателя, поглаживая крашеную жестяную поверхность, то прижимаясь, то лопатками отталкивалась. Безмолвие не нарушалось.
Марина не могла лечь. Стоило ей повернуться лицом к стене, как ей начинало казаться: вот-вот её ударят. Так однажды испугал Марину первый муж, и кошмар этот не проходит. А потому она никогда не ложится одна, а всегда поджидает Горчинского стоя у печки или сидя на стуле. Присела и на этот раз, свет не выключила.
Припомнила, что накануне Горчинский хвалился: «Получили автобус из Краснодара. Теперь наши лекторы будут ездить с комфортом, как белые люди».
«Ото и покатили на том автобусе, - думает она. - Но бурана нет, значит, дороги в порядке... Так в чём же дело?»
И в четыре часа утра никто в ворота не постучал.
«Заблудились? Не может такого быть: водитель местный, с Горчинским человека два-три. Тоже не с луны, а здешние самоеды...»
С тем и ушла на занятия. Занятия прошли - к телефону не позвали: вестей не было.
А вышло так. Наметили провести лекции в дальнем уголке района. Подобрали группу: два лектора-международника, инструктор райкома партии, методист районного дома культуры и Горчинский. За рулём водитель, бывший десантник, богатырского роста местный парень. И что нечасто случается, ответственный, добросовестный человек. Отдел культуры никак не мог опозориться в этом рейде.
План выступления был обычным: автобус развозит лекторов по пяти клубам, по пяти ближним деревням, при последнем ожидает окончания выступления лектора, а потом собирает всех и доставляет в город, в городе развозит по домам. К десяти-одиннадцати часам вечера мероприятие завершится. Выезд в пять, пока светло.
Но получилось так, что не доехали и до первого клуба, как двигатель стал чихать и дёргаться. Водитель верно определил причину: перебои в подаче топлива.
Уже стемнело. Лекторы за час пути немножко продрогли и постукивали валенками. Дело в том, что ради надёжности автобуса в большую стужу систему отопления отключили: если бы она замёрзла, автобус бы остановился. А это очень просто, раз она на тридцатиградусный мороз не рассчитана.
Водитель осмотрел питательную трубку у бензобака и обнаружил, что она подтекает, пропускает горючее по шву. Хорошо, что двигатель в салоне, рядом с водителем. Решили подавать бензин в карбюратор подливая из ведра, но практически непрерывность подачи не обеспечивалась и сносного продвижения вперёд не получилось.
Дорога была пустынной, огней не видно, до первой деревни не близко. Но делать нечего. Решили автобус на дороге оставить, прихватили с собой полведра бензина и пошли вперёд. И не ошиблись: через полчаса справа от дороги, в сторонке и в низинке, разглядели хуторок в три дома. Близко, с полкилометра от торного пути. Завернули. Стали думать, как бы не испугать хозяев ближнего дома явлением такой большой компании. Проситься на ночлег поручили женщине - методисту.
Миловидная блондинка, нисколько на разбойника не похожая, постучала в окно и дебёлый старик-хозяин впустил незваных гостей в тесную переднюю, где с женою перемогал морозы. Вторая комната была закрыта, от передней изолирована. В передней перед русской печью стояла железная печка-буржуйка. В ней-то и горели без перерыва дрова и потому было довольно тепло.
Сами хозяева спасались от холода на печи, получая двойное удовольствие: печь заменяла им полати, подняв высоко от холодного пола, печь была натоплена днём, и кирпич ложа был горячим.
Гостям места досталось мало. Вдоль стены, против печи, они расселись на лавке. Хозяева предложили отужинать (они могли отварить картошки, найти хлеба и сала солёного, свиного), но гости попросили не беспокоиться. Отогревшись, решили лечь на чём стояли, чтобы уснуть. Хозяева дали старый тулуп, пару полушубков и таким образом пол удалось застлать поверх половиков, и тогда гости спустились на пол и начали подрёмывать.
Подъём произвели затемно, часов в семь. Уже знали, что до главной усадьбы колхоза восемь километров. Одолеть их за два часа по торной дороге было привычным делом.
На главной усадьбе инструктор райкома, как самое влиятельное лицо в группе, потянулся к первому попавшемуся телефону, связался с директором предприятия «Сельхозтехника» и попросил прислать питательную трубку для автобуса. Председатель колхоза распорядился снарядить трактор для буксировки автобуса к мастерским.
За полтора часа все распоряжения были исполнены, и лекторский десант, не солоно хлебавши, возвращался в город, а в городе - по домам. Как раз к обеду.
Горчинского, на правах хозяина автобуса, привезли последним, Марина была дома и ждала его у холодной печки. Затопили печь, разогрели нетронутый ужин, и он рассказал о неожиданном срыве. Тогда она и уснула.
30
В этой безрадостной жизни, к шорохам которой Николай Андреевич прислушивался, была ещё одна неприятная вещь - письма. Письма матери Марины. В начале каждого из пространных посланий теща хвалила Горчинского за образный слог его писем, благодарила за полноту пересказа новостей. Но когда она начинала обсказывать обстоятельства своей жизни: нехватки, нивесть откуда навалившиеся холода и пыльные бури, вечера без света, не прикрывающиеся двери, бесчувственного Льва, который приходит домой только завтракать да ужинать, а зарплату не приносит вовсе, - тут уж радоваться было нечему.
А в третьей части письма она непременно спрашивала, скоро ли Марина вернётся из Сибири, будто сама не знала, сколько Марине учиться осталось и что в Сибири зачёты и экзамены принимают по тем же срокам, что и на юге. И еще напоминала о том, что намерена продать хату, просила у Марины доверенность.
- Послать ей доверенность что ли? - советовалась с Горчинским Марина.
- Зачем? - удивлялся он.
- Пускай продаёт.
- А куда ж она сама с Жанной денется?
- У неё там две сестры. Живут неподалёку.
- А зачем идти к сестрам, когда свой угол имеется?!
- Пошлю я ей всё-таки. Пускай продаст, пускай успокоится.
- Делай как лучше.
После такого «хорошего» письма Марина дня три не разговаривает с Горчинским - виновником всех своих бед, плачет и раскаивается. И только время успеет загладить это недоразумение, как приходит новое письмо с вопросами, на какие нет ответа. И снова разлад, снова настроение отравлено.
- И как это ещё господь обделил письменной борзостью другую родню!? - удивляется Горчинский. - Тогда б они нас доконали!
Но радости Горчинского по поводу боговых упущений оказались напрасными: нашлись-таки люди, которые восполнили письменные проблемы тёщиных сестёр. То Горчинский, то Марина, по месту работы и учёбы, вдруг стали получать письма без обратного адреса. По красивому почерку Горчинский легко признал руку жены.
Переставал же узнавать её, когда вчитывался в ее послания: она здорово изменилась в худшую сторону. В письмах была вязь из брани.
В лучшем случае она называла его лгуном, хитрецом, обманщиком и лодырем, эгоистом ловкачом, подлецом, дураком и нахлебником. Но при всей моральной и материальной ущербности этого фрукта она - непонятно по какой причине - всё же требовала от Марины вернуть его немедленно и не располагать на долгий совместный с ним сон в постели.
Не будучи уверена в том, что она достаточно очернила своего мужа, она заходила к Марине с другой стороны: начинала грозить конкретными бедами -явкой для разоблачения на месте.
«Не думала я, тёмная колхозница, - вынуждена была отозваться Марина, - что учительница с двумя дипломами способна четырёхэтажные матюки гнуть и терять остатки порядочности.
Вот вы грозитесь меня ославить, шантажируете. Способными на такое до сих пор я считала только бандитов. Я отлично представляю, как блестит финка. Но если я тогда не сдалась, то вашего вранья и подавно не убоюсь.
Так что советую прекратить это грязеобливание, а то ведь та газета, в которой вы собираетесь меня разоблачить, получит ваши сочинения, поступившие в наш адрес».
Сам же Горчинский стоял на том, что вернуться не может. Он уехал строить новую завидную жизнь. А построил пока незавидную, скуднее той, какую имел. На прежний уровень попасть по возвращению было делом нереальным. Вытащить семью на бедность, в которой он бился, было преступлением. И он положил свой поиск лучшей доли продолжить.
31
Как и положено было в годы строительства коммунизма, Горчинский набирал сообщников в свои познавательные походы к баптистам.
Не все, конечно, поддавались на его уговоры, а ещё меньше из согласившихся приходило, но некоторые увлекались. Особенно если это было как-то связано с их работой. В их числе оказались ответственный секретарь общества «Знание» и инспектор детской комнаты милиции.
Удачен был выход Горчинского и с Альбиной Сергеевной, заместителем директора школы по воспитательной работе. Выпускница пединститута была юной и симпатичной особой. Но, несмотря на её молодость с нею не случилось тех затруднений, какие пришлось преодолеть с инспектором детской комнаты милиции. Ту помощники пресвитера не соглашались допустить в собрание, подозревая, что она несовершеннолетняя. Они не хотели нарушить закон. Тем более, в присутствии посторонних. У инспектора при себе было служебное удостоверение, и конфликт уладили.
Удостоверением Альбины Сергеевны было то, что родители учащихся школы знали её в лицо.
Если Горчинский шёл на молитвенное собрание не один, то непременно на две-три минуты опаздывал. Поэтому и повезло Альбине Сергеевне: однажды она нашла, что искала. Едва она, ошеломлённая необычной обстановкой, заняла место, как к двери бросилась девчушка лет четырнадцати. Альбина Сергеевна опознала её. После этого она уже не сомневалась в том, что посещение молитвенного дома ей пригодится в работе.
И по ходу молитвенного собрания она открыла для себя много любопытного. Приняли её доброжелательно. Старушка с задней скамьи поправила на её спине платок и погладила плечо: не сдержала свой восторг тем, что молодёжь тоже тянется к вере.
Как обычно, верующие единым духом встали. Эта волна подхватила и учительницу, но Николай Андреевич придержал её за локоть, шепнув: «Если мы во всем будем следовать за верующими, т о очень скоро окажемся на коленях, а вина между тем нам сегодня здесь не подадут. За одно собрание доверия не заслужите. Так лучше уж сидите, пока не уверуете...»
После обращения пресвитера к богу со словами благодарности за дарованный чудесный день и возможность собраться вместе, всё так же стоя, запели гимн 168-ой из сборника «Гусли»: «Ты смертных, боже, посещаешь...»
Вторым исполнили гимн 446-ой из сборника «Голос веры»: «Известен нам край, где царит наш спаситель...»
- Тематически краски сегодня сгущаются, - пояснил Николай Андреевич спутнице шёпотом,
- Гимн 81-ый из Нового сборника, - объявил пресвитер.
  Отче небесный, боже могучий!
  В наших сердцах поселись ты убогих.
  Ты утешитель, дух вездесущий… - одухотворённо просили верующие.
С проповедью выступил старичок с жиденькой чёлкой, высокий, костлявый, со слабым зрением, в очках, которые ему мало помогали, а потому, путаясь, он волновался. Читал и комментировал послание апостола Павла, главу третью, со стиха двенадцатого: «Всё делайте во имя господа...»
Затем пресвитер назвал псалом 262-ой из Нового сборника. Женщины зашелестели страницами кто книги, кто тетради.
- Не может грех нас наградить…- читал пресвитер.
После выразительного чтения вокальная группа подхватила его вдохновенный порыв: «Господь не хочет тех изгнать,
                Кто с ним вступил в общенье раз...»
- Так что мы с вами уже кое на что можем рассчитывать, - объявил Горчинский Альбине Сергеевне. - Весьма заманчивая перспектива.
Низенький старичок со сладким вкрадчивым голосом принялся за первое послание апостола Петра (глава третья, стих десятый): «Ибо кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживает язык свой от зла.»
- Это в наш огород. Если мы с вами, Альбина Сергеевна, хотим видеть добрые дни, то не должны богохульствовать и критиковать своих коллег...
- Кто сделает вам зло,- продолжал проповедник,- если вы будете ревнителями доброго? Имейте добрую совесть! Господь хочет, чтобы люди жили в мире и любви.
- Этого и дурак хочет, да что толку. Мало хотеть,- возразил Горчинский для соседки.
- Слово господне пребывает вовек, а слава человеческая как цветы на траве... Слово господне ведёт человека к славе неземной, вечной, а слава человеческая мимолётна. Так будем славить нашего господа!
- Иисус, души спаситель, дай прильнуть к твоей груди,- поёт хор.
- Наше богослужение, - объявил пресвитер, - посвящается господу чтобы примирить нас с нашим творцом! И следом принялся за послание апостола Иоанна (глава первая, стих седьмой): «Счастье человека в стремлении к миру и покою... А их можно найти только в нашем господе. Слово божье говорит нам, что все на земле согрешили».
- И без него это отлично видно,- заметил Горчинский.
- Теперь они прощены, ибо смыты кровью Христовой.
- Конечно, прощены, если у них нет совести, если она их не мучит. В том, что так ловко сторговались, я не вижу ничего похвального, - ворчал Горчинский. - Порядочнее смывать своей собственной. А то устроились: сегодня согрешим, завтра – покаемся. Разве при такой самодеятельности может быть порядок? Никогда!
Пресвитер между тем обобщил свое: «Имейте добрую совесть! Если человек сам будет руководить собой, такой совести, доброй совести, не будет!»
- Так он сам собой никогда и не руководит,- размышлял Горчинский. - Так или иначе поступать его обстоятельства обязывают. Если он с тем не согласен, что они ему диктуют, то за ним остаётся лишь право пойти в кабак и до зелёных соплей напиться. Так зачем ему дополнительные терзания навязывать?
- Только через признание бога, - продолжал пресвитер,- может быть у человека добрая совесть.
- Неправда, есть и другие пути. Например, преданность делу революционного преобразования мира, вера в победу идеалов коммунизма. Правда, таких подвижников поблизости не видно. Но раньше были. То, что один из бывших секретарей райкома запахал неубранные поля пшеницы, чтобы быстрее доложить о завершении уборки и надеяться на орден, ещё не доказательство, что в мире социализма не было подвижников и нет других высоких идеалов, кроме религиозных, - мысленно возражал Горчинский.
- Христос оставил нам заповедь хлебопреломления в честь своей плотской смерти и крови, пролитой им во имя спасения людей. Через исполнение этой заповеди мы получаем благодать божию. С чистой и непорочной совестью должны мы выполнить эту заповедь. Только так можно очиститься от греха.
- Почему же? - удивился Горчинский.- Мы бы очистились гораздо надежнее, когда б истребили узаконенное жульничество, в том числе и процветание самообмана.
- Так дорожите же этим общением с господом, - продолжал пресвитер и чтобы связать свои высокие философские выводи с серой жизнью верующих, обратился к притче. - Приведу вам пример того, как надо и как не надо поступать.
Господин вызвал своего должника и заявил ему, что если тот свой большой долг не уплатит срочно, то он, господин, продаст его в рабство вместе с его семьёй, а всё хозяйство заберёт себе. Должник бросился к ногам господина и стал просить отсрочки. Господина это так тронуло, что он простил должнику все его долги.
И вот обрадованный должник отправился домой, но по дороге встретил своего должника и начал с него требовать долги. А у того тоже платить нечем. И только что помилованный должник принялся избивать своего должника. Тогда товарищи пострадавшего донесли доброму господину о случившемся, и тот заключил прощённого должника в тюрьму.
- Силён, силен в примерах! - отметил Горчинский.
Наступило время всеобщей молитвы. Все встали на колени. Опершись локтями на впереди стоящие скамейки, женщины закрыли лица ладонями и словно засыпали под тихий шёпот. Среди молящихся Горчинский выделил шуструю старушку, сухонькую, остроносую. Она, прижав к груди ребром сложенные ладони, возвела очи к потолку и шептала громче других, по щекам её катились слёзы.
После всеобщей молитвы собрание пошло живее: запели гимн 39-й из сборника «Гусли»: «Взойдём на Голгофу, мой брат,
                Где посланный богом мессия распят...»
Этот гимн сопровождал весь обряд хлебопреломдения. Обряд же сводился к простым действиям. В большую глубокую тарелку сложили изрезанную на мелкие кубики сдобную булку. Тарелка пошла по кругу, а вослед за нею чаша с вином. Но шли они не наудачу, а под присмотром и даже по безмолвной команде пожилой расторопной женщины, вставшей впереди Горчинского и Альбины Сергеевны,
Верующие, к которым приближалась тарелка с символическим телом Христовым, вставали за два-три человека до своей очереди. Так же стоя, брали свою дольку, съедали её, шептали молитву и садились. Когда подходила чаша с вином, каждый припадал по-очереди к краю и отхлёбывал.
- Хорошо, что меня обходят,- подумал Николай Андреевич, - а то меня бы вырвало.
Он едва превозмог тошноту при виде беззубых и слюнявых ртов.
Когда все отведали вина, и чаша вернулась к пресвитеру, пение прекратилось, и он поблагодарил бога за состоявшуюся с ним близость верующих и стал читать с 21-го стиха послание к коринфянах... И снова всеобщая молитва на коленях. В заключение верующие запели стоя «Прими хвалу благодаренья, сын божий...»
Взбодрившись от смиренной внимательности Альбины Сергеевны, пресвитер, прежде чем скомандовать «Пошли!», пустился в рассуждения о том, что неверующие неправы, когда априори отвергают религию и когда требуют, чтобы так же, вне опыта, растолковали им, что такое вера и почему следует молиться.
- Не всё то, чем мы пользуемся в жизни, - пояснил он,- доступно пониманию, но, тем не менее, видя полезность вещи, мы пользуемся ею, пользуемся, хотя подчас ничего не знаем об её устройстве и принципе действия механизма. Не все, например, из тех, кто пользуется электрическим чайником, знают, что такое электричество и как создано нагревательное устройство чайника. Однако они включают чайник. Таким же образом надо относиться и к вере. Сначала включите чайник, а потом уж решайте, вредно это для вас или полезно. Если этот чайник не будет вас греть, выбросьте его.
Едва пресвитер закончил лирическое отступление от гимнов, подала голос старушка: «Братья и сестры, Адам просил...» Речь шла о больном.
- Сам Адам? - воскликнул пресвитер, обрадовавшись и удивившись одновременно, и тут же начал горячо молиться, молились хором. Просили, чтоб господь укрепил Адама духом, дал ему силы или прибрал поскорее, освободив от мук. Молитва за Адама внесла в ряды верующих оживление: она продемонстрировала живой смысл их хлопот.
- Вот с таким из клубов по интересам я и хотел вас познакомить, милая Альбина Сергеевна, - заговорил Горчинский с учительницей уже на улице, погружаясь в прохладную свежесть зимнего воздуха.
- К чему интерес?
- Как к чему? К смерти. Никто на земле не вечен и ничто не вечно. И должен сказать, что вам повезло: много было показано. Обряд, к примеру, не каждый раз совершают...
- Да, обряд... Вы заметили, как одна женщина, когда поднесли ей чашу с вином, не приложилась губами к краю, а припасённой ложечкой зачерпнула со средины?
- Не заметил. Видно, вздремнул. А как вам показался чайник?
- О чайнике мы с ним ещё поговорим. На родительском собрании.
- Ну, он - то, пожалуй, к вам придёт. А вы?
- И я ещё загляну. Хоть к началу…
- Ну, что ж, удачи вам. Звоните, если что интересное увидите или услышите.
- Хорошо. Вам я позвоню, а кто за меня теперь тетради проверит? Сколько я часов ухлопала?
- С вашего согласия, и я могу.
- Вы не возражаете?
- А что, первый раз что ли?!
- Что ж, поехали!
32
Валентину из кухни баба Дуня все-таки выкурила. Долго боролась, но одолела, и та перебралась за мост. Но взяла моду навещать прежних знакомых, прибегала к Марине в гости,
Визитами она преследовала несколько целей. Роскошное тело Валентины сотрясали восторги при пережевывании новостей, содержавших череду бабкиных неудач. Она воспринимала их как возмездие за те мелкие пакости, какие довелось ей вытерпеть от хозяйки квартиры.
А ещё любила Валентина похваляться перед Мариной неучебными успехами и сыпать таким образом ей соль на свежие раны. Уж так хотелось где правдами, а где неправдами сломить гордую красавицу,  оторвав ее от Горчинского. Горчинского она часто встречала в городе с разными женщинами. Горчинского она в невыгодном для него свете сравнивала с другими мужчинами.
И как Ильская ни храбрилась, как ни отшучивалась, всё-таки, в конце концов, согласилась, что Горчинский её не устраивает и, стало быть, жить с ним она в дальнейшем не собирается. Валентина положила проследить и убедиться, что слово та сдержит.
В одно из редких свободных воскресений, после обеда, когда Горчинский и Ильская отдыхали от общих приятных хлопот по квартире, к ним постучали.
- Девчонки, наверное, - подумала вслух Марина и, отложив книгу, которую она Николаю Андреевичу читала, поднялась, чтобы впустить гостей. Горчинский же, чтобы не смущать гостей присутствием, задёрнул занавес перед кроватью, подвинулся к стене, собственной спиной заслонился, будто спал.
- Здорово! - провозгласила Валентина зычно. - Ну, как живешь- чахнешь? Не загрызла ещё тебя баба Дуня?
- Нет, ещё грызет да зубы ломает. Неделю тому назад упёрла к своему Ефимушке коромысло да бросила там, забыла, - обрадовалась нейтральной теме Марина.- И ну на меня Тузиком кидаться: «Ты оставила его у колонки!» И всё! Я ей толдоню, что не могло так получиться. Его скорее туда забудешь прихватить, а уж оттуда, если с полными телепаешь километр целый, то мать родную вспомнишь не только про коромысло.
У Ефима, говорю, оно. Я видела, как ты туда вёдра несла, а оттуда с пустыми руками явилась. Смоталась - нашла, приволокла, повесила. За напраслину не покаялась. Помалкивает. И жить бы нам не тужить. Нет, угораздило же этого, - она кивнула в сторону Горчинского, - за водой подался. Вёдра взял побольше, а когда несёт, то сроду и капли не расплещет. И надо же! Километр пронёс благополучно, так перед воротами только глянул на окно, на меня, раскатал губы, а оно - хрясь и готово»!
Я аж ногами засучила: как хорошо, что не со мной случилось! Иначе загрызли бы мы с бабой Дуней друг друга до смерти! А она увидела и, как поджаренная, вылетала: хотела выяснить, на одном плече нёс или на двух. А нёс-то он на одном, да успел сделать перемену. И по разлитой воде выходило, что на двух. Сбегал он за водой без коромысла, а потом в магазин. Так там разве купишь: принёс дрючок какой-то. Ей удружил и себя осчастливил. Но на том дрючке ярлык и по нём печатными буквами – «коромысло».
- Подсыпает вам угольков, не даёт зябнуть! Хорошо!
- Зябнуть частенько приходится. Зато о выселении скрипеть перестала. А то заладила: «Везите дрова или уезжайте!» Будто дрова это тебе что ящик водки. Пошёл да взял. Ну, дров всё-таки достали. Сырые только. Обменять на сухие не согласилась. А наши тоже берёзовые.
Теперь ей это боком выходит. Накладу полную печку, дверку завинчиваю. Они там, когда подсохнут, тогда и прогорят: кладу на угольки. Печка теперь у меня круглые сутки горячая, и баба Дуня с удовольствием греется у неё на своей половине. Только радоваться ей не приходится: боровок-то на чердаке размок, от пару валится. И баба Дуня снова кричит «Караул!»
Продолжая удерживать инициативу рассказчицы, Марина припомнила ещё два-три недоразумения, а Горчинский продолжал делать вид, что спит.Она надеялись, что Валентина вот-вот уберётся.
- Ну, а домой собираешься? - спросила гостья.
- А то нет! Думаешь, останусь замерзать?! Да пусть сгорит ваша Сибирь с её нищими копейками. Буду я тут комаров кормить да семьдесят рублей получать. Дома я при тепле сто двадцать заработаю.
- Хорошо, есть куда ехать... И его повезёшь?
- Брошу...
- И правильно. Такого везде найдёшь. Был бы ещё парень, другое дело. А так, раз выручил - спасибо и прощай! Не за так ведь: тоже выручала... Ну, я пошла. В кино тороплюсь. Ждёт там меня один, а, может, два. Во жизнь! Не то, что у тебя, кулёма! Когда такой захочешь, скажи - в момент устрою.
С тем Валентина и удалилась, Горчинский повернулся лицом в комнату.
- Бросаешь, значит? - спросил он Ильскую.
- А вам в новость?
- В новость не в новость, но пакостить-то зачем? Ты уезжаешь - я остаюсь. Мне здесь жить и работать. Дурная слава мне ни к чему. Для королевы, может, я и не подхожу, но для такой дуры, как она, меня даже многовато. А ты торопишься ей под ноги бросить...
- Не морочьте голову. Вы тут тоже не останетесь: к жене подадитесь.
- Это ты предлагаешь, а на деле так не будет.
- Еще как и будет.
33
- Нет, дорогая, пока диплом не получишь, никуда не поедешь. Дело надо довести до конца,- повторял Горчинский Марине.
Но он также старался, чтобы она меньше скучала. Приглашал к себе на работу, когда дежурил в библиотеке. Там было не только интереснее, но и завязалось общение с Трещёткиной. Часто та уводила Марину к себе в кабинет, и там они спорили о моде, о достоинствах жизни на юге, о преимуществах Сибири.
Сибирские дары Трещёткина, например, видела в том, что её муж-врач получает зарплату за тридцать два часа в сутки, хотя спит он при этом дома почти каждую ночь. Правда, поселили их вблизи больницы. Находилось время  у мужа Трещёткиной, чтоб заглянуть иной раз и в библиотеку. С Ильской он был знаком по техникуму, где отвечал за профилактику заболеваний у учащихся. В библиотеке и представили ему Горчинского.
В итоге всех этих общений накануне Нового года Марина объявила, что они приглашены к Трещёткиным на вечер.
- Это Петина идея,- пояснила Николаю Андреевичу Трещёткина. -К нам придёт ещё одна пара. Она врач, а он работает в горфо. Она такая дотошная, поставила мне условие: «Скажи, что принесут они? Это о вас с Мариной. Я ей поясняю: они вроде студентов. А она настаивает: «Нет, надо заранее условиться...»
- Так в чем же дело? Давайте условимся.
И Трещёткина перечислила всё в таких подробностях, что ему пришлось записать, чтобы чего не перепутать.
- Фотоаппарат принесу, если среди вас нет лучшего фотографа, - заключил Николай Андреевич.
- Хорошо бы.
Марина и Горчинский выполнили все условия, естественно, накануне.
Тридцать первого Николай Андреевич посоветовал Марине уехать к Трещёткиным заранее. И не только потому, что добираться труднее на противоположный край города, но ради того, чтобы она имела время помочь хозяйке в приготовлении праздничных блюд.
Сам прибыл, как и обещал, к восьми. Поднимаясь на второй этаж, был уверен, что предпраздничная суета в разrape,что на кухне благоухают ароматы вкусных блюд и что настроение у всех превосходное, а значит Марина смеётся. Но всё было иначе.
Перешагнув порог, остановился в недоумении. Такую ситуацию по-крестьянски он привык обозначать так: «Никто не мычит, не телится».
Было, конечно, ещё хуже. Было так, как будто в доме лежал покойник. В передней, в том углу, который отгорожен под кухню, было глухо и пусто. Хозяева куда-то исчезли. Марина стояла у окна в бездействии. Можно было подумать, что она стережет молчащую радиолу.
- Как это понимать?
- Да так, маленькая неуправка, потом расскажу, - пояснила Марина уверенным тоном знатока жизни. - Пётр Петрович побежал в магазин, а Ангелина Семеновна навещает дочку. Они пристроили её на вечер у знакомой старушки. Никакой стряпни затевать она не собирается.
Марина рассчитывала на скорое возвращение хозяев, а потому не стала вдаваться в подробности. Та неловкость, на остатки которой Горчинский наткнулся, вышла из несовпадения планов Горчинского и Трещёткиной. С половины рабочего дня Ангелина Семёновна была свободна и с уборкой в квартире управилась, а больше ей ничего не хотелось делать, и она бездельем маялась. Хозяйка сама не знала, куда себя деть, а тут ещё и Марина явилась. И Петр Петрович улизнул с дежурства да ещё навеселе.
Вот так и сложилось: времени уйма, сил много, ума мало и работы никакой. Поговорили о сем, о том, а, в общем-то, ни о чем, фотографии семейные посмотрели и заскучали. Потом включили радиолу, начали танцевать. И тут на глазах у глуховатой жены Трещёткин увлёкся прелестной южанкой.
Пользуясь тем, что жена недослышет, засыпал Марину комплиментами и принялся оказывать ей другие знаки внимания. И так продолжалось до тех пор, пока Ангелина Семёновна не рассердилась и не расплакалась.
В то время как Петру Петровичу казалось, что до главной цели было рукой подать, Марина осмыслила своё отношение к этому цинику так: «Вот тип, с которым я бы ни за что не связала свою судьбу, будь он хоть миллионером». Во всём она читала неспособность его к основательной жизни. Естественно, и в том, что просторные комнаты были полупусты. «И это при четырёх-то зарплатах в месяц!» - поражалась она.
Горчинский ступил на порог в самый критический момент, когда Пётр Петрович выбежал на воздух остудить пощёчину, которую Марина влепила ему тихо, но технически профессионально, как это умеют делать даже не все ветеринары. Врач, конечно, страдал и от удивления тем, что красивая рука студентки обладает такой неженской силой. Обмозговывал он это уже на морозе, куда поспешил, чтобы замять неловкость.
До возвращения хозяев пожаловала третья пара. Познакомились. Правда, Трещёткиных ждали недолго. И появились предпраздничные заботы: женщины вспомнили о кухне, мужчины о пиве и анекдотах. И время пошло быстрее.
В самом начале застолья велись трезвые разговоры о трудностях жизни и о путях спасения, в частности о блате как о надёжной опоре при подсачивании всех неудобств и несовершенств жизни.
- Тебе-то что, - вздыхала Трещёткина, обрайщаясь к подруге-врачу, худой, серенькой и даже некрасивой молодой женщине.
- Это ты так думаешь, - возразила та. - Чтобы в продовольственном магазине вот так, как ты говоришь, тебе всё оставляли, надо иметь хотя бы двух «тубиков».
- Вот это мечта, достойная строителя нового мира! – отметил про себя с издёвкой Горчинский.- Лишь бы двоим поесть сладко, а остальные пусть хоть передохнут от туберкулёза.
Он предпочитал помалкивать и слушал чужие «умные» речи. Благо, что другие и не спешили уступить трибуну.
- Ты поставляй мне новейшие виды кактусов, а я тебя картошкой буду снабжать. Можешь не садить, но в отпуске, на юге, запасайся кактусами, - говорил Трещёткину работник горфо.
- Ладно,- согласился Трещёткин, но сам оригинальной шутки придумать не мог.
Намекал он ещё на то, что Горчинский - это не Горчинский, а капитан КГБ. Значит, он только вид делает, что на восемьдесят рублей живёт и что единственное сокровище у него - это красавица- жена. «Да у него её бы давно отобрали, если бы ни бы,» - фантазировал Трещёткин на ушко другу из горфо.
Время от времени опрокидывали по очередному полустаканчику водки, а потому хмель наваливался на каждую из мужских голов всё сильнее и сильнее. Поскольку в течение предыдущих недель Горчинский не пил, то он пьянел медленнее. Правда, никогда в жизни он и не набирался до такой степени, чтоб не давал себе отчёта в речах и действиях.
Не подозревая о такой степени его трезвости, а напротив рассчитывая на его усыплённую бдительность, Трещёткин брякнул: «Николай, давай меняться жёнами!?»
Горчинский сидел рядом, а потому отлично расслышал, трезвым взглядом смерял Трещёткина и без слов дал понять, что мена не состоится. Он не стал выдавать встречную шутку, хотя она у него моментально оформилась: «А что в придачу?»
Веселье завершилось за полночь. По земле уверенным шагом двинулся 1969 год. Мороз был градусов под сорок. Горчинский с Ильской засобирались домой. Идти далеко и небезопасно во многих смыслах: от обморожения до изнасилования и убийства. От такого риска отговорила гостившая у Трещёткиных пара. И ночь они скоротали на раскладушке, в проходной комнатке, вблизи аквариума.
В этой квартире было уютнее. Но рыбок, видимо, нельзя было оставить без света, и хозяева вынуждены были светить и гостям. Свет резал глаза Горчинскому. И он сел на край раскладушки, спиной к свету, чтобы тень падала на лицо Марине. Она лежала на спине и быстро уснула. А он ещё долго глядел на неё и только к утру сон сморил и его. Рано утром хозяйка увидела его голову на коленях Марины и позавидовала.
- Вот это любовь! - ткнула она носом своего хладнокровного мужа, стащив его не со своей, a с другой кровати. - Он всегда думает о ней. И она это чувствует и ценит. Не то, что ты вечно пялишься на чужие юбки.
- Нам надо срочно домой,- объявила честной компании Марина.- Из-за нас хозяйка замёрзнуть может: топка на нашей половине, а ключ от комнаты у меня в кармане.
Горчинский тоже с радостью отказался от продолжения празднования. Не нравилась ему экономия усилий партнёров: с одним долго возиться, другое готовить сложно, с третьим затеваться неохота.
«Это праздник в вокзальном буфете», - заключил он.
«Настоящий праздник, - повторял он Марине, - это горячке пирожки, пельмени собственного приготовления, картошка к селёдке под шубой и другие аппетитные блюда. А здесь ничего интересного. И если вчера ничего путного не сложилось, то сегодня и подавно. Напьются до зелёных соплей и всё. Уж лучше мы сами что-нибудь придумаем».
Так и сделали. Двинулись домой не торопясь, когда уже день занимался. Улица ничем праздничным не выделялась: домишки прикорнули в снежных сугробах и наслаждались тишиною ясного дня. Заснеженные крыши сливались с белёсым небом, и казалось, что избы стоят без крыш. Но пустынность улиц от праздника получилась: наконец-то гуляки после бессонной ночи угомонились.
Правда, отдыхали ещё не все. На небольшой площади, от которой лучами убегали три улицы, перед двухэтажным зданием горисполкома, красовалась ёлка, спорившая с ним богатырским ростом. Но новогодний сюрприз был не только в этом, но ещё и в том, что вокруг елки изо льда и снега был изваян хоровод зверей. Это они и зазывали горожан полюбоваться на разнаряженную лесную красавицу. Любопытная картина, особенно для малышей. Великолепная сказка.
Но малышей еще не было видно. Зато клубками катились компании подгулявших взрослых. Их подмывало показать себя в танцах и игрищах именно на этом пятачке.
На глазах у нашей пары одна из пьяных ватаг вломилась в круг зверей и драку затеяла. И пошло, и поехало: у медведя голова покатилась, лисе хвост оторвали, зайца свалили. Фотоаппарат Горчинского был очень кстати: он помог ему заснять хулиганов на месте преступления и даже в деле. И в районной газете потом появилась публикация под заголовком «И ударила она его головой медведя».
34
После ухода Данилина в райисполком (ради повышения зарплаты) Горчинскому, уже не полагалось заходить к заведующему отделом пропаганды. Новый заведующий, смысла не ведал  в работе Горчинского, перепоручил руководство инструктору Копылову, в голове которого никогда не было места философским выкладкам: он был хорошим толкачём и доставалой.
И Горчинский нашёл выход: решил навещать Данилина неофициально. И таким путём советоваться с ним. Но из его хитрости ничего не получилось.
Пробился он как-то к Данилину и застал его сверхзанятым: то звонили ему, то сам он звонил. Выглядел усталым и даже несколько растерянным. Пару часов пришлось пережидать, пока он выкроил несколько минут, выслушал, ответил и порекомендовал: «Заведи дружбу с председателем горисполкома. Я ему позвоню. Держи его в курсе дела».
- Что толку держать! Работать надо! - возразил Горчинский.
Обстоятельного разговора не получилось: в кабинет шагнул председатель райисполкома, и Данилин стал по-военному докладывать ему о текущих хозяйственных проблемах. Не понравилось Горчинскому такое резкое разделение труда: Данилин даже ростом показался ниже, столько суеты и неуверенности разлилось вокруг.
- Да тут и на самом деле не до философии, когда кирпич не поступает, железа не дают, дороги не ремонтируют, а мосты гниют, - согласился Горчинский и удалился.
Но он не унывал и второго секретаря не беспокоил: надеялся на неизбежную проверку из обкома партии.
Проверка действительно грянула. Правда, не так разгромно, как хотелось бы ради кардинальных улучшений. Требовательность смазывалась тем обстоятельством, что и Копылов нашёл способ влиять на проверяющего, и ответственный секретарь общества «Знание» тоже. Последняя держала проверяющего в своих руках, несмотря на его учёную степень и обкомовский мандат: лектор не только спрашивал работу с местных деятелей, но и сам при этом сеял доброе, вечное. Проще сказать, прибыл на заработки, а потому на него надели ярмо батрака. Значит, у него появились местные хозяева: они подтверждали (а могли и отрицать!), что он работал, они оценивали даже качество работы. И не в целом за весь выездной срок, а по каждому выходу на трибуну. Это предусмотрено формой отчёта.
Не зная всех названных тонкостей жизни проверяющего район от лица обкома, Горчинский удивлялся бодрому настроению Копылова.
- Да чем же он так доволен? - недоумевал Николай Андреевич.
- Мы осмотрели твой кабинет атеизма при райбиблиотеке. Трещёткина там даже протопить накануне распорядилась. И было то доказательством, что туда и на самом деле заходить можно, - пояснил Копылов. - Теперь так. Сейчас мы едем в зверохозяйство за шкурками, вечером сведёшь нас к братьям и сестрам во Христе. Помолимся. Забегай в пять в гостиницу.
«Что ж, неплохая идея прикрыть шкурками прорехи в работе актива!» - сообразил Горчинский.
По случаю субботы богослужение начиналось раньше, с шести вечера. А потому Горчинский торопил спутников покинуть гостиницу.
- Нам лучше припоздать немного, - ответил лектор обкома, - чтобы не дать пресвитеру возможности перестроиться. Пусть проповедуют то, что наметили, без учёта нашего присутствия.
Пока атеисты пробирались по тесным улочкам и переулкам, по глубоким дорожкам, Копылов и проверяющий крепко сомневались, что труды их не пойдут прахом, что они попадут-таки на собрание верующих. Ведь год тому назад никто не мог им показать молитвенный дом баптистов. Те - после ряда разгонов - ушли в подполье. А всё-таки важно было знать, довольствуются эти баптисты Библией да «Братским вестником» или, как в Омске, разводят антисоветскую пропаганду, примкнув к Совету церквей.
И вот Горчинский, наконец, остановился, кивнул на избу, куда тянулись в сумерках вечера тёмные фигурки.
- Вот теперь я уверен, что на богослужении мы побываем, - заметил лектор обкома. - До начала ещё четверть часа. Мы ещё прогуляемся, и я тем временем поделюсь с вами опытом. Вам опыт, особенно горький, очень полезен.
Итак, месяц тому назад пригласили меня в Н... на атеистический вечер в восьмилетнюю школу. Я беседу подготовил, вовремя приехал, поднялся на трибуну, чтобы отвратить внимание поселян от помыслов о воле божьей. Но едва я говорить начал, как проповедник местной общины крикнул мне из зала: «Прекратите богохульствовать! Немедленно покайтесь!»
Председатель сельисполкома сидел поблизости от него, предвидел буйство проповедника и тотчас стал успокаивать его: «И чего ты расшумелся!? Надо согрешить, прежде чем каяться! Вот кончит, тогда и покается...»
Выложил я все свои аргументы против бытия божия, схожу с трибуны и думаю: «Сейчас, как обычно, начнутся танцы, и все забудут о моих убедительных доказательствах. Ну, и о споре с проповедником». Но не тут-то было, моя лекция возбудила такой интерес селян к теме, что стало не до танцев. Спор продолжился.
Сменяя друг друга на трибуну поднялись двадцать школьников, и каждый говорил в защиту ... веры. А восьмиклассница, дочь колхозного бригадира, начала свою горячую речь словами: «Если бы мой отец имел в душе бога ...»
- Ничего себе ты их агитнул! - захохотал Копылов.
- А учительница, уже из другой школы, пожаловалась мне, что ей в антибожественной деятельности просто не повезло. Работала она вроде вас, спустя рукава, а потом вдруг блеснуть атеистической хваткой захотела: положила за считанные минуты распропагандировать верующую ученицу.
- Позови директора! - приказала она.
- Та повиновалась, и директор вошёл в класс.
- Вот видишь, если директор есть, так он и пришёл, - объяснила учительница. - А бог? Бог не войдёт, потому что его нет!?
- Нет, есть! - стояла на своём ученица.
- Так зови, пусть войдёт! Только имей в виду, если он тотчас не явится, ты сама будешь убеждать других, что его нет!
На несколько секунд ученица растерялась, и класс словно застыл в тишине. Все затаили дыхание… И что вы думаете? Дверь скрипнула и ... отворилась. Лицо ученицы вспыхнуло счастливым румянцем, на глаза навернулись слезы радости. Класс взорвался восторгом.
Вот какие чудеса бывают с вами, олухи царя небесного! А всё от чего? От лени и безделья! Пропаганда атеизма не нуждается в шарлатанских трюках и космических скоростях: она дорожит научным, серьёзным подходом к делу.
- Так в случае с ученицей всё очень легко объяснить! - вступился Копылов. - Школа деревянная, полы старые. Дышат... От любого движения…
- Пойди теперь да объясни, когда этим случаем учительница утвердила детей в вере! Выслушают они тебя, но не поверят, Им теперь объяснения мало. Подавай чудо!
35
Атеисты переступили порог молитвенного дома, когда баптисты запели первый гимн. Горчинский заметил, что демонстрация духовного единения верующих подействовала на спутников угнетающе: они тоже испытали неловкость при вторжении. Раскованность вернулась - и то частично - лишь тогда, когда пресвитер принялся их испод¬воль задирать.
- На днях меня спросили, - придумал откровение пастырь, - как ты можешь верить в бога, если ты его не видел?
Что бы вы ответили на это? Я ответил примером. Не всегда человек, который пользуется электричеством, понимает, что происходит, когда он включает лампочку и почему она даёт яркий свет. Но электричеством он всё-таки пользуется. Пользуется потому, что это для него полезно. Так и мы, верующие, пользуемся тем, чего не изучили и не видели.
Мы чувствуем, что вера улучшает нашу жизнь, что она полезна. Потому и другим советуем: сначала уверуйте, а потом решайте, есть бог или его нет.
- Почему вас так мало? - спросили меня в другом месте.
Я ответил так. Нас мало не потому, что мы умнее других и не делимся своим открытием, а потому, что люди более возлюбили тьму нежели свет и ещё потому, что дела их злы. А Христос - свет и зовёт к свету! Вот почему нас так мало.
«Это уже почище электричества! - прикидывал Горчинский. -Он выставляет баптистов в роли борцов за высокие идеалы, в роли лю¬дей избранных. Да. В практике этого города высоких идеалов негус¬то, а фанатично преданных им борцов на миру и вовсе не видно. Так пресвитер пользуется этим для доказательства бытия божия.
Едва верующие потянулись за одеждой, чтобы отправиться домой, пресвитер последовал было их примеру, торопясь исчезнуть с глаз гостей, но лектор обкома пригласил его на беседу.
- Позвольте узнать, с кем имею честь..? - поинтересовался
пресвитер, вернувшись на своё место.
Был он смущён вниманием безбожников и несколько растерян.
«Странно, что он вдруг почувствовал себя в роли нашкодившего школьника, - подумал Горчинский. - Видимо, дела его не столь праведны, а вера - не самое дорогое...»
Лектор проявил осторожность. Назвал он себя, Копылова и Горчинского в самых общих чертах, то есть не по фамилиям, а по принадлеж¬ности к тому или другому городу. И Николай Андреевич тотчас усом¬нился, что такого рода знакомство может расположить к откровени¬ям. Позже убедился, что осторожность уместна.
Когда лектор справился у пресвитера, видел ли тот до настоя¬щего собрания где-либо Копылова и Горчинского или хотя бы одного из них, пресвитер без колебаний объявил, что того и другого первый раз видит. Сообразив, с кем имеет дело, лектор замял во¬прос.
- Я очень внимательно прослушал вашу проповедь,- делая ударе-ние на сверхвежливости, продолжил лектор. - Позвольте задать вам
несколько вопросов.
Выражал он свои мысли витиевато и до приторности, на взгляд Горчинского, складно. Подчеркивая свою лояльность и заботясь о сверхосторожности, лектор возвёл из своего второго каскада отступлений внушительных размеров пирс, пока решился взять быка за рога, то бишь приступить к делу.
- Скажите, пожалуйста, как совместить использование священнослужителями одной и той же Библии в совершенно противоположных целях. Папа римский Пий XII, Эудженно Пачелли, с Библией в руках благословлял Гитлера и его приспешников на мировую бойню, а православные священники русских церквей с Библией в руках слали проклятия фашистскому отребью, благословляя народных мстителей?
- Очень просто,- без тени затруднения отозвался пресвитер.- Возьмём такой пример: человек приходит в магазин и говорит: «Мне нужна веревка». Ему отмеряли двадцать метров, он уплатил деньги, получил верёвку и с этой верёвкой поехал за сеном.
Другой человек в том же магазине купил той же верёвки два метра, вернулся к себе домой и... повесился.
- Но позвольте,- возразил лектор,- веревка не влияет на действия её владельца, а слово божье, содержащееся, по вашему убеждению, в Библии, должно влиять и влиять, как вы здесь отметили в своей проповеди, только положительно. В этом, по-вашему, и смысл обращения к богу!?
Горчинекий уловил, что по логике внешне эффектный ответ пресвитера не давал объяснения по сути дела, но для болельщиков - верующих - он отвечал всем требованиям: был своевременным, незамедлительным и остроумным, то есть воспринимался в качестве полноценного и вызывал чувство удовлетворения. Находчивость побеждала научную достоверность.
- Позвольте ещё вопрос, - продолжал лектор. - По вашим словам, откровения евангелистов были внушены им богом, то есть имеют один общий источник. Почему же тогда они не совпадают по содержанию?
- Я вас понял. Вот вы трое слушали здесь одно и то же богослужение, но, выйдя из этого дома, каждый из вас услышанное станет толковать по-своему. Почему? Потому, что вы разные люди! Магнитофон - другое дело.
- Но позвольте,- возразил лектор,- между волей божьей, внушением божьим, и опытом человека имеется разница. Опыт нескольких людей не будет совпадать, ибо он формировался в разных условиях, на него влияли неодинаковые обстоятельства. Но на евангелистов влияло одно общее обстоятельство - воля божья. Почему же результаты разные?
- Но ведь они тоже люди! - твердил пресвитер.
- Ну, если так, то тогда не было влияния воли божьей, а следовательно, в евангелии нет ничего святого.
- Зачем же так?
- Однако позвольте ещё один вопрос. Вы признаёте, что человек развивается и совершенствуется вместе с развитием общества?
- Я признаю социальную эволюцию общества. Я полагаю, что развиваются науки, появляются новые машины, новые продукты, более совершенные жилища, меняется одежда человека и облик самой Земли. Однако на Луну люди ступили с тем же сердцем, какое они имели две тысячи лет тому назад. Я хочу сказать, что за две тысячи лет отношения между людьми не изменились. Все пороки, которыми страдал человек раньше, живут в нём и сегодня.
В мире есть только одно орудие для борьбы с пороками - это бог. Изобилие материальных благ не может улучшить нравы общества.
Хулиганы и преступники чаще всего выходят из обеспеченных семей. Моральный кодекс строителя коммунизма не может быть претворён в жизнь без помощи божьей.
Опровержение лектора снова прозвучало сухо и неубедительно. Спор затянулся. Было уже за полночь, когда из числа болельщиков выделилась пожилая женщина. Неожиданной репликой она подвела итог учёному спору.
Уже на досуге Горчинский старался воспроизвести этот важный момент и припомнить доподлинные слова верующей, но так и не смог. Не смог он дать себе отчёт и в том, какой именно из вопросов и ответов лектора обкома совершил перелом настроения в сторону атеистов.
А женщина заявила, что дело, собственно, не в боге и не в ловкости спорящих учёных мужей, а всего-навсего в желании как-то защитить себя от произвола того или другого администратора по месту работы.
- Вот они где, корешки веры, совсем, наверху лежат, а мы уже на четыре метра в землю зарылись. В темноте с огнём ищем! - обрадовался открытию Николай Андреевич, - Ну вот, кажется, я и достиг высшего разума в атеизме...
36
- Он достаточно поездил по городу, - говорила по телефону Горчинскому ответственный секретарь общества «Знание» о лекторе обкома. - Пора ему побывать на селе. Я вас об одном прошу: представьте автобус к гостинице в семнадцать. Ровно, Потом домой вернётесь, а мы осчастливим хорошей лекцией новый колхозный клуб в Н…
- Это заманчиво. В таком случае и я от вас не отстану. У меня там и свои дела имеются.
- Тем лучше. Нам веселее будет: на этот раз попутных лекторов не берём.
В пять вечера Горчинский пригнал автобус к гостинице. К вечеру, как обычно, мороз крепчал. В салоне автобуса было чуть-чуть теплее, чем на улице. У Горчинского ноги не мёрзли: накануне он подшил свои валенки, подшил собственноручно.
Лектор и сопровождающая его секретарь общества «Знание» были в шубах, меховых шапках и рукавицах и тоже в валенках. Их предупредили, что безопасности ради автобус не отапливается.
Главные участники поездки уселись в глубине салона, в полумраке, а Горчинский занял кресло по правому борту, рядом с двигателем. Он помогал водителю следить за дорогой, чтоб не сбиться с курса.
Ему, много раз уже бывавшему в намеченном уголке района, нетрудно было узнать деревню, хотя примет было очень мало. Дорога пересекала деревню в самом узком ее месте, а дальше снежная пустыня.
Как приоткрытая щучья пасть, примыкал к дороге старый, полуразвалившийся, теперь уже заброшенный клуб. Это слева от дороги, а справа, в сторонке, на пригорке, возвышался дом-крепость, обнесённый высоким тесовым забором. Такое сооружение в темноте можно принять за нежилое и не задержать на нём внимания. А впереди, метров через 50 - мостик  на замаскированной сугробами речке и - деревенька пересечена, и покатил автобус уже за границу района, не зацепляясь ни за один населённый пункт: дальше таковых на тракте уже нет. В этом районе.
Словом, нетрудно прозевать и клуб, и мостик, а потом, хоть до утра, ищи деревню, не найдёшь. Потому и вызвался Горчинский в проводники и старался свою миссию выполнить с сознанием её важности и ответственности.
И щучью пасть признал вовремя, и подсказал, где первый раз повернуть налево и где второй. И они благополучно вкатили на обозначенную, как звёздами, пятью лампочками на разных ближних столбах, площадь, горела одна и на крыльце нового клуба, хвастаясь желтизной новых брёвен в его стенах.
Из-за сугробов к крыльцу вплотную не подрулить, конечно, но то уже и не столь важно.
- Даже открыт! Так это ж отлично! - воскликнул Горчинский. Этот признак служил гарантией, что лекция состоится, что всё пройдёт в лучшем виде. И вот они все четверо переступают порог, проходят вглубь по белым, некрашеным половицам небольшого зала. Их, конечно же, интересует, много ли народу в зале, но зал пуст. Лишь на сцене, что слева от входа четверо парней наседают на бильярдный стол.
В растерянности осмотревшись, заметили девушку, подбрасывающую поленья в печь.
- Только в шесть предупредил меня парторг,- узнав Горчинского, оправдывалась она за холод и безлюдье.
- Люди могут собраться и за пять минут, но могут не прийти и вовсе, - размышлял вслух Горчинский. - И уж если нет здесь ни бригадира, ни парторга, то, наверняка, они и не придут.
На правах человека, знающего местные порядки, Николай Андреевич тотчас распорядился действовать без промедления. Подоспевшую молодую учительницу попросил собирать народ через вездесущих ребятишек, успевших окружить невиданный маленький автобус, а сам, прихватив истопницу в качестве заведующей клубом, поехал на край села к бригадиру.
Благодаря девушке в дом бригадира Горчинский проник легко: она уверенно провела его через крытый тёмный двор и через многочисленные темные сени. Вот только самого бригадира дома не оказалось и пришлось дело иметь с его женой, хитрой женщиной.
- Где он? - допытывался Горчинский.
- А чёрт его знает! - отговаривалась хозяйка. Но Горчинский интуитивно предположил, что местонахождение бригадира его жене ведомо и что не признаётся она в этом по соображениям внутренней политики.
- Нам он срочно нужен! - твердил Горчинский, давая понять, что избу не оставит, пока разговор с бригадиром не состоится,- Время уходит, у вас тут уже постели разбирают, а нам надо с народом встретиться: я привёз вам из Омска лектора, какого ещё сто лет вам сюда никто не привезёт.
В конце концов, бригадирова жена не устояла: попросила подождать, пока сбегает к соседям. Не одеваясь, она ушла вместе с девушкой. Минут через десять вернулась ни с чем.
- Тогда ведите к нему меня! - не сдавался Горчинский.
И он отправился туда же с девушкой. Бригадир сидел через два дома на званом вечере. Одолев с помощью проводницы темноту крытого двора, длинных сеней и ещё какое-то нежилое помещение, Горчинский попал в переднюю, где за столом, что закреплён в углу, между окном и дверью в другую комнату, разместилось шесть мужиков. Все перезрелые уже, кроме солдата в форме и значках.
Мужское общество было серьёзным, сосредоточенным и встретило незваного гостя суровым молчанием.
- Добрый вечер! Кто из вас бригадир? Нужна помощь, - коротко открылся представитель райцентра.
- Ну, положим, я, - с этими словами из-под иконы поднялся мужчина, годами и одеждой похожий на остальных, но неторопливый не по-бригадирски.
- Новый председатель, - шепнула Горчинскому девушка.
Они вышли не во двор, а прямо на улицу, где было светлее. Председатель, выслушав, заявил: «Это не моё дело и не бригадирово. Есть у нас парторг. Пускай собирает. А сегодня так и у него ничего не выйдет. Сегодня получка была, и люда в клуб не пойдут».
- Но вы ж руководитель! Нельзя же так! И парторгу надо помочь, и нам. Дело-то общее: лекторы из Омска не каждый год к вам наезжают!?
Председатель остался непреклонным. Вернулся к компании.
- Я же вам говорила: ничего не получится! - повторяла девушка, когда Горчинский побрёл к автобусу.
- Кто знает,- не унывал тот. - Может, пока мы здесь напрасно тратили время, там уже лекция началась! А с другой стороны, зачем было парторгу подводить себя и других? Сказал бы, что ничего такого в этот день быть не может...
- А он говорил. Его слушать не стали. Собери и всё. Хорошо, что живёт в другой деревне, так вы не потащите меня к нему!?
- Возможно, что и хорошо.
Но ответственный секретарь общества «Знание», покинувшая клуб вместе с лектором, чтоб отогреться в соседней избе, за время отлучки Горчинского ничего не сделала по закреплению тех слушателей, какие наведывались в клуб с появлением автобуса, теперь она приняла решение проехать наудачу на главную усадьбу колхоза.
- Может, там кино собрало людей, - сказала она.
Самого лектора ни здешние затруднения, ни продолжение поездки не удручали, и он со своими предложениями входить не рисковал. Терпеливо ждал мудрых решений от своих болельщиков, местных знатоков, и спокойно осматривался.
- Обратите внимание,- заметил он секретарю, когда они перешагнули порог избы. - Вот пример классической клети!..
Николай Андреевич, уловив замечание лектора, бросил взгляд влево, где зияла освещённая снизу яма. Яма, судя по очерченным светом щелям между половицами пола, занимала всю территорию сеней в подполе. А, судя по шуму, подвальное помещение заселили овцы и птица. Горчинский удавился: «Неужели мне раньше такое не попадалось?»
На этот раз он отстал от лектора и его хозяйки.
- Найдете меня в школе,- пояснил он шофёру.
Едва Горчинский управился с обменом книг у учительницы на дому, как его спутники вернулись из клуба: тот оказался запертым: кино в этот вечер не было.
- Это ж страшно подумать, как мы опозоримся перед обкомом, - шепнул Горчинский мимоходом ответственному секретарю.
- Нисколечко! - возразила та.- Я ему не только эту лекцию запищу как состоявшуюся, но и первую. Он на нас в обиде не будет. В обкоме о наших неудачах никто не узнает. А с этими голубчиками завтра разберутся.
«С одной стороны, оно, конечно, хорошо, что отчёт толще самой жизни, а с другой - мало от такого отчета толку», - заключил Горчинский.
37
Заведующий отделом культуры Долгов Евгений Владимирович - молодой человек, уважающий успехи и разговоры о них в выше стоящих инстанциях. Пусть это будут даже и не колоссальные успехи, пусть мероприятия сплошной серости, но всё-таки такие мероприятия, о которых можно твёрдо сказать, что они состоялись. Тогда они уже вполне смогут стать твёрдой основой для славы.
Ведь если их дополнить тем, что может быть в грядущем или могло быть и в настоящем, то уже есть о чём поговорить, а потому можно смело браться за перо и творить статью для районной газеты. Но вот то, что случилось с Горчинским за два последних выезда, Долгову не понравилось. Он понимал, что об этом тоже можно написать, но описывать такое он никогда не брался: к чему связывать своё имя с критическим материалом!? Поэтому он решил ограничиться обсуждением и осуждением.
- Мы, Николай Андреевич, ценим вашу работу, но отдавать автобус для личных разъездов не намерены, - объявил он Горчинскому, пригласив к себе в кабине. - Запомните это на будущее.
Горчинский сначала хотел было возмутиться таким наговором, а потом вдруг его осенила побочная мысль, и он вдруг сообразил, что формулировка Долгова на редкость удачна.
«На саном деле,- сказал он себе, - надо же на чей-то счет списать поражение! В принципе, это верно. Для срывов бывают основания, объективные причины, но ими нельзя объяснять неудачу и особенно оправдывать её. В таком случае останется сложить руки и ждать перемен. А ведь ждать не следует! Надо переламывать обстоятельства и настроение людей. Хоть вслепую, но надо же пробиваться к цели».
И Долгов действительно хотел лишь перемен в итогах и сдвигов в непонятной работе. Он желал остепенить Горчинского, чтобы тот не уподобился мотыльку, летящему на огонь. И он не только хотел повернуть его усилия на более рентабельный путь, но сам этот путь конкретизировал: решил послать его в дальнюю командировку вместо себя.
Не такая уж то была горькая доля, чтобы охота было наделить ею другого и облегчить собственную участь, но настроение основательно подпортилось и на текущий момент разрядка требовалась, а значит, временный выход из привычной колеи. И он положил напиться до чёртиков и на досуге перетряхнуть перспективы своего служебного роста.
Дело в том, что Долгов был в районе в числе работников инициативных и дисциплинированных, которые вполне могут рассчитывать на быстрое продвижение к поприщу более приличному и благородному, чем то, которое им досталось на первый случай. И вот такая возможность открылась: неожиданно освободилось место замполита в училище строителей.
Чего, казалось бы желать, кроме как не торопясь пожать плоды своего труда, по утверждению себя в активе района и в передовиках среди активистов. Но на поверку вышло, что не так-то всё просто. Хорошее место уже освободилось, а он, Долгов, для него ещё не созрел: не хватало и звания члена партии (он только кандидат), и диплома о высшем образовании.
- Просто не повезло! Не мог старикашка протянуть ещё хотя бы годик... Правда, и ко мне могли бы отнестись с большей снисходительностью.., - анализировал Долгов. - Ведь у директора медицинского училища нет диплома врача (он историк), а у завуча зооветтехникума нет диплома ни зоотехника, ни ветврача: он всего лишь математик. А с меня потребовали всё сполна: чтоб сразу и в парторги произвести и чтоб директора заменял...
Вот это смятение и побудило Евгения Владимировича уступить поездку в отдалённый уголок района Горчинскому. Там надлежало выступить с отчётом отдела культуры перед населением. А это означало прибыть не только с докладом, но и с концертной бригадой, чтоб исключить срыв сбора колхозников.
Получив распоряжение на столь ответственный выезд, Горчинский связался по телефону с председателем сельского Совета.
- Сергей Григорьевич? Горчинский из отдела культуры. Дело вот какое. Как заместитель заведующего отделом завтра вечером буду у вас с отчетом и, конечно же, с концертной бригадой. Прошу объявить и собрать людей…
Долгов сидел рядом (звонили из его кабинета), слышал разговор и наперёд знал, какой номер отмочит председатель и что тот номер удивит Горчинского, уже повидавшего в районе всякое. И действительно, тот отрывается от трубки и озабоченно спрашивает: «Что-то я не пойму. Он что, с приветом? Предупреждает: «Не забудьте прихватить с собою ужин да не вздумайте заночевать: у нас деревня маленькая!» У них что, картошка не уродила? Или посадить забыли? Не найдёт он ведро картошки да чугунок?! Сварить-то мы и сами... Так ведь и согреться больше нечем...
- Он с заскоками... Потому и сидит там, на краю света. А ведь молодой... Но ничего. Ночевать не будете - деревню не разнесёте.
- А поесть-то всё равно надо. Неизвестно, сколько в пути пробарахтаемся...
- Хоть к утру, но домой вернётесь. Переправа на Иртыше зимой работает круглосуточно. Надёжная. На питание в бухгалтерии денег возьмёте. Восемьдесят километров! Разве это расстояние в наш космический век!?
- Да. Если не подует да не заметёт дорогу... А по сугробам далеко не ускачешь.
- Ничего. Вывернешься. В крайнем случае, бога призовёшь на помощь. Ты ведь с ним на короткой ноге!?
То время, какое Долгов с другими работниками тратил на обоснование неизбежности и важности командировки, с Горчинским он на шутки употреблял. Это был единственный работник, который в такой ситуации не молил о пощаде.
И на самом деле обернулось всё благополучно. И было учтено на будущее.
38
Мужчин на культурном фронте - в центральных учреждениях культуры - было немного. Это и добавляло энтузиазма женщинам тех же учреждений в подготовке ко дню Советской Армии. Кампанию возглавила старший бухгалтер (на правах главного), ещё молодая, миловидная женщина, соломенная вдова.
Помогали ей такие же милые вдовы, только ещё в два раза моложе:  секретарь-машинистка отдела - по штатному расписание она инспектор по библиотекам (она же просто Алла), рослая стройная блондинка с пятилетней дочерью на руках; и Нина - массовик районного Дома культуре, обладательница трехлетнего сына и неотразимой фигуры, обаятельная брюнетка.
Три дня им было не до работы: посещали магазины, копались в своих погребах и подвалах, считали, прикидывали, репетировали. И вот, наконец-то, всё отыскали, рассчитали и достали, что можно было достать. Осталось сделать последний, но весьма существенный выбор.
Дело в том, что когда смотришь на творческого работника со стороны, то для верной оценки его поведения необходимо отступить от привычных представлений об отдыхе в праздничные дни.
Праздничные дни у него - дни рабочие, напряжённые дни проверки на профессиональную пригодность. Он создаёт праздничное настроение и на веселье вдохновляет других. А сам? Сам он должен веселиться до или после или как-нибудь в четверть силы в процессе...
Перед праздником усиленные репетиции. Понятно, что не до того. Если кто обнаружит его весёленьким, то подумает о нем плохо, а то и скажет: «He дождался! Терпенья не хватило». А если загуляет после праздника (дают же отгулы не только за прогулы, но и за работу!), тут и вовсе никто не одобрит: «До сих пор отойти не может!» Вот так и припечатает на виду.
Из всего этого горького опыта вроде бы должен высветиться вывод: добрые люди отмечают праздник за вечерним столом - творческому работнику остается обеденный и, естественно накануне.
Женщины-инициаторы к другому выводу и прийти не могли, но когда они к Долгову за разрешением явились, то Долгов вгорячах отказал. Отверг их план как аморальный.
Полдня наши разложенцы горевали, но продолжали думу думати, подыскивали аргументы в пользу всего уже содеянного. Долгов тоже не забыл: он колебался. И когда за четверть часа до обеденного перерыва к нему пожаловала подновленная делегация, не устоял – разрешил.
Но женщины могли позволить себе лишь один вздох облегчения: разрешением праздновать подготовка ещё не завершалась. Теперь предстояло позаботиться, чтобы с празднования ни один мужчина не удрал. А случиться такое могло запросто: ведь почти каждый из них у своей супруги был на пределе доверия, ибо подозревался в запретной и даже предательской дружбе с зелёным змием. Естественно, что у такого товарища может появиться мысль о том, что надо хоть раз устоять против соблазна, то бишь от участия в торжестве устраниться. Да и сам Горчинский, хотя в подобном пристрастии и не подозревался, сразу же подумал, что можно бежать домой, раз объявлен отдых.
А то, что местом сбора назначили самый глухой из всех городских очагов культуры районный Дом культуры, находящийся в стороне от бойких дорог, способствовало выполнению плана Горчинским. Мог он выйти из отдела и пошагать на юг, не свернув через несколько кварталов на запад.
Но организаторы торжества продумали и этот вариант. То был не самый сложный маневр. Труднее было с одним из музыкантов: пришлось ради разрешения поздравить его, отпросить и его жену с работы в другом ведомстве.
У Долгова при виде активности и даже энтузиазма сотрудниц настроение поднялось и сомнения на какой-то час рассеялись.
- Если в комиссии,- думал он, - зав. детской библиотекой, то эту комиссию уже не назовёшь легкомысленной. Если среди её членов милым голосом поёт методист районной библиотеки, то быть комиссии беспорочной. И если массовик РДК сама просит устроить вечер, то нельзя опасаться, что в нужный момент у нее не окажется под рукой необходимого реквизита. И если на праздновании настаивает хмурая Алла, то быть на танцах весёлому смеху и грациозным па.
Но предавался таким хорошим мыслям Евгений Владимирович недолго: главная цель его жизни всегда напоминала о себе, будто стояла за спиной и касалась его плеч руками.
- Опять станут говорить, что мои работники пьют в ...РДК,- спохватился он, отрезвляемый заботами о главной цели жизни. - РДК - это, конечно, не библиотека, и сюда едва ли кто заглянет среди бела дня. Однако осторожность не повредит.
И Долгов ушёл из кабинета колеблясь в выборе занятия на послеобеденные часы.
Горчинский оставил отдел последним. Он опустил ключ в коробку в условном месте: никого поблизости не было. Осталось добежать до калитки и метнуться за ближний угол налево. Но совершить именно этот поворот ему как раз я не удалось: за калиткой его поджидала Нина.
- Наконец-то, вы, Николай Андреевич, расстались со своими бумагами. Я вас ждала! - объявила она.- Идёмте!
У Горчинского сделалось тревожно на душе: поступал он нехорошо. Он злоупотреблял служебным положением, любуясь этими ямочками на щеках Нины. Но делать было нечего: он покорился судьбе.
- За тобой, королева,- ответили ей его глаза, - я б на край света пошел, если б это было всерьёз и навсегда. А то ведь и с тобой может получиться, как с Мариной. Сначала твердила: «Пошли мне, господи, этого человека!» Тот послал. А теперь вдруг противоположное: «Забери его, к чёртовой матери!»
Просторный кабинет режиссёра народного театра, обычно служащий гримуборной, на этот раз поразил Горчинского необычным видом: от столов и стульев, празднично одетых людей, натисканных за столы, он стал тесным. Но от такой обжитости кое-что и выиграл: наполнился рябью свежих красок не только от одежд, но и от сервировки столов.
Николая Андреевича протолкнули к Долгову, в самый центр компании. Нина заняла своё место напротив. И внимание его рассеялось, но следом он внимательнее осмотрелся и удивился: мужчины присутствовали все.
Директор РДК на правах женщины и хозяйки произнесла приветственную речь, потом дали место номерам самодеятельности и, наконец, добрались до самого главного: брызнул звон гранёных стаканов с прозрачной, как росинка, с ясной, как даль, водою жизни, и застучали ножи и вилки.
Но не успел Николай Андреевич закусить (а это он всегда считал главным в праздничном застолье) ,как почувствовал, что Долгов поднимается, намериваясь уйти.
- А мне теперь это, пожалуй, ни к чему,- подумал Горчинский, стрельнув в сторону смеющейся Нины.
- Ты посиди до конца,- попросил Долгов и исчез.
- Хорошо. Мы сейчас станем песни петь.
Взрыв громких рассуждений, последовавший за уходом Долгова, удалось пригасить режиссеру народного театра. Тот рассказывал юмореску и собрал-таки внимание публики так удачно, что воцарилась полная тишина.
И в этой гробовой тишине вдруг дверь отворилась, и перед лицом захмелевшей компании прояснилась ладная фигура председателя горисполкома. Как хозяйка, директор РДК поспешила к нему, Горчинский молча наблюдал за председателем, пока тот не исчез за дверью.
- И надо ж было провидению послать его именно в этот час, а не раньше, - удивился он. - Какого свидетеля заполучили! Правда, не все… Теперь пойди и оправдайся, что ты с зелёным змием не дружишь!
Директор уходила с председателем быстро, а потому истопник сообразил проявить вежливость.
- Потом зайдите к нам ещё! - брякнул он.
- А не зайду, так что? - по-купечески грубо, с презрением взъерошился председатель, проводя чёткую линию,  между своей персоной и всей сомнительных достоинств компанией культурников.
- Ах ты, гнида, на нашем теле,- подумал о председателе Горчинский.
Минут через пять директор вернулась.
- Зачем он приходил? - справились все хором.
- Посмотреть, готов ли зал к празднику. В смысле тепла…
- Будет готов! - ответил неугомонный, оплёванный председателем горсовета истопник. - Дровишек машины четыре подбросили бы да пару человек в помощь. Он имел в виду то положение, что за последние два месяца зал ни разу не прогревали.
Здание РДК в прошлом было еврейской синагогой, но со дня революции семнадцатого рода его двухэтажные деревянные стены стали служить советской культуре: в нём разместился драмтеатр. После Отечественной войны сорок первого - сорок пятого в поисках источников экономии денег театр закрыли, как и музей. Но и для целей районного Дома культуре синагогу использовали недолго: отстроили на месте взорванной православной церкви деревянное здание.
Однако  этот Дом культуры после одного из весёлых праздников сгорел ясным пламенен. Деваться было некуда: вернулись в синагогу. Однако строительство, продолжалось и на более серьёзной основе: в центре города поднялось здание кинотеатра из кирпича. И партийному активу района уже было где собраться в случае необходимости.
В конце концов, и о Доме культуры вспомнили. И Горчинский видел уже поднимающееся кирпичное здание на месте пожарища.
Перед лицом такой перспективы синагога будто затаила обиду на грядущее предательстве: она год от году стала остывать к событиям культурной жизни города. Её стены, давно не видевшие капитального ремонта, соблазнились дружбой с сорокаградусными морозами. И директоры, менявшиеся по два раза в году, отпугивали морозы безуспешно: их усилий не хватало, чтобы отопить белый свет да ещё лютой зимой.
И директоры отступили в самую глубину обороны: топить постоянно распорядились только три печи: при методкабинете, кабинете директора и кабинете режиссёра народного театра. Но верховную власть города, верховную власть района, в первую очередь, не покидала дерзкая мечта позволить горожанам высидеть в концертном зале пару часов торжественного заседания,  то бишь добились, чтоб протапливали печи его хотя бы к датам красного календаря - к 23-ему февраля и к 8-му марта.
Вот по какой причине бросила судьба председателя горисполкома на головы работников культурного фронта.
Но суть дела, естественно, не в злом роке стечения обстоятельств, а в том, что председатель был не настоящий председатель, а шкурник, еще хорошо не утвердившийся в кресле председателя. Ему ой как не хватало возможности кого-либо продать райкому. И вот подвернулся случай.
Правда, в самом начале этой операции никаких удач он не планировал. Он хотел лишь дозвониться в РДК, до директора, но всё как-то не получалось. И когда трубку подняла обиженная буфетчица, обидчивая и посторонняя в культуре особа, она и продала.
- Вам директора? Нет директора! Где она? Да все здесь. Закрылись и пьют, - выдала она тайну подпольного собрания.
Если б не ушёл Долгов, трудно было бы представить, как посторонний человек смог проникнуть в Дом культуры, когда двери заперты где на замки, где на крючки. Но после ухода Долгова удивлялась только Алла, проводившая Долгова и закрывшая за ним дверь на крючок.
Алла вслух удивлялась, как мог человек с улицы отыскать нужную дверь, когда на обеих дверях фасада висели амбарные замки, недвусмысленно заверявшие любого, что Дом культуры не работает и, стало быть, нет в нём ни одной живой души. Но факт налицо: человек проник и проник с неворовскими намерениями.
Конечно, если бы председатель горисполкома был завсегдатем клуба (бегал на репетиции или свидания), он бы мог на такой случай оставить на одной двери крючок ненакинутым (на двери пожарного выхода). Тогда б в его появлении не было бы никакого чуда. А так оставалось непонятным, как конспирация провалилась: все работники РДК в кабинете режиссёра, все ключи лежат тут же в карманах пальто, все крючки в петлях, а гость - на пороге.
- Долгов - настоящий, провидец. Он знает, что через трубу начальству лезть необязательно: всегда найдутся людишки, которые продадут, - рассуждал Горчинский глядя на ямочки щек Нины. - Ни на минуту не забывая о карьере, он не мог поступить иначе…
Но коллеги Горчинского анализом неприятного события мучились недолго. Загремела музыка и двадцатидвухлетние соломенные вдовы божественно поплыли в вальсе. И Горчинский тоже отвлёкся.
- Куда идет мир? - спрашивал он. - Все красивые, милые жёны бросают своих самых дорогих, самых первых мужей! А ведь они совершают непоправимую глупость! Но как их остепенить? Как?
- Бог с ним, с миром, этим антиподом войны! - в конце концов, заключил крепко захмелевший Горчинский. - Бог с ним, с Долговым, который спасен будет, яко из огня! Уж лучше пасть и потанцевать с такой очаровательной женщиной, как Нина, чем остаться с подозрительно праведным поведением и с совершеннейшей пустотой в душе.
С первого па Горчинский почувствовал, какая великолепная учительница танцев Нина. Терпеливая и натренированная, она предупреждала и исправляла его ошибки.
Напрасно на него обиделась Алла: она бы так не смогла...
Горчинский никогда не покидал праздничное гулянье последним,. Он и на этот раз не изменил своему правилу. Вовремя засобирался, Нина увязалась его проводить на мороз. А там, в синих снегах стоя, он долго целовал её руки.
39
- Ну, и как, друг ситцевый? Найдётся у тебя штатная должность для Ильской? - справился по телефону Филипп Егорович у Александра Христофоровича. - Практика на носу.
- Раз обещал - обеспечу!
- Направляю. Уже просила оставить в городе. Но боюсь, что ничего у тебя не получится… Останешься в дураках с этой и  другую упустишь.
- А чего это ты стал такой боязливый? Кажется, ещё не было случая, чтобы я дал промашку. Но за предостережение спасибо. Ты воспитатель, тебе виднее. Я поломаю голову на досуге. Может, для южанки и на самом деле надо придумать что-то поновее или подороже?!
- Придумай, придумай. Попытайся... Скажу по секрету, живёт она со своим неважно. Топит его в глазах знакомых. Так что тебе может повезти. Но то в будущем, а пока надо бы по-старому погостить у Косой, за Иртышем с нашими...
- Давай, готовь. На пару деньков сбегаем…
40
Давно миновали те дни, когда Горчинский писал письма на юг вместе с Мариной. Теперь она писала сама, когда его не было дома. А ему иногда поручала бросать эти прелюбопытные сочинения в ящик где-нибудь в центре, чтобы они уходили из города быстрее.
Иногда она намекала на то, что готовит мать к их разрыву, к тому, что вернется одна. Но он как-то не задумывался, не придавая значения такой подготовке.
Но, в конце концов, она заинтриговала его, и он однажды по дороге на главпочтамт распечатал её письмо к матери, чтоб узнать, сколько в нем правды и сколько наговора.
После сводки погоды Марина преподносила матери яко бы открытие: «Он бросил жену с детьми!» Как это ей, Марине, удалось узнать? Да очень просто. Из писем жены, что живёт поблизости и, не исключено, что они встречаются. Она притворно грозится приехать, чтоб проредить ему чуб и причесать её, любовницу.
 - Неплохо придумано, - взвешивал Горчинский легенду Ильской. - Ещё в первом техникуме мою биографию изучила, а теперь выдает давно ей известное за открытие!
Такое коварство возмутило его, и он не удержался: сделал приписку и попросил тёщу сделать выводы самой и сообщить ему.
И тёща ответила, что со своими открытиями Марина опоздала, как опоздали и её благожелатели из первого техникума, написавшие ей о том же сразу после отъезда Марины в Сибирь. Она отослала стряпню преподавателей-доброжелателей назад и с тех пор стоит на том, что всё в полном порядке. На него, на Горчинского, она не обижается, потому что сама его не расспрашивала, а значит, он её не обманывал.
Марина, как и положено, ответ на своё письмо получила, но письмо дипломатическое, то бишь без секретов. Она только задала ей вопрос:
«Почему Николай Андреевич перестал писать письма?» Марине показалось странным, что мать, как говорится, пропустила мимо ушей страшные сведения о Горчинском и не посоветовала всё бросить и вернуться домой немедленно.
Как ему досадить ещё, она не знала.
Не приготовила ужин - ему наплевать: он сам занялся этим, хотя потом и поесть забыл.
Лежит она на койке в момент его прихода зарёванной – он расспросами не досаждает.
Она возмутилась его равнодушием. Принялась допытываться, отчего бы это.
- Из того, что я тебе не нужен, ещё не следует, что я должен умереть, - пояснил он. - Если тебе не хочется готовить ужин, тоже не означает, что надо отменить жизнь на земле.
- Я тоже не должна!
- Так готовь.
- А что готовить? Из чего?
- Время есть. Пройдись до магазина, по рынку.
- Не буду я бегать, не буду готовить: я не домработница!
- Найми. Хотя не получится: домработница живёт при доме, а у нас - дома-то нет. Негде ни жить, ни работать...
Помолчали. Потом разговорились снова.
- Что мне делать дальше? - спросила она.
- Решай сама. Голова у тебя светлая, к жизни подходишь критически. Выбирай.
- Я с вами жить не буду!
- Почему?
- У вас есть жена и дети!
- У тебя тоже есть муж и дочь. Так что из того?
- Я от вас не хочу иметь ребёнка.
- Почему?
- У вас их уже достаточно.
- Но ведь…
- Если хотите жить со мною, то живите, но детей я буду иметь от другого.
- Тогда и не живи со мною: я ж не настаиваю.
- Я уйду... Находятся другие, серьёзно предлагают...
- В табун зовут, что ли?
- Нет, трое.
- И как они предлагают? На раз... или на ночь? Все сразу?..
- Насовсем. Что вы издеваетесь?
- Это ты издеваешься! Так всерьёз не бывает! Трое сразу! Хором и насовсем! Пораскинь мозгами!
41
Долгов после осечки с повышением стал смекать, что жертвовать собою ради интересов службы, когда это тотчас не засчитывается, не очень удобно. Иногда, конечно, это неизбежно, как, к примеру, с подменой директора Дома культуры (директоры часто меняются). Однако бывают случаи, когда неудобств можно избежать, если хорошенько подумать и постараться.
В прошлом году, когда концертная бригада РДК совершала во время посевной свои рейды по полевым станам, неудобств Долгову досталось в три наката. Он дома целый месяц вёл хозяйство один: его жена - методист РДК - моталась вместе с артистами художественной самодеятельности в качестве ответственного руководителя. Для неё то был не мёд. Мало того, агитпоходы не обошлись без нареканий и скандалов. Претензии сводились к двум моментам: парни-артисты много пили и ночи коротали не в мужской компании.
После возвращения артистов в город их жёны бесконечно долго жаловались на непорядок в походно-полевой жизни мужей, а это означало, что в будущем они мужей не отпустят.
- Пошлю Горчинского, - решил Долгов накануне нового сезона.- Жена и дома пригодится. У Горчинского статус зама. Пить он сам не охотник и для других считает алкоголь вредным. К девочкам не пристает, другим это делать при нём тоже будет неловко. Почитает свои атеистические лекции в тех краях, где Макар телят не пас. Все будет правильно и с наименьшими убытками. Срыва не будет: отказываться от командировок не в правилах Николая Андреевича.
О хорошем плане своём он сказал жене. Та одобрила. Тогда Долгов пригласил Горчинского.
- Как у тебя дела дома? - справился он.
- Когда нет самого дома, то всегда можно надеяться, что там полный  порядок, - добродушно доложил Горчинский.
- Как жена?
- Ничего. Пока не стареет.
- Сможешь поехать с агитбригадой по полевым станам колхозов?
- Смогу.
- Лекции почитаешь, клубы, библиотеки проведаешь. Акты проверок оформишь.
Больше Долгов ничего не добавил, а Горчинский прикинул успех ошеломляющий по своей части: «Десятка три моих бесед наберётся».
И потом об этом рекорде все думал.
Директор РДК по телефону сообщила, когда собрали концертную бригаду и подали автобус. Горчинский поспешил в РДК. У ворот, прямо на дороге, увидел красную спецмашину типа ГАЗ-51, мобилизованную у пожарников. Парни, стоявшие у распахнутой двери, ему не были знакомы.
- Места для чемоданчика не найдётся? - спросил он у них мимоходом.
- Самим сесть негде!- ответили ему. Горчинский направился в методкабинет.
- А места для меня в автобусе и нет! - объявил он шутливо директору и методисту, поздоровавшись.
- Как это нет? - удивились те хором.
- Да вот. Спросил - сказали нет!
- Найдём!
- Так почему тогда не едем?
- Ждём ещё двоих. Послали Нину.
- Будете старшим, - уточнила Долгова, методист.
- Разумеется.
- Как тронетесь от РДК, в городе нигде не останавливайтесь: растеряете бригаду. Не признавайте никаких предлогов, пока за спиной не окажется Иртыш, - подсказала директор.
- А если машина сломается?
- Она «несломаемая».
- На местах,- продолжала директор, строгая сухая дама, - будете помогать худруку добывать обеды и места для ночлега. Вот распоряжение за подписями и печатями райкома и райисполкома. Оно обязывает колхозных бригадиров обеспечивать вас питанием и  ночлегом.
Вошла Нина и объявила, что сестры-певицы доставлены и что вся бригада в автобусе. Методист и директор, как по тревоге, бросились из кабинета на улицу. Только Нина вышла не торопясь, в ногу с Горчинским.
- Вы тоже с нами? - поинтересовалась она.
- Да,- ответил он, разглядывая ямочку на розовой щеке.
- Вот хорошо!
- А что хорошего?
- Мне легче будет!
Долгова усадила Николая Андреевича на самое удобное - своё место - единственное в автобусе, кроме водительского, автономное место. Чемодан поставил он себе под ноги, директор собственноручно захлопнула дверь, и автобус тронулся.
Николай Андреевич попытался представить трудности стокилометрового пути. Летний путь ничем не легче зимнего. Нина долго махала рукой своим руководителям, будто уезжала от них навсегда.
Шёл одиннадцатый час. Весна размягчила дороги, не имевшие даже гравийного покрытия. Не было гарантии, что автобус одолеет за два часа стокилометровый путь. А в плане значилось на этот же вечер два концерта, и Горчинский, как комиссар бригады, переживал: как бы не опоздать.
На самом же деле неудачи первого выступления сложились из успешного одоления основного пути. Концертную бригаду даже паром не задержал. Ни разу в лесу не застряли. Заблудившись, проплутали только один час по превосходной песчаной дороге. В пункте назначения оказались за три часа до начала концерта. Готовился он в клубе, которым командовала самая расторопная женщина. Не пришлось ни её искать, ни бригадира.
Киршова, завклубом, едва опознала гостей из райцентра, тотчас распорядилась, чтоб их покормили и определили на отдых. Дело в том, что она была неформальным лидером в своей деревне и неофициально помощницей бригадира сделались (не раз помогала тому организовать женщин на работу, когда те отказывались). Она родилась руководителем. Являясь заведующей клубом, работала в бригаде наравне с другими колхозницами в любой сезон, в любое время года. Потому её распоряжения здесь, в своей деревне, имели силу закона.
Потому Горчинский сразу увлёкся другими вопросами: осмотрел помещение клуба, ознакомился с планом работы, повстречался с учителями, организовал передвижную библиотечку.
Словом, освободился он от этих дополнительных хлопот минут за пятнадцать до начала своего выступления с беседой о религиозных предрассудках.
Его беседу зал принимал рассеянно и тем мешал вдохновению лектора укрепиться. Горчинского это не удивляло, но беспокоило. Он понимал, что люди не успели управиться с работой и потому опаздывают. В течение всей беседы они вливались в зал и сдержанно шумели, то скрипом двери, то хлопаньем сидений.
Но большего порядка добиться было невозможно. Киршова стояла на дверях и впускала только тех, кто действительно едва успел умыться да переодеться, прибежав с работы.
Наконец, лектор закончил, его наградили щедрыми аплодисментами. Вопросов не было. Он хотел было спуститься в зал, так хорошо принявший его, но когда он глянул вниз, себе под ноги, ступить было некуда: пространство от первого ряда до сцены было уставлено детскими головками, как маковое поле.
Тогда он повернул в гримёрную, и тут его взгляд зацепился за ватные фигуры парней-артистов.
«Они где-то тихо выпили, но много, - сообразил он,- Впрочем, может, и не тихо. Я ведь был далеко в стороне. Выходит, это я тихо отсиделся в клубе, в школе и в библиотеке...»
 Положение было сложнейшим и потому, на взгляд Горчинского, что он никого из отяжелевших не мог заменить. По лицам девушек было видно, что случившееся и для них неожиданность и что они тоже крепко переживают.
«Где ж вы раньше были? О чём думали? - укорял он их молча. - И те хороши! Не из ручья ведь пили, боясь, что течением добро унесёт. Питьё было в посуде, а посуда могла б и постоять... Куда торопились?»
- При нас они приняли совсем немножко. От той дозы им бы ничего не сталось, если б следом с жадностью не приложились. Вот и развезло,- догадывалась Нина.
Худрук кисло ухмылялся. Выпил он больше других, но чувствовал себя трезвее.
- Ничего. Выступим, - заверил он Горчинского и Нину. Концерт начали в объявленное время. Киршова, которой и не такое пришлось повидать на веку, оглядев богатырей от самодеятельности, заключила: «Ничего! Выдержат!»
- В смысле, прямо на сцене не упадут, - согласился Горчинский.
И действительно. Временами музыканты, по его мнению, «рвали» такой джазовый класс, какого стены клуба отродясь не слышали и никогда больше не услышат. Конечно, были и такие куски, которые не совсем удачно склеивались.
- Естественно,- рассуждал он,- цвету художественной самодеятельности района нетрудно заткнуть за пояс бригадных самоучек. Да и у аудитории нет прозапас других образцов... Сюда не заезжают труппы даже областного уровня. И причина не в дальности и скверной дороге, а в отсутствии просторной сцены и зала на 250 мест.

42
Концерт благополучно довели до конца, потом поиграли на танцах, которые традиционно заключают любое мероприятие в сельском клубе. Ужина ждать не пришлось: он был готов к назначенному часу. Отужинав, укладывались спать - все в одной комнате, на полу, Как говорят, покотом.
«По идее, - обдумывал положение Горчинский,- мне бы не следовало засыпать: мало ли что ещё может случиться, а я опять опоздаю».
Но едва голова коснулась подушки, как сон тотчас сморил. Он ещё продолжал анализировать сюрпризы бытия, но глаза уже ничего не видели, а уши не слышали. Внешне чинное размещение личного состава на крашеном полу, где задрапированном матрацами, где тулупами, где ватниками, настроило комиссара на благодушие.
Массовик РДК, заведующая самым ближним к городу клубом - драматическая самодеятельная актриса по имени Людмила, две сестры-певицы из КБО, три танцовщицы из общепита и библиотекарь-солистка заняли правый угол комнаты. Влево от Горчинского повалились парни. Принцип строгого разделения полов нарушали только двое: в обособленном углу налево от входной двери молоденький контрабас забрался под одеяло к столь же юной солистке.
На недоуменный взгляд Горчинского Нина, занявшая место рядом с ним, на границе, ответила: «Жених и невеста». И со сладкой мыслью о том, что чубы парней-музыкантов после этой концертной страды не поредеют (у жён не будет претензий!), комиссар уснул.
Между тем ни тотчас, ни через час никто не последовал его примеру. Напротив, каждого, кто оказался в непривычной обстановке, подмывало себя показать. И самодеятельные артисты часа три травили анекдоты, громко смеялись и даже с мест вскакивали для натуральных представлений.
Нина тоже не спала, но неудобств от этого не испытывала: была в ударе после миновавшей угрозы провала концерта и рассказала анекдот про петуха, неказистого на вид, но превосходного в своём главном назначении. Музыкальный же руководитель, учитывая солидность своего положения, больше говорил о политике. Он старался сделать подкоп под Горчинского.
- Приехали, значит, в прошлом году,- повествовал он, - в эту самую Макаровку три солидных товарища из области. Дело было весной. Вышли к кладбищу, где месяц назад похоронили раба божьего 1955 года рождения. Не так ли, Николай Андреевич?
- Он спит. Не буди!
- Вышли, значит, и видят: мужик землю пашет. Они как-то не сообразили, что это не «земля», а огород. Но подметили, что пашет он как сто лет назад, с той разницей, что сталь на лемехе другого качества... похуже. Ну, вспахал мужик поле, то бишь огород, боронить начал.
- Лишние затраты! - всполошились специалисты и взяли себе на заметку.
Побыли они, значит, в колхозе недельку-другую. Рыбки прикупили вяленой да солёной. Осталось медку добыть. Начинают домой собираться, и тут заседание правления подвернулось. Пригласил их председатель замечания да предложения высказать. Выступили они.
- Пусть и боронит одновременна, - было заявлено ими.
- Нет ли дополнений, вопросов из зала?
- Будут! - из тёмного угла откликнулись. - Повесить ему на лоб фонарь: пусть и в третью смену работает. Выработка утроится!
- Следующий! - передал слово дежурный.
- Моя очередь, - принял женский голос.- Анекдот о моде. Приходит в магазин дама, присмотрела материальчик и продавца просит: «Отрежьте сантиметров тридцать...»
- Так мало?- удивился продавец. - Это ж для чего?
- На юбку. А что? Вполне хватит! Хочу, чтоб чашечки было видно…
- Ну, если на мини-юбочку... Так зачем же одни чашечки? Лучше я отрежу пятнадцать! Весь сервиз будет на виду!
И новая волна хохота сотрясает избу.
Уснули на рассвете. Правда, вставать было не к спеху: выступление вечером, на переезд часа хватит.
Всю боевую неделю участники агитпохода питались так, как ни один человек не питается ни в городе, ни в деревне. Хозяйке, к которой определяли артистов на постой, колхозная кладовая выдавала одно и тоже: макароны, сало свиное под названием «мясо», хлеб и сахар. Ни рыбы, ни масла сливочного, ни яиц, ни печенья.
- При таком меню,- сокрушался музыкальный руководитель, худрук группы, - аппетит на другой же день теряешь безвозвратно, если не прикупить самогону. Когда жгёт, забрасывать можно чем попало.
По этой причине такому умеренному причастию Горчинский не препятствовал: прикупать другие продукты было дороже да и не на что:  картошку, лук, конечно, каждая хозяйка расходовала из своих запасов, не считая такие расходы накладными. Конечно, у неё не было в таком избытке молока, сметаны, масла сливочного и яиц.
- Если не дурить молодёжь, то власть должна обеспечить её командировочными, - сообщил он свой вывод Нине.
- Вы правы, - согласилась она. - Не могут же они за свой счет нашу работу делать…
Но практически получалось еще хуже: бывало что артисты, оставались и без минимума продуктов.
- Пока обед выпросим, - прикинул однажды худрук, - на ужин опоздаем.
С его доводами согласились и спешно покатили дальше.
- Правильно! - горячо поддержала общее решение Людмила, драматическая актриса, но когда покидали бригадный стан и на тракт выбрались, всего через одну деревню она уступила требованиям голода и явила незаурядную способность выпрашивать на пропитание у аборигенов. Ей подали хорошо (на всех хватило), два куска солёного сала, два полувелка квашеной капусты и каравай хлеба.
Добытые продукты Людмила собственноручно разделила поровну, а Горчинскому, кроме положенной пайки, выдала ещё и пожелание: «Учитесь выпрашивать комиссар! Ваши бумаги с печатями не всегда помогают!»
Людмила часто досаждала Горчинскому. Не все её шутки он понимал и принимал. Когда труппа возвращалась с концерта на ночлег, она всегда на пороге избы становилась на четвереньки и лаяла на тихую погоду. Это её упражнение смущало хозяев и приходилось неуверенно объяснять им, что они первыми увидели этюд из неотре¬петированной до конца постановки.
Итак, из Минска Дворянского перебрались в Ахметовку. Клуб напротив сельмага, Клуб новенький – приятно, в сельмаге водки нет - отлично!
- Повезло! - признался Горчинский Нине. - В райское место попали.
До начала концерта определились с жильём, поужинали. Вечер открыл Горчинский. Беседу его прослушали внимательно: в зале ни шороха. Сцену освещала лампа в пятьсот ватт. Тесная сцена, без кулис и с чистыми белыми стенами, сияла как солнце. От такого обилия тепла и света, от повышенного внимания публики и у лектора, и у артистов на душе было по-праздничному радостно.
По ходу концерта наибольшую признательность заслужила у селян Людмила: уморила зал своими сценками. Но и после перехода к танцам ее триумф продолжался. Вместе е Ниной она демонстрировала современные и бальные танцы.
И тут объявились ухари, которым бальные танцы показались слишком постным развлечением. Обратились к Горчинскому с вопросом: «А у вас тут плясать кто-нибудь может?»
Горчинский наблюдал за залом со сцена и кивнул на Людмилу, а та как раз показывала школьницам «липси». Ещё две девушки помогали ей. На сцене трудилось музыкальное трио - детище мужской половины труппы.
Трио играло без перерывов, и, тем не менее, музыканты успевали и отдохнуть по ходу танцев: они разбились на две смени и менялись на ходу. Это выступление было последним в агитпоходе по весенним полям колхозов. Дальше путь лежал в город, домой, Горчинский был доволен. Неожиданно он услышал похвалы и от своей артистки.
Когда спускались со сцены в зал, то юная солистка-невеста, хорошенькая румяная блондинка, задержавшись возле Горчинского, заявила: «Хорошая у нас труппа! Правда? Дружная. Талантливая. Вам не придется за нас краснеть. А эти… долго будут о нас вспоминать».
Горчинский внимательно глянул на стройную, тоненькую девушку с голубыми глазами и нежной кожей на остреньком подбородке и утвердительно кивнул.
- Мы достигли апогея! - радовался комиссар.
Между тем хвастливый мужичонка, жаждавший перемены и искавший среди артисток напарницу, уломал Людмилу объявить плясовую и на чистый просторный круг вышел с нею. Танцевальный поединок начался. Мужичонка грозился переплясать Людмилу, хотя годы и силы у партнёров были неравными и не в его пользу. Но он всё равно жаждал соревнования.
Поразмялись немного, и Людмила принялась ускорять темп. Партнёр долго не сдавался. Правда, рубашку сбросил. Азарт всё возрастал, и ноги уже не успевали.
Людмила как сошла со сцены в просторном цветастом сарафане, так и подыхала на кругу копной своих рыжих кудрей. Натренированная, она не ведала усталости и за четверть часа переплясала мужичонку, и тот сбежал. А Людмила метнулась по кругу в поисках новой жертвы, но смельчака не нашлось.
Потом полились звуки вальса, и снова молодая поросль деревни стала купаться в ласковых лучах материнских и отцовских взглядов. Чарующая музыка поддерживала праздничный настрой души. Хозяева как никогда были довольны гостями. Горчинский тоже был тронут этим по-домашнему уютным залом, благодарными улыбками и настоящим наводнением веселья.
Но посреди разлива этих неповторимых минут к нему вдруг подбежала Нина: по щекам её текли слёзы, а в прекрасных агатовых глазах трепыхался страх. Она кивнула на музыкантов, что за спиною Горчинского подозрительно часто сменяли друг друга, и на выход из зала, куда, в темь кромешную, падал очередной из свободной смены. Горчинский не сразу понял, в чём дел.
- Николай Андреевич, если мы сейчас не уедем, наши парни разучатся ходить. Там, - она указала на выход,- им все подносят и подносят самогон.
- Позови шофёра.
Шофёр, хотя и причастился, на ногах был твёрд, судя по тому, как легко он вскочил на сцену.
- Заводи. Поедем домой! - распорядился комиссар.
Музыка захлебнулась. Веселье оборвалось, как струна. Люди хлынули из зала так дружно, будто надеялись догнать веселье на улице. Артисты принялись грузить в автобус реквизит. Этим занимались парни с помощниками, девушки убежали на квартиру за личными вещами.
В автобусе было теснее обычного, потому что поклонники старались хоть на пятке, хоть на носке, хоть на одной руке, но подтянуться к искусству.
На квартире мнения участников рейда разделились даже у женской половины. Нина, со слезами на глазах повторяла: «Николай Андреевич, едем! Едем скорее!» Молодая же солистка-невеста протестовала: «Николай Андреевич, никуда не надо ехать! Просто надо всем  ложиться! Ночью мы всё равно далеко не уедем!»
Горчинский с минуту оценивал условия глухой полночи. Было очень темно, но толпа поклонников росла. И он сообразил: от опасного прилива страстей может избавить труппу только отъезд.
- Нина права. Едем! - заключил он.
Все были в автобусе, и здесь Нина обнаружила, что нет Людмилы. Розыскивали минут пять. Но, когда нашли ее и подвели к автобусу, она отказалась подняться.
- Я здесь переночую! - твердила она о своём нелепом желании. Переубедить не удалось, и её внесли в автобус. Но и с заднего сидения она ещё долго кричала: «Отпустите меня! Я здесь переночую!»
Её никто не держал. В автобусе было тесно, он прыгал по кочковатой дороге: перемещаться по нему было сложно даже трезвому.
- Ночью и не заблудились! - удивился Горчинский, когда уткнулись в паромную переправу.
Правда, въехать на паром сходу не удалось: паромщик спал, а въезд был заложен. Было ясно: придётся делать привал. Но с надеждой расстаться не захотели. Баянист решил нежной мелодией разбудить паромщика.
Первый, ласковый наскок не дал желаемого результата. Пришлось грянуть военный марш. Но и предельно бодрые ритмы не поставили паромщика на ноги. И тогда-то баянист всей душой отдался мелодии марша похоронного. Вот тут паромщик не выдержал: догадался, какая ему мука уготована за его каприз, и сдался.
Пока парни с увлечением наблюдали за реакцией паромщика, Людмила незаметно выползла из автобуса.
В двух метрах от распахнутой двери был обрывчик, под ним плескалась невидимая вода. Людмила попятилась и ухнула. Первой подскочила Нина, но разглядеть Людмилу в темноте ей не удалось. И на поверхности воды вроде бы никто не барахтался: некому было протягивать ни жердь, ни руку в холодную воду. Девушки заахали, запричитали, сочтя Людмилу погибшей. Парни бранились, срывая одежду и обувь, чтобы броситься в воду.
Но Нина спустилась под обрывчик первой и споткнулась о Людмилу, лежащую на мокром песке. Нина позвала парней, и те вынесли пострадавшую наверх. Людмила не подавала признаков жизни: не шевелилась, не стонала. Все решили, что она в очень тяжёлом состоянии, видимо, ушиблась обо что-то.
Наступило похоронное молчание. Нина всхлипывала. Людмиле пытались делать искусственное дыхание. И вот, когда печаль овладела всей труппой, Людмила легко подхватилась и захохотала.
Тогда-то Нина дала волю своему негодованию. Тогда только Николай Андреевич узнал, что перед самым отъездом, почти на лету драматическая актриса хватила литр самогону и что вся её игра в дороге и на берегу ни больше, ни меньше как хмельные проказы.
Уладив всё с Людмилой, артисты отпустили автобус на паром и рассыпались по его неширокой площадке. Серая мгла и всплески невидимой воды были последними из загадочных штрихов похода.
Когда первые серые домишки города взяли автобус в окружение, начало светать. С опознанием знакомых контуров города стали тихо уплывать в безвозвратное прошлое все приключения и легенды похода на село.
Автобус уже не летел, а как жук переползал от перекрёстка к перекрёстку, делая частые остановки и высаживая то артиста, то артистку вблизи родного дома. Так все и повыпорхнули, пока автобус добрался до РДК. Остались в нём Нина, Горчинский, музыкальные инструменты и реквизит.
- Ничего страшного,- повторяла Нина. - Позовём сторожа и выгрузим.
Управились и без сторожа.
- Всё вышло хорошо! - заключила Нина. - Можно, я вас поцелую?
- Пожалуйста! - согласился Горчинский.
43
До начала рабочего дня было не так уж и далеко, и Горчинский решил доложить Долгову о прибытии концертной бригады в город, а потом отправиться на отдых.
«Нелишне и позавтракать,- благоразумно наметил он. – Надеяться,  что завтрак ждет меня дома, опрометчиво... Там, может быть, вообще никто и ничто не ждёт…»
И он отправился в отдел культуры, потом в столовую. Проговорили с Долговым около часа, и тот отпустил Горчинского домой. Марины уже не было дома. Обстановка в квартире показалась ему ещё беднее и отчужденней, чем воспринималась обычно. И он этому удивился.
«Странно, - сказал он себе. - Никаких особенных открытий не сделал, богатств особых не повидал, а всё уже вроде бы не то и не так... Похоже, к другому режиму привык и охладел к этому... Марина, конечно, на практике. Первый или второй день. Ушла, наверное, ещё до семи».
Превозмогая гнетущую пустоту от неуюта и одиночества, он положил выспаться и уснул, счастливо улыбнувшись при мысли, что лежит, наконец, в мягкой и чистой постели и что все дела на ближайшие два дня у него переделаны.
«Для Марины сюрприз, - подумал он засыпая.- Сегодня она меня не ждёт».
После отдыха он сбегал в магазин за хлебом, принёс воды, вымыл пол и приготовил ужин. До половины седьмого поджидал Марину спокойно: учитывал, что она не станет торопиться. Потом стал поглядывать в окно. Ещё позже - выходил за ворота и наблюдал, как пустели салоны городских автобусов на кольце перед техникумом.
«Однако уже восемь?» - констатировал он и кинулся в техникум, чтобы позвонить в райветлечебницу.
Дозвонился. Ему ответили, что Марина работала и ушла со всеми, то бишь по звонку.
«Что же делать? – задумался он. - Где ж её теперь искать?»
С каждой минутой в нём удваивалось желание выяснить, что с нею, и потому сидеть он больше не мог. Он кинулся в центр города, обошёл все места, какие, на его взгляд, могли привлечь внимание Марины в этот особенный вечер, когда ей хотелось как-то отметить завершение обучения и в то же время не с кем было разделить свою радость.
Посетил он пустынную танцплощадку в городском саду, оба кинотеатра, заглянул в райветлечебницу. И тут пришла ему в голову успокоительная мысль: «Да она уже дома!»
Доверившись ей, он не стал дожидаться автобуса и бросился домой пешком. И через каких-нибудь десять минут он настолько углубил и развил свою мысль-догадку, что раскаялся в намерении добежать до дома собственными ногами: надо было поторопиться. Так он окончательно убедил себя в том, что Марина действительно дома и ... не одна.
Но вскоре в темноте на двери квартирки лихорадочно нащупал замкнутую дужку запора и утвердился в худшем: она пропала. После такого открытия выглядел он совсем потерянным, что даже баба Дуня решила испытать себя в искусстве подвирать ради отвращения назревающего скандала.
Она высказала предположение, что искать Марину надобно у подруги, ни имени, ни адреса которой она не знает: у той подруги Марина ещё ни разу не ночевала, но грозилась заночевать. На том и решили стоять.
Горчинский даже прилёг. Уснуть, конечно, не уснул, но свет выключил. И минут через двадцать раздался стук в ставню на хозяйкиной половине. Сбросить крючок на двери общего коридора вышел, конечно, он, а не баба Дуня, но Марина этого не заметила: она запирала калитку.
И только отсутствие замка на двери квартирки насторожило. Могла, конечно, хозяйка в её отсутствие в погреб слазить и не запереть. И лишь когда она свет зажгла, положение оказалось скандальным.
- Не пори горячку! - крикнула она Горчинскому первое, что пришло в голову из спасительных приёмов. - Я пьяная.
- Очень мило с твоей стороны! - отозвался он спокойно поднимаясь. - Торопилась обмыть, как голый в баню?!
- А вы на меня не кричите!
- Я и не кричу. Но кричать надо, когда хочешь выразить восторг. Ты так мило в моё отсутствие проводишь время, будто за плечами телохранители. Слава богу, хоть жива.
- Обманули! - заревела она.
- Неточно назвал время возвращения? Об этом речь что ли?.. Так сам господь бог не смог бы точнее наш рейд спланировать.
- Да, обманули! - повторила она взбодрившись.
- Нет! Просто счастливое стечение обстоятельств. Я не в тюрьме, а вот перед тобою... Вот у тебя действительно всё по плану. В самом конце только чуть-чуть не сошлось. Так ведь?
- Не так!
- А я уверен, что так и было. Было ведь?
- Было.
Мирный тон несколько успокоил Ильскую. Убедившись в том, что он не собирается её избивать, она принялась раздеваться, а он помогать ей в этом. И вместе они мгновенно добились таких успехов, что на ней не осталось ни одной нитки.
- Я была в кабаке,- заговорила она после обычной близости с ним, чтоб уточнить меру своей вины.
- В каком? Слава богу, их тут тьма.
- А в самом большом. На пристани.
- Далеко же тебя занесло! Уж никак не догадался бы, что в этом городе ты не оставишь ни одного святого места. До этого вечера хоть на пристани о нас думали хорошо. А теперь и этот уголок изгажен!?
Слова, которые он ей бросал, не были необдуманными. Нет, он их подбирал и поувесистей, и поострее, чтоб отхлестать ими вместо кулаков.
А на пристани в своё время - на первом месяце здешней жизни - они произвели хорошее впечатление, когда ездили справляться о прибытии багажа и посещали там магазины в поисках посуды и электроприборов. Очаровали продавщицу хозмага, и та разыскала для них где-то в подсобке стиральные порошки и эмалированный таз.
- Внушить такие высокие чувства продавцу, которая на покупателя смотрит с меньшим почтением, чем на муравья,- рассуждал теперь Горчинский,- это великое дело и его надо уметь поставить. Так у нас хватило ума и чувств поставить, но не хватило совести доказать, что это может быть правдой! Вся эта трогательная забота и вся эта красота!
- В кабаке я была не одна, - выдавала подробности Ильская.
- Слава богу! Слава богу! Не хватало ещё, чтобы ты сразу начала с поиска подвыпившего благодетеля.
- С фельдшером,- продолжала искать оправдания в фактах Марина и ещё больше запутывала себя. - Трещёткины там видели меня и ваша Алла. Алла и пригрозила мне: «Всё расскажу Николаю Андреевичу!»
- Так ты капитально мне подсуропила? Целый набор свидетелей и прилично наклюкалась!
- От пива. Целый день не ела...
- Меньше надо выламываться. Кафе от ветлечебницы через дорогу. Десять минут всегда выкроить можно. Слава богу, ты не хирург и люди без твоего внимания не умирают.
- Первый день. К распорядку не привыкла. День прошёл незаметно.
- Да уж я знаю ваш распорядок. При конце света не поймёшь, с чего там у вас что начинается и чем кончается.
- Зато что я узнала! Не пошла - не сказал бы... Не думайте, мы больше никуда не заходили.
- А чего тут думать? Дело сделано, свидетелей достаточно. Пойди теперь оправдайся. Дело не в том, заходили или не заходили, а в том, что нагло продемонстрировали. Этого уже достаточно! Для других, и для меня тоже.
А то, что не заходили, ничего не меняет: вы два километра пустырём тащились...
- А что особенного?
- Особенного-то ничего, но всё-таки свинство. Ты смотрела фильм «Каир 30-х годов»? Смотришь и вроде бы ничего особенного, а всё равно как-то не по себе становится. Так и здесь.
- Николай сказал,- продолжала Ильская, - мне от тебя ничего не надо. Хочу предупредить, что директор направил тебя по заказу главврача. Тот хочет сделать тебя любовницей. Имей это в виду. Будет брать с собой в командировку - не соглашайся. И ещё совет: оставят на дежурство - не связывайся с алкашами. Они сюда частенько заглядывают и просят... Не спирта, а того, что в аптеке. Тут важно - ни разу не дать, и они отвалятся. А если хоть раз не устоишь, тогда не отобьёшься.
- Я считаю, что твой благожелатель неправ: чтобы сделать доброе дело, необязательно создавать фон из пакости, можно было не говорить в ветлечебнице, чтоб стены не подслушали. Зато достаточно отойти от неё на два-три квартала.
- Я с вами жить не буду! - заявила она утром. - Вы даже не ударили меня. Значит, вам всё равно. Значит, я вам не нужна.
- Ты не скотина, чтоб тебя бить, и я для тебя не пастух. Надо самой давать отчёт в своих поступках, - ответил он. - Небитой тебе, по моему разумению, должно быть больнее. И меня в суд нет нужды водить. Наконец, моя главная задача - довести начатое дело до конца - до получения тобою диплома. А уж там ты вольна начинать с кем угодно новый цикл своей жизни.
Ильская с его доводами, конечно же, не согласилась и затаила новую обиду. Три дня в её честь не убирала в квартире, не готовила ужин. Домой приходила так поздно, что пора было ложиться спать.
Ночью не спали, но молчали. Каждый думал о своём. Она перебирала в памяти те квартиры, какие посетила за день или после работы, сравнивала их с этой и колебалась. Смущало не только удаление от техникума, где после практики возобновятся для неё занятия, но и другие последствия разрыва.
При немалом опыте она всё-таки наверняка не знала, как защитить себя в случае приставаний. Был удачный опыт, когда она отбивала разовую атаку. А здесь предстояло выдерживать непрерывные бои, когда никакая неожиданность уже не в помощь. Вчера, к примеру, она воспользовалась ею, а сегодня противник уже предвидит её реакцию и нейтрализует.
Углы, где ей охотно предоставляли готовую кровать, пользовались откровенной славой дома терпимости. Одно появление возле такой квартира ставило её в неловкое положение. Потому-то она так и не решилась на переселение: все доводы в пользу разрыва разбились о практическую беспомощность и боязнь худшего.
На четвёртый вечер Горчинский пришёл домой к готовому ужину.
44
И дружба с Трещёткиными не сложилась. Как читатель помнит, Горчинский фотографировал в новогоднюю ночь на квартире Трещеткиных. Фотоплёнку он проявил и убедился, что она годится для печатанья фотографий. Но у него не было ни фотоувеличителя, ни фотобумаги.
- У Пети в ателье работают знакомые фотографы, - нашла выход Трещёткина. - Дайте плёнку, и они напечатают.
- Отлично, - согласился Горчинский. Через неделю она вернула ему плёнку.
- Фотографии неплохие. Правда, напечатали только для нас с Петей.., - пояснила она.
Даже не показала ни одной фотографии.
- Ну, миллионеры! За бумагу не смогли уплатить! Шикарная фирма скупердяев! - заметила Марина.
И Горчинский сам стал искать фотоувеличитель.
- Марина, ты как-то говорила, что тебя в фотокружок сватали? - нашёл он самый простой вариант.
- Приглашали. Ну, и что?
- Так нельзя ли попросить фотоувеличитель на выходной под залог? Живём-то мы рядом!?
- Для нас это дорого обойдётся.
- Почему? Ведь мы все пролетарии и строители коммунизма?!
- Старик-физик сказал: «Согласен, с тобой вдвоём!» Но не с тобой, а со мной. И больше никак! И привязался, еле отцепила.
- А сколько ж ему лет?
- Да седой уж. Девчонкам за поцелуи двойки исправляет.
- Ну, ладно. Я не сторонник натуральных расчётов. К чёрту твоего физика! Попрощу-ка я эту вещь у баптиста - идейного врага своего. Враг и не откажет, и натуроплаты не потребует. У него хороший принцип: «Не пожелай жены ближнего своего!»
И в субботу рано утром Горчинский побежал к Игорю, надеясь застать того дома. Пробежал через кладбище, напрямик. Застал за завтраком. И вышло всё по-человечески просто.
- Фотоувеличитель не мой да и старенький он,- превозмогая раздражение, ответил Игорь, восприняв разговор о фотоувеличителе как предлог для визита.
Если б ни уговори жены, он, конечно же, послал, бы его к чёрту. Но Алла отмела худшие предположения и успокоила.
- Ничего ему не сделается, - заверял Горчинский.- Домой на руках донесу. Верну в срок. Детей в доме нет, никто не прикоснется.
- Да уж дай! - настояла она.
И Игорь отдал ему фотоувеличитель вместе с фонарём. Горчинский был в восторге от успеха своей миссии во вражьем стане и всю дорогу проклинал физика, собрата по строительству коммунизма.
- Вот ведь форменная скотина, ваш физик: заставляет унижаться перед идейными врагами! - шутил он перед Мариной.
Как-то вечером Горчинский вырвался с Мариной в кино. Вблизи кинотеатра высунулся к ним на тротуар с ближнего двора высокий с облезлыми кудрями, дряхлеющий мужчина в приношением сером костюме. Поздоровался только с Мариной и зашагал в ногу с нею.
- На практике? - поинтересовался он.
- Да. В ветлечебнице.
- Потом у нас будешь работать?
- Нет. Домой поеду.
- Не нравится Сибирь?
- Ничего хорошего не вижу.
Молодые люди повернули к кинотеатру, а старик вернулся домой.
- Это что за тип? - спросил Горчинский.
- Мой поклонник. Наш физик. Что вас так удивило?
- «Нас» удивило, что он такой нахальный. Он подкатил к тебе с таким видом, что будто не я, а он твой муж. Ну, а меня для него будто и вовсе нет. Ничем не обоснованная самоуверенность. Почему он уверен, что я не могу его по маковке стукнуть?
- Не знаю.
- Он, как я догадываюсь, хочет грешить?
- А кто из вашего брата не хочет? Все к этому готовы!
- Неправда. Я, например, хочу молиться. Молиться на совершенство твоей телесной красоты, когда ты являешься передо мной без предрассудков. А он не сможет! В нём нет искры божьей! Это унитаз, а не человек!
- Так и нам одних молитв мало. Нас надо держать в ежовых рукавицах, а вы не умеете и не хотите…
- В ежовых?
- Да.
- О, ведьмовское племя!
- А вот ещё один... Тоже поклонник.
Ильская указала на толстого парня, заёрзавшего на бревне, под стеной старой избы, когда они шевелили доски тротуара, возвращаясь уже домой.
- Убей его! Он хотел меня соблазнить! Тебе, говорит, надобен солидный мужчина, вроде меня. Видал!? Солидный мужчина! Мешок с отрубями!
- А он не хрюкает? По-моему, он так отъелся, что осталось только захрюкать. И ещё, мне кажется, настало время позвать жену его со ржавым ножом и объяснить ей уличную обстановку, чтоб кастрировать. Только после этого может он поймёт, что есть на земле ещё обязанности и подвиги.
Парень не выдержал укора и, шоркнув, как мешок с отрубями, по доскам калитки, скрылся за глухим забором. На том и завершились приключения дня у Ильской с Горчинским.
Они продолжились в понедельник. Едва он переступил порог отдела культуры, как в кабинет Долгова впорхнула Трещёткина. Никто не слышал, о чем она говорила с заведующим, но когда она вернулась в канцелярию, тотчас набросилась на Горчинского: «Почему вы не вышли на дежурство в субботу?»
- А вы меня ждали? - удивился он.
- Ждала.
- А на каком основании?
- Мы договорились раз и навсегда, что в субботу обязательно.
- И в остальные шесть дней тоже?
- Об остальных мы сейчас не говорим.
- Не говорить о них нельзя: без них не может быть субботы. Именно из-за них я недосчитался прошлой субботы. На минувшей неделе я отработал в библиотеке четыре дня. И если вы учёт ведете, то должны были заметить, что моя суббота растаяла в течение недели, то бишъ до ее наступления.
- Мы так договаривались... Потому я и согласилась...
- А почему вы не оговорили, чтоб я вам и воду носил?
- Трещёткина последнего вопроса не уловила и обратилась за помощью к Долгову, но тот беспомощно развёл руками.
- И я с ним ничего не могу поделать! - усмехнулся он. Оборвав спектакль в канцелярии, Долгов пригласил обоих в кабинет, где и подвел окончательный итог.
 - Почему это вы ничего не можете поделать? - возмущалась Трещёткина.
- Ну, во-первых, потому, что вы не тот тон взяли, - пояснил Долгов. - Так говорят только на рынке и не каждый день. Для нас это не пример для подражания. Старшие специалисты и руководители центральных учреждений культуры должны решать вопросы в другой форме. Во-вторых, Николай Андреевич - председатель месткома. В любом клубе, в любой библиотеке он на рабочем месте. Если обстоятельства того требуют, он обязан бросить и ваши и мои дела и заняться самым неотложным. И последнее. Сколько он обслуживает передвижек?
- Двадцать четыре.
- Ну, вот. Уже за эту работу мы должны платить ему полную ставку. А вы за полставки требуете, чтобы он вам ещё и воду носил, и комаров отпугивал. И это при всём честном народе. Не надо так зарываться...
Надеюсь, вопрос исчерпан. Теперь конкретно на будущее. С сегодняшнего дня работать непосредственно в библиотеке он не будет,  привыкайте обходиться без него. С тех пор, как состоялся первый разговор на эту тему, я дал вам ещё единицу. Вот и употребляйте её по назначению. Она же пусть комплектует книги для его передвижек.
Дело Николая Андреевича - прихватить попутным рейсом готовые посылки и вернуть прочитанные книги. И ещё одна деталь. Сегодня Николай Андреевич вручил мне комплект фотографий. Возьмите и потрудитесь лично оформить стенд.
После беседы у Долгова Трещёткина попыталась уже неофициально заарканить Горчинского на субботние дежурства.
- Не могу, не могу отменять распоряжения заведующего. А вот если говорить о вашей работе, то как председателю месткома мне ваше усердие не нравится. Есть сигналы, что вы отвлекаетесь, ходите в рабочее время по магазинам. Не по книжным, естественно. Факты будем проверять и обсуждать на месткоме, - заключил он.
45
Старший бухгалтер отдела культуры маялась одиночеством и находилась в опасном возрасте, если мечтать о замужестве. Сорок лет и три года - это не фунт изюма, а скорее, фунт лиха. Потому-то она пребывала на службе чаще всего в дурном расположении духа. Её раздражало даже уважение, то бишь манера сотрудников обращаться к ней по имени-отчеству - называть её Еленой Фёдоровной, - а не просто Леночкой.
В минуты отчаяния она особенно усердствовала в строгом со-блюдении инструкций, часами спорила, к примеру, с Долговым и не давала денег шофёрам на запчасти, хотя при наличии двух автомашин и при третьей на подходе то было полнейшим абсурдом. Дождаться перелома в её настроении было делом несбыточным. Вот и приходилось терпеть да изворачиваться.
Вполне естественно, что однажды она и к Горчинскому приступила. С категорическим требованием того, чего он боялся - предложения идти в отпуск.
Отпускные ему полагались только по основной работе. В период отпуска он не мог ничего заработать и в обществе «Знание». Чем же прокормиться?
- Хорошо,- согласился он. - Давайте справку, что я временно свободен: пойду на этот месяц в другую организацию.
На том и сошлись.
Но если Горчинского гнали в отпуск против его желания, то Марина сокрушалась о том, что в теперешнем её положении отпуска не полагалось, а ей так хотелось домой съездить.
- Полжизни отдала бы, если б нашёлся волшебник и дал бы мне
отпуск не зимой, а летом, пока тепло, - говорила она.
Горчинский был доволен тем, что волшебника нет, что Марина  домой не поедет, а значит, техникум не бросит, и они доведут это дело до победного конца - до диплома.
Но невозможность вдруг обернулась возможностью. Решила Марина сыграть на планах главного ветврача и повела с ним тонкую политику взаимных симпатий. Она не отворачивалась от него и, в то же время, в руки не давалась.
Когда были в сборе все сотрудники, она вертелась вблизи Александра Христофоровича. Стоило сотрудникам рассеяться или потоку клиентов иссякнуть, она исчезала. В лучшем случае (для оправдания), бежала по вызову к какой-нибудь больной корове или свинье» И Александр Христофорович, только что потрудившийся для закрепления контакта, разобрав с нею на живом примере заболевание, оставался с носом. А перед этим она охотно полола его огородик под окном кабинета, и он, облокотившись на подоконник, наблюдал за нею и беседовал. Понимал, что женщину эту нельзя покласть на диван сходу. И она поднимет тарарам, да и муж её взял моду заглядывать: то попрощаться по случаю отъезда, то о возвращении уведомить, то посоветоваться о походе на концерт.
- Нет, - заключил он. - Без твёрдого согласия никак нельзя. И вот приходилось обхаживать урывками.
- Я так и не понял, зачем ты сюда прикатила? - однажды спросил он Марину, когда та убирала в его шкафах.
- Разбогатеть захотела, - усмехнулась Марина, подморгнув лучистыми глазами. - У нас все, кто приезжает с Севера, привозят хорошие вещи, похваляются большими заработками, покупают потом дома и машины. Вот и я решила посмотреть, где и как это делается.
- Плохо смотришь, раз ничего не видишь.
Он придвинулся к ней так близко, что она ощутила бедром его брюшко, отпрыгнула и выпорхнула через распахнутое окно в огородик. Тогда он сделал вид, что ничего не произошло, облокотился на подоконник и продолжил разговор.
- Теперь скучаешь? - нащупал он, наконец, надёжную нить.
- Хочется домой съездить, чтобы дочку в первый класс отвести. А тут никак нельзя, - выдала она заветное желание.
- А почему нельзя? Можно! Всё в наших руках. Надумаешъ – пиши заявление. Отпущу. А то и сам могу отвезти. В отпуск туда планирую завеяться. Махнём?
- Подумать надо.
На этом интересном моменте беседу прервал телефонный звонок. Александр Христофорович отвлёкся, и Марина улизнула, унося противоречивое чувство.
Образ поклонника своей несовместимостью с идеалом вызывал улыбку. Шеф был коротеньким, кругленьким, ниже ростом. Пузатеньким и пучеглазым, с двумя глубокими залысинами в реденьком, пепельном чубчике.
Мягко выражаясь, можно было назвать его любителем выпить. Уже при ней он несколько раз являлся на работу крепко набравшись. Правда, не с утра, а после обеда.
«Ну, прямо-таки писаный красавец! Как попугайчик! – описывала она портрет поклонника. - Но домой отпустить он и на самом деле может... Только не за здорово живёшь... Но с таким кавалером даже в незнакомом городе пройтись стыдно: сразу решат, что он меня купил, что я шлюха. Значит, Сочи не подойдут. Лучше пусть домой наведается... И поеду одна, а ему адрес оставлю…»
Вечером с Горчинским советовалась.
- А мне ничего не будет, - допытывалась она, - если я домой съезжу? Пресс говорит, можно...
- Если тебя главный врач района отпускает, то другим до этого никакого дела нет. Он будет оценивать твои успехи. А раз ты хорошо управляешься, то почему бы и не сочетать приятное с полезным?!
- А  вы?
- Что я?
- Отпускаете?
- А куда деваться. Тебя не отпусти, так ты и сама удерёшь. Тогда будет ещё хуже: попутчика подцепишь. Лучше уж съездим вместе. У меня отпуск на носу.
- Нет. Я хочу сама... Мне б денег рублей сорок!?
- Сама так сама. Но денег меньше ста рублей тебе никак нельзя иметь: не хватит. И на такой случай деньги у нас есть.
К вечеру следующего дня Горчинский вернулся домой расстроенным: не ладилось с заготовкой дров на зиму. Он попытался живописать Марине свои хлопоты, но та его не слушала. И он замолчал.
- Ты предупреждай, когда не интересно...
- Не сердитесь. Завтра я уезжаю. Вот и думаю...
- Прежде чем ехать, билет надо иметь. Уверен, что у тебя в кармане его ещё нет!?
- А это так трудно? Пойти и купить...
- Нелегко.
И на самом деле, когда на другой день с утра она обошла кассы воздушного, речного флота и автобусного сообщения, то билета ей не продали. Выходило, что она даже до Омска добраться не может: одолеть маленькую толику огромного пути. А тут ещё пошли дожди, и действовал только водный транспорт.
В обеденный перерыв Николай Андреевич застал Марину дома в состоянии растерянности. Она жаловалась на неудачи.
- Поехали в райком, - предложил он. - Для тебя забронируют билет...
- Съездите без меня. Я постираюсь.
- Хорошо! - сдерживая раздражение от её каприза, согласился он.
- Я тороплюсь её успокоить, а она упирается! - чертыхался он по пути в райком,  шагая напростец, через рощу.
Он не подозревал, что у Марины не одна забота на душе, и обиделся.
«А может, не уверена в успехе моего намерения? - рассуждал он, - Как с теми бесплатными билетами на цирковом представлении, когда гоняли нас по залу, как зайцев».
Стирать Марина не собиралась и уехала из дому на первом городском автобусе. Она полагала, что Горчинский из райкома пойдёт на работу, а вечером вручит билет.
Ей же надо было съездить в райветлгечебницу и повидаться с Александром Христофоровичем. И добралась удачно - быстро, но не было главного ветврача на месте. Нашла его в зооветснабе.
Заботил её вчерашний уговор. Она нацарапала в записной книжке Пресса свой домашний адрес, а он подмахнул ей заявление на отпуск по причине болезни матери. Так они заключили договор о встрече на юге, куда Александр Христофорович обещал подъехать неделей позже.
Но так они решили вчера. Сегодня же Ильская хотела предупредить, что и до Омска с ним не поедет, и после встретиться не смо¬жет и что рассчитается с ним только здесь, по возвращению.
- А! Отпускница! Что стряслось? - приветствовал Марину Пресс.
- Мужик получил телеграмму. Матъ у него при смерти. Вот он и увязался за мной. Побежал в райком за билетами. Можете позвонить, если не верите!
- А почему не в кассу?
- В кассах не продают...
- Ну, что ж жаль! Очень жаль. Мы бы так без него отдохнули. А может, он ещё передумает?
- Не передумает!
- Ну, ничего, - сверля масляными глазками, согласился Пресс,- в других местах, в другое время… Успеем... А с заявлением ты вовремя проскочила. Сегодня Римма сунулась было. Поздно, говорю, поздно. Марина опередила. И старикашка наш подходил...
- Всех попередида! - с восторгом тешила себя удачей Ильская, направляясь домой, где Горчинский поджидал её с билетом в руках. Озабоченный новой проблемой, он не спросил, почему сорвалась стирка.
- Теперь надо отвезти чемодан на пристань,- подсказал он. - К отправлению первой «Ракеты» городской автобус не подвезёт.
И самим придётся идти пешком. Так лучше налегке.
- А где твоя машина?
- Там, где ей положено быть. В ремонте.
- А попросить не у кого?
- Почему же? Могу попросить и даже не откажут. Но что получится, если машина придет с опозданием? Ведь нам не по грибы ехать.
Так и поступили. Утром не проспали и до пристани добрели заблаговременно. Вот только рейс отменили, «Ракета» отвалила от дебаркадера на глазах, но без единого пассажира. Неустойку графика списали на неисправность двигателей.
Двигатели были в полном порядке, и «Ракета» на соседней пристани приняла детей, возвращавшихся из пионерлагеря. По чьей-то халатности дети сутки просидели на чемоданах: за ними не прислали транспорт. Воспитателям пришлось жаловаться в райком. Вот и выкрутились.
На второй рейс - через пять часов - пассажиров первого рейса не взяли: брать было некуда.
- Поеду с Прессом. Он на своей машине собирается, - со злостью твердила Ильская.
- Для полного комплекта мне только этой гадости не хватает,- возражал Горчинский. - Если ты с таким дегенератом поедешь, то не показывайся мне больше на глаза...
- А вы достаньте мне настоящий билет, чтоб я уехала... Люди вон хоть ругаются, а вы как сонная муха...
- Ругань не поможет. Ею новую «Ракету» не построишь! И так всё образуется: впереди третий рейс нашей и много попутных. Это большая дорога, областная и республиканская.
Потом оно так и вышло. Третьим рейсом забрали всех, кто купил билеты на первый. Горчинский прошёл на «Ракету» с чемоданом. Марина выбрала место, молча присела и замкнулась. А он держал в руках сапожки, которые она сменила на туфли, простившись с грязью неблагоустроенных улиц, и напрасно ждал от неё тёплых прощальных слов. Напрасно предлагал ей захватить с собой фотоаппарат.
Она молчала. Не солоно хлебавши, он сошёл на берег.
«Когда вернётся, догрызёмся, - не унывал он. - Мать непременно, покажет ей мою приписку в письме. Хороший предлог для бесконечных объяснений.
По пути домой он решил порадовать тёщу и отбил телеграмму. Этой-то телеграммой он больше всего и досадил.
46
Получив сорок рублей отпускных и справку о временной незанятости, Николай Андреевич потянулся за свежим номером районной газеты и стал вдумчиво просматривать объявления.
«Что-то всё зовут не дозовутся на строительство кирпичного завода. Схожу-ка узнаю. Надо подзаработать хоть рублей шестьдесят,» - запланировал он.
Прорабский участок РСУ облместпрома, занимавшийся строительством кирпичного завода, располагался на территории райпромкомбината. Контора райпромкомбината - в старом деревянном здании, основательно вросшем в землю. Первую тесную комнату направо хозяева отвели РСУ.
Переступив порог комнаты, Горчинский среди ободранных стен, двух обшарпанных столов и двух стульев такой же степени подержанности и множества грязи и мусора обнаружил троих мужчин.
За одним столом выделил смуглого, круглолицего, красивого брюнета с шевелюрой, искрящейся редкой сединой, одетого во всё чистое, как одеваются служащие, которым не только не приходится мешать раствор, но даже и к готовому подходить. Брюнет сидел за столом удобно, привычно, как сидят бухгалтеры.
За вторым напротив примостился мужчина без особых запоминающихся примет, со светлыми волосами и серым лицом, тоже не в спецовке, но уже не в плаще, а в новой фуфайке. И в сторонке, опершись задом на низкий подоконник, торчал третий, длинный и тощий, в перепачканных цементным раствором брюках из спецодежды. Клетчатая серая рубаха расстёгнута. Как сразу выяснилось, то были руководители стройки: прораб, мастер и бригадир.
- Хочу месяц поработать подсобником, пока в отпуске, - объявил им Горчинский.
Прораб подал ему лист бумаги: «Пиши заявление.»
- Завтра в восемь будь на строительной площадке. Там увидишь их, - прораб кивнул в сторону мастера и бригадира.
Новичков среди разнорабочих оказалось трое. Встретили их недружелюбно. Тракторист, канючивший у мастера перевод в подсобники, потому что те за месяц заработали по двести рублей, а он только свои сто двадцать, больше всех усердствовал в оскорблении новичков.
- Вот зачем их набирают? - кричал он. - Дела они не знают и будут прохлаждаться за нашими спинами!
- Тебя забыли спросить, - возражал белокурый паренёк.
- Тебе за меня работать не придётся, - ответил плотный коротыш. - Я плотник и на твоё железо не претендую.
- А я слесарь. Когда тебя уже выгонят, я только начну по-настоящему трудиться...
Перебранку мужчин прервала женщина. Одетая по-домашнему, абы во что и даже в грязное и рваное тряпьё, она вынырнула из бурьяна, пробившись к площадке напрямик, и с руганью кинулась на мужичка в рваной фуфайке, одетой на голое тело и не застёгнутой несмотря на утреннюю прохладу.
- Ах ты, сволочь! - вопила она. - Ты её садил? Ишь продавать взялся!
Нетрудно было догадаться, что речь шла о пропитой картошке. Факт неоспоримый, и виновник согласился, чтобы истица отвела его за рукав к прорабу. Бригадир оказался в курсе дела: помогал пропивать. Как причастное лицо, он пояснил честной кампании: «Вчера продал огород, а деньги спустил. А почему? Получку она отобрала у него прямо у кассы. Ему так хотелось обмыть знатный заработок. Ну, и не растерялся...»
Хотя Горчинский был на работе только первый день, он  скоро догадался, что чего-то или кого-то не хватает. Уже девять пробило, а не приступали и непонятно было, к чему следовало приступать. Если бы намечалась кладка, готовили бы раствор. Но раствор никто заводить не собирался. Мастер один раз показался и исчез, будто утонул в бурьянах.
Вскоре мастер появился и предложил всем вооружиться лопатами. Когда же вооружились и к делу приступили, Горчинский удивился, насчитав в рядах строителей важнейшего объекта в городе неполных два десятка рабочих.
А по тому, как неохотно рабочие взялись за лопаты, он сообразил, что выполняют они не ту работу, которая главной является и за которую им высокий заработок гарантируют. Выбрасывали землю из п-образного помещения со стенами шестиметровой высоты. В этом месте, перед сушилкой, должна пролегать линия транспортёра. Чтобы выложить её основание, надлежало «спланировать» площадку, то есть убрать землю до указанного уровня. А убирали лопатами потому, что нож бульдозера не мог в столь тесном закоулке развернуться.
Настроение поднялось, когда показались «Колхиды», гружёные кирпичом.
- Идём на выгрузку! - скомандовал бригадир.
- А чего там всем толкаться? - возразил тракторист.
И бригадир вспомнил, что появление кирпича открывает широкий фронт работ: можно заводить раствор, а для раствора надо подвезти песок. И он, по подсказке «старичков», оставил ковыряться в земле новичков, группу послал на тракторной тележке за песком, остальных увёл за угол строящегося корпуса разгружать кирпич.
С этой минуты и до конца смены Горчинский больше не видел ни одного из старых рабочих и даже не слышал их голосов: на стройке, кроме новичков, никого не было.
- Опять запили, - прояснил обстановку плотник Василий.
Был он недоволен и землёй, и лопатой, и расколом в бригаде.
- Завтра попрошу плотницкую работу. Тут мы больше рубля за день не заработаем, - размышлял он вслух.
И на другой день до начала смены никто никому никаких заданий не давал. Зато в девять на площадке показался сам прораб. Отвел рабочих под крышу формовочного цеха, с которого начиналась цепь помещений завода, и стал объяснять, что предстоит сделать бригаде до наступления холодов, чтобы пустить первую очередь завода, чтобы поставить дальнейшее его строительство на самообеспечение кирпичом.
- Где по проекту не положено кирпичных стен ввиду будущих сооружений второй очереди, закроемся от ветра и снега тёсом, - втолковывал прораб. - Тёс и столбы будем брать со старых сараев. Успеете сделать в срок - обещаю бочку пива и ящик водки.
Такой «увлекающей» награды Горчинский не ожидал.
- Зачем? Кажется, и так пьют предостаточно, - недоумевал он. План прораба пришёлся по душе Василию-плотнику. Его и Горчинского мастер послал на разборку сарая. Здесь Василий мечтал отличиться. Правда, двинулись они на свой фронт с голыми руками: ни топора, ни молотка, ни ломика, ни гвоздодёра.
- Сегодня как-нибудь, а завтра инструмент принесете из дому,- пояснил мастер.
- А у меня и дома ничего нет, - признался Василию Горчинский.
- Да у меня тоже. Я месяц как из тюрьмы. Там похуже. Тут если в руки не дают, так разрешают сделать. А там и того не положено. Тут-то мы запросто вооружимся.
- А за что в тюрьму-то попал? Если не секрет...
- Какой там секрет! О том весь город знает. Одному гаду на железобетонном по морде съездил. Всё большого начальника из себя корчил. Можешь у него расспросить. Он и теперь там работает.
И отправились они в кузницу. Там по двору побродили, железо подходящее подобрали, и кузнец за какое-то мгновенье вручил им вполне приличные ломики-гвоздодёры. И работа закипела.
Через пару дней она была видна всем, потому что красовалась кострами серого тёса, сорванного с крыши огромнейшего сарая. Настроение у Василия и у Горчинского было отличное: они трудились в бешеном темпе и надеялись, что темпу работы будет соответствовать и их заработок.
- А ты откуда взялся такой хороший? - в свою очередь поинтересовался биографией Горчинского Василий.
- В отделе культуры работаю. Если выразиться попроще, инспектором.
- Ну, и чем же тебе работа не нравится?
- Работа хорошая, интересная, людям даже полезная, но ведь и есть надо.
- Так коли мало платят, плюнул бы да и убег!?
- Бежать некуда. У меня высшее образование, работаю, считай, по специальности. Вот если б было пять классов, тогда б и я требовал не меньше двух сотен. По темноте. А так мне ведь всё ясно: и в другом месте положат не больше...
- А почему ж так изголяются над вашим братом? Пятнадцать лет проучиться - это всё равно, что в тюрьме отсидеть!?
- Потому, говорят, что нам работать легче: ничего тяжёлого не поднимаем. Коров не доим, мостов не строим. Мы вне сферы материального производства.
- Да брось ты к чёрту эту сферу. Возьми топор или мастерок. А они пускай ею подавятся!
- Не могу! Ты ж за меня туда не пойдёшь?
- Ну, и пусть там никто не работает!
- Так нельзя: без этого люди тоже обойтись не могут.
- Ну, так чёрт с тобою! Пухни тогда с голоду!
Трудясь увлечённо, Василий и Горчинский жили беспечально, но  недолго. На четвёртый день огляделся плотник - удивился и удивил напарника неожиданным заключением: «Похоже - мы и тут ничего не заработаем! Смотри и смекай: работу никто не учитывает, половины столбов и досок уже нет!?»
Он тут же сорвался и побежал к мастеру. Тот пришёл, оглядел разобранную часть сарая и молча удалился.
- Видал, как отличились? - бередил душу плотник.
На другой день их перевели на кладку, в подсобники к каменщикам. И только теперь новички узнали, что власть в бригаде переменилась. Разжалованный из бригадиров рабочий находился здесь же и служил мишенью для насмешек.
- Это ты присвоил наши деньги! Ты! - верещал тракторист, этот маленький, сухонький и обессиливший перед своими бедами человек.
Степан, так звали бывшего бригадира, огрызался ругательствами вполголоса и ничего в оправдание своё не выставлял.
С обеда полил дождь. Обнаружилась нехватка цемента, и перекур затянулся. И в такой-то тревожный час в курилку вкатился завхоз птицефабрики.
- Здорово, ребята!- провозгласил он внятно, по-свойски.
- Здравствуй, здравствуй, парень красный! - ответили ему шутники в тон.
- Выручайте! Позарез печник нужен!
- Это к мастеру.
- А мастер пошлёт?
- Ну, потолкуй с бригадиром. Вот он.
- 3а печку сорок рублей. В руки сразу, после работы. Вдвоём за смену управятся. Всё под рукой. Старая печь разобрана.
- А кто пойдёт? - спросил новый бригадир, низенький, плотный, чернявый.
- Да хоть Степан!
- Пойдёшь, Степан?
- Пойду, еслиф с Федькой.
На том и сладили втайне от мастера. Двоих отослали на левый заработок и пообещали им их законный в бригаде сохранить. Они же обязались принести в бригаду добытое на стороне.
На случай, если бригадир поинтересуется, где Степан и где Федька, условились отвечать одинаково и называть их в разных местах: дескать, ветрогон Федька воспользовался заминкой в работе и в швейный цех к девкам подался, а Степан (он рядом живёт) зачем-то домой побежал.
Мыслили, что очень выгодно повернули дело: всё равно ведь сидим, работа не страдает. Дескать, едва ли мастеру будет до таких подробностей.
Но мастер, как нарочно, уже через полчаса стал искать Степана, потом и Федькину отлучку усек. Ответили, как уговорились, а он все равно обоим записал поругал.
До возвращения мужиков с левого заработка не стали спорить. И на этот раз правильно поступили: те утром показались и, без всяких докладов, снова исчезли. Исчезли надолго: их две недели потом в бригаде не видели.
- В чём дело? - допытывались рабочие у бригадира.
- Печку они сложили, - рассказывал бригадир позже. – Степан и деньги получил, но Федьке ничего не дал: пропил сам. Федька присутствовал при этом, но пил на свои и всё думал, что Степан шутит. Теперь Федьке стыдно, а Степан идти в бригаду боится и просит прораба уволить. Прораб же двух каменщиков уволить не может: кладка в самом разгаре.
- За четыре червонца совесть продали! Так выходит?
- А я про Степана что говорил? - петухом подпрыгивал тракторист.
- Ты и напророчил, шкура!
- Почему это сразу вдруг «шкура»?
- Уж как, есть! Не сразу и не вдруг, а по заслугам. Печку соседке зачем разворотил?
- Пускай чужими дровами не топит!
- А ты свои таскаешь отсюда?
- Свои! Я выписал!
- Чего ж это мне не выписывают? И другим тоже?!
Соседке тракторист подсунул полено с зарядом пороха.
Разлад в маленьком коллективе строителей держался из-за нехватки материалов и связанной с нею напрасной тратой рабочего времени. Простои настраивали рабочих на то, чтобы пораньше уходить с работы домой, где у всякого найдётся дело. Но «Колхиды» с кирпичом прибывали в самом конце смены, а иногда и после. А их надо было разгрузить  срочно.
В опозданиях не было злого умысла. Грузовики стояли в очереди на погрузку, потом шли по скверным дорогам более двухсот километров. Так рабочий день и расходовали. Горчинский эту механику понимал, а потому задержкам после смены не противился. Другие норовили удрать.
- Я к вам пришёл на один-единственный месяц, чтоб поработать. Насидеться дома я всегда успею, - отшучивался он на упрёки товарищей. - Так что будьте ласковы, не мешайте получать удовольствие!
Всякие неурядицы, создававшие перерывы в работе, были ему на руку: он бы просто не выдержал без отдыха тяжёлую нагрузку подсобника. На носилках поднимали по трапам и раствор, и кирпич. Три-четыре подъёма с раствором и - пальцы рук начинали разжиматься, но так случалось, что вовремя возникала остановка.
Половину подсобников, убегавших от разгрузки кирпича, прораб уволил и набрал новых. Дело входило в нормальное русло.
- Выработка дневная еще слабовата, - анализировал прораб, - но мы создали уже работоспособный коллектив.
- И сколько ж может заработать сейчас один рабочий?
- Всё сделанное вами мы с мастером умножим на три. Надеюсь, меньше ста шестидесяти не будет!
«Вот это сила! - поразился Горчинский. - Две моих ставки! Есть смысл состоять в рядах чернорабочих! Большой соблазн!»
47
Об отъезде Марины и её настроении знали все ее знакомые, а потому Горчинского расспросами никто не терзал. Трещёткина была убеждена, что Марина не вернётся. Она жалела о том, что не условилась твёрдо с южанкой на случай поездки в её край.
Горчинский так осрамил Трещёткину на последнем совещании, что она желала ему всяческих бед. Очевидный разрыв его с Мариной доставлял ей удовольствие.
- Без неё он здесь никому не интересен, - радовалась она. Но судьба Горчинского оказалась не столь кровожадной, и он получил от Ильской письмо с обыкновенными вестями: она называла дату своего возвращения и выговаривала за телеграмму.
Телеграмма доставила много волнений матери: поезд, на который Марина не достала билет, попал в аварию, погибло много пассажиров, а Полина Васильевна, мать, вычислила, что Марина должна была ехать на нём. Ну, и готовилась к похоронам. Так подвёл её зять телеграммой и так выручила Марину задержавшая выезд её «Ракета».
Повезло Горчинскому, что приезд Марины выпал на воскресный день: не пришлось терять день рабочий. Однако без ссоры приезд не обошёлся. Горчинский был на пристани, встретил «Ракету» из Омска, но Марины - среди сошедших на берег не было. И он вернулся домой.
«Мало ли что могло помешать», - рассудил он хладнокровно.
Дома он уселся у окна и наблюдал за перекрёстком уже развлечения ради. Разнообразил он это занятие тем, что включал радиолу и ставил пластинки из нового номера «Кругозора». В числе записей была песенка о том, что, несмотря на все беды и недоразумения «любовь останется».
Между тем каждый прибывающей из города автобус, высыпав пассажиров на видном месте, разворачивался и убегал. Так, не меся грязь, Горчинский осматривал каждого пассажира. Поэтому, когда выпрыгнула Марина, он её тотчас опознал и кинулся за ворота.
Но было поздно: она уже полчаса как злилась. И теперь шмыгнула мимо крайне недовольная.
- Не мог приехать на пристань! - возмущалась она
- Я был там к прибытию «Ракеты»...
- Я на нее не успела...
Естественно, она не могла быть в восторге, от грязи, которая была уже не только липкой, но и холодной. Он выставил ей мигом на деревянные ступеньки крыльца чистую и теплую обувь, но она назло пробежала мимо неё в одних капроновых чулках.
Раздражение Горчинского удвоилось при появлении бабы Дуни, не одобрившей каприз Марины. Старушка полагала, что Марину уместно было бы перво-наперво «обмолотить», а не оказывать ей добрые услуги.
- Вынес потаскухе, как порядочной, белые туфельки и удручается: не угодил... Ох, тошно мне, тошно… - ворчала старушка.
Горчинский же, помешкав секунду-другую на крыльце, как оплеванный, поплелся в комнату, следом за своей «кралей».
- Домой я поеду одна! - выложила свой секрет Ильская.
- Так это ж не завтра!?.. Стоит из-за этого сегодня так расстраиваться? Ты скажи мне что-нибудь поновее.
- Не будете посылать дурацкие телеграммы!
- Это тоже старо. Что, так и нет новостей?.. К моим старикам не заезжала?
- Нет. Чемодан на пристани. Привезите. Я его бросила: он тяжелый, с яблоками.
Неприятные разговоры о поездке домой Марина поддерживала две недели, но минимум своих обязанностей выполняла исправно, и Горчинский решил, что в доме полный порядок. И вдруг обнаружил: пропали документы. Среди них была и брошюра с грифом «не для печати». Было очень похоже на большой скандал.
Не верилось. В диверсию. И он тщательно обревизовал себя. Сам оказался невиновным.
«Документы могли исчезнуть только при участии Марины, - сообразил он. - А какой смысл? Залог на случай размена?!»
Свой паспорт, зачётную книжку и студенческий билет она так же хранила беспечно, как и он. И Горчинский припрятал их до выяснения обстоятельств своей пропажи. Но Марина хватилась своих документов очень скоро и тотчас догадалась, куда они запропастились.
- Где мой паспорт? - набросилась она на Горчинского, когда тот вернулся с работы.
- У меня в сейфе.
- Как он туда попал?
- Да стали документы из квартиры пропадать. Вот я и решил обеспечить их сохранность.
- Сейчас же отдайте мне мои документы!
- Один момент. Вот только смажу пятки салом и побегу, но... не раньше того, как ты положишь на место мои.
- Ваши я не верну: я их сожгла!
- Тогда и я сожгу! - объявил он, разделся и лёг отдыхать. На следующий вечер нашёл он свои бумаги целёхонькими возле топки .Пришлось наклониться и собрать.
- Где ж ты их сберегала?
- У подруги.
- Значит, у тебя в этой пакости еще и соучастники имеются?
- Вы мне зубы не заговаривайте! Отдайте мои!
- Завтра приезжай в отдел. Около туалета их и возьмёшь.
- Это почему же?
- Тебе так нравиться. Для тебя унижение – род развлечения. Тебя тоска заедает, если нечем досадить…
48
- Ну, как отдохнул твой муж? Как его мамаша? Не отдала богу душу старушка-свекровь? – засыпал Ильскую вопросами Александр Христофорович, когда та переступила порог его кабинета.
По веселому расположению духа главного ветврача она поняла, что тот ставит ей провокационные вопросы, а потому молчала.
- Через неделю после твоего отъезда наткнулся я на твоего безбожника, да было уже поздно: опять катавасия с ящуром началась. Не до тебя было. А вообще-то здорово ты меня провела. Можно сказать, первая женщина увернулась. Жаль…
- Зато не последняя.
- Да. Теперь дело идет к тому. Однако еще, дай бог, как выражаются атеисты, новому главному, конечно, не до тебя. Живи спокойно. А если совесть мучить будет и обо мне вспомнишь, возьмешь у него адрес. Работаю под самим Омском. Захочешь там устроиться – приезжай, но только одна. До свиданья.
И Пресс исчез из города.
- А чего это здесь Твердохлебова вертится? – удивилась Марина.
- Как это чего? – отозвалась санитарка Зеля, заведующая аптекой. – Как только ты укатила, ее сразу из тайги перевели, и она даже лучше пришлась по вкусу нашему Александру Христофоровичу. Она охотно ездила с ним в командировки да и так, в кабинете, часто задерживалась.
- Поди, в Марьино?
- Чаще, конечно, туда.
- А муж ее как же?
- Муж ее – болван неотесанный. Откуда ему знать нашу ветеринарию. Ну, и пусть теперь воспитывает...
- Кого?
- То, что после командировок завязалось. Прессово потомство. Ты расспрашиваешь, как первый год замужем. Она ж беременная от него.
- Откуда ты знаешь?
- Оттуда. Не пробовала что ли!? Или дурнушка какая-нибудь. Знаю, что с любовниками слаще.
- Ну, ты засыпала меня загадками...
- Да ничего загадочного тут нету. Просто ты одичала там у себя, на юге, на вкусных яблоках. А у нас тут всё просто и ясно, как божий день, место твоё занято. Дмитрий Павлович подержит тебя недельку, пока кто-нибудь из отпуска вернётся, и - прощай. Поедешь в тайгу на место Твердохлебовой. Ёё теперь туда не вернёшь: переведена законно, заслужила, да и к роддому ей надо быть поближе.
Дмитрий Павлович, новый шеф, подтвердил программу Зели: предложил с месяц поездить в командировки. Она согласилась. Потому однажды вечером Горчинский Марину не дождался. Звонил поздно вечером в райветлечебницу - не ответили. Тогда он посетил её на другой день утром и получил нормальное объяснение.
- Она права в том смысле, что решила не упускать случая для практики ныне уникального… - рассудительно объяснил поступок Марины молодой ветврач и тем успокоил.
«Сама изъявила желание! - повторял Горчинский на досуге. - Надо бы радоваться: человек за ум взялся. Но с кем? Вот вопрос...»
Целую неделю шли дожди, и это могло задержать возвращение Марины. Горчинский пытался до неё дозвониться, но из его затеи ничего не вышло. Вернулась она в воскресенье, как и положено возвращаться с важного мероприятия.
- Ходите по пятам, как за самой последней потаскухой,- выговаривала она ему после сдержанной встречи у ворот. - Вот и своего добились; Дмитрий Павлович отказался посылать меня в командировки, отправляет в колхоз на постоянное место.
Он, конечно, прав. Насквозь видит своих работников и жалеет и меня, и мои руки... Я этому нахалу-спутнику такую пощёчину влепила, что всю неделю рука ныла. Если я каждого из руководителей практики так отблагодарю, без рук останусь.
- И куда именно он тебя направляет?
Она назвала колхоз.
- Хорошенькое место!
- Чем же?
- Ну, хотя бы тем,  что за Иртышем!
- Ничего. Паром ходит.
- Иногда. Но дело не в этом. Какая может быть практика в колхозе? Кстати, это и не в колхозе, а на ветучастке от райветлечебницы. В самом колхозе, может, и есть специалист. А тобой кто будет руководить? Малограмотная старуха! Я б на твоём месте держался за ветлечебницу.
- Нет у меня места в ветлечебнице. Проездила.
- Знаю.
- Откуда?
- Оттуда... Тебе не могут платить зарплату, но практику проходить можно. А в колхозе и пользы от работы никакой да ещё и намучишься.
- Ничего. Переживу. Не буду вам надоедать. Отдохнёте.
- Мне ты насолишь меньше, чем сама наплачешься. Деревня не город. Столовой нет. Квартиру нанять, безопасность обеспечить. В лесу ведь... Пусть даже наймёшь удачно. Опять же грязь по колено и холодно. Ни помыться, ни переодеться, когда вздумается. А главное, проку никакого - ничему не научишься.
- Откуда вы знаете?
- Да ведь ты назвала колхоз.
- Туда автобус ходит. Буду домой ездить и в ветлечебнице консультироваться.
- Всё это теория. Автобус ходил.
- Ходит!
- Сегодня. А через неделю шабашить будет. Шуга пойдет – возить не будут. Потом, пока дорога наладится, практике конец.
- Так чего вы от меня хотите?
- Хочу, чтоб была дома, в городе, и не болталась где-то наудачу, а осваивала профессию. Когда освоишь, тогда хоть к черту на рога.
- Нет, я всё-таки попробую.
49
Едва Ильская оставила салон автобуса, как у неё тотчас испортилось настроение. Мимо автобусной остановки проходила женщина. Правой рукой она прижимала к боку что-то завёрнутое в мешковину, а левой тащила за руку мальчонку лет пяти. В свободной руке тот держал алюминиевый бидончик. Засмотревшись на приехавших, мальчик споткнулся и упал. Мать рванула его с земли, c руганью принялась колотить за то, что бидончик опрокинулся и молоко выплеснулось на землю.
- Боже мой! Из-за какого-то литра молока, - простонала Марина,- и так истязать ребёнка. Да ещё с проклятьями!
Она не выдержала, подлетела к рассвирепевшей женщине и вырвала из рук мальчонку.
- Ну, кто тебе виноват, дура?! Надо было заклинить крышку! Зачем же на нём вымещать собственную глупость? Что он понимает?!
Ошеломлённая неожиданным вмешательством, молодая мамаша спорить не стала. Ильская же, удовлетворившись этим, пошла прочь, унося досаду. Вспомнила о дочери.
Ни у кого не спрашивая дорогу, пользуясь описаниями работников райветлечебницы, Марина отыскала полусгнившую избу ветфелъдшера Фроськи Косой. Сама Фроська явила из себя изрядно потрёпанную жизнью, старую женщину, неопрятную и хмельную. Застала её Ильская за семейной трапезой. И хотя, кроме старика-мужа, за столом никого не было, трапеза не обошлась без спиртного. О том свидетельствовал тошнотворный запах самогона.
Едва Ильская представилась, хозяйка тотчас усадила ее за стол на лавку, вмонтированную в деревянную стену и пол. Марина оказалась спиной к окну и могла обозревать комнату, которая была не прибрана, не обихожена. Стол накрыт грязной голубой клеенкой. Лавка когда-то была окрашена охрой, но теперь уже краска наполовину стерлась.
Пол был грязным, и Ильская долго не могла понять, покрашен ли он. Ясно было одно, что привести его в порядок по первому заходу невозможно. Хозяйка не мешала осматриваться. На четверть часа исчезла, вернулась с бутылкой самогона.
- Мы своё вино израсходовали, пришлось призанять, потому как по такому случаю не выпить грешно, - объяснила она свой успех.
Выпить с нею Ильская отказалась.
- Не беда, - заключила Фроська. - Выпьем мы. Главное, главное - к месту и ко времени. А ты поешь. Столовой в деревне не держат.
Марина ткнула вилкой картошку на сковороде, одиноко стоявшей посреди стола. По замыслу хозяйки, картошка числилась жареной. На самом же деле она была запарена под миской. Марине уже приходилось угощаться таким блюдом, и она даже знала технологию его приготовления.
Процесс порчи продуктов был таким. Когда картошку ставят на огонь, дно сковороды устлано старым солёным салом, а на горку картошки кладут большую ложку тоже старого сливочного масла. Всё это добро накрывают миской и начинают нагревать.
Свиное сало, оказавшись в топлёном масле, не жарится, а варится не выделяя смальца. Запахи жарения при таком запаривании не появляются. Масло своей несвежестью заражает картошку и вместо свежего блюда получается нечто вроде помоев.
Марина, привыкшая к другому качеству пищи и неголодная, беседовала и пережидала время, отведённое хозяйкой на обед. В душе она злилась на Горчинского за то, что его предсказания сбывались в точности.
Когда, наконец, Фроська из передней провела её в комнату и указала на кровать в дальнем правом углу, Марина исполнилась решимости вмешаться в обстановку чужого дома и попытаться, что возможно, переиначить в лучшую сторону.
- За работой вам, видно, некогда наводить порядок,- ускоренными темпами принялась она готовить Фроську к перевороту. – Так я, пока у меня своих забот ещё нет, помогу. Можете идти по делам, а я займусь уборкой. Где тут у вас вода, тряпки?..
Фроська не стала спорить. Пододвинула ей новое оцинкованное ведро, познакомила с колодцем. Во дворе Марина выбрала место на плетне, куда можно было бросить постельные принадлежности, а потом, в ударе мытья и чистки, она почти всё из обеих комнат выдворила. Словом, когда Вовка, взрослый Фроськин сын, вернувшись с работы, переступил порог родной избы, то поразился переменам.
- Праздник какой что ли? - справился он.
- Праздник, - ответила мать.- Вот Маринушка приехала практиковаться ко мне. Хочет по-своему наш дом повернуть и колхозные фермы тоже. Уж ты ей помоги.
В комнате он увидел постороннего человека и уставился на стройную симпатичную девицу в тёмном платье с зелёными цветами, стрельнувшую через плечо по нему быстрыми блестящими глазами из-под чёрных бровей и великолепной копны волос, уложенных пухлыми завитками в высокую корону.
- Чего стоишь? Носи! - распорядилась Марина.
Вовка автоматически бросился исполнять волю необыкновенной гостьи. Другие приезжали намусорить, а эта прибирается. В беготне по втаскиванию вещей он несколько раз успел оглядеть практикантку со спины. И она внушила ему непонятное чувство, нечто среднее между страхом и беспредельным уважением. Поразили его невиданная красота, стройность, а также сила, чувствовавшаяся в её руках, когда она играючи перекидывала матрацы и перины.
- Такой в нашей деревне нету, - сообразил Вовка. - У нас одни коротышки и толстушки. И страшно ленивые. Так и норовят больше поболтать да полежать. А тут на тебе ни с того ни с сего - генеральный марафет! И кто её раскочегарил на такое каторжное дело?
И платье на ней вроде простое, будничное, но к месту немаркое и красивое. И ноги обтянуты не абы каким трико, а аккуратным, вязаным вроде чулок.
Вся эта ладность и в теле, и в одежде практикантки ошеломили Вовку гениальной простотой и вместе с тем недосягаемостью, а потому в душе он сразу отгородился от этого непривычного, дерзкого и красивого существа. Ему сделалось страшновато при мысли, что он, в общем-то, видный парень и баянист, может легко опозориться перед нею на людях. А тут ещё мать предупредила: «Маринушка-южанка. Не чета нашим деревенским. Так уж вы с ней будьте поаккуратней, а то и осрамиться недолго!»
Марина на подобные соображения внимания не обращала. Если что и радовало её в эти минуты, так это непривычный таёжный ландшафт: пересечённая местность, лес вблизи и вдали, на разных уровнях и разных оттенков. Даже стоя во дворе она чувствовала дыхание его загадочной жизни.
Фроськин огород простирался под уклон к речушке, на противоположном берегу которой чернели острыми макушками ели. Заросли там не просвечивали, как в степной лесополосе, а создавали топкую, непроницаемую массу ветвей и кустов. Если в лесополосе невозможно спрятаться, то здесь человек, шагнувший за куст, как она убедилась, будто растворился в зелени хвойного подлеска.
«Нет, в этом лесу не погуляешь, - смекнула она. - Но всё равно, очень красиво».
Когда солнце утонуло в тайге, грузно осев на спицах острых еловых вершин, будто тяжёлый арбуз на тонких лезвиях ножей, потемнело не сразу. И Марина ещё долго не уходила в избу. Уже переодетый Вовка ушёл с баяном со двора, уже Фроськин муж управился с конём, уже сама Фроська подоила корову, когда незашитые тёсом, состоящие из пяти горизонтальных прожилин ворота дрогнули, взвизгнули и во двор через щель между столбом и пашущим землю углом воротной рамы втиснулись двое - молодой высокий мужчина и женщина на две головы ниже.
Если Вовкин возраст, по Марининым приметам, не перешагнул двадцать второго года, то вошедший мужчина был за гранью тридцатого.
- Племяш с жёнушкой, - пояснила хозяйка. - Зовут Николаем, а её Клавой. Работает он шофёром, а пьёт как сапожния. Не ведаю, как он с машиной ладит. По-моему, так ему за моего Афоньку с конём не управиться.
В избе Николай показался Ильской ещё статнее и симпатичнее. Впечатление от Клавы было несравнимо хуже.
«Серенькая курочка», - подумала Марина.
Вослед за Николаем и Клавой пожаловало ещё несколько гостей. А так как все были незваными, то обстоятельство это учли и прихватили с собой спиртного.
Марина сидела в красном углу и наблюдала за хмельной компанией. Она не пила и не ела, как невеста на старинной свадьбе.
На шум весёлого ужина забрёл в избу пьяный мужичок и ни с того ни с сего принялся хаять Фроськины таланты.
- Не умеешь ты, как следоват, кабанчика подкастрировать!- твердил он.
- Нет, умею! - возражала Фроська, - Еслиф сумлеваешься, на тебе покажу.
- И на мне у тебя ничего не получится.
- А ты спытай. Потом скажешь.
- Ну, давай попробую!
Афонька, Николай и ещё двое повалили хвастунишку на лавку и сдёрнули с него штаны. Вместо спирта Фроська пользовалась самогоном. Обработав соответствующие поверхности тела, она полезла в шкаф за скальпелем и нитками, йодом и ватой.
Ильская подумала, что коллега шутит, но та смело пустила бы в ход скальпель, если б по сосредоточенности Фроськи Ильская не догадалась, что затея нешуточная, и запротестовала. Мужики вняли её требованиям. Особенно Николай постарался: он на колене вынес мужичонку в сени, откуда тот успел Фроське крикнуть: «Вишь, не сумела!»
Но Фроську хмель отвлек от насмешника, и она уже распевала «своедельные» частушки: «Эх, снег-снежок, белая метелица! Еслиф …… не стоит, неча канителиться!»
Под её мелодию один из мужиков вышел на круг. Зажав коленями стакан, в котором позванивали три чайных ложки, пустился в пляс. Представление захватило публику. Все, кроме Марины, повскакивали с мест, образовали у стола полукруг. Было похоже, что коронный номер демонстрируют для неё, для гостьи.
Николай не оценил представление по достоинству, ему понравилось лишь то обстоятельство, что пляска со стаканом отвлекла компанию от стола и что его Клава осовела и мешком осела вблизи русской печки. Этого он посчитал достаточно, чтобы прилепиться к практикантке,  потому протиснулся к ней, желая сходу обнять, а будет возможно, так и в укромный уголок перенести.
- Убери руки и отодвинься на четыре лаптя! - предупредила Марина.
Слова действия не возымели, и тогда раздался сочный всплеск пощёчины, и кавалер схватился за скулу.
- Упреждала вас, олухов! Не суйтесь со свиным рылом в калашный ряд, - вяло пояснила Фроська, уловив размолвку между племянником и практиканткой. - Это не Людка...
50
Утром, увидев хмельную подавленность настроения хозяйки, Марина вызвалась сварить борщ и вообще приготовить обед по своему вкусу. Всё, что она потребовала, нашлось: и свежее мясо, и свежее свиное сало, и капуста, и лук, и буряк, и фасоль, и помидоры, и перец.
До первой заявки на работу успели и пообедать. Дед Афонька не мог нахвалиться новой поварихой.
- Ай, да Маринка! Ай, да мастерица! - повторял он. - Не девка, а праздник жизни! Что борщ сварить, что леща врезать - на всё специалист первого класса...
А заявка поступила на кастрацию поросёнка, и Фроська, хорошенько не подумав, снизошла к просьбе практикантки и отпустила её одну, вооружив необходимым инструментарием, а сама занялась другим делом. Сошлись через пару часов. И уж так получилось, что Фроська произвела работу «на сухую», а Марина не удержалась, чтобы не похвалиться, как её пытались усадить за стол и как она еле вырвалась из оцепления радушных хозяев, имевших в запасе даже жениха.
В коллеге Фроська тотчас разочаровалась.
- Вижу, Маринушка, - засокрушалась она, - тебе это дело не с руки. Не довела ты его до ума. Без пользы сходила к людям: они в тебе сумлеваются. Думают, потому и убежала, что не уверена в хорошем результате. Вот что значит оставить поросёночка необмытым. И сама не приложилась, и людей для душевного спокойствия не поддержала. Так нельзя. С людьми ладить надо.
- Это их дело. Без меня пусть прикладываются вволю, моё дело правильно операцию провести.
- Дык, кто ж тебе наперёд скажет, правильно или неправильно!? Это не так. Их сумления могут всё переправить. На худший исход у них теперь зацепка есть: скажут, к парням торопилась, вот и напортачила.
Свою теорию Фроська тотчас подкрепила делом, отобрав у Марины инструментарий и замкнув его в шкафчике. Теперь тащились на вызов вдвоём, и Марине дозволялось лишь смотреть да слушать, будто она ассистировала какой-нибудь знаменитости.
Ужинали под троекратные возгласы деда Афоньки, который, поднося стакан с самогоном к губам, повторял мягким голосом: «Будьте здоровы!» Выйдя во двор, Марина порадовалась ясной сухой погоде и подумала: «В клуб сходить, что ли?» Но, заметив у ворот физиономию незнакомого ухмыляющегося парня, сообразила, что дорога с наплывом темноты перестала быть безопасной, особенно в логу.
И ей вдруг разонравилось, что лес так панибратски привалился к селу, что на улице приходится спотыкаться через пни и ходить вдоль живой темной зеленой стены.
- Чёрт знает, кто там может хорониться,- посетовала она.- Зазеваюсь - бах по башке и поволок в кусты, как в воду. Уж лучше днём в библиотеку загляну.
Между тем у ворот добавился ещё один недоросль. Глупо улыбаясь, он тоже следил за Мариной в надежде, что та за ворота высунется и заговорит с ним. Но она молчала. Тогда пришлось побеспокоиться им.
- Пойдём в клуб!
- Чего скучать?
- Идите. Я вас не держу. А если мне будет надо, то я и сама дорогу найду.
- Дык, ты студентка. А студентки, они без кавалеров не могут.
- Вот и бегите к тем, что не могут. Я смогу.
- Она выглядывает лысого из города, - пояснил третий, неожиданно обнаруживший себя. - У него тут бардак. Так что не прилабунивайтесь, ребята. Косая верно режет: «Не с вашим рылом в калашный ряд!»
- А что, много на вашей улице самчиков? - вмешалась в разговор Ильская.
- Кого, кого? Не понял?
- Вот и хорошо! А ещё политик-моралист! Жеребцов, спрашиваю, много?
- Жеребцов совсем нету. Жеребец один и тот на колхозной конюшне. Зачем тебе жеребцы?
- Кастрировать!
Парни ошалело поглядели друг на друга. Дескать, дура какая-то. Из-за одного жеребца болтается по селу и думает, что их много, а он - один и... того нельзя...
- А вы кто такие? Вы знаете?
- Знаем. Нас тут все знают.
- Все-то знают, да вы сами не знаете. Ведь вы и есть жеребцы. Самцы!
- Откуда это видно?
- Из вашего поведения. Чего припёрлись туда, куда вас не звали? Да и зачем целым стадом?
- Так нам идти или подождать?
- Уходите!
- Ну, и дела. Раньше, бывало, благодарили за расторопность, а теперь...
- Дык, где ж с тобой познакомишься и как?
- Со мной - нигде и никак!
- Ну, нет! Лучше что-нибудь, чем ничего! Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!
- Не нет, а да! Проваливайте от ворот. Вам здесь не цирк!
Марина скрылась в избе. Там Афонька припоминал Фроське давние и не совсем давние грехи и рыкал на неё во хмелю с натужной строгостью. При таких развесёлых обстоятельствах Марина и улеглась спать. Вскоре ей удалось забыться сном: сморила усталость. Но провести всю ночь спокойно не получилось.
Подхватилась от стука в ставни. Кто-то тарабанил так усердно, что следовало опасаться за целость стёкол. Видно учитывал, что пьяных разбудить нелегко. Но Фроська проснулась одновременно с Мариной, поднялась и впустила гостью. Ею оказалась Клава.
Марине тотчас припомнились приставания Николая.
- Брось ты к чёрту своего мужика. Иди ко мне жить,- буробил он.- Пойдём, покажу тебе свой дом крестовый!
Дом посмотреть Марина отказалась, и это позабавило Фроську.
- Это тебе не Людка,- подзуживала она племянника. - Это орешек покрепче и, видно, не по зубам. Да и допреж обсмотреться, обговорить всё надо, обзнакомиться, а ты сразу...
Когда Николай, таща волоком свою благоверную, удалился, Ильская расспросила Фроську о семейной жизни племянника.
- Нет над ним твёрдой руки,- пояснила та. - Третий раз женится, а всё никак не остепенится. И Клавку научил напиваться до зелёных соплей да рядом с телком заваливаться. И теперь утром даже и не поймёшь, из-под кого лужа больше.
- И за сколько ж лет он довёл её до такой кондиции?
- За два года.
- Пойдём ко мне жить. Я молодой, сильный, красивый, - вспоминались Марине вкрадчивые речи Николая. - Я три раза могу за ночь... Не пожалеешь.
- Да ты и из меня тряпку сделаешь и на помойку выбросишь, - возражала Марина.- От такого счастья лучше подальше!
Между тем Фроська и Клава совет держали, шептались в темноте передней. На селе был тот глухой час ночи, когда электроэнергию для большего порядка у населения отключают, Вот и пришлось Фроське зажечь лампу керосиновую. За нею они и сидели вместе со своими огромными тенями.
- Маринушка! Ты спишь? - обратилась Фроська к Ильской.
- Уже не сплю.
- Клава вот тут чудеса сказывает. Как только они протрезвились, Николай наш в подполье засел. Полдня уж там пробыл и полночи. Значит, забастовку объявил. Не вылезу, говорит, пока в мой дом, хоть один раз не взойдёт Марина. Клава и так к нему и эдак, с добрым словом и бранью, а он на своём стоит. Уже давно протрезвился и, стало быть, вот-вот умом тронется от дерзостного своего желания.
- Тронется он или нет, это ещё большой вопрос, а вы с нею уже того... чокнулись, крышей поехали! - философски спокойно анализировала Марина, лёжа на спине и глядя в сереющий потолок, будто собеседницы не перед нею стояли навытяжку, а сидели где-то на чердаке.- Я б на твоём месте, Клава, плюнула б и ушла после такого коленца. Подыхай, гад, хоть в погребе, хоть на полу, хоть под забором! Если я тебе не нужна, то и мне всё равно!
- Маринушка! Зачем же так-то? Ведь когда дурь-то с него соскочит, так они ещё жить будут! - взмолилась Фроська. - Уважь ты нас, сходи…
- И ляг под него!? Пускай утешится! - подхватилась возмущённая Марина, да так это неожиданно у неё вышло, что просительницы с испугу отпрянули от ее кровати, а из-за громких возражений и от Вовки отлетел сон, и Вовка уже таращил глаза на полуобнажённое тело красивой студентки.
- Вы что? На самом деле рехнулись?! Или это у вас как господи помилуй!? Ваши черепки варят хоть что-нибудь? Я что, нанималась тут ходить да чужих мужиков ублажать? На цирвах перед ними стоять, когда у меня свой без присмотра оставлен!?
А вы и без меня нашли б способ ублажить Николая. Ведь это так просто. Возьми, Клава, проволоку потолще, намотай на конец тряпок, облей керосином и спустись в погреб. Николай петушком оттуда выскочит.
Но это надо было делать сразу, а теперь он уже сны видит в кровати.
Марина, оказалось, права: когда Фроська с Клавой заглянули в дом, то нашли Николая почивающим не возле бочки с капустой, а на перине.
51
В половине десятого Горчинскому позвонили.
- Николай Андреевич? - осведомился женский голос, показавшийся Горчинскому знакомым и даже похожим на голос Марины.
- Марина, это ты? - попытался он уточнить, но его вопрос остался без ответа.
- Николай Андреевич, мне надо с вами встретиться и поговорить.
- О чём?
- Обо всем. Где мы встретимся?
- А где бы вы хотели?
- Приходите к кинотеатру «Октябрь» в восемнадцать тридцать.
- Хорошо,- ответил он, положил трубку и подумал: - А кто бы это мог быть? Может, Нина!?
Он имел в виду массовика РДК.
- Нет, не Нина, - сообразил он, поразмыслив. - Eй нет нужды действовать под покровом таинственности: она в любую минуту может заглянуть в отдел, не вызывая при этом ни у кого подозрений. К тому же, ей не до меня...
Очень похоже, что это проделка самой Марины. Но дозвониться из колхоза так чисто невозможно. Вон Алла, когда обзванивает клубы и библиотеки, то можно с ума сойти. Уж так кричит-надрывается, а всё равно ничегошеньки не слышно. Связь между Луной и Землей намного лучше.
Предложение было заманчивым, и Горчинский стал думать, как поступить: идти на свидание или не ходить.
«Конечно,- рассуждал он, - через три месяца Марина исчезнет, и мне уже пора думать о будущем. Но, с другой стороны, лучше немного отдохнуть... Наконец, этот звонок и вовсе - розыгрыш, злая шутка. А она еще и не ко времени. Пошутить можно и попозже...
И вместо свидания он поспешил домой, а дома занялся кухонными делами. Ровно же через час дверь комнаты распахнулась, и высокий порог переступила Марина.
- Я ещё в два часа приехала,- объявила она,- В баню смоталась, потом в ветлечебнице была. Вот шприц и скальпель выпросила, лекарства на участок получила.
Николай Андреевич слушал её рассеянно: словоохотливость Марины казалась ему странной.
«К чему бы эта словесная завеса?»- ломал он голову.
Когда присели ужинать, она предложила:»Выпьем за встречу!?»
Распечатала давно хранившуюся бутылку кагора и наполнила стаканы за неимением фужеров.
- А почему это тебе вдруг захотелось выпить? - удивился он.
- Не хотите? Давайте выльем! - и, не дождавшись ответа, выплеснула вино в помойное ведро.
Против обыкновения Горчинский и ухом не повёл и даже в душе удивился, что ему сделалось всё равно. Он уловил смысл акции: Марина хотела «чиркнуть» ему по сердцу, сердцу экономного хозяина, которому и нельзя быть другим при скромных доходах. И вот у неё ничего не получилось.
И тут Марина не выдержала, взорвалась слезами и упрёками.
- За десять дней раз приехала и то нельзя по-человечески поговорить. Чего вы молчите? - пожаловалась она.
- А чего кричать?
- Побыли б на моём месте, так, небось, закричали бы!
- Я не советовал тебе делать эту глупость тогда и сейчас стою на том же. Если б то была неожиданность для тебя, можно было посочувствовать. А тут никакой неожиданности нет.
- Что мне ваши советы! Я сама хотела испробовать.
- Не всё в жизни можно пробовать. Надо привыкать и на слово верить.
- Вам наболтали про меня что-нибудь плохое?
Она, полураздетая, взобралась к нему на колени, чего с нею давно не бывало, обняла и прижалась так, что он почувствовал её тугую грудь.
- Нет ещё, - ответил он,
- Вы не верьте!
- Так почему тебе захотелось выпить? Ты меня хочешь? Ты ж, в какой-то степени, врач, и знаешь, что одно должно исключать другое!?
- Да пьют же люди! И  днём, и ночью и никак не могут налакаться. Увлекают, соблазняют. Но там я воздерживалась, а дома захотела...
- Я тоже хотел сегодня воспользоваться случаем и надеялся, что ты догадаешься...
- Это правда? А я считала, что девочки меня заменили!
- А мне один обалдуй нахваливал там свои жеребцовые качества, что может всю ночь наслаждать, и я удивилась, что у нас так не было. Вы, наверное, меня не любите?
- Жадности не хватает.
- Как это?
- Поясню анекдотом. Хочешь?
- Очень! Люблю анекдоты!
- Тогда слушай. В православную церковь пришла исповедаться обыкновенная, правда, ещё молодая и смазливая деревенская баба. Ну, как там предусмотрено через определённое время покаяться во грехах, отпущение грехов получить и потом грешить снова. Вот священник и спрашивает: «Чем грешна, дочь моя?»
- А ничем. Против правды не грешила! - отвечает баба твёрдо. Священник догадывается, что вопрос его селянка недопонимает и давай ей суть окольными путями втолковывать.
- Ну, не спала ли ты случаем с чужим мужиком?
- Да, господь с тобою, батюшка! С чужим-то разве уснёшь!?
- Не даст, значит!?
- Вот именно! А свой жалеет. Чтоб отдохнула, выспалась...
Захмелев без вина, Марина принялась живописать Горчинскому экзотику Фроськиного дома и своё участие в событиях.
- Сплошной спектакль! Дня не проходит, чтоб кто-нибудь чего-нибудь не придумал. И всё на мою голову. Сумасшедший дом и только! Не поверите, самчики так и снуют, и снуют.
- Поверю. Ведь то дом любовных свиданий Пресса. Потому там особой климат.
- На днях ко мне лесник привязался. А я, дура, решила, что он в стельку пьяный: проспится и про наш разговор забудет. Я ему пообещала? «Снимешь шкуру с двух медведей и лисиц - выйду за тебя замуж! Так и быть!»
Трёх дней не прошло - условия мои выполнил, за обещанным явился. Хорошо, что не уверен и на ногах еле держится, так я его из избы вытолкала и шкуры следом выбросила. Только управилась, так нет, Фроську поднесло. Шкуры собрала, лесника за рукав и опять всё в избу прёт.
- Это, - кричит, - мне!
Въехала. Шкуры на печь, лесника на лавку. Самогону наливает, угощать собирается, целует, обнимает и радуется чему-то. Я ей толдоню, что, шкуры приволок он мне и их я не принимаю, она слушать меня не хочет, гнёт своё: пьяная изрядно. Я деда Афоньку в свидетели зову, тот с печи со шкурами сваливается, на них таращится, в воспоминания ударяется и мольбы моей не слышит, потому как крепко навеселе.
Хорошо, Николай забежал и трезвым оказался. Шепнула я ему, что на шкурах все помешались и что сама я на них сгорю, если они потеряются. Так он лесника вместе с его дарами за ворота выволок и на свой грузовик погрузил. И когда его машина тронулась, я избу отперла и Фроську во двор рыгать выпустила.
- Похоже, ты там вроде королевы. Не свернули бы тебе однажды твою красивую шейку. Честолюбие твоё тешется, да кое у кого кое-что чешется. Не обернулось бы всё это капканом!?
Марина хохотала.
- Весёлый народ в Марьино. Будет что вспомнить! – заключил Горчинский.
Зато в дневник практики записать нечего, - посетовала Марина. - Ничему я там не научусь.
- Ну, если осознала, то давай назад. Я переговорю с твоим новым шефом. Лучше без зарплаты сидеть, чем по лезвию ножа ходить да попусту время тратить.
- Он и без ваших уговоров отпустит.
- Ну, как знаешь.
52
Когда Горчинский первый раз переступил порог отдела культуры, его поразила бесхитростность обстановки. Показалось, что в канцелярии царит идиллия благодушного настроения и девственная сила здравого смысла. Большую комнату занимали одни женщины и все, кроме кассира, молодые и весёлые. Каждая сидела на своём месте как дома: удобно, уютно и основательно обложившись бумагами, которые не торопили, а потому в любой миг от них можно было оторваться и сбегать, куда нужно, или поговорить о чём-то интересном.
Словом, царила здесь чистота нравов и готовность на любой подвиг, в котором пока нужды не было, а потому дремали. Но так только казалось. Женщины вовсе не дремали.
В центре комнаты, за третьим из сдвинутых столов, боком к порогу, устроилась молодая брюнетка, плотная, грудастая, смуглая, красивая. Она держала в руках районную газету и мучилась желанием познакомить присутствующих с содержанием понравившейся ей статьи. Горчинский догадался, что у этой милой женщины слишком много обязанностей: читала она по складам.
«Или на пятом классе оборвалось её школьное обучение, или восемь окончила, но в вечерней школе, - подумал он. - А теперь двое детей и не до чтения романов».
Как выяснилось позднее, то была инспектор по клубной работе, боевая, напористая, морально устойчивая дама по имени Зоя. В обращении с лентяями, которых воспитывала, и с поклонниками, от которое уверенно отбивалась и которые обычно вылущивались на её голову из залётных трупп, она вела гибкую линию. Всем возда¬вала строго по заслугам и в рамках вежливости. Все беды и радости она обычно делила с Аллой - блондинкой, секретаршей по призванию и инспектором по библиотечной работе, согласно штатного расписания.
Алла редко выезжала в командировки, как то и положено секретарю приёмной своего заведующего, и обжила в канцелярии самое тёплое место: она сидела спиной к печке, обтянутому чёрной крашеной жестью прямоугольнику. Зимой за её стулом всегда лежали дрова.
В том впечатлении, какое она произвела на мир, Алла старалась копировать Зою, но это ей не всегда удавалось, хоть и была она года на четыре моложе, а потому и мир к ней был внимательнее.
И всё-таки ей не удалось перевоспитать мужа и пришлось прогнать, и дочка у нее была одна. А когда Алле не удавалось поставить на своём, она плакала.
Потом, очень скоро, она заспорила с Горчинским и убедила его, что все простые люди не так уж и просты, как того хотелось бы. Их простота ограничивалась тем, что они не пошли учиться дальше средней общеобразовательной школы. Но из этого вовсе не сле¬довал о, что они станут выполнять распоряжения того, кто пошёл дальше и знает больше.
Аллу всегда возмущало то обстоятельство, что в отсутствии Долгова (при длительном, естественно, отсутствии, а не в том случае, когда тот просто в туалет отлучился) Горчинский отдавал ей распоряжения, ни на секунду не задумываясь, есть ли у неё охота их выполнять. И она всегда находила разные предлоги, чтобы задерживать выполнение его распоряжений или от их выполнения отказываться. Словом, если у неё было дурное настроение, то Горчинскому подходить к ней не следовало. Она считала, что, в конце концов, имеет право и просто посидеть, переживая сознание своей значительности.
Так было и на этот раз, когда Долгов находился в Омске и когда Горчинский вспомнил, что наступил срок высылки реферата по баптизму в Дом научного атеизма. Ему как-то не пришло в голову, что, кроме массы потраченного личного времени на это обществен¬ное дело, потребуется приложить еще и часть зарплаты.
Нет, он как раз подумал о том, что пока Алле делать нечего как машинистке, то она, и отпечатает реферат, а потом он уж и сам отошлет его, и задолженность эта висеть над отделом перестанет.
Но Алла наотрез отказалась. Более того, она высказала возмущение: «Когда мне поручает печатать свои контрольные Евгений Владимирович, он просит меня, а не приказывает...»
- Резонно, - согласился Горчинский. - Перед вами частное дело вашего начальника. Но меня за этот отчёт на следующий курс не переведут, гонорар не выплатят да и вообще, не работая в отделе, не имел бы я нужды выполнять такие задания. Так что перед вами - в данном случае - дело общественное.
- Я подожду, пока подтвердит это Евгений Владимирович,- продолжала стоять на своём Алла.
- Хорошо. Я найму машинистку за счёт отдела в другом месте, но что вы будете делать две недели, пока нет заведующего?
«Нет, ну за что боролись? - обмозговывал он проблему уже про себя.- Ведь целую кампанию провели! Человеку дали другую должность (по её же просьбе!), и она загибает по-старому».
И на самом деле. Совсем недавно по своей воле Алла утратила должность инспектора и тем самым лишилась и подчинённых, и подопечных. Но быть простым исполнителем не желала и продолжала чувствовать себя работником не техническим, а творческим, как Зоя, как он, Горчинский. Зачем же тогда она влезла в эти скромные тесные рамки должности машинистки? Ведь как всё получилось!
Случилось так. Когда Долгов выправил разрешение содержать за счёт спецсчёта машинистку, Аллы на работе не было: она отпросилась на недельку погостить у родных в соседнем районе. Практически в отделе на этот момент она и не нужна была: квалифицированной машинисткой не являлась, к понижению зарплаты не стремилась и могла выполнять работу более сложную. Вот почему, не охнув, на свежую должность взяли Валю Ногайцеву, человека со стороны, квалифицированную машинистку. Всё, как говорится, по уму.
Сделали и забыли. Алла между тем подзадержалась ещё на пару дней, потому что из того района проехать домой оказалось сложнее, чем из Франции в Португалию во время войны в Испании. Долгов принял это во внимание и прогулы Алле в вину не поставил. Более того, он был уверен, что приготовил ей приятный сюрприз, освободив от пишущей машинки, но сохранив ту же, что и прежде, зарплату.
Но услышав от Зои о рождении должности чистой машинистки, Алла оскорбилась и возмутилась, а потому разревелась, будто её обошли наградой.
Горчинского тогда хватила оторопь. В поисках причины такой реакции он терялся в догадках.
«Конечно,- анализировал он,- на секретарском месте Алла выглядит эффектнее. Особенно, если посадить её одну да в приличную приёмную, где и зимой можно ограничиться капроновыми чулками, короткой юбкой и модной кофточкой. Она ведь рослая, стройная, с выразительной фигурой и с мыслями о своей эффектности и значении: лишнего шагу не сделает, дорожит своим покоем и покоем начальника.
Это совсем не то, что Валя. Та рада - радёшенька, что дорвалась до работы, и готова трудиться без оглядки и улыбаться только тогда, когда дело спорится. А ведь у неё тоже есть причини закатывать истерики и причины более веские, чем у Аллы: дома у неё не первый год лежит парализованный муж, молодой инженер. Такое б наказанье да Алле, она б тут всех уморила хмурью бровей, редкостью ответов и непрерывными рыданиями.
Нет, Алла всё-таки рождена для секретарской должности...»
Зоя, подслушав такой вывод и особенно уловив в тоне его выражения иронию, упрекнула Горчинского: «И надо вам в такие подробности входить!»
- Ну, как тут не войдёшь, когда человек выпячивает свои недостатки, выдавая их за достоинства, - оправдывался он.
Беда была в том, что Долгов (пока!) был небольшим начальником и его приёмная служила одновременно и канцелярией и напоминала своей запущенностью и неустроенностью больше хлев. И опять же его секретаршу в любой момент здесь могли заткнуть за пояс другие служащие, особенно из центральных учреждений культуры: та же Нина, Зоя Куманцева из детской библиотеки и другие.
- Не могу ездить в командировки: у меня дочка в детском саду, Её забрать некому, - так обосновала свой протест Алла.
Долгов согласился с её доводом и отослал Валю в библиотеку, а на должность инспектора перевёл Зою Куманцеву, обучавшуюся в институте культуры заочно.
Но присутствие Куманцевой в отделе тоже не было подарком для Аллы. У Куманцевой большие, красивые глаза. Горчинский невольно забывался, уставившись в них. Такой поворот жизни тоже не предвещал ни мира, ни спокойствия.
53
В случае спора вокруг реферата сторону Аллы, как всегда, приняла старший бухгалтер, предложив ей будто бы более срочную работу.
«Вот ведь олухи! Сделал для них то, что никто другой не мог осилить, а они ещё и выламываются, давая понять, что главные успехи не в одолении работы, а в атмосфере личных привязанностей. Дескать, неважно, что мы не умеем сотворить чуда, зато мы можем помешать, если нас не умаслить... Ну, что ж, заплатите на стороне», - заключил Горчинский.
Алла надеялась, что реферат отпечатает Валя, что Горчинский попросит ее, а она не откажет. Но он положил печатать в другом учреждении, вне своего ведомства. Чтоб свою позицию не сдавать.
- Мы тут увлеклись, и я забыла сказать вам, Николай Андреевич, что звонил Данилин и просил прислать к нему Сабаева, - сообщила Зоя (не новенькая в отделе - Куманцева, а старенькая – Новикова).
- Задумал, наверное, угнать автобус,- предположила кассир.
- Этого я не знаю.
- А может, передний мост подвернулся? Или аккумуляторы...
Пока Горчинский и Зоя раскладывали на бобах, зачем понадобился шофёр отдела культуры зампредрику, порог канцелярии перемахнул сам Сабаев, молодой и ловкий богатырь. По обыкновению, он остановился за деревянным барьером, возведённым по инициативе старшего бухгалтера накануне больших морозов, чтобы не весь холод от распахнутой двери, когда переступают порог, катился по полу под ноги сидящим за столами, а большая часть бы его отбивалась вверх и вверху растворялась.
- Сходи, пожалуйста, пешком к Сергею Ивановичу Данилину, заместителю председателя райисполкома. Думаю, он речь об автобусе поведёт, а может, и о чем-то другом... У нас сегодня выезд.., - пояснил Горчинский.
- Я вас понял, - ответил Сабаев и поспешил на выход.
Сабаев поступил на работу при Горчинском, а потому нисколь¬ко не сомневался в его полномочиях как заместителя Долгова. К тому же, был он дисциплинированным и покладистым парнем, хорошим специалистом: и водителем, и киномехаником. А ещё он был холостым и на командировки не жаловался. Словом, был безотказным и надёжным работником.
Потому и случилась эта беда. Не успел Николай Андреевич переключиться на другой вопрос после ухода Сабаева, как раздался телефонный звонок.
- Николай Андреевич, ты сидишь там или стоишь? - спросил зампредрика.
- Сижу. Мне стоять сегодня не перед кем, - ответил Горчинский шутя.
Тогда держись покрепче... Сабаев... изъявил желание перейти ко мне на работу. Сам понимаешь, в райисполком не берут с ветру: тут нужен человек проверенный и надёжный. Так что пусть передаёт автобус другому, а самого оформляй переводом к нам, в исполком.
- Но ведь он у нас не только шофёр!? Он и радист, и киномеханик!?
- Ничего. На радиста и киномеханика обучите другого. А вот задать природную честность и трудолюбие невозможно... Кстати, - Данилин перевёл разговор на смежную тему, - после передачи посылай шофёров своих сегодня же в «Сельхозтехнику» за передним мостом и аккумуляторами.
- А Сабаев твёрдо согласился перейти.
- Попытайся отговорить, если сумеешь. Не возражаю. Но уверен: ничего не получится.
Горчинский бросил трубку. Он был потрясён до растерянности. Не находил названия подкопу Данилина под отдел культуры.
«Какого человека забрал! Единственного дельного работника!»-сетовал он.
Вернулся Сабаев.
- Решил, значит, уйти от нас? - огорошил шофёра упрёком.
- А вы не отпускайте!
- Как же я не отпушу, еслн ты сам не против и если там и гараж тёплый, и машина новая, легковая, вездеходная, а не то, что этот утюг «Кубань», который в снегу тонет, как топор в воде...
И по ночам мотаться не надо.
У нас в отделе таких удобств никогда не будет. Шофёры заводят машины на трескучем морозе, а за запчастями месяцами ходим с протянутой рукой. Но даже и не это самое страшное. В наших условиях можно привыкнуть в рюмку заглядывать... Сразу-то мне это не стукнуло в голову, а теперь осенило. Поэтому шагай-ка ты к Данилину и не оглядывайся. Мужик он авторитетный: из любого омута выдернет запросто. И как, говорят баптисты, спасён будешь. Жизнь - сложная штука.
- А вы меня лучше убедили, чем он.
- Расскажешь, при случае, пусть позавидует. А наших красивых девчат не забывай: глядишь, какая пригодится. Не поминай лихом.
Сабаев был единственным человеком, который привязался к Горчинскому. Потом не раз случалось, когда Горчинский бежал на работу со стороны техникума по Колашникову мосту, Сабаев догонял его, возвращаясь с заправки, притормаживал и подвозил.
54
Получив заявление от Сабаева на увольнение с визой И.О., Алла негодовала.
- Значит, меняете Сабаева на передний мост? – выговаривала она. - А может, Евгений Владимирович взял бы в придачу еще что-нибудь? Может, подождать его стоит?
- Нет смысла. Я знаю, что ему ещё аккомуляторы нужны. Я о них: не забыл!
- Интересно, на какой узел обменяли бы вы меня?
- Тут и голову ломать нечего. Сама догадаться можете...
- На мост задний?
- Да.
- А почему?
- Этот узел достаточно сложный. Более ценного просто дать нечего!
- Ну, что ж. Спасибо хоть без придачи.
На корабле было настоящее восстание. Другие сотрудницы тоже накинулись на Горчинского со своими возражениями.
- Дебатировать не стоит, - оборвал их Горчинский. – Сабаев нам ничего плохого не сделал, чтобы мы преграждали ему путь к лучшей жизни! А навещать нас он не отказывается. Так что та из вас, которая не хочет потерять его дружбу, не потеряет.
- Ну, не скажите! - подала голос Зоя Куманцева. - Тут очевидная опасность, что уведут его от нас совсем незаметно.
Она выручила Горчинского: её шутка удалась. К тому же, в этот критический момент порог отдела переступил Копылов, инструктор райкома, весьма неприятная личность для работников культуры. Он никогда ни с кем из них не разводил дискуссий. Он сразу крыл...
- У вас с Долговым, что в раю, - заговорил Копылов с комплиментов. - Красота-то какая! Что бухгалтер, что инспектор, что массовик, что машинистка - глаз не оторвать!
- На святом месте стоим! А свято место пусто не бывает, - отшутился Горчинский.
- А как до работы дело доходит - ни с места!
- Опять сорвали?
- Днём пили, а вечером свою синагогу вообще не открывали. Сам заходил убедиться.
- М... да, работнички.
- Директора надо выгнать! Пора!
- Пожалуй. Хотя она ещё и трёх месяцев не проработала. Ту мы, когда проводили?
Разговор шёл о срыве репетиции в РДК и о том, что его директор не справляется со своими обязанностями накануне такого ответственного мероприятия, как подготовка к областному смотру художественной самодеятельности,
Горчинского поразил на этот раз более спокойный тон упрёков Копылова,
«Удивительная перемена», - заключил Николай Андреевич.
- Надо бы поставить директором тебя! - огорошил инструктор Горчинского. - Ты потянешь!
- Работу - возможно, а ноги - нет. Зарплата маленькая и по совместительству работать некогда... А по существу вот что скажу: райком комсомола помогает РДК урывками. Надо этот вопрос отрегулировать...
- А что? В твоём прожекте есть зерно! Посоветуемся.
55
Ильская отправилась к Фроське, чтобы поработать ещё недельку и затем уж вернуться в город. Настроение было приподнятое: она уже глядела свысока и на проблемы профилактики и лечения, и на обстановку жизни в Фроськином доме. Человек она временный. Не хотят прислушиваться - пусть делают, что хотят. А потому в суждениях она стала резче. И когда в первый же вечер подсел к ней Николай и в сотый раз стал предлагать ей руку и сердце, она его решительно отбрила.
- Шкуры я добуду не хуже лесниковых, - обещал он. – Наряжу как царицу.
- И рядом с бутылью самогона посадишь. Верю, что шкуры украдёшь или купишь, а ума - не достанешь: так и умрёшь пьяницей. Что сегодня добыл, то завтра же - пропил, - язвила она,
- Пить я перестану. Я сильный, красивый. По три раза...
- Дурное дело не хитрое. Жену куда денешь?
- Брошу её, пьяницу обосц...
- Ну, и дурак! Сегодня бросишь её, завтра меня, а потом ещё новую, какая с другим могла бы человеком стать, а с тобой погибнет! Нашёл чем соблазнять, полудурок!
Спор Марины с Николаем прервал своим вторжением бригадир из соседней деревни.
- Корова на ферме подыхает! - объявил он.
- Сей минут будем! - заверил его Афонька, направляясь во двор, чтобы запрячь лошадёнку.
- Да ты, дед, пожалуй, сиди, - остановил его бригадир. - Я практикантку и на своей увезу, а потом и назад доставлю.
- Её одной мало! - подала голос Фроська. - Документ надо делать.
- Да я одна ночью и не поеду! - заявила Марина.
Сошлись на том, что гонец забрал обеих. Ехали неторопко .Телега подпрыгивала на грязевых кочках, вознаграждая ветработников чувствительными толчками. Марина уже представляла расположение ферм и догадалась, где они, когда показался поворот. Но бригадир в болтовне с Фроськой будто забыл, куда они едут и не свернул.
- Нам же на МТФ! - напомнила Марина.
- Виноват, - пояснил бригадир. - Корова-то моя. Не сказал сразу: боялся, не поедете.
Фроська уточнение мимо ушей пропустила и продолжала свою беседу о деревенских новостях. Так и добрались до бригадировой усадьбы. А когда с телеги слезли, то опять-таки хозяин и Фроська удивили Марину: не в сарай кинулись, а в дом потянулись. И в передней задерживаться не стали, а в зал прошли. Марина безлюдью в доме подивилась, к горячему обогревателю печки приникла и осмотрелась.
В огромном доме царствовал уют. Проглядывал он и в чистых половицах и в половичках, в белоснежных накидках и в ковриках, в занавесочках и портьерах. Но Фроську такая обстановка не смущала. Она оценила ситуацию по-своему: бросилась к круглому столу, на котором газетами было угощение прикрыто.
Газеты вмиг разметали, и Марина снова смогла отметить и прилежность, и искусство отсутствовавшей хозяйки дома. На столе толпились тарелки и мисочки, с пирогами и сметаной, с грибами и студнем, с салом солёным и копчёным, с мясом отварным и жареным, большая миска с брусникой и три графина с самогоном.
Хозяин не забыл предложить женщинам раздеться, погреться и перекусить. Фроська тотчас взялась исполнять одно его желание за другим. Марине же непонятная ситуация не нравилась.
«Если мы приглашены на гулянку, то зачем садиться за стол до прихода всех гостей? - рассуждала она. - Зачем с захмелением торопиться? Так можно потом и не узнать тех, кто через час пожалует!? Да и почему они не торопятся? Времени-то, слава богу!»
Марина ни на шаг от печки не отодвинулась и всё ждала, когда Фроська о корове вспомнит, но корова из Фроськиной головы выпала безвозвратно и пора было о том напомнить.
- Показывайте корову! Хватит околачиваться! - потребовала Марина.
- Посколько корова твоя в полной исправности, то покажи ей, Сидорыч, быка.
- Не к спеху!
- Ох, и занозистый ты человек. Маринушка, - продолжала Фроська. - Люди, они знают, что делают. Насчёт коровы человек пошутил. Корова у него вон в углу, в стекло одетая, за комодом. Сидорыч как захочет в компании со мной выпить, так у него корова виноватая... Мария-то к своим укатила?
- Угу, - кивнул хозяин, продолжая закусывать.
- Вот тебе и вся корова! Человеку общество наше с тобой дорого. Разоблачайся да садись. Отведай молочка из-под бешеной коровки, грибков со сметаною, колбаски домашней полноценной, мясца жареного молодого, сальца копчёного - всего-всего, чем богат наш край таёжный в самом начале зимы.
За неторопливыми речами Фроська опрокинула уже третий гранёный стакан и с восторгом подметала закуску. Наступила гнетущая тишина. Вдруг дверь передней бухнула, и в зал шагнул председатель колхоза, среднего роста плотный, свежий мужчина лет сорока пяти.
- Привет честной компании! - провозгласил он, взглянув с ухмылкой на утоляющих жажду за столом, а потом, сбросив на порог чёрный полушубок, резко повернулся к Марине.
- Где ж ты, Фрося, такую красавицу раздобыла? – наигранно спросил он.
- Из Америки выписала, - ответила она вяло, не оглядываясь на собеседника.
А тот сходу попытался обнять Марину, но Марина отпрянула и оказалась на пороге в другую комнату. Тогда полнеющий брюнет увлёкся наступлением, закрыл хрупкой девушке выход в зал и ринулся вперёд.
Сидорыч и Фроська перемигнулись, наполнили стаканы и за успех операции перекинули.
Осталось, переведя дух, закусить и возликовать, но в спальне кто-то ёкнул и тяжело осел, по звуку судя - мимо, на пол. А через секунду-другую через зал в прихожую метнулась Марина. Хозяин и Фроська ждали за ней погони кавалера, но дверь прихожей уже бухнула, а из спальни выпорхнул лишь слабый стон.
56
На бригадировой лошади Марина понеслась на главную усадьбу. Этот случай вернул ей то тревожное состояние, какое она пережила дома в хмурый августовский вечер, когда бежала топиться.
Но ни погони, ни других препятствий не случилось. Даже телега не разбилась о кочки. Она благополучно долетела до Фроськиного двора.
Вручив бригадирову лошадь деду Афоньке, Марина продолжила свои переживания и воспоминания уже в постели. Она ни в чём себя не упрекала, не раскаивалась: она торжествовала.
- Не зря, не зря я сюда заглянула! - повторяла она. - Хоть одного кобеля проучила! Он собрался и меня, как библиотекаршу, тягать... Нет уж, дудки. Мне дров от тебя не нужно! Будешь помнить практикантку!
57
- Поздравляю! Баптисты в Марьино общину организовали! Как же это ты проворонил? - озадачил Горчинского Копылов.
- А может, просто не успел открыть?
- Так ведь Игорь, этот самый механик, руководит!?
- Ну, и что? Не я ж его с собою из Европы привёз?! А марьинскому парторгу я две недели тому назад предлагал лекцию о баптизме провести. И как он меня сразил эффектно. «У нас такого не водится, - заверил он,- так и не надо наводить людей на грешные мысли!» Вот и пускай теперь наводит на праведные. Если понадоблюсь, адрес известен.
Разговор состоялся на тротуаре: Горчинский бежал в сельхозуправление к машинистке за напечатанным рефератом, отвергнутым Аллой.
Сельхозуправление на втором этаже здания горисполкома, но вход у него автономный: на задах здания специальная крутая лестница в холодном дощатом тамбуре. Апартаменты неудобные. Хозяин-купец в далёком прошлом здесь работников держал. Помещения низкие и тесные. Если кабинеты на первом этаже были пятиметровой высоты, то на втором не более двух с половиной. Поэтому, забираясь в сельхозуправление, Горчинский чувствовал себя так, будто попал в какую-то кладовку.
Но если для молодого Горчинского не так уж и сложно было уследить за перилами и полами, то коллега его, старик Безносенко, измучился совершенно, пока забрался на этот чердак.
- Вы были в Берёзовке? - поинтересовался Безносенков.
- Нет ещё. Там немцы живут, а я немецкий толком не знаю.
- Слышал я, что там меннониты задают тон жизни.
- Да, есть такие. Мешают росту пионерской организации. А вы что предлагаете?
- Я ничего не предлагаю. Слышал, в прошлую субботу там трагедия произошла. Мужчина лет тридцати пяти убил жену и пятерых детей, а сам повесился. Работал шофёром, жена дояркой, жили в достатке. Вот думаю о причинах. Что вы скажете?
- Ничего не скажу: не изучал.
- Если узнаете, не сочтите за труд сообщить мне, старику. Бывшему лектору-атеисту. Не выезжаю уже. Слабею. Но вот размышляю.
- Не сочту за труд. Да мы еще встретимся в лекционном походе.
- Хорошо бы.
«Полная противоположность Малыхину, - подумал Горчинский о Безносенко. - Малыхин в трёх школах города историю ведёт и этой перегрузкой последнее время отбрыкивается от поездок с лекциями на село».
Реферат был отпечатан в четырёх экземплярах, чисто, аккуратно и на отличной бумаге.
- Как и договаривались, двадцать рублей?
- Да,- ответила машинистка. - Немножко продешевила, да уж ладно: на общее дело трудов не жаль,
- Спасибо, - поддержал энтузиазм машинистки Горчинский, вручил деньги и дал на подпись трудовое соглашение.
- А вообще-то неприятность для Аллы, - рассуждал он дорогой, - почти треть её зарплаты. Вся надежда на доброту Долгова, а так, по закону, можно и удержания ожидать.
58
- Дмитрий Павлович, в Марьино я всё переделала! – доложила главному ветврачу района Марина.
Дерзко уставившись в его голубые глаза, она ожидала выговора, но тот был непроницаем.
- Я полагаю, - не торопясь отозвался он, - что после окончания техникума мне предложат вас устроить здесь, а потому посылать в другой колхоз не имеет смысла. Вас надо серьёзно подучить, к будущей работе подготовить. Из этого теперь и будем исходить.
Такой прозаический поворот чуть не взбесил Ильскую. Всего-всего она ожидала, но только не прощенья и вежливости.
«Ну, и умора! - подумала она. - Этот хуже Пресса: его ни ручки, ни ножки не интересуют. Одна работа и всё! И зачем только бог дал ему красивую фигуру и двадцать пять лет, поставив мне в начальники?!»
После волнений и непрерывных терзаний в Марьино городское окружение ощущалось как пустота. Навевало тоску, подбивало на бунт против всего на свете. Но она сдерживалась.
Горчинский чувствовал, что она витает где-то в другом мире, и старался не досаждать ей прозой своей жизни. Она была чужая.
Если даже они шли рядом из кино, она не чувствовала его. Если он останавливался, она не замечала, его отсутствие обнаруживала с большим опозданием.
59
Как-то между делами Горчинский подружился с сестрами Куманцевыми, Лидой и Зоей. Старшая Лида заведовала городской библиотекой. Давно вышла замуж, но оставалась смешливой и бойкой девчонкой. Комсомольской активисткой знали ее в райкоме партии и в райисполкоме.
Она привыкла быть в круговороте районных кампаний. Никогда не отказывалась от участия в массовых мероприятиях городского или районного масштаба. Она и Горчинского крепко ободрила, когда он вынашивал идею атеистического лектория. Горчинский как-то даже похвалился Данилину. А тот неожиданно спросил: «А вы не предлагали ей лететь на Луну?»
- Нет. А что?
- Напрасно. Она бы согласилась.
- Что ж в том плохого?
- Плохого нет, но и хорошего тоже: она никогда не отказывает, но и не сделает того, что пообещает.
Обладала Лида ещё одним приятным качеством: она заразительно смеялась.
Институт она окончила, а потому в рядах заочниц не мучилась.
Учиться заочно был удел её младшей сестры.
Итак, Зою отличали её большие глаза, которые прямо-таки завораживали Горчинского. В остальных деталях портрета она не была красавицей. Нос, к примеру, великоват, толстоват, коса жидковата.
Зоя успешно совершенствовала свою речь. Она так виртуозно докладывала, что иногда сам Долгов переставал её понимать и обескураживал репликой вроде: «Научились, научились докладывать. Здорово получается. Солидно. Грамотно. Было бы только о чём. А вот скажите, Зоя Феоктистовна»... -  дальше следовал вопрос о том, почему в только что упомянутой хорошей библиотеке целую неделю не снимали амбарный замок с двери.
Для Горчинского, конечно, не было секретом и то, что на заседаниях и вне их Зою порицали за безделье. Если такой вопрос поднимался на заседании, Зоя молчала, как партизанка. Если же с кем-то один на один, то спуску не давала. И снова в рабочее время и на рабочем месте занималась личными делами: читала учебники, писала контрольные, посещала парикмахерскую, магазины. Правда, она не пропускала репетиции в народном театре и тем подпирала работу культурного фронта.
Однажды, когда Долгов отсутствовал и Горчинский занимался в его кабинете, сестры атаковали его.
- Николай Андреевич! Зое нужна путёвка в санаторий, - заявила Лида.
Горчинский - председатель месткома - поднял удивлённые глаза: путёвки были распределены, по крайней мере, на десять лет вперёд.
- Путёвка есть,- продолжала Лида. - Зюзин отказывается. Мне Алла шепнула. Он звонил ей вчера вечером.
- А что он думает? Полгода мы её добивались, а он, видите ли, отказывается!
- У него денег нет, а ехать далеко. Он на сибирский санаторий рассчитывал, а тут ваш юг. Деньги есть, но его жена по магазину долг выплачивает. Потому он и не сможет.
- Ну, что ж, посмотрим. Соберу местком - посоветуемся.
- Только, пожалуйста, без месткома!
- Это почему же?
- Да потому, что на месткоме вы денег для Зюзина не наделаете, а пойдут споры, время затянется, люди охрипнут. Путёвка горит? Её надо передать в надёжные руки и всё. Вы её передаёте Зое, и мы бежим собирать деньги по родне.
Так Зоя улетела на юг. Потом у неё была сессия, потом очередной отпуск. А после отпуска с нею стало твориться что-то непонятное.
Если рабочий день Горчинский заканчивал не где-то в деревне, а в отделе, то домой он любил возвращаться пешком. Не торопясь. И Зоя, проживавшая где-то на средине его пути, увязывалась за ним.
Вообще-то звонок редко заставал её в отделе. Виной тому были разные обстоятельства: и желание освободиться от службы до звонка, и жажда практического участия в работе, из-за которой (из-за жажды!) она часто бывала в библиотеке у сестры или в районной. Словом, чтобы их пути с Горчинским пересеклись, ей часто приходилось перед звонком (или чуть позже) забегать в отдел.
Только так они оказывались попутчиками и собеседниками. Брели потихоньку и разбирали самые разные и сложные темы. А зачем они это делали, Горчинскому было непонятно. Ведь он не мог любоваться её глазами, когда они шагали плечо к плечу.
Конечно, случались сказочные вечера, в меру морозные и тихие. Тогда и безо всякой причины приятно было задержаться на улице. Хотя такие порывы для большинства детей нашего рационального века и не очень характерны. Потому правильнее будет все-таки этим вечерним прогулкам удивиться.
Не менее удивительным было и то, что Зоя рассуждала на прогулках довольно смело и делала такие, на взгляд Горчинского, заявления, которых можно было и не делать, поскольку предмет внимания не был и не мог быть для них общим.
Зоя, к примеру, говорила ему: «А у вас большая склонность к анализу, к философским обобщениям...» Будто она собиралась устроить ему повышение по службе.
А повышения ведь не могло быть: следовало располагать на то, что он скоро уедет. Она же - замуж выйдет. Вот отсюда бы и плясать.
Дебатировать вопрос о том, где человек больше изнашивается, в городе или в деревне, тоже практического смысла не имело. Особенно для них обоих: они фактически жили между. И город был деревенским, и из деревни не вылазили как командировочные. Опять же Горчинский, например, и не знал, где ему придётся изнашиваться в дальнейшем.
В одной из таких бесед. Зоя высказала желание побывать на молитвенном собрании баптистов. Не вспомнив в тот момент об известной привычке её сестры, Горчинский приветствовал 3оино, желание. Решил, что она ищет интересное дело для своих комсомольцев.
Кстати, она уже было как-то затесалась на радио с атеистическими беседами. Вышло неудачно. На партийном собрании тогда ей сделали замечание: «Неужели вы не чувствуете, что у вас это не получается?» У него она не консультировалась. Как и положено со-лидному конкуренту.
«Но на этот раз должно получиться,- решил Горчинский.- Я открою ей один секрет. Она артистка и овладеет им. И после моего отъезда дело моё останется в надёжных руках!»
Но Горчинский ошибся, посчитав себя авторитетом в глазах сестёр Куманцевых. Как-то, перешагнув порог кабинета Лидии Феоктистовны, он был встречен в упор вопросом: «Вы почему не добиваетесь приличного места?»
Позиция Лиды показалась ему несколько странной: он вроде бы и не давал повода для размышления на эту тему и вот тебе на! Ревизия, оценка, требования! Тут уж, если не скандалить ради возмущения, то не обойтись без юмора. И он избрал юмор.
- А что, такие места имеются? - отозвался он.
- Конечно. Вчера умер... Оклад двести. Командировок никаких.
- И сегодня место ещё не занято?
- Это я знаю определённо: сама просилась. Сходите в райком.
- Схожу.
- Между прочим, ваша «любовница» - секретарь общества «Знание» - по похожему случаю в директора школ выбилась. Теперь уже от неё не ждите звонков так густо. Вот и поторапливайтесь, опоздать в таком случае - самый большой грех.
- Я не опоздаю: я дисциплинирован.
60
Насколько удачно складывались у Горчинского дела на службе, настолько не ладилась у него семейная жизнь с Ильской.
Близилось торжество государственного масштаба - столетие со дня рождения Ленина. Подводились итоги. Долгов погрузился в новые хлопоты.
Как-то поручил он Горчинскому составить список работников культуры района, заслуживающих наград за добросовестный труд, инициативу и творческое отношение к делу.
- В списке,- подчеркнул заведующий,- оставьте пару свободных строк. Думаю, в райкоме согласятся вписать и вас. Я считаю, что медаль вы заработали...
Сознание выполненного долга определяло его боевое настрое¬ние на работе и наводило на мысль, что если ему, Горчинскому, расстаться с Ильской, то всё будет в полном порядке. Отпадут все сюрпризы, неопределённость, нервотрепка из ничего.
- Ей слишком много и долго щекотали нервы,- говорил он себе.- Она к тому привыкла и уже иначе не может. Тишина не устраивает её, меня - бесконечные скандалы...
- Все наши выпускники едут в... Омск, - объявила ему в тот же день Марина. - Это из-за вас я буду в Омске, а не в Москве, из того техникума поедут в Москву.
- А я тоже, по твоей милости, не заглядываю в Пятигорск! Что ж мне теперь удавиться!?
- Но, по сравнению с Москвой. Омск - как совсем ничего! - продолжала она.- Что я там увижу?
- Не знаю, не знаю, - он и не старался сгладить её дурное настроение.
Напротив стал как бы смаковать эту неприятность.
- Так ты сможешь навестить моих родственников: они в самом центре живут. Явишься с гостинцами. Отвезёшь маринованных грибков, кедровых орехов. Разумеется, и поквартируешь у стариков. Куда спокойней чем в гостинице...
Он, конечно же, смекал, что такой вариант для неё хуже каторги: что хорошего она могла сообщить старикам? Естественно, она стала возражать. Чтобы избежать такой казни, выставляла разные надуманные препятствия.
- Мы будем держаться каждый своей группы, а потому мне отлучиться не разрешат. У нас будет очень строгая дисциплина...
- За совершеннолетними - нет! Следить некогда: дай бог управиться с недорослями. Ваши студенты не похожи на дисциплинированных и воспитанных. Самые примерные студенты в этом городе  в медицинском училище, потом в педагогическом.
- Откуда это вам известно?
- Они помогают мне в работе. Так вот ваши, к тому же, самые ленивые и неумелые.
- Но зачем вы мне это говорите сейчас?
- Чтобы убедить тебя, что и без тебя у твоих преподавателей достаточно будет хлопот, чтобы сойти с ума!
- Всё равно. Автобус маленький, а нас много. Никаких вещей брать нельзя!
- Это сказки! Вы едете не тюремный срок отбывать, а отдыхать и учиться. Значит, за неделю вам надо хотя бы три раза сменить нательное бельё. Так что по чемодану на четверых взять придётся, как минимум. Трёхлитровую баночку грибков пристроишь и ведёрко орехов в сумочку насыпешь.
- Ещё чего не хватало!
- Ты думаешь, придётся мучиться?
- Да.
- На коленях гостинцы везти не будешь: они в проходе полежат. На три сотни километров стоящих пассажиров не берут. Все будут сидеть, и проход останется свободным.
- Думаете, мне там будет когда ходить по гостям?! - не сдавалась Марина.
- Надеюсь, будет. Не станете же вы ночью посещать институты и заводы!?
- Ночью страшно.
- В гостинице - да. А на улице большого города - порядок! Там и в десять густая толпа.
- Но я ж их дом не найду!?
- Я распишу маршрут от ближней гостиницы.
Марина из сил выбилась, но не убедила Горчинского не навязывать ей гостинцы и своих стариков, у которых они ночевали перед выездом из Омска в этот городок.
И всё же она нашла выход: бросила гостинцы дома, будто в спешке забыла.
61
После безрадостного возвращения с экскурсии Ильскую подстерегло огорчение. Выписывали дипломы. Она сильно переживала и подкралась к девчонкам-активисткам, чтобы хоть краем глаза взглянуть на свой, долгожданный и выстраданный. Ей не отказали в этом удовольствии.
- Вот. Надеюсь, не ошиблись, - заговорила с нею крашеная блондинка из другой группы. Симпатичная такая: с длинной красивой шеей и васильковыми глазами. - Пресс Марина Баруховна. Что фамилия, что отчество - замучишься!
- Не так! - почти крикнула Ильская.
- Да ты что? Вот ведомость! Ещё и подчёркнуто, чтоб не ошиблись. Не так! Вы тут рехнулись, что ли? Откуда выкопали?
- Из ведомости! Вот она!
- А ведомость какой идиот составлял?
- Секретарь. Подписано директором.
- А они не пьяные?
- Ну, об этом спроси у директора сама!
И Ильской ничего не оставалось, как пойти к директору.
- Ничего страшного, - успокоил её Филипп Егорович. – Если тебе эта не нужна, выпишем на Горчинскую.
- Не надо на Горчинскую! Не надо, Горчинской не буду!
- А чьей же ты будешь?
- Ещё не знаю.
- А пора бы знать. Не маленькая.
- Может, хочешь быть Закаблукиной?
- А это чья?
- Моя. Если хочешь, то говори сейчас, не стесняйся: другого случая не будет... Подожди, - Филипп Егорович потянулся к зовущему телефону и долго объяснялся.
- Домой поедешь? - продолжил он разговор, отложив трубку.
- А то куда же?
- Ну, вот что. Будешь в краевом сельхозуправлении у себя на юге, спроси, нельзя ли мне у них там приткнуться.
Он вырвал из блокнота лист, набросал свой адрес и вручил его Марине.
- Поедешь-то одна?
- Нет, с ним.
- С Горчинским, что ли?
- Конечно.
- И зачем ты его тащишь? Пусть бы тут и плясал до смерти!
- А он не пляшет. Он - лектор.
- Лектор - это не должность, а догрузка к ней.
- Он – директор.
- Чего?
- Не помню. Кажется, передвижного планетария.
- В нашем городе есть планетарий?
- Наверное.
- Такое могут утверждать только самые тёмные люди!
- Горчинский и считает, что самые тёмные люди у вас в техникуме.
- Во! Нахал!.. Так всё-таки не пойму, зачем он тебе?
- Пускай отвезёт домой, где брал.
- А ты, значит, сама не найдёшь дороги?
- Найду, но так удобнее.
- Ну, ладно. Вам видней. Но записочку всё ж-таки ему не показывай. Будет место - я приеду. Ну, а шутку с Прессом ликвидируем. Не переживай.
62
Около главного (кирпичного) кинотеатра «Октябрь» было людно. Подбегали вездеходы, подваливали грузовики, подходили группы где-то в другом месте спешившихся людей. Собирались приглашённые на собрание партийно-хозяйственного актива.
До начала оставалось ещё с четверть часа и потому средоточием прибывших было просторное фойе. Здесь, стоя в сторонке, Горчинский, не любивший опаздывать, наблюдал за появлением знакомых лиц и отвечал на приветствия тем, кто узнавал его. Знакомых было много.
Вот прошёл молодой миловидный директор школы, за которым он, Горчинский, однажды увязался после мероприятия в клубе и не давал ему отдыхать, пока не пришёл за ним автобус с коллегами-лекторами, обслужившими весь куст. Директорский домик стоит вблизи перекрёстка дорог и всегда спасает какого-нибудь районного активиста от мороза и голода. Вон промелькнул щупленький, старенький селькор, который сам как-то затащил Горчинского после лекции на ужин - на глухой час ожидания автобуса - и высказал ему своё удивление. Он никак не ожидал, что Горчинский не просто лектор-атеист, но знаток баптизма в районе. Он пригрозил, что такое достижение без внимания не оставит.
- На многое, - заверил он,- я не рассчитываю, но маленькую заметочку за моей подписью газета даст.
И такая заметка в районной газете была напечатана и стала первой публичной оценкой его добросовестной работы.
Кивнула Горчинскому миловидная пожилая женщина в коричневой дошке - парторг колхоза. Вместе с нею довелось ему как-то пробиваться в метель на грузовике. Километра два тогда они мучились с заносами, орудуя лопатами. И мероприятие своё провели, не сорвали.
Улыбнулась Горчинскому тоненькая девчушка, пробегая наверх, в буфет за стаканом кофе.
Это она однажды дала ему в проводники по болотистой дороге своего парня с мотоциклом. И они не столько ехали, сколько волокли машину, пока добрались до заветной бригады, и Горчинский побеседовал с колхозницами.
Правда, Горчинскому вскоре удалось помочь девушке: её перевели в крупную библиотеку леспромхоза.
Такие люди казались ему не только добрыми знакомыми, но родными, дорогими как часть его сложной жизни.
В такой добрый час разыскала его Ильская и принялась искушать.
- Вы сможете за один день уволиться? - спросила она.
- Именно в этот и не подумаю, - ответил он. - Я пришёл сюда за наградой, а не за обходным листом.
- Hy, a всё-таки?
- Сумел бы, если б понадобилось. А теперь зачем?
- Сами понимаете. Надо домой ехать.
- А я и здесь дома!?
- Без квартиры - это не дома.
- Через два месяца будет квартира.
- Ну, как знаете!
- А чего знать-то? Ты сама на работу устройся, а потом приглашай! А так приедем и будем сидеть без дела оба.
- Устроимся.
- Месяца через два! А чем жить два месяца?
- Мать приготовилась: она ждёт. Не ищите отговорки. Устраиваться надо двоим в одном месте.
- Вообще-то верно. Продолжим разговор дома.
63
Долгов отговаривать Горчинского не стал. Он тотчас распорядился, чтобы приняли от увольняющегося дела.
Трещёткина, забежавшая в отдел по случаю неожиданной новости, впервые удивила сомнением, что работу Горчинского легко можно будет продолжить.
- Слишком скромно сказано,- отозвался Долгов. - Добрую половину передвижек придётся закрыть навсегда и, дай вам бог, как говорят атеисты, хотя бы за три года собрать и вернуть книги со второй половины. Уж так усердно рассеял их Николай Андреевич по глубинкам района. И чтобы вам не тужиться понапрасну, лучше сесть сейчас же и списать.
Но ни шутки Долгова, ни озабоченность Трещёткиной так не удивили Горчинского, как удивила Зоя Куманцева! Шестой час вечера был на исходе, а она и не собиралась придумывать заделье, чтобы улизнуть домой. Она не говорила ни о Горчинском, ни с Горчинским: она скромно что-то писала.
- А ведь это она утверждала, что дома писать продуктивнее! - вспомнил Николай Андреевич. - А что она на самом деле вытворяет? Странно, странно!
После приёма заявления об увольнении Горчинский как бы перестал существовать. Ему сообщали новости - новости были ни к чему, его приглашали в Марьино - он не мог обещать, присылали планы - не мог он их утверждать или отвергать от своего имени. Весь этот ворох забот сыпался мимо. Будто бы на отдел, а отдел в этом случае напоминал ведро без дна.
- Звонила из первой школы замдиректора. Ответила, что вы в длительной командировке в Омске, - доложила Алла, когда он вернулся из районной библиотеки. - Как они будут тут без вас, не представляю. Звонят и другие, звонят и спрашивают! Казалось некоторым, что вы спите на ходу, а теперь выпирает противное…
- А не пора ли нам, девчонки, домой? - забеспокоилась кассир, седенькая старушка крепкого телосложения, любившая пошутить и особенно в такой момент, когда Долгова не было в отделе. Своим юмором на этот раз она прервала надгробную речь Аллы по адресу Горчинского.
- А и на самом деле! - согласилась Елена Фёдоровна, старший бухгалтер. - Уйдём хоть раз пораньше. Всё-таки вечер особенный...
- Что-то и Зоя у нас сегодня заработалась, - поддела Куманцеву кассир,
- Срочная справка горисполкому о работе с молодёжью, - спокойно отчиталась Зоя, будто и не заметила в реплике подковырки.
Дружно собрались, погасили свет в канцелярии, заперли в темноте дверь и на ощупь, так как в тамбуре сгорела лампочка, спустились по узкой лестнице. Заперли подъезд, посколько соседей уже не было: свет не горел. Высунулись за калитку двора и рассыпались по студёной улице в синеватой мгле.
- Вы домой? - поинтересовалась у приостановившегося Горчинского Зоя.
- Да.
- Пешком?
Он утвердительно кивнул, и несколько минут они, шли рядом молча, Горчинский считал, что теперь-то обсуждать ему с нею нечего. А. её смущало другое: она его нелепому решению уехать радовалась. И смысл её разговора с ним был не в том, чтобы отговорить, а в том, чтобы заглянуть дальше: как его дела могут обернуться на юге? К такому разговору надо было как-то подойти.
- Вы уезжаете? - осторожно спросила она. - Или переходите...
- Похоже, что уезжаю, Зоя Феоктистовна,- ответил он так неуверенно, что она не смогла понять, хорошо это для него или плохо.
- Не хочется? - уточняла она.
- Откровенно сказать, да. Привык я, Зоя Феокткстовна. Привык ко всему и всем...
- А что это вы всё нажимаете на моё отчество?
- Для практики. Вышло так, что вы последняя женщина, которая меня провожает. Вот разъедемся и забудем даже имена друг друга, с кем мотались по командировкам. А уж ваше мудрёное отчество я могу забыть в первую очередь. Ведь мы с вами даже не купались в проруби, как с Ольгой Валентиновной, вашей подругой, когда нас подвела Трещёткина...
- А знаете, я решилась провожать вас не для того, чтоб вы забыли меня. Я хочу быть уверенной, что у нас ещё всё впереди...
- Это, каким же образом?
Горчинский даже остановился от удивления и заглянул в ее большие глаза, в те, которые всегда гипнотизировали его.
- Когда я была на курорте, - бесстрастно объяснила – Зоя, - меня смотрел один профессор. Так он посоветовал переменить климат. Он дважды говорил об этом. Вот я и хочу просить вас, когда устроитесь, найти мне работу. Напишите - и я приеду.
- Хорошо. Я сделаю это.
- Буду надеяться!
На том их беседа оборвалась. Зоя стояла перед своим домом и тут же исчезла в лабиринтах крытого двора. Сам же Горчинский чему-то обрадовался. Будто уже сделал то, что пообещал.
64
Марина встретила Горчинского вопросом: «А вы знаете, как отправить вещи?»
Неуместное в их отношениях «вы» тотчас испортило ему настроение, и он не смог сдержать раздражения.
- Да, знаем. Мы всё знаем. Багажом!
- Не принимают ... до лета!
- Странно. Впрочем, чего это я удивляюсь? Не в раю ведь...
- Говорят, можно нанять машину до Омска за ... шестьдесят рублей!
- Можно и нанять. Сущие пустяки! Когда железнодорожный билет до самого дома - пять тысяч километров - стоит пятьдесят!
- Если б по одному чемодану...
- Тогда поживём до лета! Поживу один! Когда вещи отправлю по воде, тогда и сам вернусь!
- В таком случае я буду ждать только вещи. Для меня важно сразу вернуться не одной. Потом это значения не имеет...
- Но как это сделать?
- Часть продать, часть бросить.
- А где подбирать потом?.. Впрочем, есть ещё один выход: попрошу-ка я у Долгова бывшую свою спецмашину... В течение недели можно сообразить рейс попутный. Вот и доедут наши чемоданы.
- Да он откажет. Вы своим увольнением его так подвели...Он на вас злится, наверное...
- Нет. Здесь это не в моде. Это на юге, когда надо и не надо, любят показать кузькину мать… Здесь не такие люди.
- Ну, посмотрите.
- И ты посмотришь. Завтра вечером посидим на прощанье в отделе. Такая традиция. По-моему, неплохая. Глядишь, с кем-нибудь жизнь ещё столкнёт на путях-дорогах. Так что в течение дня приготовься.
- А может, вы один?
- Если я один, то мероприятие теряет смысл. Зачем я увольняюсь, если я один? Вся причина ведь в тебе!?.. Со своим директором днём попрощаешься.
- С ним я уже...
Долгов командировал водителя на спецмашине за стеллажами. Горчинский отправился на ней со своими чемоданами, а Марина прибыла на рейсовом автобусе. На железнодорожном вокзале она появилась первой. Надеялась, что он её уже ждёт. Но его не было.
- Похоже, махнул он с моими манатками к своей жене. Вот и осталась я в чём стою да и денег на дорогу не хватает, - жаловалась Ильская полной женщине в полосатой шали, когда за спинами собеседниц Горчинский пересекал зал ожидания.
- И как же ты раньше не смекнула о подвохе? Хотъ бы деньги отобрала! - сочувствовала собеседница. - Теперь тебе задарма никто свой кошелёк не откроет. Не поверят: скажут, врёшь, чтоб деньги выдурить! Попадаются ведь и такие.
- Попадаются всякие! - столь же громко напомнил о своём появлении Горчинский.
- А ведь похож на афериста, - заметил сосед собеседницы в богатой дохе. - И шапчонка облезлая, и москвичка тоже приношена, и юркий такой, деятельный. Расторопный... Не сдать ли нам его в милицию?!
- Не надо! - заступилась Марина.
- И на том спасибо! Вот это пироги! - заметил Горчинский и подумал: - Люди медалью наградили за службу: за короткий срок меня поняли. А это «чудо» в перьях на чём кисло два года тому назад, на том и сию минуту стоит. Пошли прахом мои труды. Вот так загадка жизни!
г. Кропоткин (х. Карьер) - г. Усть-Лабинск (х.Железный)
1975 - 1979 - 1998 гг.









 
В.С. Клименко
1993 г.



       Я с теми, кто вышел
строить и месть
в сплошных лихорадках буден,
Отечество славлю,
которое есть,
но трижды - которое будет!
В. Маяковский

















КНИГА ТРЕТЬЯ

БОЙ ЗА КОПЕЙКУ
На главной улице, из маленьких беленьких хаток составленной, там, где она под горку сбегает, на втором перекрестке, по левую руку, стоит широкий дом на два входа. Стены на зависть высокие. Но на крыше, отлично с горки обозреваемой, ни железа, ни шифера: на ветру бороды из рубероида трепещут.
От крыльца до крыльца палисадник штакетником обнесён. Ближнее в архитектуру ведёт, другое - у перекрёстка - в Госстрах. Оно удобнее: к нему мотоциклы, мопеды причаливают. Весь день без перерыва. Благо, время весеннее. Солнечно. Тепло.
Через дорогу напротив - такой же монумент: столовая с облупившимися стенами. Из них турлук, как рёбра из павшей клячи, выпирает. Но подступы тоже людные.
А дальше, к реке поближе, магазин галантерейный. Он и вовсе на сарай смахивает: низенький и узкий. Как сундук, к тесному тротуару придвинут.
И всё ж весело. Народ спешит, шумит, толкается.
На проезжей части во многих местах асфальт выщерблен. По тем выбоинам заплаты старательно наварены. Да так, что и тротуар зализывают. Улица людная, как в столице. По ней перегруженные автобусы как утюги ползают.
Поджидая начальника Госстраха, Гинтов осматривался, оценивал обстановку. Стоял долго, притомился. Пересёк дорогу по переулку, на низенький штабель досок под чужим забором присел. И отсюда отлично видел, кто поднимался на госстраховское крыльцо. Знал: начальник прибудет на мотоцикле с коляской.
За рулём первого прирокотавшего тяжёлого мотоцикла оказался полный молодой человек. Гинтов уточнил у подвернувшегося велосипедиста.
- Да то не тот. Истомин. Старший инспектор.
Травинский был высоким, плотным, с сединою на висках не по годам, симпатичным мужчиной. Цепким взглядом он окинул рослую, красиво и правильно сложенную фигуру Гинтова, его офицерский плащ без погон ощупал, поблескивающее на апрельском солнце пенсне отметил, островерхую-велюровую шляпу, галстук и белую рубашку.
Экипировка претендента на агентскую должность подтвердила, что перед Травинским человек оседлый, серьёзный и аккуратный. Белая рубашка, конечно, не соответствовала роду предстоящего занятия (её белизну невозможно было сохранить, если мотаться по просёлочным дорогам и пыльным улицам хуторов), но ведь мог Г интов надеть ее только по случаю посещения конторы в городе, а потом сообразит заменить.
- И много их у вас? - справился Гинтов, кивнув на тяжёлый мотоцикл. - Еще четыре, - ответил Травинекий. - Водишь?
- Да.
Это смягчило недоверие Травинского.
- Всё сходится, - признался он. - Участок дальний. У нас там ещё Шажков... Можно объединить, Вот он.
К крыльцу притарахтел на мопеде коротенький, щупленький мужичок в ширпотребных брюках и пиджаке, не знавших утюга. Он буднично поздоровался с начальником и скромно присел в сторонке, дожидаясь, пока Травинский освободится.
Но Гинтов успел отметить важную деталь в обмундировке тертого жизнью Шажкова - хромовые сапоги. Это было как раз то шило, которое в мешке не утаить. Оно выдавало в Шажкове кадрового военного. Не выветревшуюся с годами любовь к форме.
Наблюдательность Гинтова дотянулась и до многочисленных ссадин и несмываемого мазута на руках Травинского. Эти штрихи портрета говорили о частых ремонтах и о том, что Травинский - руководитель не кабинетный, а технический. Такое открытие устраивало Гинтова: с таким легче по любому вопросу объясняться.
А Травинский тем временем рассудил трезво: Шажков не сможет сделаться наставником для Гинтова. Он послужит лишь проводником. Правда, добросовестным. «Шажкову не к чему отвлекаться от работы: ни семейных, обязанностей, ни других соблазнов...»
Прошли в инспекцию. Травинский представил Гинтова Истомину. Тот воровато оглядел новичка, ухмыльнулся: новая пара агентов пришлась ему по душе своей несоединимостью. Истомин любил сложности и разные вывихи на работе: они как-то возвышали в собственных глазах его самого. Лишний раз доказывали, что организация страховой работы - дело очень и очень непростое, что к ней никогда никто не готов. А она всё равно идет и неплохо.
В долгообразом лице Гинтова Истомин вычитал железную строгость, выхватил признаки надменности и превосходства. А блеск пенсне дышал особой ценностью. И неожиданное имя Адольф вместе с военной выправкой тоже не сулило благоденствия. Оно воскресило образ немецкого офицера, виденного иным в шестилетнем возрасте во времена оккупации Кубани.
Шажков был мягок, мечтателен, покладист, хотя за ним и тянулась тень приспешника оккупационных властей. Он совсем недавно из тюрьмы вернулся. «Ну, и спаровал же их Прохор Иванович!» - посмеялся часом позже Истомин в кругу досужих участковых инспекторов. - Ни одна симпатия не покорёжилась.
2
День тихий (здесь часто бесчинствуют сильные и даже ураганные ветры), теплый и ясный открыл в жизни Гинтова страховую эпоху. Истома пробудившейся природы так легко передавалась людям, что каждый переживал необъяснимое волнение и мог легко уверовать в грядущие перемены к лучшему. Гинтов мечтал о скорых и больших победах на новом поприще. Конечно, оно во многих ракурсах было туманным и пути к успехам оставались невидимыми. Но он твердо верил, что доброе начало положено и теперь только продолжать надо.
Дорога тянула на себя мотоцикл в тугих струях прохладного воздуха. Щиток мутного, потрескавшегося стекла смягчал сопротивление.
Это... г... завернём к деду. Корову на новый срок оформим, - заливисто рявкнул Шажков, трясясь в люльке на неровностях старой гужевой дороги.
Они резко повернули от края хутора к лесополосе и поплыли вдоль её однообразной серости не проснувшихся к жизни акаций и клёнов. Застыли против в кучи подгнившего камыша.
- Вот он, дедов замок, времён военных! - торжественно провозгласил Шажков.
Подворье тотчас выпрыгнувший огромный чёрный пес выдал. Злобно рявкнул, и гости оцепенели, впившись глазами в белые клыки и сильно выдвинутую нижнюю челюсть.
Из камышовой скирды, из потайной прорехи, выскочил высокий пышнобородый старик в рвани.
- Чего надобно, сынки?
Впопыхах он не признал Шажкова. Агенты же, глядя на него, оторопели. И руки и борода, и грудь старика были в крови. В правой руке он зажал длинный нож, точнее плоский винтовочный штык, насаженный на деревянную колодку.
Люди приходили к старику нечастого, но обязательно с угрозами. А потому встречал он их, как опасность, стремительно. Было не до прихорашиваний: не забыть бы, где вилы стоят.
Через томительную паузу обоюдная нерешительность сблизила старика с гостями, и Гинтов заговорил о страховании коровы. Старик смягчился, сказав «пыши». И лишь когда договор оформили, Шажков спросил о крови. Оказалось, дедовы свиньи отравились удобрениями, набредя на них на полевом стане колхозной бригады. Хозяину пришлось их дорезать.
- Знаешь, - признался на обратном пути Гинтов, - кровь напомнила мне о погибшем сыне. Я чуть сознание не потерял. Бедный старик. Совсем человеческий облик утратил.
- Да, - согласился Шажков сухо. - На себе пашет, налоговиков вилами встречает. Не верит, что однажды колхоз зальёт всех и его молоком, как обещают сегодня председатели колхозов хуторянам, уламывая в личных хозяйствах коров извести.
Гинтов не склонен без крайней нужды распространяться, а потому умолкает. Шажков же норовит втянуть его в осуждение вредной для крестьянина политики властей. Для Гинтова его напарник - несолидный собеседник: доводы его слишком резки и непродуманны.
И он делает вид, что за рокотом двигателя не слышит Шажкова.
А вообще-то Гинтов умеет спорить и спорит, если спор имеет близкую реальную цель. Если надо обосновать своё предложение. Вот сидел он на кадрах на мехзаводе. Уж там-то разных критиков повидал и послушал. С некоторыми в душе соглашался, но помалкивал. И директор был им всегда доволен. Критики там ещё и сегодня спорят, а он, Гинтов, квартиру получил и теперь на большие заработки кинулся. И здесь ему не слава краснобая и умника дорога, какую бы ему словоохотливый Шажков тотчас среди коллег создал, но приличный заработок, и устройство жены на таких же условиях. И всё это желательно без лишних споров сделать, если уж никак нельзя совсем молча.
На другой день по погоде такой же радостной снова заглянули страховые агенты попутно в лесополосу, отыскав экзотическую камышовую скирду. Но, не с пустыми руками, а с большим узлом ещё добротной, хотя и приношенной, мужской одежды.
- Сынки! - прослезился старик. - Заходить в хату.
Агенты переглянулись: гостить они не собирались. И временем не располагали, и угощаться было не к месту: рабочий день ещё весь впереди.
Старик же не торопился принять узел. Пришлось последовать за ним. И они очутились в просторной, как амбар, почти пустой комнате, где витал полумрак с туманом таинственности. Подслеповатые оконца помогали разве что отличить день от ночи. Лишь попривыкнув, агенты выделили вблизи колченогий стол, сработанный топором. Стол был главным предметом и украшением в дедовом жилище. Толстые чурки служили стульями.
Этот неуют не располагал даже к кратковременному отдыху. И агенты так торопились удалиться, как будто торчали на пронизывающем ветру, или вскочили на раскаленные угли.
Старик же между тем вынес из тёмного угла бутылку и вознамерился разлить её содержимое по алюминиевым кружкам. Гости запротестовали.
- Точно. Погонит он нас вилами, - шептал Шажков.
- Не можем! Не можем. На работе мы да и за рулём меняемся, - твердил Гинтов.
- Далековато мотоцикл поставили. Добежать не успеем, - сожалел Шажков.
- Кобель штаны на ленты распустит. Вон какой цербер.
- Так вам початая не нравится? Найдём засургученную, - терялся в догадках хозяин об истинной причине упрямства гостей.
- Да нет же! Не ко времени! Работы много! - убеждал Гинтов. И только под обещанье заглянуть в другой раз старик согласился угощение отставить и отпустил гостей с миром.
- Впредь попрошу экзотикой не потчевать, - высказал недовольство Гинтов, когда они выбрались из плена. - У меня такое состояние, хоть в больницу ложись. И как только люди живут рядом без сострадания?
- Да очень просто, - легкомысленно парировал Шажков. - Потрёшься об них годика три и сам окаменеешь. Особенно если о медали возмечтаешь, об уважении со стороны начальства или о повышении. Точно истуканом сделаешься.
- Но почему?
- Да всё потому, что всего важнее команду исполнить, чином, орденом разжиться. А там хоть потоп на этом месте. Главное - угодить начальству.
- Едва ли...
Не повезло им на спокойную обстановку и в Госстрахе, куда через пару дней отчитаться завернули. На странное безлюдье наткнулись. В рабочее-то время. Дежурила уборщица - рябая крупная, полная, неповоротливая женщина в сером.
- А это что такое? - звонко, как глухой, удивился бесцеремонный Шажков, ступая запылёнными сапогами по свежевымытому крашеному полу.
- На похоронах все, - ответила уборщица угнетённо, неодобрительно следя за перемещением хромовых сапог Шажкова, столь неуместных в городе при солнечной погоде, плиточных тротуарах и дорожном асфальте. Вот сразу после воины - тогда другое дело. Тогда сапоги носил почти каждый. Тогда непролазной грязи и здесь хватало.
- А кого хоронят? - вполголоса поинтересовался Гинтов.
- Лебедева. Инспектора.
- Николая Петровича? - громко уточнил Шажков.
- Угу. Ночью Прохор Иванович вёз его в люльке. В темноте да сослепу ударил люлькой о самосвал. На обгоне...
- И где ж сам Прохор Иванович? - справился Гинтов.
- В милиции. Сидит.
- А кто ж теперь командовать нами станет? - вслух подумал Шажков с детской непосредственностью и равнодушием одновременно.
- Истомин, - ответила уборщица. - Он мне и поручил дежурить. Он старший...
- Э...старший-то старший. Но есть ещё хозяева... Истомин беспартийный. Ему не доверят, - пустился в неуместные рассуждения Шажков. Бескорыстно, из-за одной болтливости. Не сомневался он, что о том его не спросят. И все же ему хотелось высказаться, как должно быть и как будет.
И Гинтов подумал: «Истомин - это пока...»
3
Тридцатилетний толстяк Истомин был опытным специалистом. Он успел поработать на разных должностях более десяти лет в своей отрасли. Его повысили в звании до старшего инспектора, что на заводе соответствует должности главного инженера. И недаром: он был знатоком сложного механизма государственного страхования.
В областном управлении отрасли его ценили за умение и опыт. Ему удалось поработать там в аппарате. И теперь, по его мнению, то были решающие плюсы. Однако он ошибался. Главным плюсом в райкоме партии его деревенского города признавали преданность претендента на руководящее кресло самим работникам райкома. А всё остальное было уже не столь важным.
Истомин, конечно же, не мог не слышать об этой механике, но всесильность ее недооценил. Стоял на том, что к должности начальника тянется по заслугам и знаниям. А тут ещё нашлись люди, усыпившие его бдительность поздравлениями с предстоящим несомненным повышением. Они над ним издевались, а он их внимание принимал за подхалимаж и полагал, что они помогают ему играть «царя». Так и спровоцировали преждевременные радости. При своём прямом, как оглобля, характере Истомин имел немало недоброжелателей и в коллективе страховиков.
Он резко и зло указывал на недостатки, прямо-таки жалил тех, кто подводил коллектив или его лично. Он терпеливо подбирал такую минуту, когда бездельнику становилось неловко, и эту неловкость удваивал. К примеру, вручает начальник участковому инспектору - в воспитательных целях - почётную грамоту на праздничном торжестве. Награждённый в смятении возвращается от стола президиума к своему месту на безответственной «Камчатке». И на этой непрямой, несвободной и длинной дороге, приятной и тяжкой одновременно, Истомин перехватывает его и внятно подрубает укором: «А ты её заработал?»
И по ходу будней Истомин умел подчеркнуть разницу между ним, старшим инспектором, и рядовым агентом. Стол его фронтом придвинут к столу другого инспектора, и, стало быть, подойти к сидячему Истомину можно только сбоку. Истомин же делает вид, что смотрит только перед собою и потому не замечает агента. И тот до получаса выстаивает к себе внимание. А нужда в Истомине великая: он и сверхзанятого начальника в отчётный день подменить может, и сам по себе ко всему и ко всем касательство имеет. Значит, расположить его к себе - для подчинённых дело не последнее.
Ну, а теперь, когда он за начальника остался, незамедлительно переселился в кабинет Травинского, определил на роль секретарш двух молодых и красивых агентес, через которых стал вести переговоры о приёме. Словом, поставил дело, как в солидной бюрократической приёмной. И тут уж стали дожидаться его внимания часами.
Агентам, разумеется, такая солидность не понравилась. Многие возмущались, другие волновались, подозревая скорые дурные перемены. А третьи предлагали сотворить казнь незамедлительно.
- Как?
- Да очень просто. Пригласить надо супругу Истомина и показать ей мужа в роли султана. Так она ж его тотчас на месте обмолотит!
Однако как ни реальной была казнь, она по воле агентов не состоялась. Переворот свалился на голову с неожиданной стороны. И очень скоро. На третьей неделе царствования Истомина.
Без стука шагнул в кабинет маленький, почти игрушечный, Каганец, завфинотдела, и ехидно бросил: «Освободи стол начальника, нахал!»
Истомин из-за стола, его полулежащие подружки с дивана уставились на фигуру, маячавшую за жидкими плечами Каганца. Там, стараясь не выделяться выгодно в соседстве с высоким начальством, горбился отощавший, морально истерзанный мужчина лет сорока пяти, довольно рослый, но не такой статный, каким был Травинский. Честной компании он напоминал кобеля, дрожащего под мокрым снегом.
Истомин - старожил своей станицы-города, каждую собаку в нём знающий, не от внешнего эффекта оторопел, а от биографии торчавшего за плечами Каганца субъекта. Перед ним стоял Веселов! Тот самый деятель, которого со скандалом месяц назад из горкомхоза вытурили, разоблачив как подпольного строителя личного дворца за казённый счёт. В районной газете всё было великолепно расписано. В назидание всем подобным.
«И теперь этого козла снова пускают в огород стеречи капусту...? - изумился Истомин. - Да как же это называется?»
Истомин, конечно, кое-что слышал и оправдательное по адресу Веселова. Будто того вытряхнули из кресла, когда Первый, его покровитель, был на курорте. Слышал и о том разносе, какой учинил тот Второму, когда вернулся. Ну, и теперь смекал, что Второй «ошибку” исправляет. И всё-таки оставалось многое непонятным. К примеру, как собирается Веселов руководить страховиками, когда он в страховом деле ни в шубу рукав. Да и только ли в страховом? Истомин знал, что Веселов и среднюю школу не окончил: аттестат зрелости приобрёл за деньги.
В техникуме не мучился. Стало быть, так и остался с кругозором фельдфебеля.
«А может, это и хорошо, что он ни бум-бум? - вдруг прикинул Истомин. - Его будет легче вокруг пальца обвести!»
Вот так, ещё не поднявшись с кресла, Истомин уже загорелся жаждой мести. Её выдавали раздувшиеся ноздри, запылавшее румянцем пышное, как каравай, лицо, а также ежик рыжих волос.
Истомин страдал: его не только обошли, его унизили, отдав под власть проходимца.
Конечно, в зарплате разница плёвая: у Истомина - девяносто, у начальника - сто двадцать. На самом же деле, скорее, меньше доходы у начальника: Истомин около колхозных главбухов и председателей трётся, в колхозные кладовые вхож. Да он не только колхозные убытки погашает. Он и торговую кооперацию выручает.
На месте начальника Истомину бы меньше оглядываться приходилось. Возможно, что он легче удвоил бы сопутствующие службе доходы. Теперь всё усложнялось. Но и только. А нужных связей никто не отнимает. Веселов останется пятым колесом в телеге. И Истомин моментально воодушевился.
- Пожалуйста! - с издёвкой бросил он, выходя из-за стола.
4
Веселов читал мысли Истомина и злился. В душе. «Ах, ты, кулацкий недоносок! - думал он. - Ничего. Тебе придётся исполнять мою волю. Уж я-то в руководстве толк знаю. Ревизором был. Меня не надуешь!»
И наступили в коллективе страховиков времена резких суждений и оценок. Как теперь говорят, времена стрессов. Бесцеремонный начальник ужесточил требования и видел огромные резервы на избранном пути. Действительно, в те времена даже штатные работники не каждый день на работу выходили. Но даже если и выходили, то часто и густо - не на полную смену.
Планы по сбору платежей закрывали авралами. Авралы проводились в конце третьего месяца квартала, а два первых месяца причастные к планам служащие полуотдыхали или отдыхали по-настоящему.
Истомин авралы любил: они выставляли его в самом выгодном свете. Он отлично знал район, следил за успехами и сменой агентов и мог легко вычислить, каких страхователей кто и где потерял. Так он набирал целые фермы и хутора себе в резерв. Туда он и устремлялся и спасал гибнущий квартальный план. То были часы подвигов и недели отдыха.
Правда, он скромно делил свои достижения со звеном помощниц (брал с собой двоих-троих молодых и красивых агентесс). И этот коллектив противопоставлял другим, которые больше суетились, но с меньшими успехами приходили на доклад к начальнику.
Веселов положил изучить работу каждого подчиненного и стал напрашиваться на совместные выезды. Нашлись простаки, которые раскрыли ему свои карты. Истомин же поклялся не делиться ни малой крупицей своих знаний и секретов. Совместные выезды срывал под разными предлогами, больше старый мотоцикл винил.
Всякий раз рождалось недоразумение, похожее на спектакль. Как вот с этим выездом в Нагорную.
Веселов догадался о намерении Истомина и не дал тому улизнуть незаметно.
- У тебя мотоцикл на ходу? - справился Веселов, задержавшись у стола старшего инспектора мимоходом.
- Да вроде. А что?
- У меня аккумуляторы сели. Ты завтра в Нагорную собираешься - прихватишь меня. Буду ждать в инспекции. В восемь.
Истомин буркнул что-то невнятное, но Веселов уже спиною повернулся и скрылся в кабинете.
На другой день Веселов был в инспекции в семь утра, когда ещё и уборщица не пришла. Пользуясь случаем, он сделал ей выговор с пространным назиданием. Но это не скрасило ему минуты ожидания: они затянулись ещё на час после восьми. А когда появился первый из инспекторов, Веселов принялся искать Истомина: съездил на квартиру - дома не оказалось, позвонил в контору колхоза - там Истомина тоже не видели. И Веселов уже просто дежурил на перекрёстке непонятно для какой цели. Наконец, вернулся к себе домой и на своём мотоцикле полетел в Нагорную. Там Истомина не было
Что со старшим инспектором случилось? А ничего. На час он с выездом из дома припоздал, угадав, что этот час Веселов прождёт его в инспекции. Потом Истомин загнал свой мотоцикл на хоздвор городской центральной почты, поднялся на телеграф и терпеливо следил за тем, как Веселов мечется и нервничает, поджидая его, Истомина. Переговорный зал несколько наискосок, но недалеко от Инспекции. Благо, скрываться здесь удобно: окна широкие, но необязательно стоять дотрагиваясь до стекла. И маскирующих контуров предостаточно: поток клиентов не иссякает.
Истомин всегда врал Веселову обдуманно. До того, как объясниться с начальником, он изучал все его шаги. И потому удавалось ему не попасть впросак.
- Ты почему не приехал, как договаривались? - потребовал Веселов отчёта, когда Истомин без четверти двенадцать (в двенадцать в колхозе начинается двухчасовой перерыв на обед), когда в колхоз спешить поздно, переступил порог инспекции.
- Карбюратор забарахлил. Пришлось перебрать, - соврал, не моргнув глазом Истомин. И поскольку он всегда нервничал в разговоре с Веселовым, то тому трудно было выделить какой-то оттенок фальши.
- И ты, значит, со двора не мог выехать? Дома и ремонтировал?
Ну, и болтики нечаянно по двору пораскатал, а потом пыхтел над розысками, живот уминал? - делал уличающие уточнения Веселов.
- Не! - в лад фантазировал Истомин, - Если б я дома ремонтировал, то вы б меня увидели.
- А где ж?
- У брата.
- А чего ж тогда на телеграфе торчал, если у брата за ремонтом мучился?
- Да не был я на телеграфе! Вот крест святой ! Не был!
- А видели.
- Кто?... Кто мог видеть, когда меня там не было!?
- Видели, когда был...
Так со временем Истомин и остался при своём настроении полного отчуждения от забот начальника, а тому пришлось смириться с сознанием, что никакого сотрудничества со старшим инспектором у него никогда не получится. И Веселов изучал и организовывал других.
Но и здесь он редко праздновал победы. В штатном коллективе чувствовалось вредное брожение, и его никак не удавалось ни понять до конца, ни остановить. Может, потому, что программу свою Веселов объявлял заранее, и все успевали так же заранее приготовиться к сопротивлению. К примеру, он поклялся выжечь калёным железом скверну безделья и лени в коллективе, а также всякую недисциплинированность. Рычагом же избрал язвительные замечания, кои легко принять за оскорбления. Крепко надеялся, что любому разгильдяю не захочется быть мишенью колкостей начальника, и разгильдяй устремится в ряды ударников и полноценных праведников.
Однако эффект случался противоположный: разгильдяй не только за работу не хватался, но осложнял проблему перевоспитания дополнительными тяжбами. Возмущался по поводу ущемления прав и исподволь выстраивал за своей спиною союзников из числа ждущих или накануне переживших поношения того же порядка.
Веселову не на кого и не на что было опереться. Даже в элементарных мелочах.
Первые дни он приходил в инспекцию раньше уборщицы. И потому принялся тренировать её, чтобы приучить к отмыканию конторы до начала рабочего дня и запиранию её после звонка. Всё это, в принципе, имело здравый смысл. К примеру, приехавший с дальнего хутора нештатный страховой агент мог бы до прихода начальника спрятаться в родной инспекции от дождя и ветра.
Но подобные естественные порывы к сочувствию и соучастию в добром деле почему-то упорно не прививались, будто в каждом инспекторе и бухгалтере вызревало необратимое равнодушие и совершался распад здравого смысла. И коллектив напоминал Веселову расползающуюся под ливнями саманную хату, под которую, как под покойника, руки не подложишь.
Вот как и сегодня. Уже десять, а главного бухгалтера - девицы, год тому назад окончившей финансовый техникум и тотчас выскочившей замуж, нет. А клиенты за чеками все прибывают и прибывают. И не только городские. Нет, большинство с дальних хуторов и станиц. В обратный путь торопятся.
Половина одиннадцатого - вестей от главбуха никаких. А клиенты не молча дожидаются, а вопросами осаждают. Что делать? Веселов на мотоцикл и к главбуху домой.
- А мне ещё вчера больничный дали..! Осталась законно, - довольная уважительней причиной объявляет та.
- Но предупредить-то можно было? - уличает её Веселов.
- О чем разговор, когда законно?!
- О том, как нам работать! Мне инспекцию закрыть прикажешь? Намалевать на двери: «Главбух законно отсутствует!» Давай ключи!
- То есть как? Я, может, не ...
- Давай ключи или сама собирайся!
Победно возвращается он с ключами.
- Вот! Выписывайте чеки!
- А это не моя забота, - возражает дебёлая дама, рядовой бухгалтер.
- Сегодня твоей побудет! Людей отпустить надо. Им ещё домой добираться.
- Не могу.
- Почему?
- Сроду не выписывала.
- Тогда, значит, мне заняться? - язвит Веселов Довольный, что Веселов выудил главного бездельника, Истомин принимается за выдачу чеков. Тревоги улаживаются.
Но на другой день Веселов недосчитывается одного из шести инспекторов.
- В чём дело?
Никто не ведает и ведать не желает. Вопрос умирает в тишине, как в пустыне.
Веселев оглядывает пятерых: «Кого бы на поиски бросить?»
Лихорадочный взгляд выхватывает... читающего газету: «Более, чем кстати!»
- Сбегайте на квартиру!
Казалось бы, зардевшегося инспектора как ветром сдует. Ан нет. Инспектор возмущен и холодно вопрошает: «А где это записано, что начальник может инспектора в посыльного превращать?»
- А где ты вычитал, что инспектор на рабочем месте и в рабочее время может сидеть сложа руки на пупке? - парирует Веселов.
И они дебатируют не нужную для срочного дела тему. От тех дебатов, зримо начинает рушиться дело. Они не вдвоём нервничают. Отложив учётные формы, бесплатный спектакль смотрят все. И это ещё большая удача, что через полчаса искомый инспектор вдруг объявился сам. Утратив первоначальный смысл, спор обрывается. И ещё потому, что Веселову разгильдяя распекать надо. И он приглашает того в кабинет.
Покончив с разбором причины опоздания инспектора, Веселов, не успев успокоиться, вспоминает: «На запрос управления не ответил!» - быстренько сочиняет письмо и предлагает бухгалтеру: «Напечатайте!»
- А я не секретарь! - возражает та.
- И кто же вы? - заглядывает он ей в приоткрытый рыбий рот, - Дантистка? Чеки вы тоже не выписываете. Ну, делайте хоть то, что умеете!?
- Нет, ну, почему вы на меня кричите?
- Потому и кричу, что к совести взываю. А её, оказывается, у вас нет! И вы этим довольны?
- Почему это нет? Вы на что намекаете?
- Пока на то, что платежки для госбанка клепаете! Значит, и четыре предложения в силах набрать!
- И не подумаю! Ещё б по-хорошему...
- Поставив с десяток столь неудачных опытов, Веселов смекнул: «Этих аглоедок умасливать надо... В крайнем случае, посулами надувать. Конечно, кое-кого и выгнать придётся. На их место сговорчивых набрать...».
5
В ненастный день одолел Горчинский неблизкий путь из Сибири. Ни снега, ни дождя не было. Воздух мутило пылью, мелким песком, рвало ураганным ветром. Вместо приветливой синевы над землёю висела серая мгла.
Февраль завершился, и по здешнему климату раздетая на зиму земля уже не могла выпросить снега. Но не давало ей где-то запропастившееся солнце и тепла. А ещё тишины хотелось.
Уже второй раз приехал он в такую пору в этот южный край. Не верилось, что скоро наступит лето с теплом и что обласканная горячим солнцем земля оденется и зацветет.
Кругом царила унылая пустота. Лишь привокзальная площадь, очищенная от палаток и магазинчиков, выложенная крупными серыми плитами, глянула на него свежо и празднично: открылся, наконец, фасад длинного здания железнодорожного вокзала.
Кроме непогоды, настроение портила Марина. Ее качало от усталости. Была она им недовольна. Раздражала несолидная его фигура и даже живость, с которой он отзывался. Вся короткая жизнь с ним в Сибири слились в ее воображение в муторную серую суету. И это как раз в то время, когда ей так хотелось блеска и удивления.
На привокзальной площади, безлюдной и неуютной, оценив удручающий холод, Горчинский предупредил желание Марины поскорее очутиться под родной крышей, объявив: «На автостанцию не пойдем. Возьмем такси до места».
Такси нашлось. Попутчики тоже. Но разбой всегда разбой: таксист заломил двойную плату. Попутчики в областной центр стремились. Так он и с него потребовал, как с них. Пришлось согласиться: в дыре нет выбора.
Зато в салоне «Волги» много удобств открылось. Ни ветер не трогал, ни холод не донимал. Да и сидеть было мягко, как на перине.
Но с бледного лица Марины, обрамленного черными, выбившимися из-под клетчатого шарфа локонами, кислое выражение не смывалось. Как великомученица, она сидела нахохлившись, отчужденно, будто везли ее на похороны, а не под крыло к родной матери. Причина ее озабоченности крылась в неуверенности. Марина все еще не могла твердо заключить, хорошо или плохо то, что везет она Горчинского к матери. Доводы склоняли вроде бы к первому. А там кто его знает.
И она снова и снова перебирала в уме «за» и «против».
Явись она без Горчинского, та же Верка, молодая соседка, непременно ей уничтожающий упрек бросила бы «Что ж это ты за два года так никого и не нажила? Видно, ума не прибавилось, хоть и училась?!» И погода была «за»: намекала на худшее. Вроде того, что у матери ураганом хату повредило. Она же, Марина, не одна. С мужиком. Кто скажет, что это плохо, когда есть кому ремонтом заняться?
И все-таки колебание не исчезало. Не ложилось на душу успокоение. Никак не отдыхалось от сознания, что все худшее позади, что она дома, что больше не бродить ей в снегу, а яблоки только во сне видеть.
Мысленно она жила еще в техникуме, на окраине старого, деревянного городка, у березовой рощи. То заглядывала в райветлечебницу на узкой, грязной улочке, в самом центре, до сих пор не знающем асфальта. Там, если иногда и блестит дорога на солнце, так не от влажного асфальта. То всего лишь сухая укатанная глина.
Вставали перед глазами и ее начальники, которых она ловко провела: и лысеющий толстяк с большими губами и носом-картошкой - главный ветврач, и высокий, стройный, кудрявый красавец - директор веттехникума. Оба улыбались, будто сочувствовали ей, или насмехались, видя ее в степной пустыне, в старенькой «Волге», в соседстве с бегающими, как потревоженные муравьи, тракторами, прикатывающими пахоту, чтоб не рвал ее завывающий ветер. Картина рассвирепевшей природы на юге была нисколько не лучше северной.
И Марина думала, не лучше ли сложилась бы ее жизнь, если б она пошла одному из них навстречу? Старалась представить, как бы ее пристроили и к чему бы это, в конце концов, привело. Неужели было бы хуже, чем с Горчинским?
Горчинский напротив знал твердо, что с отъездом потерял многое. Через год имел бы квартиру, через два месяца - медаль. Конечно, так работать всю жизнь он бы не смог: сил бы не хватило. Но работу и поменять можно было бы, когда б обжился, укоренился.
На то, что какое-то первое время Марина ему опорой послужит, он не рассчитывал. Он надеялся, что она выручит лишь с первым устройством на работу. Например, с пропиской. Он убедился в ее склонности к бесконечным метаниям, в жгучей тревоге за то, чтоб не продешевить.
«А выбор (пока!) безграничен. Неутолим, как жадность», - не без причины опасался он.
Хотя водитель такси и отказался завезти по адресу, они оставили салон «Волги» недалеко от дома (на параллельной улице). Маленькая, но удача. Особенно в хамском мире. Правда, и потом закрепить настроение на радостной ноте не удалось: калитка была заперта. Шуметь не имело смысла: мать Марины глуха.
«Символично, - подумал Горчинский. - Сто лет нас тут не ждали, а мы приперлись.»
Перемахнув через штакетный забор, выдернул засов, впустил Марину, втащил чемоданы. Осмотрелся.
Маленькая беленькая хатка напоминала лежащую кошку. На широкую улицу двумя оконцами уставилась. Ни веранды, ни коридорчика не было: входная дверь в полотне основной стены, в дальнем ее конце, под жестяным козырьком.
Дверь тоже на запоре. Марина и здесь не позвала ни голосом, ни стуком. Она выдернула из стрехи нож с длинным и широким лезвием, называемый в этом краю свекольным по главному назначению его - обрубать ботву при уборке корней, вставила в щель рыжего дверного полотна и сбросила крючок.
Распахнув следующую, голубую дверь, они попали в подобие лазарета. В тесной кухне-прихожей, налево от входа и под прямым углом, образуя букву «г», стояли две железные кровати. Внутри «г» торцом к плите распласталась раскладушка, нагруженная постельными принадлежностями, подходящими для зимы.
Дверной проем в другую комнату занавешен зеленым байковым одеялом. Туда и потащила Горчинского Марина.
Здесь, как и на кухне, два окошка справа глядели во двор. Еще два - в палисадник, на улицу. Окна были крохотными и так замурованы по косякам глиной и замазкой по краям стекол, что ветер нигде не мог пробиться со своей стужей. И все равно было холодно: еще не топили.
Горчинского заело, что теща встретила его спиной, будто в его появлении была очевидная неприятность. Неприязнь вычитал он и в том, что она и позже, подуправившись с постелями в передней, не подошла. Во всем этом был намек на какую-то неполноценность свершившегося события. Конечно, для придирок легко было подобрать зацепку: прикатил он не озолотить.
Марина тоже испытывала неловкость. За то, что нашли они мать не одну. Тут же пояснила, что незнакомая ему старушка, такая же маленькая ростом и худенькая, материна сестра.
- Она каждую зиму убегает из дому от своего пьяницы, чтоб не прибил, - добавила она подробность из семейной драмы. - А летом снова гамбалит по дому и на огороде. Припасы делает, чтоб ему было чем закусывать.
Выложила она это зло, будто выговаривала ему, Горчинскому. Обсуждение чужой беды как бы вставало перед ним укором за собственную неустроенность, тоже ничего хорошего не сулящую.
«М...да, - подумал Горчинский. - Повода для радостей не видно. Все удручены собственной придурью».
Правда, он так и не ухватил добрую половину ее намеков и не обрел угнетенности в полную меру, как того Марине хотелось. Нет, он лишь отметил некие несуразности и досадовал на нелепые поступки.
С мешком мягкого добра, с большим эмалированным тазом демонстративно и спеша, мелькнув в окнах, пронеслась к калитке, не обронив ни единого слова, тетка Марины. Будто таким манером можно было спрятать свою беду или откреститься от нее вовсе. Нет, Горчинский не одобрил ее аврал. Он поступил бы иначе. Более доверительно и по-человечески внимательнее. Он бы разделил с прибывшими пусть даже и не очень сладкую радость приезда. Он бы и о своих скитаниях поведал. И надеялся, что никому от такого общения не сделалось бы хуже.
Он не понимал тещину логику, которая исключала всякие родственные нежности. Они, по ее разумению, напускали много туману и всякой лирики на серьёзное, строгое дело. Зятю рано брать в голову, что он кому-то из ее родни близкий человек. То вопрос будущего. Она считала, что происходящее с ним и Мариной рано принимать всерьез. Горчинский же решил, не зная тонкостей тещиной политики, что Марина поступила нехорошо, спешно наладив тетку со двора.
Он распаковывал чемоданы и извлекал из них предметы первой необходимости. При этом, конечно, спиной, затылком, ушами чувствовал в холодной и тесной комнате неприязнь к себе всего, что окружало: и выступа печного обогревателя, и высокой койки с никелированными спинками, что располагалась вдоль глухой стены через платяной шкаф от обогревателя к фасадному окну, и швейной машины «Зингер», сужавшей проход в комнату, и путавшейся под ногами единственной табуретки.
И было очень кстати, когда Марина скоро нашла ему другое занятие, занятие на просторе.
- Пока я обед готовлю, - распорядилась она, - ты забор посмотри. Со стороны переулка. Ветер завалил...
Горчинский поспешил в огород, где ветер терзал фанерную коробку уборной, сорванную со своего места. Он не мог угнать ее за пределы усадьбы: она была привязана проволочным поводком к стволу старой яблони. Сопротивляясь ураганным порывам ветра, Горчинский приволок коробку на законное место, у сажка, отыскал бухту проволоки, наделал растяжек, вбил четыре кола и закрепил необходимейшее сооружение, обсыпав его сырой землёй, как делают на севере с избами, не имеющими хороших завалинок, когда по-хозяйски готовятся к суровой зиме. Опробовал и нашел возрожденный санузел удобным и даже уютным.
Потом оглядел лежащий штакетный забор. Причина была на виду: высокий и частый забор сделался парусом под сильным ветром, подгнившие столбы хрустнули и легли: надломы скалились свежей желтизной.
Когда человек походит по земле с топором и лопатой тридцать лет и три года, то он непременно начинает соображать что к чему. И потому Горчинский сразу смекнул, откуда грозит забору новая опасность.
В переулке, делая его непроходимым возле этого огорода, господствовала огромная лужа. А этот забор выстлался тротуаром. Значит, живущий в переулке народ, чтоб обходить ему поменьше, двинет по штакетинам и постепенно их переломает. Если забор не поднять срочно. И он принялся копать ямки для новых столбов. За этим добрым занятием и сделалось ему весело.
6
На другой день он чувствовал себя совсем уверенным: во дворе ждала его тьма ремонтных работ. А ему еще показали, где люди хорошую воду берут. Метров за триста от хаты артезианская скважина, и он, по совету Марины, принес на коромысле два больших ведра. И Полина Васильевна, теща, впервые одобрила его труд как отмеченный завидной хваткой.
- Надо же! Нисколечко не расплескал. А я, пока допру, по полведра остается, - призналась она.
- Большой опыт! - прокричал ей в ухо Горчинский. - Мы и там нашивали. Через полгорода иногда.
- Да ты не надрывайся, когда рядом, - тихо попросила она.
- Учтем! - обещал он, не убавляя надежной громкости и снова обращаясь к пиле и топору.
При деле на мир глядел он смело и даже с прищуром. А потому успел оценить сновавших по двору новых людей, в большинстве своем молодых и смазливых.
- Ну, видел Верку? - справилась Марина, проведав. Она тоже немного ожила, повеселела.
- Это которую?
- Да что задом вертит.
- А! Класс!
- То-то. У нее мамочка под немцами отличилась.
- Ну, это ты зря. Причем тут молодое поколение?
- Валерка приходил. Брат двоюродный, - сменила она тему. - На вечер зовут. Мне неохота. А ты как?
- Ну, я, сама знаешь, только о вечеринках и мечтаю. Мне больше ничего и на ум не идет. И одну мы уже вон как здорово провернули. Сосед, я полагаю, до сих пор матерится: не удалось нас на путь истинный наставить. Видите ли, умные люди, по его разумению, только те, что не на север деньги везут, а с севера. Мы же... наоборот. Так нас повесить мало!
Марина имела привычку недослушивать, перескакивать на другие темы. Она повернулась, удовлетворенная его солидарностью, и скрылась в хате. Но потом ее еще обеспокоили гонцы брата, и она переменила решение.
- Пошли уж. Неудобно, - призналась она. - Тетю Соню проведаем заодно. Болеет. Сама не придет.
- А что с нею?
- С линейки упала. Крепко ушиблась.
И родным переулком они на четвертую улицу потащились. От сорвавшегося накануне дождичка было вязко и скользко. Да еще в потемках, прогулка не сулила удовольствия. Но досаду свою Горчинский оставил за порогом вместе с полуботинками.
Хата у тетки, Валерки и его жены оказалась еще теснее, чем у Ильских, то „бишь у Марины. Но то мог быть и обман зрения: Валерка и его супруга были людьми, хоть и молодыми, но крупными, полными. Да и малец, повисавший на шее то у мамы, то у папы, заметно наращивал им габариты: он тоже был из породы великанов.
Старая хозяйка - между непрерывными разговорами - постанывала на высоком помосте, возле печного обогревателя, во второй комнате - против телевизора. Ей нельзя было шевелиться, и она - по природе своей очень подвижная, моторная - на остром языке отыгрывалась и перво-наперво о своем злоключении поведала.
- Как всегда, - повествовала она, - на меня дурость наперла. Шла как человек по своей роскошной улице, утыканной железобетонными столбами. До родного двора уже метров сто было. И надо ж было из переулка Сашку вывернуться. Ездовому нашей бригады. Смикитала: до своего двора с опаской, с оглядкой груженую линейку правит. Черт меня за язык и дернул.
- Здорово, Сашок! - загорланила я на всю улицу. - Это ты мне люцерку везёшь?
- А че, надо? - отвечает он мне шепотом.
- Само собой! Мои кроли тоже не гравием питаются. Так брось и мне навильник!
- А где двор?
- Да вон за теми столбами!
- Не пойму. Тут их как берез в лесу. Садись. Прокачу напоследок.
- Ну, я и взгромоздилась, как ворона на тын. Пожадовала: может, и на самом деле в последний раз на конях-то... А он, дурак, догадался. Обрадовать решил. На коней как гикнет. А те, считай, порожняком. Ну, и рванули с кочки на кочку. Моментом из-под меня линейку-ту и выхватили. Ну, я, стало быть, и дернула задницей об дорогу. Уж так больно приземлилась, что думала конец. Вот так вот прокатилась. И Сашка насмерть перепугала. Он меня еле в хату заволок и молит: «Уж ты молчи, что это я пригласил. Попадет мне от бригадира...» Ладно, говорю, кричать мочи нету.
И так та люцерка у меня на заднице присохла, что второй месяц чухаюсь. Валентина на работу устроилась. Ей бы зарабатывать наладиться, а я залегла. Так мы Валентину срывать не стали - Валерка бюллетень взял, чтоб с Олежеком заниматься. Вот такие дела: дождь идет, а мы скирдуем.
И характером озорницы, и юмором тетка Соня понравилась Горчинскому. Слушал он ее со вниманием, хохотал от души. Марина же почему-то все немела от злости.
Улучив момент, она выдала причину.
- Вишь, умная! - прошипела она Горчинскому. - Она семьдесят зарабатывает и ей на работу надо, а он - сто восемьдесят. И он - дома сиди! А не догадываешься почему? Ей с Олежеком возиться неохота. И со старухой тоже. Так и вертит Валеркой всю жизнь!
Марину бесило, что эта веснушчатая, некрасивая баба отхватила видного парня и тот потакает ей во всем. За себя обидно. Себя она находит и красивее, и умнее Валентины и удивляется, что ей никак не везет. Вот и Горчинского приласкала. На что понадеялась? На его высшее образование. Звезды с неба снимать собралась. А он? Меньше колхозника получает. А украсть ему просто негде. На его работе. Нет, эта несправедливость жгла ее и толкала в бой.
Появились еще две молодые пары. Валерка встречал, усаживал гостей, а Марина тем моментом спешила перелить свой яд возмущения Горчинскому.
- Сейчас хоть по ресторанам перестала шляться, - расписывала она Валентину. - Готовить ей всегда было лень. Накупит конфет шоколадных и налупляется. А он хоть с голоду подохни. Так Валерка к нам обедать повадился...
Валентина тем временем пришельцев из северных широт и остальных гостей ладилась изысканностью вин и разнообразием закуски удивить.
После тоста в ее честь Марина встрепенулась, в роль счастливицы вошла, шутить принялась и о северном окне в мир поведала, что в Омске, в гостинице рассказывали.
- Это у нас там одна дура удивлялась, - вспоминала Марина. - У вас даже телевизора нет!? Как вы живете? Это такое окно в мир! А моя соседка ей отпела: «У нас и поинтереснее бывает. Мой дед, до того, как дверь распахнуть, в окошко глядит. Какое международное положение там? Если волк в стекло не скребется, то и без ружья выйти можно».
- Вам бы на хуторе Вольном обосноваться. Там и колхоз хороший, и председатель, - к слову, посоветовала тетка Соня. Гости подтвердили дельность ее мысли примерами.
Все шло хорошо. Но где-то на середине застолья Марина сорвалась. Дамы на обсуждение причесок перешли, и Валентина, по простоте души своей, брякнула: «Марина, а тебе эта не идет. Старомодная».
Марина тут же подхватилась и Горчинского домой потащила.
- А ей так все идет! - возмущалась она уже в темноте, на улице. - Развесит свой кендюх на коленях и сидит. Лишний раз не пошевелится.
7
Утром мать доложила: «В Нагорной, на птицефабрику, веттехник требуется!»
- Сегодня же к Петровичу сбегаю, - пообещала Марина.
- По вечерам он поздно возвращается.
- Ничего. Тут рядом. Дождусь. Можно и три раза смотаться. Только б помог.
Петрович был соседом. Его большой кирпичный дом красовался за вечной лужей, в переулке.
- Ну, вот. Скоро мы тебе руки развяжем: в Нагорную переберемся. Гимназисту - так она за глаза называла Горчинского - тоже лежать хватит. Пускай зарабатывает. Посмотрим, какой толк из него будет, - размышляла Марина вслух. - Не то разбежимся. Невелико приобретение.
- Будет здорово, если в колхоз возьмут, - прикидывала Полина Васильевна.
В колхозах теперь только и наживаются. С ночных привозов богатеют. Вон Петрович какие хоромы отгрохал. А почему? Да потому, что с работы больше на грузовиках подбрасывают. Да всякий раз к полуночи поближе. Вот и ты, Маринка, подучайся. На зарплату не проживешь, не то, что не разбогатеешь. А тебе строиться надо. Продать всегда успеется.
- Да уж там видно будет. Но в нищете киснуть не стану. Кажется, еще не старуха, - успокаивала мать Марина.
Горчинский на дворе сарайчик ремонтировал и о планах домочадцев не слыхал. Те планы должны были обернуться для него сюрпризом.
- Гимназиста прописать придется: иначе на работу не возьмут, - объявила Марина матери неожиданное. - Давай домовую книгу. Сегодня оформлю, а завтра пускай работу ищет.
Настроение ее заметно поправилось. И на щеках заиграл румянец, и с полных локтей вроде бы исчезла бледность. Может, потому, что и кофты, и платья надевала посветлее. А может, и домашние харчи плоть оживили. Но фигура сделалась ладной, интересной. И мать радовалась.
- Пускай в Госстрах набивается, - твердила Полина Васильевна. - Там и руки всегда свободны, и заработок приличный.
- Посмотрим - посмотрим.
К Петровичу Марина побежала, когда улицу синий бархат прохладной ночи окутал, когда дальние огни уличных фонарей яркими колокольчиками смотрелись.
Она удачно обогнула лужу, ни разу в грязь не заступив, и на утрамбованной гравийной площадке перед глухой железной калиткой замешкала. Дощатый забор был высок и непроницаем. С железобетонного уличного столба во двор раскаленной утятницей «кобра» заглядывала.
Судя по басовитости голоса, крупная дворняга учуяла приближение Марины. Та еще не успела к холодному металлическому полотну прикоснуться, как двор взорвался злобным лаем. Лай, как прорвавшийся горный поток, гремел хозяину об опасности вторжения незваного гостя, но хозяин долго не появлялся, будто не верил.
Наконец, в том месте, где высится двускатный козырек с кованными кружевами, вспыхнула лампочка, и грубоватый голос успокоил сторожа. В проеме распахнувшейся калитки вырос высокий, широкоплечий старик с серебристой щетиной на скулах. В сапогах, рабочих брюках, в простеньком пиджаке. Ну, вылитый дедушка-пенсионер, а не руководитель крупного коллектива птицефабрики, каким был на самом деле.
- Здравствуйте. Я ваша соседка. С севера приехала, с учебы. Мать уже прибегала к вам. У меня диплом веттехника, - представилась Марина.
- Крепко обнадеживать не могу, но расширять птицефабрику планируем. На днях девчонку взяли. Тоже с дипломом. Через месяц, наверное, еще..., - сообщил Петрович.
- Так вы про меня не забудьте, - настойчиво попросила Марина.
- Переговорю с председателем.
И Петрович поспешно захлопнул калитку перед носом молодой соседки, дав тем понять, что не очень близко к сердцу принимает ее затруднения.
- Ну, как же ты проворонила? Я ж напоминать просила! - выговаривала Марина матери, возвратясь. - Они на днях какую-то девку взяли. А теперь жди следующего раза. И будет он на самом деле или нет, неизвестно.
- И на том спасибо, что не отказался хлопотать. Нужны им дальше некуда заочные кандидатки. Тут живые каждый день бедрами трясут. Будто ты не работала и не знаешь, - оправдывалась Полина Васильевна.
- И то правильно. Завеяться бы куда что ли?
- Веяться особо не на что. Раз переехать, что погореть. А ты уже два раза.
Оклемайся сначала.
- Ладно. Пускай Гимназист работает, а я места дожидаться буду.
- Так-то оно надежнее. Но председателю покажись. Может, глянешься... А то Петрович запамятует, и председатель опять возьмет другую.
- Это можно.
8
За обедом - вместо холодной закуски - Горчинскому, когда он позволил выпорхнуть из сеней Верке, телесно совершенной, смазливой учительнице, выдавали план выгодного устройства на работу.
- Год тому назад вместо того немца, что спорил с тобой на вечере по случаю приезда, жил видный такой мужик. В Госстрахе работал. Так он с полными карманами в Крым уехал. Очень прилично получал, - рассказывала Марина.
- И вечно дома его видели: жене казанки во дворе чистил. А ее, бывало, как встречу, всегда хвалится: «А моему снова премию начислили!» - дополнила Полина Васильевна.
Часа два кряду воодушевляли они Горчинского взяться за незнакомую работу, будто то была для него проблема, будто был он тунеядцем или еще кем-то подобным. Будто вся сложность дела была в его согласии, а не в других обстоятельствах. Будто он не желал взяться абы за что, а требовал видной должности.
Когда все выгоды страховой службы на третий раз перебрали и, как блины, перемаслили, Марина вернулась вроде бы к нейтральной теме. К Верке.
- Я тоже возьмусь зарабатывать, - похвалилась она. - Верка уже заказ на платье сделала.
О Верке она и в Сибири ему все уши прожужжала. Только там, по ее рассказам, представлял он Веркину жизнь как сплошную трагедию. И готовился увидеть ее несчастнейшим существом, убитым горем, с безвозвратно загубленными перспективами. А перед ним предстала молодая, свежая, приятная, жизнерадостная женщина, безо всяких следов ущербности.
А ее жизненный путь, описанный Мариной, вел только в бездну. Из педучилища ее, девчонку, увозят к чеченцам и превращают - под гнетом феодальных обычаев - в затворницу, в бесправное существо. Правда, ей повезло. Муж попался умный и добрый парень, современный молодой человек, сумевший ее понять и помочь ей разделить трудности тяжелой жизни. Он носит воду, сам стирает пеленки и обед варит. Словом, делает все, что по обычаю дедов, мужчине делать не положено. За это его убивают фанатики. Хоронят по обряду мусульман, не допустив жену на кладбище.
Для многих молодых дур пример поучительный. Дескать, не зная броду, не лезьте в воду. Понятно, что мнение человека, перенесшего такие дикие тренировки, авторитетно. Но Марина почему-то постоянно норовит подточить фундамент своей героини. Она развенчивает Верку, делая ударение на ее дурных привычках.
Теперь она рисует образ существа тупого, недалекого, жалкого. И Горчинский слышит о Веркиной легендарной лени, апатии, ограниченности.
И все это никак не вяжется со зримым образом резвой девицы, у которой глаза озорные, щеки кровь с молоком, а волосы пышны и распущены волшебно, как у феи. И речь у нее правильная: без г-фрикатного, без р-твердого в мягкой позиции. Такие искажения у большинства местного люда.
Нет, она лучше обтесана, чем сама Марина. И не Марине бы - в таком случае - выискивать у нее недостатки.
От этой особы Марина переживала домогания: «Покажи, что ты привезла с севера!»
Этим она допекала Марину изо дня в день, а та изворачивалась и уходила от ответа под разными предлогами, врала напропалую, не имея мужества признаться в своем промахе или явить другой идеал, какой нельзя ни руками потрогать, ни глазами пощупать.
- Привезла, - злилась Марина. - Голову на плечах да кое-что по мелочи.
- За таким и ездить не стоило! - не щадила ее Верка.
Болтовня вроде бы досужая, десятистепенная, но подвигала она и Марину, и Полину Васильевну к большей строгости в оценке своих поступков.
Всем было сказано и документально подтверждено, что Марина ездила за дипломом. В другом техникуме доучивалась, так как в первом притесняли. Она такой порог одолела (не бросила!), но никого ее подвиг не умиляет. Все стоят на том, что это не только не подвиг, а просто недоразумение. Если сказать помягче. И под напором неиссякающих умалений достигнутого и обретенного Полина Васильевна тоже высказала досаду.
- А кого теперь удивишь этим?- согласилась она. - Почитай, у каждого такая штука валяется в сундуке.
- Валяется-то валяется, - возразил Горчинский, но до того ее как-то заполучить пришлось. Легко тому, кто ее на долю дарового наследства выменял.
Чуть труднее тому, кто вовремя и школу, и техникум окончил. А вот если с опозданиями? Если с малыми способностями? Сколько тогда попотеть приходится? Тогда это совсем недешево. И не рядовое это приобретение для такого человека, а высшее! Большего достичь он ведь просто не может! Чудо, что он хоть до этого дотянулся.
Однако мнение других было важнее его мнения. Его не за что было уважать, если им не восторгались другие. Незачем было его и слушать. Ему предстояло отличиться не по своему разумению, а по чужим меркам. Отдаленно он осознавал такой тупик в жизни, но недооценивал, и смятение быстро выветривалось из его души.
- А ты чего молчишь? - приставала Марина. - Может, в Верку влюбился? Видал какая?
- Да чего ж не повидать? По три раза на день бывает! Будто тебя от самоубийства оберегает.
Она тоже не привыкла обдумывать его слова.
- По тебе скучает. А говорит, что платье закажет, что дорогая материя припасена. Лучшая, чем прихватили мы, - подшучивала Марина.
- Может, и есть!
- Лень у нее есть! Поглядишь на нее летом. Возьмет на руки своего Ахмета, сядет на лавочку и сидит себе целый день, семечки лущит. Вот тебе бы такую шуструю жену. Учительница! Нашли бы общий язык. Правда, кроме языка, ей еще толстый карман нужен.
- Ты б с этого и начинала...
Изо дня в день Марина становилась все въедливее. Ее приятное лицо брюнетки с полными губами, кустистыми бровями, ее длинная коса, полные руки при изящной худобе торса - все как-то серело, приземлялось, когда накатывали гримасы крайнего раздражения. В глазах чаще и чаще клокотала злость. Обаяние не меркло для Горчинского только в ее коленях.
Ее, как зубная боль, мучило сознание, что она продешевила, «промазала».
А тут еще никак не клеилось с трудоустройством. В своем колхозе ей дали понять, что по ней на работе никто не скучает. В соседнем, в Нагорной, выжидали. Нужды в такой работнице не было, но при желании могли выгородить место. Требовались соучастники дутых побед, покладистые, преданные работники. Но у нее на лбу-то не написано, такова ли она. И Марине говорили, что не готов новый птичник, что председатель где-то в Москве, в командировке, что зав МТФ приболел. И так без конца.
Вот и приходилось надеяться на Горчинского, на то, что ему повезет лучше и быстрее.
9
Горчинского в Госстрахе вокзальное многолюдье поразило. Все суетились в п-образном зале. Из него попадали в две обособленные комнаты - кабинеты начальника и главного бухгалтера. Никакого покоя тем двоим дверям не было: они открывались и закрывались почти ритмично, как жабры выброшенной на берег рыбы. Здесь были одни занятые люди. Торопились, шныряли из угла в угол с портфелями, сумками, дамскими и полевыми военного образца. А те, у кого не имелось ни портфелей, ни сумок, носились с бумагами на вытянутых руках.
И не только работники Госстраха, но всякий попавший сюда, тотчас стремился принять деловой вид. Находил во внутреннем кармане большой лист с рыжим фоном. Обычно хорошо потертый. К нему добавлял белый лист заявления. Получал третий документ и скоро оказывался при целом ворохе важных бумаг, с которыми смело нырял сначала к главбуху, потом в ближнюю дверь - к начальнику.
Направляясь же к выходу, клиент держал лишь паспорт - тонкую темно¬зеленую книжицу, и торчащий из паспорта край голубого чека. Весь ворох документов, стало быть, он обменял на этот свежий воротничок.
Горчинский застыл вблизи двери с табличкой «Начальник» и долго не мог улучить удобный момент, чтобы войти, но не на ура войти, а кстати, никому не помешав. Ради такого мгновения он и изучал обстановку и уже сообразил, что руководит людьми в этом зале какой-то загадочный закон: одни терпеливо пережидали, другие проходили без очереди. И пережидающие не обижались на прорывавшихся спешно. Его осенило, что зеленая улица дается клиентам, тем, кто за голубыми воротничками пожаловал.
Горчинский пока не мог причислить себя ни к клиентам, ни к агентам. Он полагал, что его черед наступит тогда, когда и те, и другие управятся. Когда начальник, наконец, освободится.
«В противном случае, - опасался он, - начальник отмахнется, как от мухи. И до свидания».
Может, и весь день протолкались бы об него в своей озабоченности другие, если б не подкупил он своей сдержанностью молодого человека, занимавшегося за одним из восьми столов, жавшихся к стенам. Протиснувшись к нему, тот справился: «Вы на работу?»
- Да, - ответил Горчинский, оглядывая бледную физиономию небрежно одетого коротыша. - Хотел узнать...
Услышав про то, молодой человек, тесня агентов и клиентов, потащил Горчинского к начальнику, как первооснову всего сущего.
Начальник оказался рослым, пышнокудрым красавцем лет пятидесяти, с проседью на висках, с наметившейся плешью на макушке. Сытое лицо хранило выражение мягкости. Он почему-то стоял за широким желтым столом. Стоял спиною к единственному окну. И сидеть мог только так же. Костюм мышастого цвета отлично подогнан. Неброский цвет и свежесть костюма говорили о достатке и хорошем вкусе.
Появление Горчинского не смутило, не затруднило начальника: он приветливо отозвался, обнаружив и быстроту реакции, и словоохотливость. Следом же просто обворожил Горчинского неподдельным интересом к его особе.
Все как-то повернулось в его пользу. Люди, переполнявшие кабинет, исчезли. Обстановка сложилась доверительная, спокойная. Будто у начальника и дел не осталось, кроме как расспрашивать Горчинского, кто он, откуда и с какими намерениями пожаловал.
- Где проживаете?
- В доме жены. Здесь, в городе...
- Отлично. Кем работали?
В биографии соискателя агентской должности начальника все устраивало.
- Превосходно! У нас трудятся агенты и с высшим образованием. Большинство, конечно, мужики малограмотные. Но тертые. И ничего. Уживаемся.
Начальник вливал в душу Горчинского уверенность так ловко, что тот мог лишь усомниться в скором решении своего вопроса. Уж слишком гладко все выстраивалось. Остановка была за несущественными деталями. Но они, в конце концов, и решали суть дела.
- Наши инструкции, - ободрял начальник, - вы изучите без затруднений. А корпеть над планами, как в школе, не надо. Условия замечательные. Как в санатории. Месяц поупирался - два отдыхай, своими делами занимайся. А к нам - только в ведомости за зарплату расписаться. Солдат, говорят, спит, а служба идет.
Начальник так увлекательно расписывал предстоящую службу, что Горчинскому сделалось неловко. Он убеждал его в том, что он действительно получит легкую жизнь.
«Что же это он устраивает побудку низменных инстинктов? Ради провокации, что ли?» - подумалось ему.
- Если наши условия вас устраивают, то прошу... через три недели, - заключил начальник.
«Вот это «через три недели» похоже на правду, - сказал себе Горчинский. - Это еще месяц без работы. До первой получки - два! Сущие пустяки. Меня за миллионера принимают...»
Недоумение Горчинского как-то сразу передалось начальнику, и тот пояснил: «Квартал закроем - будут перестановки. Создадим участок обслуживания...»
- Хорошо, - согласился Горчинский.
Практически это был отказ. Но сезон не оставлял выбора: в самом конце учебного года учителей не нанимают. Удрученный неудачей, не торопясь, он посунулся из инспекции вон. На крылечке остановился, обдумывая, как информировать Марину. И расстраивать вроде бы не стоит, и обнадеживать нечем. Тут настиг его молодой человек, оказавший содействие.
- За комиссию, - шепнул он, - всего один рубль.
Искать рубль было бесполезно: в кошельке его не было. Он достал последний трояк из паспорта и рассчитался.
10
Появлению Горчинского Веселов обрадовался. Объяснялось это его затруднениями как начальника и годностью Горчинского на любую должность в Госстрахе.
Судьбу Веселова решала целая серия моментов. Его выставили из комбината коммунальных предприятий, «прищучив» за строительством особняка за казенный счет для своего семейства. Следом посадили Травинского за неумышленное убийство: так освободилось руководящее кресло в Госстрахе.
Истомин не попал в это кресло, так как не имел в райкоме «мохнатой руки». Но Веселову предстояла в инспекции борьба не с одним Истоминым. И действительно, эта борьба развернулась. И победить можно было только постепенно набирая свою команду. Если все старые работники инспекции  сомневались в нем, как в начальнике, то всякий принятый им новичок уже не сомневался. Но как этих новичков набрать побольше, Веселов еще плохо себе  представлял.
Горчинский, естественно не догадывался, что Веселов в нем нуждается и обязательно возьмет. На внимательность начальника инспекции он решил смотреть как на шелуху вежливости и обнадеживать домочадцев не собирался.
«Нет, хвалиться оказанным вниманием не стоит», - положил он.
И он передал Марине обещание Веселова так скупо, как будто его и вовсе не было.
- Ответили,- доложил он, что сегодня свободного места нет. Через три недели - с нового квартала - новый участок выкроят. Тогда...
- Они там тоже только планируют! - оборвала его Марина. - Шляпа! Он цену набивал. Удочку закидывал. Ты ж главного не вызнал!
- Чего?
- На лапу сколько?
- А ты узнала?
- Я на другую благодарность намекаю.
- На какую же?
- На ту, что еще не старуха. На сеновале отработаю.
- Похоже, и ты намекаешь плохо?!
-Почему?
- Раз до сих пор не клюнули.
- Не переживай. У меня клюнут. А вот ты точно с пустыми руками останешься. Я представляю. То еще те мурыжники.
- Посмотрим.
Спор своим вторжением перебила Верка. И Горчинский смог к ремонтным работам отвлечься, удалившись во двор.
Отчет, хоть и был забракован, но зато получился короче некуда. Горчинский и тем остался доволен. Однако рано порадовался. Через полчаса Марина на обед пригласила и тематическую пытку продолжила.
Обеденный стол имел большое неудобство - шкаф для посуды от столешницы до пола. Потому нельзя было сесть по-человечески - подвести колени под столешницу. Это неудобство перекликалось со многими другими в этом доме. Как-то все невпопад, против здравого смысла. То провокации, то подсиживания.
- Может, в другом районе счастья попытать? - подкинула сомнительную идею Марина.
- Мне еще в этом не отказали! Да и разъезжать уже не на что! — отрубил он.
В подтверждение неискренности рассуждений, они не глядели друг другу в глаза.
Горчинский догадался: «При таком сочувствии у нас никогда не будет ладу».
Полина Васильевна эту сомнительную кампанию (семейный обед) избегала: она обеспечивала автономию прибывшей семье. Со дня званного ужина с соседом - по случаю приезда - она за стол вместе с Горчинским не садилась, хотя стол позволял сесть троим и даже четверым, будучи по длине придвинут к стене: длина стола была в два раза больше ширины.
Марина, как прирожденный прохвост-политик, дала этой неловкости объяснение заблаговременно.
- Мы ее своими расходами да сборами на работу замотаем, - упрекала она Горчинского. - Ей питание хорошее требуется: она не может, как ты, каждый день на капусту нажимать.
- А я не против капусты, если она не возражает.
- Не возражает. Тепло становится. Все равно, говорит, выбрасывать.
- Это по-хозяйски.
- А что не по-хозяйски?
- Да то, что ты организовала. Я предупреждал тебя, что ехать вдвоем не надо, что будут сложности с устройством на работу. А ты мне теперь Америку открываешь!
- Но надо ж что-то делать?!
- Такие дела быстро на юге не делаются. Тут некуда руководителям торопиться...
Покончив с обедом, Горчинский сквозь раздвоенную штору нырнул в горницу, а Полина Васильевна тем моментом из ближнего похода вернулась. Увидев дочь у плиты, не утерпела свежим соображением обменяться: «Зятек-то не из хватких. Видать гуся по полету. На службу, наверное, никогда не поступит?»
И звонко этак у нее вылетело. Марина на горницу кивнула, но мать не сразу осеклась. А когда Горчинский на кухню вернулся, Марина пожаловалась в оправдание: «Верка проходу не дает. За горячими новостями мотается. Не иначе, тебя переманить надумала».
- Да уж не сочиняй. Сама уверяла, что ее рядовой зоотехник не устраивает, на главного замахнулась...
- А может, попробуете? Только ей, конечно, карман...
- Как и тебе. Всю жизнь покоя не дает. Никак не дотянешься.
- А что ты предлагаешь? Не есть, не пить?
- Я тебе там говорил. Поезжай первой. Устроишься -  вызовешь! Ты заегозилась: «Только вместе!» Вот и сидим на мели вместе!
11
Как и условились, Горчинский явился в инспекцию третьего апреля. Веселов представил ему напарника, тоже новичка: лысого, низенького ростом, военного пенсионера широкого в животе. Назвал Козловым. Горчинский сразу отметил словоохотливость того. И то, что она какая- то пустая... Козлов любил подтверждать то, что и без слов ясно. Дублировал, поддакивал. Делал это и тогда, когда толком не представлял, о чем именно идет речь. При всей уверенной упитанности, при всей потертости жизнью Козлов был напрочь лишен солидности. Суетливо дергался, как чувал с упрятанным в него подсвинком. И шепелявил, как какой- нибудь первоклассник.
Сам Веселов предстал на сей раз более скупым на слово, более вдумчивым. Даже каким-то суховатым и слишком строгим.
Новым агентам дал странное поручение.
- Напомните ему, - повторял он о Дуплянкине, - я жду заявления. Пускай при вас накатает и передаст.
И больше никаких напутствий не высказал. Правда, на хутор их пригласил сам Дуплянкин: с участком познакомить вызвался.
Сошли с автобуса новички перед зданием колхозной конторы и сельисполкома. Облицованное армянским розовым туфом, оно выглядело дворцом: в окружении хаток и при своих двух этажах. Потому и на агентов оно давило монументальностью и всем остальным великолепием, обещая им в чреве своем неодолимые трудности в налаживании контактов.
Ни сразу, ни через четверть часа они не обнаружили Дуплянкина поблизости и тщетно вглядывались в дальние концы перекрестка. Всюду томило безлюдье.
Дуплянкин между тем следил за ними из- за оранжевой шторы, из кабинета счетовода-кассира, и острил, теша хозяйку: «Глянь-ка! Глянь, Петровна! Вон две головы и обе дырявые. Руки-ноги целы, а пользы - никакой!»
Сам он инвалидом труда значился: под трактор попал по пьянке. И теперь правая нога в колене не разгибалась, а потому он на посошок опирался.
- И все потому, - продолжал он лучить морщинами смуглое, будто прокопченное, безусое и безбородое лицо, саркастически улыбаясь, - что в стольном граде районного масштаба осталась третья, фаршированная голова начальника. Нет, ты только глянь, как он их к трудовому подвигу подготовил. Они, как к теще на блины, явились. Я б на их месте уже ферму прочесал. А они - задремали! Ну, работнички!
Вволю натешившись, опираясь на суковатый посошок, заметно хромая, будто изламываясь от ходьбы, Дуплянкин вытолкал свое маленькое тело в темном одеянии на широкое и светлое мраморное крыльцо.
Не смывая с лица озорной улыбки, приблизился к подавшимся навстречу новичкам и торжественно потряс им руки.
- Ну, вы как близнецы. И такие нарядные, - ласково подковырнул он.
- Ну, как же? Положение обязывает. Представители района, - пустился в ненужные пояснения Козлов.
- И горожане. Не то, что я - хуторской мужик.
Горчинский отметил: Дуплянкин в доспехах мопедиста - в затасканном пиджаке и брюках с масляными пятнами - отлично гармонирует с окружением. Все на нем и при нем со следами тяжких и непрерывных трудов: и руки в ссадинах, и мопед с облупившейся красной краской и огромным багажником - под траву для коз, под ряску для уток, под арбузы, под огурцы.
А Козлов, рыхлый и бледный, смотрелся на хуторской улице мертвецом.
«И этими тупыми топорами Веселов возмечтал меня казнить! - злорадствовал несомненной неудаче начальника Дуплянкин. - Да они только народ повеселят. На что они способны? Им бы из общей чашки да большой ложкой. Особенно Козлову. Уж он на каких только должностях не перебывал!»
После взаимных приветствий, разбавленных шутками, молчание вдруг выломало в общении нештатных страховых агентов огромную тягостную дыру.
«А что я им еще должен сказать, чтоб из своих стратегических планов ничего не выдать? - подумал Дуплянкин. - В находчивости эти ребята не преуспели».
Осознав, что стоять у крыльца до прихода рейсового автобуса томительно и неловко, Дуплянкин решил придать встрече хоть какое-нибудь значение. Он повел новичков к секретарю сельсовета.
- А почему два вместо одного? - удивилась смазливая брюнетка.
Выдержав паузу неловкости в ожидании, что новички что-нибудь сморозят, Дуплянкин пояснил фразой из грубоватого анекдота: «Хозяин лучше знает, что кобыле делать».
Потом поднялись на второй этаж, в бухгалтерию колхоза, к кассиру - голубоглазой, круглолицей, улыбчивой блондинке лет двадцати пяти. И снова на крыльцо вернулись. Из духоты кабинетной на волю.
Козлов вздохнул с облегчением, будто чувал с пшеницей отнес. Он в сторону автобусной остановки глянул. Остановка была на месте. Горчинский в траурном молчании дожидался продолжения деловых контактов, не ведая, что еще должно быть сделано, чтобы смысл приезда на хутор разъяснился.
И тут, как бы между прочим, Дуплянкин справился: «Бланки квитанций при вас?»
- Нет, - встрепенулся Козлов. - Нам о них ничего... Мы б...
- Сегодня зарплату будут давать. Я б научил заполнять, - оборвав Козлова, добавил Дуплянкин.
- А кто ж нас потом научит? - засуетился Козлов.
- Найдутся... Значит, вам тут сегодня нечего больше делать.
- Нет, ну, ты сам почему не подсказал, когда договаривались?
- У вас и без меня советчиков навалом. А на казнь никто со своей веревкой не ходит. Они вам что наказывали?
- Чтоб мы с тебя заявление получили.
- Вот! Так передайте: в понедельник напишу. Сегодня еще пятница. Бывайте! - и Дуплянкин отвернулся.
Огорошенные открытием своей неподготовленности, Козлов и Горчинский всю обратную дорогу подавленно молчали. Удивиться было чему. Месяц добивались допуска на работу, а вышли и - ничего не сделали. В том признаться было страшно. Особенно Горчинскому - своим болельщицам.
12
В понедельник и Веселов, и участковый инспектор ужаснулись, услышав, что Дуплянкин инкассацию на Вольном провел.
- Он же Горчинского и Козлова без зарплаты оставил!
- Вознаграждение Дуплянкину не начислять! - распорядился Веселов.
- Он в суд пойдет! - возразила главбух, несговорчивая, невидная молодая особа, тонкая, но упрямая, как пружина.
- То не ваша забота. В суд пригласят меня.
Агенты тоже принялись обсуждать ЧП.
Сами виноваты! По-русски было сказано: возьмите с него заявление. Они его взяли?
- Постойте- постойте! - вмешался Гинтов, председатель профкома.
- Да мы б с удовольствием и присели, да не на что.
- Допустим, что Козлов и не сказал бы: «Это нас не касается. Это дело Дуплянкина и Веселова», - и заявление бы получил. Что изменилось бы? Ведь после подачи заявления подавший его имеет две недели на размышление. И эти две недели необязательно лежать. Можно и работать. А потом, в последний день, можно и передумать, то есть заявление забрать.
- Так он же слово дал уволиться!?
- После такого слова надо было квитанционный материал отобрать.
- И как же теперь? - суетился Козлов. - Нам работать...
- А вы б на неосвобожденный участок не лезли!
- Они и не могли залезть. Квитанционный им не выдали. Не выдали же потому, что еще на работу не приняли. А не приняли потому, что места еще нет.
- Теперь будет!
- Теперь, - улыбался обычно суровый председатель профкома, посверкивая стеклами пенсне, - у них будет артель «Бесплатный труд».
- Как?
- Да так. На участок ездить надо? Надо. Чтоб портфель нарастить. А денег на билеты нет!
- Да не может такого быть, чтоб бесплатно! - не верил Козлов.
- В Госстрахе все может. Специфика. Тут не зарплата главное. Впереди всех тут развитие страхования бежит. Подумайте хорошенько. Допустим, что Дуплянкин не взял с оставляемого участка ни рубля. Но ведь уволили его одного!? А приняли - двоих! Портфель пополам. Да и портфель неполный: Дуплянкин - пенсионер, инвалид. Значит, пополам не сто восемьдесят рублей, а девяносто. Девяносто на двоих - это тоже не зарплата!
-  И правда ведь!
- Готовой зарплаты в Госстрахе, у нештатных, никогда не бывает. Ее сделать надо.
Споры поутихли, когда появился сам Дуплянки - деловитый, хладнокровный. Он весело обстрелял всех живыми карими глазами, прилизал редкий пух на маковке головы, отыскал Горчинского и спросил: «Ну, кто из вас акт передачи писать будет? Передаю хозяйство!»
- Он! - поспешно распорядился Козлов, ткнув перстом в Горчинского.
- А у тебя, значит, почерк неважный? - съязвил Дуплянкин.
- Угу, - согласился Козлов.
Акт приема-передачи Дуплянкин и дома мог заготовить, но он положил новичков к труду приучать. Потому и не заготовил.
Козлов к Веселову сбегал, выяснил, нет ли нового подвоха в предлагаемом акте. Веселов обрадовался: «Это хорошо, что не его почерком...»
Потом, улучив удобный момент, когда Дуплянкин вышел, Веселов подсказал: «Ты, Николай Андреевич, в заголовке дату не дописывай, потом проставишь. Все передачи у нас на первое число первого месяца квартала делаются».
Горчинский указание выполнил, но Дуплянкин настоял на шестом апреле. Горчинский не спорил. «Когда закончу переписывать из журнала, первый лист заменю», - решил он.
С переписыванием долго провозился. Дуплянкин устал поторапливать и подмахнул акт с нетерпением. Правда, не выходя из инспекции, догляделся, что на его экземпляре акта оказалось «первое апреля», но не стал скандалить. «Подлог этот мне на руку. На суде пригодится», - заключил он.
Вот так и обошлось без взаимных упреков. Напротив, каждый вроде бы остался доволен. «Везет иногда, - отметил Горчинский, заглянув в глаза Дуплянкину, как брату, перед разлукой. - Где ж я найду тебя, Андрей Александрович? Чего спросить, посоветоваться?!»
- На мехзаводе. В бухгалтерии. С тобой- то мы друзьями будем. Вот с Козловым - никогда! То агент Веселова, а не Госстраха.
В тумане такого радушия и расстались.
На другой же день Козлов принялся оправдывать отрицательную характеристику Дуплянкина. Хитрил: на хуторе показывался через раз. Дотянул до третьего мая дня зарплаты в колхозе, провел сбор платежей по договорам страхования жизни и вовсе агентские дела забросил. Горчинский же изо дня в день и хутор прочесывал, и производственные участки колхоза тоже.
Настроение, конечно, было неважное. Сразу работа не клеилась. Люди глядели на молодого, здорового человека с любопытством и недоверием. На его предложения заключать договоры страхования сегодня обещали подумать, а завтра делали вид, что никакого уговора не было. Это в лучшем случае, а то и сразу отмахивались с досадой.
И тут не могло не вспоминаться предостережение Дуплянкина: «Пустой номер! Какое там страхование? Они ж все в долгах, как в шелках! Набрали ссуд, дома кирпичные лепят. В вечную кабалу себя в колхоз запродали. А я, если и страховал, так больше с мужиками через бутылку. А с бабами не! С теми каши не сваришь».
Однако бывало и плохо, и хорошо. К примеру, на днях выезд в хутор Соколанов (во вторую бригаду) начался неважно, но завершился нормально.
Оставив автобус, и порядочно от него отбежав, оказавшись без попутчиков, Горчинский вспомнил: «Адрес Чекалина не уточнил. Дом надо застраховать. Договор недавно кончился. У кого бы справиться?»
На домах неперспективного хутора ни названия улицы, ни номера нет. И в страховых документах в графе «адрес» стояло только название хутора. Выход один - уточнять у встречных.
Оглядывает он улицу и примечает впереди, по правому порядку, старуха пышная уток со двора выпроваживает на широкую зеленую улицу. Горчинский шаги ускоряет и к ней коршуном устремляется: на безлюдной улице она его спасение.
Но со старухой случается невероятное. Она бросается к нему навстречу и провозглашает решительно: «Проходи мимо!»
Ее поношение, как кипятком, ошпарило Горчинского. Он сробел, растерялся совершенно, остолбенел. Правда, тут же нашелся и в переговоры вступил: «А почему? Вам что, тяжело подсказать, где Чекалин живет? Я к не...»
И старуха зримо подобрела, принялась сосчитывать, сколько надо миновать дворов по левому порядку.
Инцидент вроде бы удалось уладить, но настроение было отравлено сознанием не солидности дела, за которое он взялся.
Поднявшись на взгорок, он оглянулся на двор Базиных, вблизи которого только что получил моральную пощечину, а там, на просторной площадке, старик Базин возился у мотоколяски. Это о нем вчера он слышал в бригаде анекдот о том, как этот инвалид осваивал год тому назад свою новую технику. Испытания проводил.
- Я стоял у двора, - повествовал молодой рыжий шутник, - а он мимо меня метеором и кричит: «А ты знаешь?» Наверное, хотел спросить, как эту летающую тарелку выключить. Где- то развернулся и опять мимо моего носа: «А ты знаешь?» И к пруду устремился. Пруд перелететь не сподобился: на середине приземлился. Пришлось выуживать и его, и новую технику. Ну, почудесил...
«Да вот в чем дело, - сообразил Горчинский. - Вчера, говорят, пенсию выдали. А с пенсии мы с ним договаривались хату застраховать на случай новой пыльной бури или пожара. Так старуха решила не допустить очередного обмыва. Когда Дуплянкин заключал договор, то они договор непременно обмывали. Начинал он с Дуплянкиным, а завершал сам, когда пенсия кончалась. Вот жена и поднялась грудью против разорения такого...».
С бабкой Чекалиной тоже были сложности. Бабка оказалась, по ее же признанию, не настоящей женой Чекалина, а приемной. Вышла к Горчинскому за калитку «под мухой» и принялась выведывать, добавится ли у нее и ее наследников прав, если она на свое имя застрахует подворье деда Чекалина. Горчинский придирчиво осмотрел ее жалкую, щуплую фигурку, взвесил ее план - подкоп и ответил, что договоры страхования ничего не меняют в законах о дележе имущества.
- Тогда и страховать не буду! - отрезала она с обидой. - Дуплянкин вот обещал мне так сделать, и я у него страховала. Так я ему еще и бутылку поставила.
Горчинский отвернулся и зашагал прочь. А бабка еще долго глядела ему вслед, надеясь, что искушение завладеть бутылкой пересилит преданность нового агента закону.
А потом явилась удача. Вблизи от бригадного стана отыскался дед Чекалин. Высокий худой старик. Он охотно подписал договор страхования от несчастных случаев. На две тысячи (на червонец взноса). Горчинский оторопел от такой удачи. Ему даже неловко сделалось; будто он обобрал доверчивого человека. Но Чекалин, отметив его неуверенность, тут же открыл ему свой замысел.
- Видишь ли в чем секрет, - сказал он. - Я вношу Госстраху десять рублей раз, десять - другой, третий. Вроде бы зря. Ничего не случилось - они пропали. Ан, нет. На пятый, на шестой беда может настигнуть. Госстрах мне тогда не мои шестьдесят вернет, а гораздо больше. Вот и прикидывай: выгодно страховаться или нет?
И Горчинский рад был, что старик навел его на уверенность.
«Вот, оказывается, с какой стороны надо смотреть на наше дело», - сообразил он.
Пророчества Дуплянкина не сбывались: всякий раз возвращался Горчинский с хуторов с новыми договорами. И уже знал, что его вторая зарплата превысит сто рублей.
13
- Ну, - объявила Полина Васильевна дочери, - капуста кончается. Чем я вас дальше кормить буду? Ты не работаешь да не зарабатываешь, а он и каждый день ездит, да ничего не привозит. Ты хоть спрашивала?
- А то нет? Не начислили, говорит. Да еще и не заработал...
- Врет! Ото решил не отдавать зарплату и жить надурняка. Кормят и ладно. Вона разъелся как!
Марина поддалась материной подозрительности и затеяла разговор начистоту... в постели.
- Ты когда зарплату получишь? - поинтересовалась она.
- Уже получил.
- Когда?
- Неделю тому назад.
- А сколько?
- На руки чистыми - восемь рублей 26 копеек.
- Врешь, подлец! Скрываешь!
Со сноровкой коновала она влепила ему такую затрещину, что заныла скула, окаменев. Инстинктивно он вцепился в ее плечи. Началась борьба. Только через полчаса угомонились. К словесной перепалке вернулись.
- Ты что же, надеешься, что я зайцем на работу ездить буду? Нет, я по 60 копеек в день расходую. Конечно, на месяц и этих денег не хватит, но неприятность эту я отодвигаю. Потом занять надеюсь.
- Не можешь зарабатывать - мог бы и не ехать!
- Могу, но по своей сноровке и в свое время. От должности еще зависит. На этой, раньше третьего месяца, никто полной зарплаты не получает. А затруднения сегодняшние для меня не новость. Я предупреждал... Ты заверяла: мать поможет...
- Чем?
- Терпением! Только им!
- Мать не тронь! Не нравится - убирайся!
- Об этом без истерики договоримся.
- Заморили его голодом. Разъелся как боров, а толку...
- Как получилось, я объяснял. Если за анекдот посчитала, то ошиблась...
- Да врешь ты все!
- При желании можно проверить все по документам. Но тебе не это нужно, а зацепка... Раньше ты мне таких комплиментов не говорила... Ладно. Разговор бесполезный. Завтра - уйду! Спим.
Неведомо как, но глухая Полина Васильевна о ночной потасовке прознала до подъема и утром внимательно осмотрела дочь. А та безрукавый халатик накинула и синяками на плечах блистала.
- Да что ж это такое? - удивлялась она.
- Упала, - отозвалась Марина.
- И как это упасть можно? На два плеча сразу!?
Но эта картина была уже финальной. Старт утра возвестил звон пустых ведер. Едва Горчинский коснулся пятками прохладных половиков, чтоб вместо зарядки сбегать к артезиану, как пустые ведра дзенькнули и глухо хлопнула деревянная калитка: за водой понеслась теща. Решила доказать, что в помощнике не нуждается.
Это ускорило сборы Горчинскому.
14
С огромного щита у ворот рынка списал он адреса сдаваемых углов, собрав их потом на список домов с одной улицы, касавшейся конторы Госстраха, и отправился на поиски свободного и дешевого.
Те, что ближе к центру, к Госстраху, оказались уже занятыми, и он стал удаляться прочь и от центра, и от хаты Ильской. На людном перекрестке на Козлова наткнулся, в затруднении своем признался. А тот с детской непосредственностью увлек его за собой.
- У меня есть дед знакомый. У него сарайчик пустует. Теперь лето…, - намекнул на свой вариант Козлов.
Горчинский представил себе благоустроенный сарайчик: с застекленным окном, с плотно прикрываемой, любовно подогнанной дверью. Естественно, в огороженном дворе. Но каково было разочарование, когда они остановились перед дырявыми стенами и не обнаружили потолка, и дверь толком не прикрывалась, окно же и вовсе никогда не стеклили ( оно без рамы), не было и электропроводки.
- И где ж я здесь буду до сдачи в банк деньги хранить? Читать где? - справился он у Козлова, потому что больше не у кого было. - И вот так любой ко мне в гости будет заглядывать, как мы сейчас? Хозяина не дожидаясь, в калитку не стуча, хотя бы потому, что нет калитки!?
- Да какие у тебя деньги? - отмахнулся от претензий Козлов. - Ничего дешевле ты не найдешь.
- А я постараюсь! Мне не нужно дешевле. Мне нормально полагается! - рассердился Горчинский.
Не сразу в его голове все прояснилось. Он прошагал по избранной улице с полчаса, пока объяснил себе необычное предложение Козлова, догадавшись, что тот списал его в босяки- скирдятники и что милосердие Козлова даровало ему хотя бы адрес. Без адреса он мог вообще затеряться навсегда среди городских бродяг.
«Нет, я еще не нищий! - возмущался Горчинский, как увлекшийся спором пьянчужка. - Я еще эту прореху заштопаю».
Тем временем он уже далеко убежал от центра. При всей своей могучей бесконечности и известности в городе избранная улица была глухой. Не имела ни тротуаров, ни даже грейдированной проезжей части. Громыхали самосвалы и вздыхали тормозами городские автобусы по соседству, на параллельных.
А Горчинский все натыкался на следы первозданной неупорядоченности. Вблизи дворов путано изгибались тропинки, оббегая то завышенного размера палисадник, то участочек с живо поднявшей жирные, лапастые листья картошкой. Попадались грядки с помидорами и клумбы с цветами. Преобладали же задворные насаждения вишен, слив, жерделы, грецкого ореха.
Собаки на улицу не выскакивали. Те, что побасовитее, статью покрупнее, рявкали из утробы надворных сооружений: персональных конур, общих навесов, предбанников и сарайчиков. Иные дворы подавали не по одному голосу. Бывало и по три: один звонкий для побудки, второй погуще для острастки и третий - громово- злобный - для настоящего страху.
Собачье царство удручало Горчинского. Оно будто отсчитывало степень его погружения в неизвестность. Напоминало о действии беды, об отсутствии выбора.
Правда, интересовавший его двор оказался обессобаченным. Но и безлюдным. Против него, через улицу, сломали хату, и низенькая, широкая в плечах и бедрах женщина, жилистая пожилая смуглянка, возилась среди торчащих костром деревянных конструкций. Она выдергивала обломки столбов, плах, горбылей, реек, стропил.
- Порфирьевна скоро будет, - пояснила она. - Либо в магазин, либо к дочке поплелась. Дальше ей убежать не под силу. А ты покамест мне помоги.
И Горчинский тоже принялся вытаскивать и оттаскивать в сторону годное  на топку дерево. Минут через двадцать на широкой поляне улицы показалась неторопливо семенящая старушка в выцветших каких-то пестрядинных одеждах: рыжем полупальто, темной, из тонкой материи, юбке до пят, в сбившемся на затылок клетчатом платке, выпустившим на волю пряди жидких седых волос.
Лицо старушки без глубоких морщин бледно румянилось, казалось припухшим. Глаза, когда- то голубые, напоминали мутное стекло.
Горчинский оборвал возню с обломками, едва старушка приблизилась. Хотел объяснить, зачем пожаловал, но хозяйка развалин опередила, выдав неожиданное.
- Ты его не пускай, Порфирьевна. Он точно тебя зарежет. Ты только, погляди, какой он худой да патлатый!
- Горчинский оторопел от черной неблагодарности и наглого унижения. Никак не ожидал, что такие соображения можно бросать в глаза походя, потехи  ради. Будто не человек перед нею, а тварь неразумная.
Не в пример его медлительности Порфирьевна ответила тотчас, не раздумывая.
- А мне на тот свет и давно пора, - заявила она озорно. - Девяносто годков насобирала и будет! Но все ж голодной смертью доходить не желаю.
- Да я тебе точно говорю, - не унималась шустрая смуглянка. - Если б он был простой человек, то непременный пьяница. И раньше того, как о мои  трухлявые дровеняки руки марать, условие бы поставил: «Гони трояк за труды!»
А этот сейчас повернется и уйдет. Значит, в его голове задумка покрупнее.
- Как у тебя, что ли? На старости лет дворец мастерить удумала. Ну, и  надсадисся, Тоевна, и раньше времени подохнешь. И было бы для кого корячиться. Вот тебя точно какой-нибудь бахур прикончит. Чтоб дворцом  завладеть. Горчинский подивился трезвости суждений Порфирьевны и тому, что Тоевна тоже приняла колкие насмешки спокойно, без обиды.
- Ты вот что, - попросила Порфирьевна, - подари мне вон ту железную кровать, что складывается. Ты ее выбросить нарундилась, а я постояльца положу. Он, похоже, без мебели.
- Пущай берет. Такой подарок заработал.
Горчинский прихватил койку с ободранной голубой краской, и они с Порфирьевной форсировали кочковатую землю забурьяненой улицы.
Маленькая, почти игрушечная, комнатка имела отдельный вход из общего низенького коридорчика. Полы свежевыкрашенны, стены побелены. И Горчинский подумал, что в такой чистоте будет уютно, даже если спать на полу: на проволочные ромбики кроватной сетки не уляжешься без матраца.
- Теперь я на работу уеду, - пояснял он хозяйке. - Вечером привезу чемоданы с книгами.
- А в том хозяин-барин, - ответила Порфирьевна, следившая за эффектом, какой произведут на постояльца ее сарайные апартаменты (комнатку она из сарайчика сочинила, как признается она ему в том позднее).
Выспросив, на какой улице ближайшая автобусная остановка, Горчинский исчез.
Завершив обход страхователей на хуторе пораньше, в пять вечера прикатил он уже к Ильской, надеясь засветло управиться с переездом. Марина, накануне грозившаяся уехать в поисках работы в самый дальний угол района, сидела дома. Это упрощало дележ имущества. Полина Васильевна заранее опасалась, как бы «зятек» не прихватил чего лишнего.
Но Марина как раз и задержала, усложнив расставание.
- Подожди, пока стемнеет, - потребовала она. - Не хочу, чтоб соседи злословили. Недовольство не оставляло ее даже при такой удачной развязке. Она опять сомневалась.
В тягостном молчании досидели до сумерек - без малого, три часа. Она и на ужин намекнула, но он отказался.
- У Козлова червонец перехватил. У него и поужинал, - приврал он для форсу.
Старался не смотреть на ее голубой, льющийся халат, на оголенные руки и бледное, зареванное лицо. Больше любовался полом, поражаясь тем, что не находит ни одной границы смыкания половиц. В конце концов, сообразил: «Да тут, этих половиц, просто нету! Горбыли ДСП накрыты!»
А когда сумерки затуманили двор, он подхватил два чемодана и понес на автобусную остановку.
В центре города пересадка была удачной: он успел перебежать с «двойки» на «единицу», и автобус тронулся.
От угла переулком нес чемоданы метров сорок, не больше, и повернул направо ко второму двору. Пока автобус на кольцо бегал, Горчинский вернулся, чтобы пуститься во второй рейс.
- Что-то ты уж больно быстро обернулся?! - удивилась Марина. - Ты не через дорогу к Верке?
- Да нет. По другую сторону от центра. Автобусы исправно бегают. И квартира с остановкой рядом.
- А ко мне только что главный зоотехник с ветврачом приезжал. На МТФ берут. В Нагорную.
- Так, может, чемоданы назад?
- Нет уж.
- И правильно. Я за этот месяц уже сто рублей заработаю. И только в следующем - заветные сто восемьдесят. Набрал портфель.
- Ты сегодня больше не приезжай! - оборвала его откровения Марина.
За бельем пришлось другим днем явиться. Встретила его Полина Васильевна у калитки и дальше не пустила.
- Ничего не дам! - отрубила она. - Выпишись!
Сунула домовую книгу.
Об этой загвоздке - о прописке - он как-то забыл у Порфирьевны справиться. На квартиру возвращался долго, крепко сомневался, что все легко уладится. Площадь его комнатушки, по тесноте похожей на купе в пассажирском вагоне, его смущала. Он слышал, что есть нормы заселения. И даже что постояльцы бывают с пропиской по другому адресу.
Но Парфирьевна прописать согласилась и без дополнительной мзды. Только сама процедура оказалась непростой. Когда выстоял очередь в паспортный стол, послали за справкой о размере жилой площади в бюро технической инвентаризации. А ту справку по первому заходу не выдают: надо за нее уплатить, но в другом месте - в госбанке. Везде, естественно, очередь. Самая большая в паспортном столе. Там народу туча, а виновато, говорят, лето. Словом, одного дня для такой процедуры и для самого ухватистого человека мало. И Горчинский управился с пропиской на другой день.
Но, стоя в очередях, он имел время обдумать, как ему действовать дальше. И решил (коли в воздухе пахнет скандалами), что с Ильскими лучше попрощаться при свидетеле. И подался он к Козлову просить о таком одолжении.
Тот согласился, но оговорил условия: оплатить проезд на автобусе (10 копеек), отвалить денег за каравай белого хлеба, словно он был бомжом без средств к существованию (за каравай 40 копеек). Это следовало выдать сразу, а с получки - еще две кружки пива.
Горчинский не торговался, и они прикатили к Ильским. Полина Васильевна дежурила во дворе. Горчинский подал ей домовую книгу через забор, как она потребовала. Когда убедилась, что его выписали, с неохотой, но калитку отперла.
Горчинский зашагал следом за хозяйкой в хату, надеясь, что Козлов не отстает. А тот застыл за калиткой, будто его там привязали. Он даже не смотрел в сторону двора, а оглядывал улицу, словно опасался налета извне.
«Вот это свидетель, - чертыхался в душе Горчинский. - Мы тут то простыней, то костюма недосчитываемся, подраться готовы, а он - ни разнять - ни понять, что происходит, не берется.».
На автобусной остановке Горчинский рассчитался и расстался со свидетелем, недружелюбно проводил взглядом его толстую шею и широкую спину - олицетворение равнодушия и глухоты.
Тут же пересортировав содержимое чемоданов, покончив с поездками к Ильским, не нашел диплома и медали «За освоение целинных и залежных земель», полученной еще в студенческие годы. Чтоб объясниться с Мариной по этому поводу, он отправился к ней в воскресенье. Средь бела дня явился и тем привел ее в бешенство. Он ведь не знал, как она объяснила Верке его исчезновение. Она сказала, что сбежал к первой жене. В Сибирь. Верка подытожила: «Негодяй!»
Правда, в то воскресенье Верки дома не было. Тем повезло Марине. Так она на будущее меры приняла.
Через неделю Веселов пригласил Горчинского на беседу.
- Жалоба поступила! - сосредоточившись, Веселов потянулся длинным носом к пространному посланию.
- Не может быть! - вырвалось у Горчинского: он подумал о нареканиях клиентов на качество его работы по страхованию.
- А вот почитай. Пишет инвалидка, что ты у нее больше месяца прожил и ни полушки не заплатил. Конечно, может, она сама должна была тебе за это приплачивать? И так бывает...
- Именно так и было, - поддерживал бездумную иронию начальника Горчинский. - Я не угол снимал, я спал с ее дочерью, которая до того два года была на моем иждивении, так как училась в техникуме. Теперь ей пришло в голову таким способом отблагодарить... Что надо сделать?
- Делать надо так, чтобы не жаловались. Не писали кляуз.
- Независимо от правоты?
- Вот именно. Нам тут разбираться некогда. Все!
Горчинский надеялся, что Веселов, пользуясь случаем подтвердит Полине Васильевне, почему исчезла зарплата в первом месяце.
А он недовольством отгородился. Не защитил, а припугнул, как того и хотела злая старушка.
- Понятно. Правда начальника не волнует. Ему бы поменьше хлопот. Оно и понятно: сам ведь виноват...
15
На вокзале Горчинский бывал каждый день. Да и сейчас вот прибежал пораньше, чтоб не остаться без билета. Но очереди не было: автобус опаздывал. И он, агент, слонялся скучая. За вокзальной жизнью наблюдал. Следил за автобусами, за суетой пассажиров.
Когда приткнулся автобус из Нагорной, к нему заторопился рослый блондин. Оказалось, что он встречал Марину. Блондин заметил ее: она сидела у окна. Он попытался приветствовать жестом руки, но она сделала вид, что не разглядела его в толпе. Он подумал, что она случайно не взглянула в его сторону. В том был риск ее потерять, когда прибывшие в город хуторяне хлынут из обеих дверей лавиной и растворяться в многолюдье соседнего рынка. Не мог он и окликнуть: не знал имени. Знакомство на вахтовом автобусе было мимолетным.
Марина же сразу пристреляла и его, и Горчинского. Только виду не подала. В отношении нового поклонника ломала голову, как эффектнее перед ним явиться. И еще пыталась раскусить, что он за человек. Его суетливость, которую он выдавал за искреннее волнение, была непонятна.
«Быстро наглеет, - заключила она. - Дешевые старания. Мог бы и букет преподнести».
Улыбнулась в тот момент, когда нос к носу столкнулись. Не могла не улыбнуться приветливо: хотела Горчинскому показать, что и без него счастлива.
Горчинский изучал богатыря со спины, с завитков льняных кудрей на плечах, обтянутых подвыгоревшей, стального цвета штормовкой.
Когда они двинулись прочь, он глядел вслед, на темной косе Марины сосредоточившись.
Та коса на нежно-розовом фоне воздушного платья покоилась.
А устремились они, не на рынок, как большинство, а левее взяли, по- над забором стройки, в щель между оградами рынка и строительной площадки. Горчинский подумал, что Марина решила показать кавалеру кратчайший путь до городской автобусной остановки. Он волновался, хотя старался убедить себя в том, что теперь он человек посторонний. Его сердце колотилось тревожно и ноги вели за нею. Бросилась в глаза подозрительная спешка приятеля Блондина, юркнувшего следом. Блондин угощал приятеля в буфете пивом, но потом почему- то Марине его не представил. И вот приятель по какой-то причине отстать не хочет...
Узкий проход извилист и потому насквозь не просматривается.
Горчинский в том убедился через пару минут.
Домой повезёт она кавалера или отправится с ним в городской парк? - заинтересовало его.
На центральной автобусной остановке рябила толпа. Это означало, что в ближайшие пять минут автобусов не было. Но ни Марины, ни Блондина, ни его приятеля взгляд Горчинского не отыскал.
«Могла и пешком повести, - прикинул он правдоподобный вариант. - В автобусе много знакомых, а она, избегает пересудов».
Так толком ничего не вызнав, Горчинский укатил на хутор. А с Мариной произошло неожиданное.
Где- то на середине кривого и узкого прохода в тесовом заборе стройки был лаз. Его прикрывали две широкие болтающиеся на верхних гвоздях доски. Блондин их ловко раздвинул и пропустил Марину на пустынную - по случаю выходного дня - строительную площадку. Та соблазнилась неожиданным уединением в центре города. Она и мысли не допускала, что средь бела дня может что-то противное ее воле случиться. А позволить себя целовать, обнимать сильному молодому мужчине она хотела.
- Ничего себе заборчик! - охваченная азартом приключения отметила она, убеждаясь в надёжности уединения.
Блондин же, в унисон её восторгу, сгрёб её и понёс в притененный железобетонными перекрытиями закуток.
Как-то неожиданно и неловко она отдалась, но смирилась. Потом он отодвинулся к выходу и там отряхивался, а она, к нему спиной и наклонясь, приводила себя в порядок в глубине помещения. И тогда чьи- то цепкие руки схватили её за плечи.
- Хватит! Пусти! - дёрнулась она, полагая, что вернулся Блондин.
Но когда эти руки крутанули её лицом к себе, она обнаружила незнакомую прыщеватую морду. Ужас окатил её, но ничего уже нельзя было поделать: неожиданность лишила её многих способов защиты, какими она владела. Даже закричать не смогла: солёные губы залепили ей рот. И она снова лежала на бетонном, когтистом полу. Руки скованы, ноги бесполезно дёргались в пустоте.
«Насилует, подонок!» - мелькнуло в сознании.
Отвратительная морда отрывалась, чтобы дать глоток воздуха, и снова приваливалась горячим кирпичом. Сознание скоро помутилось и выпало из действительности.
Нахлынули другие, приятные ощущения. Вспомнился Гимназист, Его нежные руки.
- Какие у тебя руки! - твердила она в бреду.
Потом - через резкую боль - всё провалилось в бездну: ужас бессилия прострелил её своим током.
Покидая жертву, насильники размозжили ей голову, сорвали и закопали платье безобразно обкорнали волосы, забрали дамскую сумочку.
16
Порфирьевна была доброй и мудрой женщиной. Не забывала выяснить, ужинал ли постоялец. Хотя готовили они всяк себе, на керогазе, что стоял в коридорчике. А точнее сказать, так Порфирьевна никогда не готовила: она разогревала то, что приносила ей беленькая синеглазая пятиклассница - правнучка. Готовила дочь Порфирьевны, тоже пенсионерка. У себя дома. В двух кварталах ходьбы.
Не имея аппетита примерного, холодильника и никакой живности во дворе, кроме кошки, Порфирьевна без ущерба для себя отделяла часть еды Горчинскому, если тот не касался керогаза, для которого он теперь сам покупал керосин. Он же носил с улицы и питьевую воду.
Едва он успевал умыться с дороги из рукомойника у дровяника, примыкавшего торцом к коридорчику, со стороны огорода, едва успевал полить ей огурцы и помидоры, если замечал, что правнучки не успели, как она с угощением и разговором на его половину являлась. И приходилось откладывать книжку, что раскрыл, чтобы переселиться в другой, романтический мир прошлого.
Не дожидаясь, пока он с ужином управится, она присаживалась на запасную табуретку поодаль и пускалась в воспоминания о минувшем житье - бытье. И Горчинский - через повторения - скоро усвоил, что родилась она в бедной, крестьянской семье и была старшенькой. Выросла бойким, сообразительным ребёнком. Замуж выдали ее за сынка богатея. Правда, не было в том ни удачи, ни награды: мужа с молодости припадки били. По этой причине она много кочевала по России. То мужа после очередного припадка с работы увольняли, то в поисках лечения скитались, монастыри посещая, к святым мо¬щам да к чудодейственным источникам припадая. А результат такой получился: мужа вылечить не удалось, а сама она верить в бога перестала. Нагляделась на всякое непотребство.
Первый-то муж был столяром хорошим. И если б не переезды постоянные, то жили б они неплохо.
Второй железнодорожником был. И этот с изъяном: зелёному змию поклонялся. А ещё заседать любил. Жил с веком наравне. Революционное строительство шло.
От водки она разными способами его отвадить пыталась. И молодцов нанимала, чтоб колошматили его, когда пьяным домой пробирается. Хату самогонщице подожгла, когда он с другими у неё до зелёных соплей набирался.
Другие убытки за счёт собственной расторопности и изворотливости покрывала: комнаты сдавала, корову держала, в городе живя, чтоб молоком приторговывать. И находила, что такой промысел и доходнее, и посильнее, чем наниматься стирать да хаты мазать.
У неё составился длинный и складный рассказ из скитаний в 1942 году. Эти картины Горчинскому были уже более понятны.
- Постоялец сказал мне, что война будет. А дед мой после собрания возражал: ’’Какая там ещё война! У нас мир с Германией!” Потом война началась, вскоре объявили, что немцы вот- вот наш городок займут. И мы подались из дому, - повествовала она бесстрастно. - Запрягли Пеструху, ну, и покатили-поехали. Да по местам уже брошенным. И так было. На колодезный журавль завернули, Пеструху напоить да самим умыться. А там птичник. И никого. Ни живой души. А оно хоть и осень, но ещё жарко. Куры у сухого корыта давятся. Давай мы воду таскать. Напоили. Яйцами запаслись и дальше. Так и тащились от хутора к хутору. К горам поближе. К лесам.
На партизан наткнулись. Сосватали нас хлеб возить. Дали, значит, адрес, у кого те булки получать. Ну, и тайник показали, куда сгружать.
Немцы уже объявились, а мы навроде беженцев мотаемся. Нигде приткнуться не можем.
А потом однажды и за нас взялись. В тот день мы хлеб- то только спрятали и километров на пять отъехали. По степи уже ковыляли. Пустынно вроде. Полынь высокая, так мало кого и видно с телеги. И вдруг верховые показались. Догоняют, машут, чтоб остановились.
Ну, мой дед сполз на ходу живенько. В полынь метнулся, по нужде будто. Я сижу. Телега тащится. Вроде никак не остановлю Пеструху. А это чтоб след деда запутать. Дед из полыни уже без документов выходит. Застёгивается, подпоясывается.
Верховые немцами оказались. До ближнего хутора нас проводили. Помню, на въезде, хатка белая с просторным пустым двором. Старики на нас глянуть высунулись. Решили мы у них Пеструху бросить, коли арестованы. Не отпустят, говорю, так как своей пользуйтесь. Ну, и дальше уже пешком двинулись.
На хоздвор с сорванными с петель воротами нас привели. Видать, бригада колхозная располагалась. А теперь пусто было. Часовой на воротах да четверо таких же, как мы, задержанных к доскам забора жались: мужиков трое старых и баба молодая.
Голенастые, как гусаки, верховые в контору доложить сбегали. Вернулись с другими. Нас построили. Пришли солдаты с винтовками. Уже винтовки вскинули, чтоб, значит, по команде стрелять. Но тут что-то крича, влетел на двор верховой. По команде солдаты винтовки к ноге взяли, потом на плечо и ушли строем. А мы стоим и понять ничего не можем.
Потом втолковали, чтоб со двора убирались. Ну, мы думали, как побежим, так нас постреляют в спины. Стоим. Тогда с ближнего к воротам, к часовому, принялись взашей выталкивать. Я опамятовалась, деда поддеваю, чтоб к выходу- то подвигался. А дед мой вдруг взял и завалился.
Ну, выволокли его за ворота, а уж потом я мужика попросила, на ишаке проезжавшего мимо, так он мне довёз деда до нашей телеги с Пеструхой.
Смекнула: деда паралич разбил. Что делать? С таким не попутешествуешь. Ну, и решилась домой править. Будь что будет. Вернулись ночью. Так уж сама подгадала, чтоб мало кто видел. И вышло незаметно вроде. Во дворе никого. Деда на сеновале спрятала. Сама на внутренней половине поселилась. Уж ту, что с улицы, свободной оставила. Если на постой кого определят, так тем удобнее на улицу попадать. А мне напротив: лучше незаметно в глубине двора копаться. И правильно сделала. Недели через две офицера подселили.
И потом, при нём, неделю прожили друг дружке не мешая. У того денщик да повар. Они мне ничего, и я им тоже. Но тут соседка через дорогу взбесилась. Прибежала к офицеру с верёвкой и выдала: «Она коммуниста прячет! Повесьте! Он враг вашего рейха!»
Офицер потребовал, чтоб я деда показала. Поглядел, потолковал, но врага в нём не признал и прогнал соседку. Вот так и обошлось. Тогда я деда в дом перетащила. Удобней пристроила. Так он войну и пролежал. Уже после Победы помер. Нисколечко ему не полегчало. А заслуги его остались недоказанными. Что партизанам помогал.
Сообщала Порфирьевна и свежие новости. И многие оказывались Горчинским неслыханными. Тот всё на хуторе пропадал.
- Гутарят, - объявила она на этот раз, - у вокзала стройка ведётся. Так на той стройке - после выходного - труп откопали. Вроде бандюги девицу укокошили. А чтоб признать родные не смогли, лицо разможжили. По радио просили, чтоб те, у кого девка потерялась, на опознание явились. И одна старушка дочку в том трупе признала. Похороны завтра.
- Так то ж Марина! - с ужасом мелькнуло у Горчинского.
Он жевать перестал и тупо уставился на голую столешницу с сиротливо торчащей на ней глубокой мисочкой.
Оставшись безучастным к остальной части вечернего доклада Порфирьевны, утром поехал к Ильским. Дорогой подумывал, что вбил в голову он себе это предположение дикое. Хотелось перед двором хатки пустоту обнаружить. Но увы! Люди толпились и во дворе, и за двором.
Во дворе с Веркой столкнулся. Та от него отшатнулась, как от выходца с того света.
- Вы ж в Сибирь укатили?! К жене. Неужели на похороны? И так быстро? И жена отпустила? И денег на дорогу...
- Дальше Вольного и не обещал ездить. Живу в городе, - машинально отчитался он.
Пересекая запомнившиеся сени - кладовую, где на лавку полные вёдра с водой по утрам ставил, тесную кухню, где совсем недавно квашеной капустой угощали с растительным душистым маслом, чувствовал он от волнения противную слабость.
В горнице, в гробу, распластано что-то белое с цветами чёрными, напоминавшими ему клубки жуков. То было знакомое платье.
Голова покойницы белым прикрыта. Руки на виду, но они не те. Не манили прелестью умеренной полноты и розовой, свежестью.
«А может, не она? - усомнился Горчинский. - Может, обман? Как с отъездом в Сибирь...»
Горчинский вплотную к гробу приблизился, руку протянул и сдвинул платье на правом колене. На ладонь выше чашечки родимое пятно открылось. С крупную рыжую фасолину.
- Она! - выдохнул он.
Для посторонних поведение его странным было. Незнакомые старушки репьями в него с трёх сторон вцепились и оттаскивать от гроба принялись.
Между тем тёщу отходили и к гробу вели. На Полину Васильевну он зло глянул и бросил зло: «Ну, что? Разбогатела?.. Лучше под забором или дома?»
- Не фулигань! Убирайся отседова! - застрекотали старушки, специалисты по организации похорон.
Грузовик из Нагорной, со снятыми бортами, стоял у ворот. Нервничали родственники, поджидая младшего брата Марины из Ростова. Дочку от богатой бездетной тётки решили не привозить.
Самоуверенный толстяк- сосед, что возмущался на званом ужине по случаю прибытия Марины из Сибири, под пронзительным взглядом Горчинского съёжился. По тротуару Горчинский устремился к центру города и в пути предавался разным воспоминаниям.
В эти скорбные минуты какой- то бес напомнил ему шутку, что ввернул он Марине в письме после разрыва, когда она потребовала переслать ей совместные фотографии, и он- то требование удовлетворил. На одной из них набросал надпись, будто предупреждал о трагедии:
Будь всегда весёлою,
Будь всегда счастливою:
Если уж не вишенкой,
То хотя бы сливою.
А теперь он для себя заключил: «Не может быть счастья на пути расчётливой жестокости!»
17
Веселов пришёл в Госстрах, когда местком возглавлял Гинтов. Был тот ещё и членом партбюро. И обязанности свои по общественной работе на всех её фронтах выполнял он не только с исключительной серьёзностью, но добросовестно и пунктуально. Для начальника был опасен. Слово его было, авторитетным: в рот начальнику он не заглядывал.
Начальник же никак не мог обуздать разнородный, как лоскутное одеяло, коллектив. И даже добрые его традиции не мог до конца понять и принять. Но Веселов скоро сообразил, что в любом случае люди, знающие бюрократический порядок ведения дел, и в профкоме, и в партбюро администратору полезны. Так или иначе, но они обуздывали его противников, противников дисциплины, перевыполнения планов, соблюдения страхового законодательства.
Общественные обязанности у Гинтова отнимали уйму времени. Порой он делал больше, чем сам Веселов. Веселов не читал лекций по международному положению. А они были главным показателем воспитательной работы в коллективе. И за это Веселов вынужден был ценить нештатного страхового агента Гинтова. И потому он согласился с предложением Гинтова как-то учитывать неоплачиваемые дни и часы, занятые общественными делами, как-то компенсировать.
- Ты прав, - подтвердил взаимопонимание Веселов. - Мало того, что не каждый отважится поднатужиться, так ещё и не у каждого и масла в голове хватит, чтобы справиться.
И Веселов нашёл выход. Росчерком пера уменьшал Гинтову квартальный план по сбору платежей, сокращая тем расход времени на собственно страховую работу, но сохранял при этом предельное процентное вознаграждение. Эти поблажки оставались в рамках закона, то есть прав начальника.
Гинтов скоро привык к тому, что план по имущественным видам страхования Веселов уменьшает, а портфель по страхованию жизни (основной источник заработка) - не режет. И он наметил новую ступень роста собственного благополучия: решил определить на агентскую должность и свою жену.
И вот тут Веселов восстал. Ему было не всё равно, какие будут перед ним агенты, сплочённые семейными узами или разрозненные. Сплочённость он понимал как круговую поруку. Он пытался предвидеть трудности. Семейных коалиций уже было достаточно. Кто- то привёл не способную к страховой работе дочь и за неё - в нарушение инструкций - сам работал, кто- то сына под горячую руку воткнул да такого, который всегда стоит затылком к делу, но папа доказывает, что осчастливил коллектив новым, молодым ударником комтруда.
Кто-то любовницу подсунул, и активисты удивлялись утечке секретной информации во вражий стан.
В конце концов, Веселов уже смекал, что к чему, а поделать ничего не мог. Одно оставалось - впредь быть умнее. И инструкции были за строгость в таких случаях. Имело смысл их и придерживаться.
И Веселов отказал Гинтову. Но тот не устыдился, а продолжал домогаться своего.
Гинтов сразу систематизировал недостатки Веселова: его лень, некомпетентность, грубость, моральное разложение. Каждый изъян мог подтвердить примером, фактом. Он мог в любой момент выбросить Веселова из инспекции, но не было гарантии, что не дадут дуролома похлещи и что с тем вообще каши не сваришь. И он предпочитал обрабатывать посильную, «мягкую» породу.
В местком, то бишь ему, Гинтову, пожаловалась Сеченова. Уверяла, что Веселов её трудовую книжку потерял. Бабёнка малограмотная, но шустрая. На горло наступать умеет. Гинтов знал и о ее достоинствах, и о недостатках. О жалобах клиентов. Словом, учёл:Сеченова незапятнанной репутацией похвалиться не может.
Приняв заявление, строго глянув на её бледный морщинистый лоб, на щёки в красных прожилках, на пыльно- дорожного цвета не льющийся, а скорее жестяной плащик, Гинтов сжал тонкие губы, приморозил ее молчанием и посверкиванием стёкол пенсне.
- Это надо хорошо проверить. Обвинение тяжёлое, - добавил он в гнетущей тишине.
Сеченова, решив, что сбросила гору с плеч, побежала по своим большим и малым хлопотам, а Гинтов шагнул в кабинет Веселова, где у него был привычный стул и угол стола начальника.
Он усаживался здесь не только на заседаниях партбюро и месткома. Начальнику было удобно (чтоб не искать, не приглашать) видеть его и в другие дни, когда требовалось согласование каких- то вопросов.
Веселов был один. Уловив его насторожённый взгляд Гинтов мягко улыбнулся, показав ряд ровных белых зубов. У него получалась приятная  улыбка, когда он выказывал дружеское расположение.
- Я, Пётр Валерьевич, - заговорил Гинтов вкрадчиво, - видел, как Сеченова  трудовую стащила. Могу свидетельствовать.
- ... если приму твою жену.
- Да.
- Не возьму! Хватит с меня и тех тунеядцев, что до меня присосались!
- Тогда я буду, как говорится, стучать...
- О чём?
- О том, что Сеченова права. О том, что незаконно содержите секретаря-машинистку Королёву. О том, что...
- Но кто- то ж должен печатать?
- Раз не выделены средства, значит, не должен.
- Хорошо. Пусть она печатает и для месткома. Для партбюро!?
- Этого мало, потому что это естественно. Да я лично и не переписываю. Меня это не щекочет.
- Ну, ладно. Подумаю.
Через месяц Гинтова получила, портфель. После звонка, в день издания приказа, событие это в узком кругу обмыли.
Веселов не ошибся: Гинтова оказалась захребетницей. Умела на службе силы экономить.
18
Истомин соревновался с Веселым в приобретении симпатий у новеньких молодых агентесс. Хотя работа страхового агента традиционно оставалась мужским делом, на городские участки уже всё чаще претендовали миловидные дамы и зрелые девицы. И если не всегда добивались они успехов в сборе платежей, то непременно чаровали своими прелестями Веселова и Истомина. Это были первые руки, в которые они попадали.
Все начиналось с комплиментов, как с Горчинским, с объявления большой черновой работы сущим пустяком. После первых восторгов возникал неожиданней тупик. Будучи туповатыми, они легко запутывались в расставленных сетях.
Мире Тавровой тоже понравилось, что начальник повернулся к ней той стороной, какая по работе в торговле была для неё привычной. Он не отказался взять приготовленную сумму. Потом на ее обаяние клюнул, как бы обещая всяческую поддержку. Но испытывала она удовольствие только до тех пор, пока разговор шел о завтрашнем дне. Все текущие - уже дни рабочие: второй, третий и четвёртый - она прожила неуютно- сиротливо. На неё никто не обращал внимания, а она не знала, как первые шаги сделать. Не было ни места, ни опре-делённого часа, с которого надлежало приступить к службе.
И ей ничего не оставалось, как признаться Веселову в своём затруднении. И она призналась, а Веселов обещал помочь.
- Поедешь брать несчастные, - приказал он Истомину, - возьмешь Таврову, Покажешь, как надо действовать, дашь отличиться. Доложишь, как получаться будет.
По обыкновению, Истомин молча выслушивал начальника, не выдавая даже того, расслышал или нет. Умышленно никогда ничего не уточнял, чтобы оставить за собой полную свободу маневра. На другой день он мог заявить, что не слышал, не понял, перепутал, не так понял и т.д. и т.п.
Тавровой же он назвал день выезда - через неделю. Чтоб побольше оставить времени для тревог и сомнений и подтолкнуть на попытку ускорить дело. На всякий случай, Истомин спросил её домашний адрес, но не записал. Он редко что записывал по оперативной работе. Он даже журнал учёта заявлений от получивших травмы страхователей держал в голове. Заявление регистрировал сегодня, если завтра выплатить можно было, то есть если все документы собраны и остается травмированного отослать к врачу-эксперту.
Почему поступал он именно так? Да потому. Для проверяющих важно, чтоб задержек не было. Вот он и не оставлял следов нерасторопности. Как своей, так и лечебных учреждений. По журналу выходило: всё в кратчайшие сроки исполнено. Блестяще! И это в то время, когда лечебные учреждения месяцами не исполняли запросы инспекции. А уж милиция и прокуратура и по полгода не отзывались.
Истомин отлично представлял и план города, а потому сразу назвал перекрёсток, с которого он подхватит мимоездом Таврову в шесть утра.
- И три дня подряд. Недосыпать привыкай. И мужа приучай тоже, -
наставлял он нудно, насупившись, в пол глядя. В его располневшей фигуре сквозила самоуверенность. .
Однако наставление старшего инспектора не умилило её и не принизило самою в собственных глазах. Нет, уличение в несуществующем изъяне только озлило и настроило против Истомина. Она не любила, когда человек сам себя хвалит, а Истомин именно похвалялся своим умением недосыпать.
Хотел, чтобы этим восторгались.
И, тем не менее, кампанию они провели без единого срыва. Задание перевыполнили. А финал выглядел так.
В живописной излучине реки - вблизи заречных мёртвых хуторов - оборвался рокот тяжёлого мотоцикла. Толстый мужчина и хрупкая, маленькая женщина пробирались к воде сквозь высокую суданскую траву. Вода в немой тишине застыла. С другого берега на них склонённые ивы и стрелы пирамидальных тополей из строгой шеренги лесозащитной полосы глядели. Небо с клочками белоснежных облаков голубело, как новая шёлковая ткань. Тепло и нежно под лучами утреннего ясного солнца.
Этот прекрасный мир удваивался, опрокинувшись в зеркало реки, и оттого казался объёмней и богаче.
Рядом с путниками в солнечной истоме млели задумчивые дубки, клёны и карагачи.
Молчали среди безгласных свидетелей и Таврова с Истоминым.
Истомин мучился незаслуженным присутствием в его жизни Веселова, которому нельзя на слово верить, потому что он провокатор. Кроме того, вообще проходимец, каких мало.
«Он никогда не скажет правды, - анализировал Истомин. - Не поймешь, чего он от тебя добивается. Вот хоть по командировке докладывать... Поручил мне, а поверит - ей...»
- Красиво, - молвила заворожённая Таврова, сняв косынку и тряхнув рыжей копной искусственных завитков.
- Теперь и полежать можно. Торопиться некуда, - поддержал разговор Истомин. - Четыреста рублей взяли. И не за три, а за два дня. Больно шустро. Попробовал бы кто другой на нашем месте. Доложим, что за четыре...
Таврова чувствовала себя уютно и от сознания того, что они большую работу осилили и оттого, что она, Мира Таврова, поняла, как страховая работа должна делаться. И что у неё получается.
Она готова была отблагодарить Истомина за науку. И отблагодарила бы, если б он той благодарности не требовал. Если б его старание шло от души, не от холодного расчёта.
«Получать выгоду из чужого затруднения подло, - сообразила она. - А у него это главный конёк. Нет, к такому сердце не лежит...»
- Ну, так как? - нудно твердил Истомин, расстёгивая яркую клетчатую рубаху. - Полежим на полянке, поваляемся? Надо ж за два утра доспать?!
- Чтоб я небо поглядела, а ты жуков в траве?
- Да. Ты догадливая, оказывается.
- Нет, Тарасыч. У меня муж неплохой.
- Ну, смотри. Тебе виднее. Главное, чтоб потом не обижалась...
- Не обижусь. Я не такая, как некоторые.
- Кто? - резко, как с испуга, справился он.
- Списка печатного не показывали, но предупредили.
- Кто предупредил?
- Да я ж разве фамилии знаю. Я новенькая.
- Покажешь!
- И не подумаю.
Так ни до чего и не доспорились. Сели на мотоцикл и поплыли над высоким буйным разнотравьем к ближайшей оживлённой автостраде.
«И чем я Веселова хуже? - удивлялся Истомин. - И моложе, и полезнее. На помощь всегда готов. Для меня то привычная работа. Для него - редкий, случай. Он мастер грубить да руками махать. Правила страхования нарушать. Ну, да ладно, Мирочка: или я своего добьюсь, или ты у меня попляшешь...»
А Таврова поездку с Веселовым припомнила.
«Жеребец!» - возмущалась она.
А было так. Прикатили ранним утром на хутор. В такое же великолепное место, на таком же жёлтом «Урале», как в милиции. Всё, как с Истоминым, но только никому не докладывались и в бешеном темпе страховали, будто от погони удирали.
Выпорхнули из зарослей амброзии на глухую окраину, затарабанили в ворота первой хаты.
- Почему дом не застрахован? - строго справился Веселов у заспанной молодухи.
Та пролепетала что-то невнятное, метнулась в хату, с деньгами прибежала.
- Пиши! - бросил ей Веселов.
Она заполнила большую голубую квитанцию с контурами двускатной крыши и двух окон, отдала хозяйке, двенадцать рублей получила. За пятнадцать минут они ещё четыре двора окликнули и по двенадцать рублей с каждого взяли.
- Вот так закрывают план по страхованию строений! - объявил Веселов, когда они очутились уже на безмолвной поляне, между речкой и лесополосой, и утопили мотоцикл в зарослях молодой акации.
Она никак не могла опомниться от мелькания лиц, заборов, деревьев и самого Веселова, не успевая переваривать его команды.
А на поляне без лишних слов он бросил брезентовый полог, снял её с мотоцикла и облапил.
«Ну, нахал! Ну, нахал! Без спросу. Как жеребец!» - вспоминала она.
19
Горчинский просчитал и убедился: переселение на хутор облегчит жизнь.
На хуторе львиная доля агентской работы, а заниматься ею надо то очень рано утром - до прихода первого автобуса из города, то поздно вечером - после замирания движения на дороге.
На хуторе огородик можно иметь. Да и сама квартира дешевле, Ежедневный проезд и городская квартплата за год - при всех нищенских! условиях - пятьсот рублей составили. А ему за четыреста хату навсегда готовы продать.
Этой находке он обрадовался и на хутор переселился. В город ездил отчитываться о работе да посещал завод, где почти не страховались.
Отказаться совсем от завода он не мог: замена смешанной нагрузки на чисто сельскую автоматически уменьшала предел заработка на одну треть.
Потому- то он продолжал частенько сиживать на вокзале в ожидании попутного автобуса.
Нельзя сказать, что там он украшал кочующую публику. Скорее наоборот поддерживал в ней самые невыигрышные варианты и тона, щеголяя застиранной, не глаженой и выцветшей рубахой, простенькими брючками, что прекрасно мнутся, и туфлями фирмы местного ширпотреба.
Словом, по нему отлично определялась его необеспеченность самым элементарным в жизни. Он не миллионер, а поденщик. Хотя в городе проживал и миллионер, носивший фуфайку, по старой привычке беречь вещи и скромничать в нарядах, когда, в поле или на ферме крутишься.
В портрете Горчинского бросалось в глаза и нечто обнадёживающее: молодость и трезвость, жизнерадостная устремлённость, буйный чуб без проплешин и залысин, заинтересованный чистый взгляд на мир.
Он никому не завидовал: свыкся с пределами собственных возможностей. А за пассажирами наблюдать любил: одних одобрял, других осуждал. Любовался красиво одетыми девушками. Осуждал и молодых людей, и пожилых, которые; непременно хотели воспользоваться буфетом. Не из нужды, а ради демонстрации той обеспеченности, какой на самом деле за душой не было.
Не понимал, почему хуторянину хотелось отведать недопечённых задубевших пирожков, которых у него дома и собаки не едят. Или вот хуторянка, которая через полчаса будет дома, налупляется сухими коржиками. По его разумению, буфет должен спасать тех, кто из междугороднего автобуса на пару минут выпрыгнет. У такого пассажира другого выбора нет. Тот может рискнуть здоровьем и отведает буфетных припасов. Сам он таких подкреплений избегал: берёг здоровье, ценил надёжность взятого ритма в работе. И потому лишнего часа в туалете не высиживал и в постели не пролёживал.
«Жаль, что многие о том не думают, - сожалел он, оборачиваясь на шум в буфете. - Неужели на хуторах голод?»
И вдруг он выделил крупную светлоголовую фигуру.
«Да это ж кавалер Марины! - опознал он. - Его ж упустить нельзя...»
Блондин переходил от стойки буфета к столику с бутылкой пива. К нему собутыльник присоединился с рыбьим хвостом. Похоже, они не спешили исчезнуть. И Горчинский побежал к знакомой, к страховательнице в киоск «Союзпечати» через дорогу. Пристроил у неё сумку с документами. На всякий случай, записку вложил.
Остался с кошельком да с билетом в кармане. А Блондин успел клетчатый пиджак припрятать, в оранжевой футболке красуется. Футболка отглажена. Значит, с «базы в командировку», а не наоборот устремился.
«Не абы как, а в обжитом логове скрывается, - заключил Горчинский. - Под бездельника из богатой семьи работает...»
Из зала ожидания собутыльники на третью посадочную площадку потянулись и там, в тени густой и пышной платановой кроны, диван оккупировали. Горчинский на соседнем приткнулся. Урывками, незаметно наблюдает. Со стороны глядя, можно подумать, что его туалет интересует. Тот его угол, который мужчины торопливыми шажками обмётывают.
Отметил на Блондине джинсы светло- серые, туфли жёлтые и что нет при нём вещей, кроме пиджака с перегруженными карманами. Очень хотелось бы узнать заранее, который из автобусов поджидает Блондин и обзавестись билетом. Но как узнаешь? И он решил увязаться зайцем.
И вдруг Горчинский приятно удивился: Блондин сел в его автобус.
«Превосходное начало, - подумал он, обрадовавшись. - Но боюсь, что он в ближней станице спрыгнет... И если я его никогда на Вольном не встречал, то там он и не сойдет. Значит, на кольцо - во вторую бригаду проедет. Его тупик привораживает».
И он не ошибся. Глушь соблазнила Блондина. Но он не первым на хуторскую землю ступил, и не последним: в толпе смешался.
Заметив у магазина знакомого скотника, Горчинский одолжил велосипед. То была ещё удача: Горчинский к погоне изготовился.
Обшарпанную бригадную хату- контору Блондин обогнул и по тропинке через пшеничное поле двинулся. По той самой, по какой хуторяне в соседний район, в большой станичный магазин мотаются.
Горчинский понимал, что Блондин мог прямым рейсом в ту станицу проехать, но он не захотел иметь попутчиков- свидетелей. А тут следы легко запутать: станица сразу за полем и садом.
Горчинскому доводилось переслеживать перебравшихся в станицу своих хуторян, и он не раз пробегал туда и по тропинке, и по дороге, что выходит из хутора в дальнем его краю.
Горчинскому не было нужды идти след в след за Блондином. Тот мог как угодно плутать по саду, но чтобы попасть в станицу, он должен подняться на дамбу автострады, опоясывающую здесь окраину станицы. Он не мог не обнаружить себя на таком открытом месте.
До заката солнца было далеко. Но Блондин почти бежал по садовой гужевой дороге, спотыкаясь на кочках ошмётков засохшей грязи, и Горчинскому не пришлось долго дожидаться.
Перевалив дамбу в сторонке, он делал вид, что возится с цепью. Блондин перескочил дорогу так быстро, будто на пожар нёсся. По тротуару зашагал медленнее, но углублялся в жилой массив недолго. Минут через семь у попутной калитки застрял.
На просторном дворе, у летней печки, пожилая женщина возилась. Он окликнул её, та подошла. Видимо, на ночлег попросился, кивая на раскалённый диск солнца, что вот- вот грозился приклеиться к линии горизонта, чтобы потом плавно за нею утонуть.
Хозяйка, похоже, долго не соглашалась, но потом- таки во двор впустила, и Блондин тотчас, в кирпичном домике скрылся.
«Вот тут тебя, бандюга, и возьмут, - сказал Горчинский, делая вид, что торопится дальше, но через квартал, по другой улице на хутор вернулся.
Вручил хозяину велосипед, из бригадной конторы связался с Иваном
Макарычем, землеустроителем и командиром добровольной народной дружины колхоза. Тот жил на Вольном.
«У них три тяжёлых мотоцикла, - прикидывал Горчинский, - но они умудряются поднимать по пять человек на каждом. Сил вполне хватит, даже если к Блондину собутыльник подоспеет».
Дружинники прилетели быстро. В станицу вскочили осторожно, рассредоточено. За два квартала оставили мотоциклы под охраной, а сами пешком проследовали по адресу, определённому Горчинским. Стемнело. Фонарей на улице не было.
- А теперь как способнее? - подумал вслух Иван Макарыч, тяжело дыша. Хлопцы торопились, и он не отставал, хотя для таких перебежек был грузноват.
- Под наблюдением надо окна и двери держать, а брать лучше в сенцах. Неожиданно, - предположил Горчинский. - В сенцы через чердак. У чердачного лаза лестница. Когда в сенцах будем, можно стучать в двери снаружи. Он в сенцы да на чердак, а мы его за штаны.
- Ага. А он тебя по шее ножичком.
- Нет, руки удлиним да присветим.
- Добре,  - заключил Иван Макарыч.
Планировка домика оказалась привычной, как у многих, и в сенцы проникли легко. Запор со входной двери сняли и в знак готовности приоткрыли, да Иван Макарыч затарабанил увесистым дрючком, которым наметил преступника с ног свалить.
А Блондин было на чердак метнулся да и загремел с лестницей: хлопцы её  нарочно так отодвинули, чтоб не удержалась на краях потолочного лаза. Навалились и при свете фонарика связали.
Следом принялись окликать хозяйку. Ответа не было. Шагнули в переднюю, из неё в горницу. Тишина. Свет включили, осмотрелись. Торчащие из- под стола ноги обнаружили. Хозяйка была ещё жива. Ножевые ранения бурыми пятнами пестрели на бледном, выцветшем халате.
Когда вытащили, застонала.
- А деньги всё равно не найдёшь, - выдохнула она в бреду. На место преступления вызвали милицию и скорую помощь.
20
Истомин всякий раз хихикал, когда из суда повестку приносили. Веселов тотчас покидал инспекцию и обзаводился больничным листом.
- Опять не тот судья! - объяснял он исчезновение начальника Сувориной, новому инспектору. - А у Дуплянкина тоже свой. Так они за сто лет не рассудятся.
Молоденькая симпатичная брюнетка, Суворина очаровательно улыбалась. А отиралась она около старшего инспектора в надежде, что тот обучит её всем страховым премудростям. Он же возил её с собою по району как сувенир. И постичь за месяц она успела лишь нездоровый дух отношений Истомина с начальником.
Ещё она успела ухватить тон неуважительного обращения между штатниками. Того же старшего инспектора она очень скоро уже вызывала на консультацию, выкрикивая в общем зале «Тара Сыч!»
Так же скоро усвоила она, что в её обязанности не входит... Эти уточнения получила от Истомина.
На втором месяце работы её великолепная улыбка многим уже не сулила ничего доброго. А Истомина она положила попросту обойти при первой же возможности, то есть когда появится в штатном расписании более высокая должность.
А пока она с ним охотно над другими смеясь.
При ней комедия с судебным разбирательством разыгрывалась трижды, пока, наконец, Веселов известил Горчинского о дне суда.
- Доказать нашу правоту будет очень трудно, - добавил он.
- Почему? - удивился Горчинский. - Разве не Дуплянкин надул нас с Козловым?
- А кто подтвердит? - усомнился Веселов.
- Да все!
- Все у нас только за зарплатой руку тянут, а в остальном всяк себе голова. На интересы дела всем наплевать! А Дуплянкин - опытный крючкотвор. Меня сразу предупреждали: «Не связывайся! Это страшный человек».
Веселов выглядел угнетённым, приземлённым, повесившим свой длинный, как указательный палец, нос.
- А у меня после смерти Марины ничего страшнее быть не может. Мне оглядываться нечего, кроме как Дуплянкина обвинять.
- Ну, что ж. Посмотрим.
Из инспекции Горчинский побежал на автовокзал, чтобы домой уехать. Его Козлов подкараулил.
- Слушай, - заговорил Козлов с мягкой, застенчивой улыбкой ребёнка. - Веселов за ту зарплату с Дуплянкиным судится. Знаешь, если он и отсудит, то нам её всё равно не выдадут...
- Знаю. И что из того? - сухо отозвался Горчинский.
- Так пускай бы Дуплянкин и отсудил!? Бутылку коньяка обещает...
- А он не обещает вернуть мне жену с того света?
- Причём тут жена? - потупя взор, промямлил сникший Козлов. - С женой из- за тёщи разбежался.
- Но тёща из- за чего взбесилась?
- Да чёрт её знает. Из- за жадности, наверное...
- Не чёрт, а ты должен знать. Я не ему, а тебе её показывал.
- Так ты подумай. А то ничего не получим.
- Не надо! Не надо отрубать руку, если тебе с неё палец обещают. И твой Дуплянкин ничего не получит. Утрётся со своей хитромудростью. Тоже мне, полководец из навозной кучи. Бой за копейку организовал. Сволочь он. И всё!
- Так он же взносы собрал!?
- А я его просил? Или, может, ты?.. Ну, ты- то мог: у тебя пенсия. Но я, с какой стати?
На том и расстались не прощаясь.
И вот наступил день суда. Горчинский летел на заседание, наивно полагая, это единственное значительное событие дня для всех на свете. Ну, а коли так, то с него день и начнётся.
У самой калитки догнал Козлова. Тот шагнул на судейский двор первым. Двор был тесным и контурами напоминал горский кувшин с узкой и длинной горловиной. Она тянулась от калитки до туалета, а дальше утолщение открывалось. Там, стоя в ожидании, уже можно было и на два- три шага отодвинуться от незнакомого соседа, если тот с глубокого похмелья явился и перегаром благоухает.
Понятно, в горловине нельзя было разойтись, не заметив доброго или недоброго знакомого. Вот здесь- то и торчал Веселов, чаруя улыбкой тех, кто с ним здоровался. Приглашённый как ответчик, он чувствовал себя истцом: не скрывал удовольствия покрасоваться в людном месте.
Как хороший артист, навстречу Козлову он вынес суровое выражение на своём свежем, дышащем здоровьем лице с завидным носом.
- Что, совестью торгуешь? - справился он вполголоса, но довольно внятно. - Исполу договорились или как?
Для Козлова те слова оказались столь ядовитыми, что тот вздрогнул, как ошпаренный, и рывком ускорил шаг, будто ему сзади мягкое место прищемили.
- Торгуешь, торгуешь... За слова отвечать надо, - отверг обвинение Козлов тоже вполголоса, но разгневанно. - Я тоже могу показать, кто - чем торгует.
Получилось это у него визгливо, бессильно, и он быстро достиг дна двора - кувшина. Навстречу ему из туалета Дуплянкин высунулся. Окинул лица сгрудившихся противников как полководец. Экипирован был торжественно: новый тёмный костюм, в белую рубашку с чёрным галстуком. Как полагалось строгому учителю довоенной поры. А теперь шёл год тысяча девятьсот семидесятый.
- Не расстраивайся. Ну, пересолил немного, - сыпал утешения с перцем Горчинский, невинно преследуя Козлова. - С кем из вас, прохвостов, не бывает.
- Так ты тоже за него? - удивился Козлов, повернув своё бледное крупное лицо-блин.
- Так ведь он здесь за меня! По миру- то меня Дуплянкин наладил. Помнишь, ты даже сам решил, что отныне мне только по сараям скитаться. Это когда век- то мой ещё весь впереди! Подумаешь, возраст - тридцать лет и три года. А ты, значит, против правды? Раз за произвол?!
- Так деньги тебе всё равно не отдадут!
- И раз так, то ты предлагаешь этого выродка, расцеловать? Выходит, в нашей жизни, кроме денег, больше нет ничего существенного? Ничего не надо, как тёще. Ты, оказывается, ей родственная душа. А я- то удивился, почему Козлов не стал толковать с нею и не поведал ей нашу общую правду! А им, оказывается, правда без денег - ни к чему!
Козлов физически ощутил: обещанная Дуплянкиным коньячная бутылка превращается в миф, уплывая в бесконечность жизненных перипетий. Сглотнул слюну на прощанье и тщетно искал в уме спасительные ходы.
Тягостное одеревенение разрядила секретарь суда - молодая, рослая женщина с пышной грудью. Её черное, как траурное, платье имело глубокий вырез и наводило отнюдь не на погребальные темы.
Так вот. Её тело, её наряд и, наконец, должность приковали к ней всеобщее внимание. Она назвала тех, кто должен последовать за нею в зал заседания на первый цикл разбирательства.
Козлов не терял надежды завладеть бутылкой коньяка и присел на деревянный диван поблизости от Горчинакого.
Заседание не начиналось: поджидали второго заседателя. Женщины снова потянулись на воздух. Приметная секретарь суда сновала по тесному проходу.
Горчинский изучал незнакомую обстановку и таращился вперёд. И тут его тронул за плечо румяный старик, за спиной сидевший.
- С кем ты во дворе беседовал? Не с Козловым?
- С Козловым.
- С тем самым, что у отца родного дом оттягал?
- Не знаю. Но по сегодняшнему его настроению, похоже.
- Иуда!
21
В любом собрании томящихся бездействием людей всегда найдётся
весельчак, озорник или просто словоохотливая душа, метким словом, шуткой ломающая тягостную тишину, стену вежливого отчуждения между незнакомыми  людьми. Так и здесь случилось.
Старушка, осмотревшись и заскучав, о своём открытии доложила: «А я- то, старая дура, думала: суд в большом и людном зале вершат. Тут же сарайчик какой- то».
- Есть, мать, и большой зал. Для больших дел, - громко отозвался Дуплянкин тоном честного человека. - А здесь разных барахольщиков судят.
И взгляд в сторону Веселова метнул.
- Я вот тоже надеялась: в милиции порядочные люди служат, - заговорила пышная брюнетка, до того шептавшаяся с худосочным рыжим соседом. - А если по муженьку судить, то неприличное выходит - хулиганы да развратники.
Между тем тонконогая и раскошногрудая секретарша в чёрном наносилась досыта и о начале судебного заседания возвестила.
Горчинский ждал, что судьи тотчас за страховиков примутся. Но оказалось, что бывают и другие, не менее занятные дела.
Маленькая, серенькая, как воробьиха, худенькая девица требовала дополнительные алименты с рослого парня.
Разбирательство, как высотный прыжок, захватило Горчинского. А когда до сути добрались, он даже присвистнул. От удивления, что нет на земле ни конца, ни края пакостям.
«Это ж бессовестный обман! - поразился он. - Да моя Марина - ангел по сравнению с этой пичугой-стервой. Уж никак, ни с какой стороны не красавица, загибает как королева. Вот змеиное племя!»
Судьи же ничему не удивлялись и будто других успокаивали: дескать, чего кипятиться? Никого не зарезали, не убили, даже ножом не пырнули. А что дали, так-то дело бестелесное. Будто надуть человека - не преступление.
Что случилось? Да то, что девица с бывшего мужа средства на своё содержание требует. На том основании, что она с грудным ребёнком сидит, не работает. Кажется, и вправе потребовать. Если не считать того, что не он отец ребёнка.
Кошмарное извращение выяснилось больше года тому назад: они поженились, через две недели разбежались.
- Что за причина? - интересуются судьи.
- Хорошего человека встретила! - бойко режет истица, глазом не моргнув, оплёвывает ответчика.
«Так чего ж ты, сволочь, за нехорошего шла?» - мысленно вопрошает Горчинский.
И вышло так, что с хорошим не регистрировалась, а с нехорошим не развелась. И ребёнка на нехорошего записала.
А почему? Хороший не мог кормить жену: отродясь еще не зарабатывал. Потом в армию взяли.
Но судьи нашли, что девица права.
«Ну, - подивился Горчинский, - если они и нас таким манером обстреляют, то я извиняюсь. Дуплянкина только к ордену: он ведь за меня с Козловым поработал!»
22
Кровное разбирательство началось для Горчинского с неожиданности: как свидетеля, его из зала суда удалили. И он с Козловым снова во дворе очутился.
- Ну, нет. Зачем же ссориться? - мягко жевал свою жвачку из ласковых слов, как само воплощение доброты, бывший напарник Горчинского.
- Конечно- конечно! - с иронией поддакивал Горчинский. - Тебя ободрали, по миру пустили, а ты - улыбайся!
- Ну, нет. Он здороваться перестал. Теперь ты...
- Да не перестану я! Не перестану. Ты ж у меня единственный друг и ещё пригодишься. Сарайчик подыщешь. А из молчания я шубы не сошью.
- Пожалуйста! Две бутылки коньяка и - сладим, - расплываясь в улыбке, как тесто, шепелявил Козлов.
- Но ты мои возможности учитывай. Дом не может стоить дороже трёхсот рублей.
- Да ты что? Самый дешёвый восемь тысяч!
- А коньяк за что? С восемью кусками я и без тебя управлюсь.
- За триста домов не бывает!
- Бывают и подешевле. И даже не в таком, как Дымск, а в приличных городах. Вот мой дядя в Томске трёхкомнатный за пятьдесят рублей отхватил.
- Так-то ж в Томске.
- Да. Томск, конечно, не колыбель спекуляций. Согласен. Но в Дымске я и выкладываю в шесть раз больше.
- И чтоб в Томске за пятьдесят - неправда.
- По отношению к рублям? Истинный крест! Другое дело, что там и другие обстоятельства примешаны. Те, каких мне избежать охота.
- Какие там обстоятельства? Главное - деньги.
- Не скажи. Хочешь, подробности поведаю? Как юрист, мой дядя на выгодную продажу наткнулся. И домик приобрёл на вынос. Срочно убрать приговорили. Ну, он и подрядился. Деревянные полы и потолки убрал, рамы и двери вместе с коробками, крышу новую, тесовую. А у дальней родственницы во дворе сарайчик догнивал. Он тот сарайчик и переодел. Флигелем нарёк. Ну, и живёт. И не просто живёт, а можно сказать, из котла жизни лучшие куски выхватывает. Семья немалая, а так дёшево пристроил.
- Не может быть!
- А вот и может! Это ж не с самого начала. До такой спокойной жизни он после долгих лет странствий дорвался. А секрет в том, что старухе- родственнице слово дал услуги делать. Она и определила его на аварийную службу - при своей особе. В гостях будучи, сам наблюдал.
Вечером, едва деревянные домишки в округе погрустнеют во мгле туманной, наведывается она к дяде и убеждается, что тот жив и здоров и «лыко вязать» способен и что, стало быть, участия в её тревогах жаждет. Значит, сеанс начинать можно. И тогда она спокойно за четыре квартала к подруге гостить отправляется. Всё мирно и безобидно. Но часа через три гонец дяде в окно тарабанит: «Авдотья Никитична на ногах не стоят. Нализались. Велят домой привести».
Ну, и по углам дворца- флигеля отрава разливается: жена злится, взрослые дети хихикают, и сам он чертыхается, в путь зимний снаряжаясь.
На закорках приволакивает свою благодетельницу во двор. На крыльцо высокое поднимает, на кровать пышную опускает.
- А ты, касатик, не уходи, - не забывает предупредить дядю Авдотья Никитична. - У меня на диване приляг. Мало ли что...
И он ложится.
Вот так малограмотная старуха юриста оседлала. Я и требую, чтобы таких дополнений к моим малым деньгам не было. За то две бутылки и ставлю. А вовсе не за то, что ты за воротами постоишь, когда меня надувать будут.
- А ты женись! Невесту с домом найду, - ляпнул Козлов.
- Так я ж оттуда! Из этого «женись!» Видел, что из того вышло? И чему я тебя только что учил?! Ты хочешь меня вместо Тузика на чужой двор пристроить?
И тут Козлова в зал заседания позвали.
23
Дать ложные показания, чтоб дело Дуплянкин выиграл, Козлов отказался, вообще ничего не сообщил.
- Я у них уже не работаю. Ничего не помню. Не понял, как и что тогда случилось.
И его отпустили, как говорится, с миром.
Горчинский же, получив слово, ни на минуту не забывал о том, что для судей страховое дело - лес тёмный и что порядок оплаты труда в Госстрахе - ещё темнее. И он так излагал свои наблюдения, как если бы урок в начальной школе давал. Чтил важнейший принцип дидактики - доступность материала.
И Веселев напрасно переживал, что Горчинский какую- либо существенную подробность опустит или подчеркнуть забудет, что от авантюры Дуплянкина непоправимо пострадал.
Дуплянкин выставлял себя патриотом дела. Пряча истинный замысел - урвать зарплату за апрель, а новичкам оставить выполнение плана за апрель по всем видам страхования - он так далеко ушёл во вранье, что нагло стал уверять, что ничего не слышал о своём переводе на другой участок (начальник предлагал ему место в родной станице). Да ещё твердил, что все претензии сфабрикованы и что свидетели дают ложные показания.
- Как же это получается? Вы утверждаете, что третьего апреля встречались на хуторе Вольном с Козловым и Горчинским? - уточнил судья.
- Встречался.
- Вы собирались передавать участок?
- Нет.
Так зачем вы тогда пригласили на хутор новых агентов? Зачем представляли их секретарю исполкома и кассиру колхоза?
- Не знаю.
- Вот и запутался в своём вранье! - торжествовал Горчинский.
В иске Дуплянкину суд отказал. Тот демонстративно возмутился. «Обобрали-таки инвалида! Спасибо!»
- Не унывай, Андрей Александрович! Ты своё в другом месте урвёшь. – он утешал Горчинский. Веселов готов был отпраздновать победу с размахом. «Вот это помощник! - думал он о Горчинском. - Его бы в штат поскорее!»
А Горчинский заспешил прочь.
- Николай Андреевич! Ты куда? - окликнул его Веселов.
- На работу. Мне за выступления в суде не платят.
- Но мы ж выиграли! А это немало!?
- Может быть.
- Ты из Госстраха убегать не собираешься?
- Пока... Ну, что ж, трудись. Портфель резать у тебя я не буду.
- Тогда выживу, - смягчился Горчинский.
Резать портфель - сократить число договоров по страхованию жизни, находящихся у агента на обслуживании. Резка портфеля влечет уменьшение заработка и тем стимулирует заключение новых договоров. Ежемесячные взносы страхователей по этим договорам обеспечивают большую часть заработка агента.







КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ФИРМА
Конец марта на юге России. Год 1972. Еще прохладно, но за хутором рокочут тракторы. Горох сеют. Уже копаются в огороде старики. Палисадники облепили куры. На обочинах дороги густо зеленеет трава. Томное пробуждение земли витает в воздухе.
Горчинский спешит из Дымска, райцентра, на хутор Вольный, к себе домой. Запруженная «Жигулями» и «Волгами» дорога поглощает его внимание: некогда осмотреться, а хутор уже рядом.
Намаявшись из- за неожиданной осады легковых автомобилей, за ответвлением областной дороги, ведущим через греблю в центр Вольного, Горчинский глушит мопед, переводит его через кювет и вдоль палисадников подталкивает к своей усадьбе, полуразрушенной, не имеющей ни ворот ни ограды.
И вот тут, с горки, оглядывает он низину с т- образным перекрестком и удивляется, что все «Волги» и «Жигули» сворачивают к гребле и что разноцветный поток их неиссякаем.
Что за грандиозный семинар сегодня в нашем колхозе? Гостей- то сколько? Похоже со всего края!? - обращается он к соседке, неизменно распрямляющейся за своим штакетным забором, когда случается ему забежать домой.
- Горе у нас, а не семинар. Недобега помер. Сегодня хороним, - как всегда, охотно отозвалась она.
- А что случилось- то?
- Сердце подкачало. Верховные начальники, говорят, заездили выговорами. Чтоб ни сделал, все им не так, все не можно. Из области, из Дарска вернулся. Дома на крыльцо взошёл. С сестрой- гостьей во дворе поздоровался. Потом до дивана в зале дошагал. Сел и помер...
Помолчали.
- Прощаться, значит, домой идти? - вслух подумал Горчинский.
- Нет. Гроб в доме культуры установили. Туда все спешат. И ты успевай. Вынос скоро, - по- матерински напутствовала пожилая соседка, всегда открывавшая в странном соседе неожиданные, хотя и добрые намерения.
И тут Горчинский отметил, наконец, что на пухлой фигуре соседки не будничный наряд, в котором она обычно свиньям есть разливает, а тесноватое велюровое, очень приличное платье. Ему же ещё предстояло умыться да заменить шоферские доспехи - брюки с масляными пятнами.
Переодевшись, Горчинский размашистым шагом устремился к гребле. Начиная с горки на противоположном берегу речки и до самого правления, и дворца культуры узкие асфальтированные улочки заставлены легковыми автомобилями.
Люди сбивались кучками на свободных переходах и перекрестках. Перед широким крыльцом дворца темно от черных пиджаков и платков да синих и коричневых плащей.
Фронтон и колонны парадного входа своей монументальностью подчеркивали торжественность и загадочность обстановки. И Горчинскому на этот раз бросилась в глаза не облицовка из армянского розового туфа, а непривычная людность и на высоком крыльце, и на широких ступенях, и в проходе на впервые распахнутых на обе половины дверях.
Он тоже пристроился в колонну, тихо и медленно втиснулся в фойе, где непохожий в своей бледности и строгости председатель лежал на возвышении, будто на копне из венков и живых цветов.
- Прощай, Никита Афанасьевич! Земля тебе пухом, - шептали проходящие земляки, смахивая слезы.
- Прощай, - искренне произнес и Горчинский, давясь подступившим комом.
От гроба во внутренний двор толкались так же неторопливо, но уже обменивались соображениями.
- Первый раз, можно сказать, хороним работника, а не старика - обузу из начальников, - заметил соседу дедок с острой бородкой, ступая по выщербленной дождями отмостке. - Чудно и тревожно. Как без него наше дело повернётся?
Он поскрёб левой рукой затылок над запылённым серым воротом цветной рубахи, прижимая правой синий бостоновый пиджак - остатки неуместной при полотняных штанах роскоши.
- Потому- то и машин тут нынче как никогда, что был наш Недобега большой работник. Умел до кого угодно добраться, если того нужда хозяйства требовала, - басил толстяк с МТФ.
- Открытая была душа. Ничего не скрывал, никогда не кривил, - отозвался стройный и высокий незнакомец из шедших впереди. - Так и крыл по правде на собрании. За так, мол, мне никто ничего не выделит. Приходится и мяса, и сала посылать. А прокурор твердит своё: «Резать не имеешь права!» Но если даже себя кормить не будем, то кто ж других накормит?
- Рисковал не зря. Хутор, считай, заново отстроили. Хозяйство вон как поднял. На счету три миллиона и в каждой отрасли порядок.
Командовал тридцатипятилетний миловидный мужчина в светлом костюме, при галстуке в тон, парторг Скориков Николай Владимирович, Горчинскому как-то ещё не доводилось видеть его в деле, но теперь он позавидовал его расторопности, самообладанию и уверенности. К выносу тела оборудовали грузовик. Опущенные борта были обтянуты кумачом, а пол кузова устлан большим бордовым ковром. Впереди грузовика метров на семьдесят в четыре ряда вытянулась колонна из молодёжи с венками.
Но когда тело вынесли, то сообразили, что по обычаю, не положено ставить сразу гроб на машину, а надо хоть сколько- нибудь пронести на полотенцах, на руках.
По знаку Скорикова грузовик отодвинулся метров на тридцать, и шестеро крепких мужиков- трактористов бережно понесли гроб, но и потом поднимать на борт не решились, набралась и подступила новая смена. И так два километра - до самого кладбища - менялись мужики. Грузовик не понадобился.
Скориков был доволен таким оборотом дела и с неменьшим старанием продолжал командовать. А обстоятельства требовали того. Сразу за хутором асфальтированная дорога вела к СТФ и только от СТФ - под прямым углом - поворачивала к химскладу, вблизи которого и находилось кладбище. Так этот угол хуторяне привыкли срезать напрямик, каждый год вытаптывая тропинку, бежала она и теперь по люцерновому полю.
Добравшись до тропинки, хуторяне, шедшие в хвосте процессии, задумали  сравняться по времени прибытия и в удобствах на месте с теми, кто был в голове колонны, и ринулись напростец. Так Скорикову потребовалось приложить немало усилий, чтобы восстановить порядок, не дав колонне рассеяться по полю.
На маленькое сельское кладбище стеклось столько народу, что Горчинский, как гость незваный, и при своем небольшом росте не смог ни одного оратора ни рассмотреть, ни расслышать. Но это обстоятельство только усилило в нём впечатление от грандиозного отклика округи на смерть председателя. И он надолго погрузился в воспоминания о том, что слышал и видел раньше из касавшегося участия Недобеги в этой жизни.
2
- Неужели ты прибыл к нам не воровать? - вслух подумал Иван Макарович Голобородько - землеустроитель и председатель группы народного контроля, когда Горчинский остановил его, чтобы истребовать справку, необходимую для оформления купчей на полузаброшенную хату, облюбованную им на улице Набережной.
- То ли должность Ивана Макарыча к тому обязывали, то ли склад души тому способствовал, но он всегда неторопливо взвешивал обстановку и искал ответы на свои нелёгкие вопросы. Он, мужчина рослый, грузный, с большим животом, неотделимый от мотоцикла «Урал”, как и от всей этой благодатной земли, был фигурой вполне определённой, и цели его ни для кого не были тайной. Возможности же его были ограничены и немалыми годами, и отсутствием стройности. И потому появление соблазнов, по идее, не должно было ни при какой погоде его волновать.
Но на самом деле в душе он был многим соперником и недругом и постоянно намекал на это в своих шуточках. Словом, сам он никогда не дремал, если говорить о духовных муках, и другим не советовал. Даже запрещал. Философствуя, подзадоривал.
Иван Макарыч не мог поверить в то, что Горчинский приехал на хутор, в колхоз «Заря», только для того, чтобы выполнять скромные обязанности страхового агента, то бишь зарабатывать чёрствый кусок хлеба и бесчувственно его съедать.
«Даже если и только с этого всё начинается, то другим кончится», - убеждал себя
Иван Макарович. - Развратят его наши змеи. Развратят».
Угрозу всему живому и здоровому Иван Макарыч видел в растущем благосостоянии и власти денег.
«Этот праведник, - думал он о Недобеге, - выдёргивает их из дерьма нищеты, на ноги ставит, уважение к человеческому достоинству в них пробуждает. А они, твари навозные, тут же новое дерьмо нащупывают: под армян ложатся.
- К нам просто так не жалуют, - вразумлял Иван Макарыч Горчинского. - Всяк прибывший держит свой ориентир: для одного хороший знакомый наш председатель, для другого зам, для третьего главбух, для четвёртого - главный инженер- душа. Ты на кого выруливать собираешься?
- На кассира, наверное?
- Кассир - это пешка!
- Так и я тоже. Агент и всё.
- Скромничаешь? Утаиваешь? Ну, да ладно. Всё равно выведаю... Вопрос по делу. Вот ты земли просишь. А кто в колхозе работать будет? - Иван Макарыч, как удав, нацелился всем своим физическим и духовным грузом на просителя.
- Пока никто. У меня ведь никого .., - легковесно отмахнулся Горчинский, будто Иван Макарыч его не о главнейшем вопросе жизни пытал, а о пустячке каком- то.
- Женится, - поспешила надоумить Горчинского на серьёзный лад уборщица, оказавшаяся перед крыльцом конторы и имевшая дочь- невесту.
Но Иван Макарыч этот вариант реальным не посчитал.
- Легко сказать, - возразил он. - Уж раз армяне приехали, - он имел в виду строителей-сезонников, - то свободных невест, считай, не осталось: все разошлись по трояку, по пятёрке. Вот так- то.
На досуге поразмыслив, Горчинский не мог не согласиться, что землеустроитель шутя, но по- отечески доброжелательно навёл его на неразрешимую проблему, над которой пора поломать голову, несмотря на все накопившиеся предубеждения.
Просьбу Горчинского Иван Макарыч удовлетворил (выдал справку). Но Горчинский потом еще долго ходил озадаченным.
Потом он снова и снова вступал в контакт с Иваном Макарычем, и тот удосуживался всякий раз ставить его в затруднительное положение.
Не он один, но многие о делах страховых имели привычку рассуждать полушутя-полусерьёзно, намекая на несолидность службы, а стало быть и того, кто ею занимается. Но Иван Макарыч не только над службой Горчинского подтрунивал, но и над своими собственными полномочиями. Он доказывал, что глупец, чтобы радоваться какой- то там видимости.
Горчинский ежемесячно по договору страхования жизни получал с Ивана Макарыча взнос наличными (как, впрочем, и со всех в те времена). Однажды он встретил его у крыльца, и они поднимались за деньгами на второй этаж колхозной конторы. Там, пока Иван Макарыч вылавливал в глубоком кармане просторных штанов ключ от кабинета, вышла заминка, и Горчинский, желая не прерывать разговор, прочёл на двери табличку «Председатель народного контроля».
- Это вы? - спросил он Ивана Макарыча. Вопрос был чисто риторическим, но Иван Макарыч не оставил его без внимания.
- Безразмерный гандон! Кто хочет, тот и натягивает. Вот кто я. Одна слава! - пожаловался он, когда они вошли в кабинет.
И тут же заспорил о том, что будто бы в текущем месяце он уже успел заплатить.
- Так у вас в ящике должна быть квитанция, - стоял на своём Горчинский.
- Квитанцию я мог потерять, - не соглашался Ивак Макарыч.
- А я не мог не проставить её номер в журнал, поскольку дети у меня не плачут и с работы я прихожу трезвым, - доказывал Горчинский.
И настоял на своём: взыскал деньги. Но ушел от  Ивана Макарыча заинтригованным: никак не мог взять в толк, почему тот должностью своей  недоволен.
«Он ведь всегда ее преимуществами пользуется!?» - думалось Горчинскому, и в памяти всплывали картины- доказательства.
Вот Иван Макарыч грубо шутит в очереди за молоком. «Если мне молока не хватит, - предупреждает он, - то кому- то придется ломаные кости в гипс ложить». Предупреждение звучит зловеще. Каждый спешит принять его на свой счёт: и продавец молочного ларька, не проверившая заявки, и каждый из тех, кто пристроился взять без всякой заявки. Им ведь неведомо, что и Иван Макарыч, пожаловав с ведерком, тоже никого не предупредил.
А однажды у колхозной кладовой, Горчинский наблюдал и вовсе «неожиданную картину. Вообще-то было безлюдно. Горчинский вышел из магазина, завернул за угол и оказался на пути к кладовой. И в тот момент на хоздвор вползала телега с оббитым оцинкованным железом ящиком. Из-под распустившейся шелковицы торопливо ринулся к ней Иван Макарыч. Откинул крышку ящика на ходу и, пока ездовой подруливал поудобнее к двери кладовой, отхватил большим складным ножом кусок мякоти килограмма на три, вернулся к мотоциклу, сунул мясо в коляску и сел за руль.
Горчинский подивился тому, что ездовой, лениво слезая с телеги, и виду не подал, что заметил кражу. Кладовщица тоже была свидетелем. Она распахнула дверь на обе половины, стирала с платформы весов пыль, готовясь оприходовать тушу, привезённую с фермы.
Вручив кладовщице квитанцию и взяв деньги, Горчинский удалился, прикидывая, как расценить этот случай.
Перед глазами все маячила широкая серая спина ездового, хорошо видевшая разбой Ивана Макарыча. И, та медлительность, с какой ездовый сползал с телеги, казалась ему несомненной союзницей молчаливой спины - свидетельницы. И гладкая, спокойная щека крупного, хорошо выбритого лица тоже.
3
Будучи хуторянином, Горчинский не торопился. Разговор о страховании назначал с руководителями подразделений колхоза на подходящий день со свободным часом в перерыве или при коротком совещании.
Заведующий МТФ Морозняк Павел Петрович сказал: «Приходи в четверг, к трём».
Горчинский не имел по домашнему хозяйству неотложных забот да и дорожил точностью, тем более, что и люди на хуторе в своём большинстве слово держали и обижались на тех, кто про обещания забывал. Горчинский и явился на ферму к трём. А там кипела работа по уборке территории. Был субботник - нерабочее время, отданное благоустройству производственного участка.
Появление агента, как всегда и везде, встретили шутками.
- Просим к лопате! - крикнула молодая черноглазая озорница-доярка.
Горчинский, увидев свободную подборочную лопату, отложил портфель. Спецодежда ему не требовалась: прикатил на мопеде, одет был по - шофёрски.
Доярки и скотники где- то ещё в течение часа заканчивали уборку, и  Горчинский успел хорошо размяться с ними.
- А теперь у нас обед, - пояснил ему подошедший Морозняк и повёл его в свой закуток, в конторку, где предложил отведать варёного мяса и зелёного лука с белым хорошим хлебом.
Смекнув, что поздно отступать от естественной простоты в отношениях, Горчинский не стал упираться и подкрепиться согласился (тем более, что еще не обедал).
Морозняк минут на десять оставил его, дав очень кстати оправиться от смущения, а потом пояснил: «Мы тут завели свой порядок. Отгородили уголок, выращиваем лук, огурцы, редиску, картошку. Словом, всё, что для обеда требуется. Ну, а в день забоя - с мясом. Поначалу, как только хозяйство окрепло, наш председатель Никита Афанасьевич по бригадам и фермам бесплатное питание организовал, следил, чтоб каждый работающий был сыт. Но свыше ему строго-настрого запретили. Теперь разные обходы ищем: ни он, ни мы не можем  согласиться, что колхозник должен только выращивать мясо, но не есть».
Откровенничая, Павел Петрович всматривался в худое лицо молодого агента  дожидаясь, что тот ему откроется: поддержит или, скорее всего, станет возражать. Но Горчинский помалкивал. Позиция его сводилась к тому, что надо добросовестно выполнять обязанности перед страхователями и квартальный план перед начальником инспекции. Что всё надо делать с учётом этих задач.
Ни своего начальника он не в силах поправить, ни кого-либо ещё. Всё проверено на практике. А потому в обстоятельствах, подобных этим, на ферме, только понять, что откуда берётся и к чему ведет, но не следует соваться со своим уставом в чужой монастырь. Хотя бы потому, что если его, Горчинского, оговорят, то никто не заступится.
Ведь его начальник не взялся выяснять правду и наговор опровергать, тёща накатала на него жалобу, возведя очевидную напраслину. Нет, начальник на его, Горчинского, вопрос, что от него требуется в сложившейся ситуации, ответил, что от него требуется одно: чтоб подобные жалобы в коллектив страховиков не приходили. И то, что его в этом коллективе оставили ег без зарплаты, уже значения не имело, а потому ничего объяснять тёще никто не стал.
Несмотря на свою непрактичность, ненаблюдательность, Горчинский уже не раз имел случай уколоть себя собственной простотой и привычной беспардонностью и убедиться, что люди требуют их суверенитет уважать.
Поблизости от конторы колхоза находится подворье некоего Карпова. Карпов не значится в списках ни главных специалистов, ни рядовых (самая стабильная категория по зарплате), служит помощником у главного инженера. Так вот в колхозе выдавали зарплату, а ему, Горчинскому, за два дня необходимо собрать две тысячи рублей (пока выдают)!
В такие дни он дорожит каждой минутой, не обедает, употребляя время то на пересчитывание червонцев, то на заготовку квитанций. И вот, когда кассир прервалась на обед, он вспомнил о Карпове и побежал к нему.
- В чём дело? - справился тот строго, выйдя за калитку.
- Вы зарплату уже получили?
- А тебе зачем?
- Взносы хотел получить.
- Так получай. Какое тебе дело до моей зарплаты?
- Но, может, не с чего?..
- Ты меня уважай не за то, что я первым изловчусь зарплату получить, а за то, что плачу по первому предъявлению. А уж откуда деньги беру, не твоя забота... Если ты хочешь их от меня получать...
- Ясно, - только и осталось неловко пролепетать в оправдание.
Слушая Павла Петровича, Горчинский был весь внимание к подробностям жизни животноводов, но от оценок, даже поддакиваний воздерживался, молчал. И Павел Петрович смог заключить, что перед ним не болтун, хотя и своего рода агитатор. А Горчинский, представляя потом рыже-красного богатыря с лицом в веснущатую крапинку, помнил, что Морозняк умный, внимательный, душевный мужик и прирожденный воспитатель, хотя и без диплома зоотехника.
Когда после обеда все собрались под навесом, чтобы послушать страховщика (так называли клиенты промеж себя агента Госстраха), у Горчинского от калорийного обеда слегка кружилась голова, как от рюмки водки, но говорил он толково, просто и не очень долго, что тоже важно, когда времени у слушающих не так уж много.
Отклик животноводов был хорошим: они подписали двенадцать заявлений только по страхованию жизни. Ни один человек не отвернулся. А молодка, пригласившая Горчинского в момент прибытия к лопате, оказалась матерью двоих мальчишек, несмотря на свою юность. Их- то она и застраховала.
В общей сложности более трёх часов пробыл Горчинский на МТФ, но успех дела он мерял не скоростью оборота, а результатами. Результаты были отличными.
Нашёл Горчинский на ферме и объяснение поступку Ивана Макарыча у кладовой: мясо приходуется не на ферме, на месте забоя, а при поступлении в кладовую.
4
Пробегая по улице, Горчинский приметил Ивана Макарыча во дворе усадьбы, завернул к нему, решив, что это будет очень кстати: договор страхования от несчастных случаев, наконец- то, оформит. Накануне Иван Макарыч объяснял задержку тем, что деньги дома забыл.
Увидев у ворот агента, хмурый Иван Макарыч понес к нему свой большой живот, обнажённый из- за расстегнувшейся рубашки, а также стерней торчащий, посеребрённый, укороченный чуб. Взгляд его был мутным, сердитым. Он будто • не опознал в агенте своего знакомого.
- А ты кто такой будешь? - не ответив на приветствие, справился он.
- Из Госстраха я. Нештатный страховой агент, - принимая предложенную игру, бодро доложил Горчинский.
- Это из той самой банды, что за сгоревшую хатку мне восемнадцать рубликов выплатила?
- Так точно!
- Но однако приобрёл я её за две тысячи!? Так как же так? Где ж ваша совесть?
- Лишние деньги были. Зачем было покупать хату на хуторе, приговорённом к сносу?.. Афёра?..
- Страховая оценка ей пятьсот! Ваша оценка!
- Бывает. Оценили, не подумав или в подпитии... Ошиблись. Ни снос во внимание не взяли, ни пожар очевидный. Что ж хате на заброшенном хуторе делать, кроме как гореть? Дважды ошиблись. Второй раз - когда восемнадцать рублей выплатили. Незаконно. Надо было с поджигателей взыскать. И все две тысячи. Через суд!
- Нет, ты мне пятьсот отдай, раз твоя фирма на пятьсот оценила. Давай! В сумке как раз наберётся.
- Магарычовое дело!
Да, двор у Ивана Макарыча ломился от хлыстов, доставленных, похоже, с того своего сгоревшего подворья.
- И ведь кто подпалил? Соседи! - продолжал сетовать он уже бесцельно.
- Я и говорю: весь ущерб с поджигателя взыскать! - разыгрывал наивность Горчинсий.
- Взыщешь! Держи карман шире! Ещё тот маталыга! Тут только за Госстрах и надо как следует взяться! - принялся он снова тыкать носом агента в непорядки его ведомства.
Из этого разговора Горчинский мог сделать только один важный вывод: в душе Иван Макарыч ему не помощник и горячего пропагандиста страхового дела из него не получится, хоть он и три договора имеет. В совете содействия ему делать нечего.
- Ну, а как насчёт страхования от несчастных? За рулём, всё- таки, чуть ли ни круглые сутки?!
- Заглянешь через недельку в контору.
- Не забуду.
Насчёт мяса Иван Макарыч промолчал.
«Считает, что я не видел..,» - подумал Горчинский, возвращаясь домой.
- Да где ж это Иван Макарыч запропастился? - справился, наконец, Горчинский у уборщицы, в пятый раз обметав размашистыми шагами крыльцо конторы и коридоры на обоих этажах.
Маленькая, сухонькая женщина тихонько хихикнула. Но не потому, что Горчинский заговорил с нею, не потому, что какие- то его планы в отношении дочери - невесты ей помстились. Нет, консультировался Горчинский у нее не впервой, поскольку из всех конторских работниц она единственная всегда была на месте и о каждом могла доложить точно. И в отношении дочери она определенно решила, что Горчинский в зятья не годится. И не столько потому, что лет на десять постарше. Нет, потому, что человек он непонятных и незавидных устремлений. Хату купил, а ничего с нею не делает: не валит, не ремонтирует, рядом ничего не строит. Какой же это хозяин? На что ж с ним в жизни опираться? Работает, конечно. Но кто нынче не работает? Даже самые пропащие пьяницы. А кто живёт по- настоящему? Только тот, кто в своём дворе день и ночь копается. Кто живым и мёртвым опять же день и ночь тащит в свой двор! А этот вечно крутится при своей службе. Откуда ж чему у него взяться?
Итак, разумеется, что уборщица Федотова точно знала, у кого и что в «борще варится, а потому никак не могла потерять из виду такого крупного гуся, как землеустроитель.
- Известно где, - ответила она ему полушёпотом, - в больнице спрятался.
- Это ещё зачем? - искренне удивился Горчинский.
- Стыдно стало.
Горчинский вслух засомневался.
- Что он, мальчик какой? Председатель народного контроля! Уж ему стыдиться так же неуместно, как хирургу голых стесняться. Не по профилю, - возразил он горячо.
И тогда Федотова выложила ему свежий анекдот из жизни Ивана Макарыча. Оказывается он подрядился на своём тяжёлом мотоцикле в соседнюю станицу куму подбросить да завёз её попутно в лесополосу. Когда он на её вопрос дал пояснение о причине отклонения от прямого курса следования, кума воскликнула: «Да ты в своём уме ли?» - и рванула бежать.
Иван Макарыч, конечно, не спринтер, но кума тоже большой резвостью не отличалась, а потому не исключала возможности, что он её изловит. Вот и поспешала, секунд не теряя и совсем забыв о других опасностях. Ну, и споткнулась о корень, и загремела. Неловко, грузно. Руку сломала. И мало того, что задуманное Иваном Макарычем мероприятие не состоялось (вот так вот неожиданно сорвалось), так кума, хорошенько не подумав, разгласила обстоятельства получения травмы. Вот и пришлось с глаз исчезнуть, пока хуторские бабы на эту тему наговорятся.
- Какой проказник! - воскликнул Горчинский, убедясь, что их с Федотовой никто не видит и не слышит... - А я-то думаю, чего это он на армян зуб точит и камни на них с горы пускает? Разве те ему соперники? Он ревнует! И мне разными страстями голову морочит.
5
- Зампред Ненашев Валентин Георгиевич вдруг приболел, а говорили, что он был самым- самым близким помощником Недобеги. Путь домой у Горчинского пролегал мимо дома Ненашева. И вот повезло: застал он Валентина Георгиевича на лавочке в одиночестве и решил воспользоваться.
- А это ты правильно делаешь, что интересуешься, - ободрил Горчинского Ненашев. - Молодёжь наша только в земле копаться спецы, а историю колхоза собрать им и в голову не придёт.
- Но ведь надо. Люди- то уходят...
- Да. Вот и Никиты Афанасьевича уже нет с нами... Ну, что ж, кое- что помнится. В самом начале января одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого началась эта эпопея с укреплением нашего хозяйства. С выборов нового председателя. Были споры, сомнения и смех.
- А где собрание проводили?
- Да вот на том углу стоял кулацкий дом под железной крышей - самое видное тогда здание на нашем хуторе. В нём и размещалось правление. Привёз к  нам Никиту Афанасьевича второй секретарь райкома. Тогдашний наш председатель не справился с хлебозаготовками. Вот его и порешили освободить. Да он и сам был не против, но помалкивал. Но когда нам такой план объявили,  мы  сразу на дыбки: «Не дадим Петра Матвеевича в обиду! Мужик он хороший!» На том и упёрлись. Для секретаря райкома дело запахло провалом кампании. Он толкает коленом под столом Петра Матвеевича: «Не подводи! Ты ж обещал кандидатуру Недобеги поддержать!?»
Тот поднялся, превозмог обиду и спрашивает: «А чем вам не нравится Недобега?»
- Менять нет выгоды!
- Мы тебя уважаем!
- Он молодой очень!
- Молодые разными бывают, - возразил Пётр Матвеевич. - Никите Афанасьевичу только двадцать семь. Верно. Но он уже семь лет как агроном. В том  числе, три года бригадир комплексной бригады! Так что на его молодость вы зря киваете. А что касается любви вашей ко мне, то ею вы не всегда пылали. Дело наживное. Помните, когда я за огрехи начал трактористов штрафовать? Что гутарили? Большего врага, чем я, на хуторах наших у вас не было. А потом ничего. Так и новый председатель слюбится. За уважение спасибо. А что устал я, то это факт. Против отставки не возражаю».
- И мужики согласились?
- Не сразу. Шутники в разговор встряли. «Казаки! - кричали они. - Что ж это получается? Вы только вдумайтесь хорошенько! Парторг у нас уже Ненашев! Теперь ещё председатель будет Недобега! Куда ж мы с вами выползем? Нет на хорошую дорогу с ними мы не выйдем! Давайте, мужики, отлуп, пока не поздо! Собрание, конечно же, взорвалось добрым смехом.
Свои штрихи на портрет молодого председателя положил и Ануприенко Анисим Никифорович, бессменный главбух.
- Дело, значит, так было, - живописал он с присущей ему правдивостью и самокритикой. - Для кабанчика, значит, солома потребовалась. Ну, я на велосипед и к скирде на МТФ раненько. Подкатил, верёвку рассупониваю, а из-за угла человек выходит, отряхивается. Я сразу: «Кто такой? Почему?»... - «Да это я», - говорит. Ну, я протер глаза и узнал нового председателя. И догадался, Стыд головушке! Человек на ферме ночевал. Это значит, он обход хозяйству  делал. Где его ночь глубокая застала, там и приткнулся. И мы хороши, спесивые морды. Не проследили. А человек новый, совсем чужой. Вот так-то он первый денек отпраздновал.
Ну, а потом подсказали ему, у кого удобно на квартиру встать. В центре, у конторы, жила тут аккуратная одинокая старушка. Так он без малого шесть лет у неё квартировал, пока колхозных домов не понастроил. А ведь женат был, сына имел. Но не торопился разжиться. Собственный дом и за пятнадцать лет не возвёл. Колхозным обходился. Человек был неприхотливый, суровый, деловой. Кирзовые сапоги, шапчонка полуоблезлая, плащ прорезиненный. Такая заправа. Да и нельзя иначе, если ты в деле, в работе. Тут тебе и грязь по колено, и дождь, и снег. Это уж он дороги заасфальтировал да машин накупил. А тогда- то, попервости, верхом на лошадке больше. На линейке, так это разве в район или по праздникам.
Крепкой веры был человек. Не то, что у соседей прохвосты. Он всегда так нас настраивал: «При желании всё можно сделать. И достать, и вырастить, и построить, и скот накормить». Он всё это умел. И купить, и продать, и жом достать, и пшеницу вырастить.
- Как я понимаю, - выверял Горчинский, - в работе он находил удовольствие. Это была бескорыстная и талантливая натура.
- И каждый подтвердит, что это верно, - поддержал Ануприенко. - Вот только когда и кто оценит... Я уже и не мечтаю, чтобы кто- то повторил или развил его пример жизни.
На досуге Горчинский подолгу размышлял над жизнью Никиты Афанасьевича и пришёл к заключению, что главным стержнем у председателя было желание выправить исковерканное перестраховками и ограничениями непростое полотно жизни колхозника.
6
Стоял погожий сентябрьский денёк в достопамятном 1957. Убирали сахарную свеклу. Подъёмники работали исправно. Урожай был неплохой. К вечеру добрая половина поля была уставлена небольшими, аккуратными бур¬тами. Недобега с удовольствием оглядывал их, прикидывая вес, и решал с Ненашевым, как быть с вывозкой её на завод.
С утра колхозные грузовики были занаряжены за кирпичом, а после обеда сообщили, что поставлен под разгрузку вагон с лесом (сдержал- таки слово секретарь райкома).
- Надо бы вывозить свеклу ночью. И обязательно по всей длине поля со стороны хутора, - предлагал Ненашев.
- Не получится. Лес могут другие перехватить. А свекла наша. Никуда не денется, - не согласился Недобега.
И грузовики отправил за лесом.
- Утром Недобега наведался на свекольное поле и поразился: первого ряда буртов уже не было. Он поднял Ненашева.
- Растащиловка - главная наша болезнь. И на фермах так же: подоили - записали, разделили - вычеркнули. Ну, а тут не только сами полеводы, тут и соседи приложились, - пояснил Ненашев.
- Как я догадываюсь, - заявил Недобега хрипловатым голосом глядя на Ненашева в упор, - люди на колхозное производство не надеются. Для них важны запасы собственного двора. А ведь это заблуждение. Не так ли? Могучая техника, удобрения, научный опыт - всё это за двором!?
- Так-то оно так, да только зерна они не получат, - ответил Ненашев.
- Это почему же?
- При закрытии плана хлебозаготовок район выгребет.
- А если мы свой план закроем в новом году?
- Всё равно. Заберут на перевыполнение.
- Ну, а если урожай хороший?
- При хорошем можно изловчиться и выкроить... А так без фуража всегда оставляют. Стране всегда нужен хлеб.
- Но молоко и мясо тоже?
- О том кампанию открывают позже. Месяца через два...
- Зачем же её открывать, если базы нет?
- Базу придумают. А некоторые её даже получат. Если мы на заготовках отличимся, заимеем право на комбикорма.
- А другие что? Могут и вовсе не кормить?
- Не кормить не могут, но получить не получат. Не из чего всем- то дать. Недобега задумался. Помолчали.
- Ну, вот что. Вернёмся к свекле. Вечером, в десять, с коммунистами обсудим, как прекратить растащиловку. А завтра они в бригадах, звеньях всем сразъяснят. Мы же так повернем пока. Бригадиры сторожей выделят, а я, ты, главный агроном, главный зоотехник, главный бухгалтер, главный инженер, нам чтобы было потом что возглавлять, будем поддежуривать и сторожей контролировать. Чтоб те сидели на поле не просто для виду. Свекла нам всего дороже. Ведь это не только план по сдаче корней, не только сахар. Сегодня это уже корм. Ботва  вон какая могучая. А потом получим с завода жом. Да это просто клад, когда фуражного зерна только на показ.
- Да и урожай свеклы не занизится, - согласился Ненашев. - Не стыдно в районе появляться.
7
Семён Потапович Корнев - инвалид войны.
- Обмолотила она меня капитально, - признался он Горчинскому, когда разговорились о личном страховании в мастерских, где Корнев слесарем - инструментальщиком состоит.
Небольшого роста, юркий мужчина приглянулся агенту приветливостью, разговорчивостью, шутками. Живёт он в соседнем хуторе, а потому «бегает», по его  выражению, на работу на стареньком мопеде, который будто бы приспособил работать на керосине.
Если внимательно разобраться, то Корнев немыслимый работник. Одна нога не разгибается, на руках по два пальца осталось. Но Семёна Потаповича тянет к железу к механизмам, не может он представить себя сторожем, «пеньком в шубе». Юлой вертится по мастерским, и румянец притомлённости не сходит с его исполосованной глубокими морщинами щеки. И кепка замаслена, и пиджак в  ржавых пятнах. В мастерских живёт, будто из грохота, лязга металла, из пробуждения отремонтированных двигателей силы черпает. Голубоглазый Корнев всегда улыбается агенту, как ребёнок.
Горчинский, конечно, не сразу узнал, что на войне Семён Потапович был разведчиком и, тем более, о том, что лихого разведчика лишили всех наград и званий за нарушение приказа командования. Преступного он ничего не совершил: просто в расположении врага, кстати, в родных местах, отбил пленного, спас тому жизнь. Конечно, рисковал и не только своей жизнью. Дело было к ночи и по знакомым местам удалось благополучно от преследования скрыться.
Длинной была дорога войны у Семёна Потаповича: от Киева до Владикавказа, от Владикавказа до Никополя. Служил в десантных войсках, был пулемётчиком, артиллеристом и разведчиком от пехоты.
Два ранения перенёс и снова вернулся в родную часть. В сорок пятом из-под Никополя по ранению к себе на хутор добрался. Озорником и праведником на всю жизнь остался. За наградами после реабилитации не пошёл, потому что не за славой в пекло нырял, а ради спасения земли родной.
В августе одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого, когда хозяйство невиданный урожай «безостой» (озимой пшеницы) получило. Недобега еще продолжал борьбу с растащиловкой. На вспомогательной дороге, связывавшей первую бригаду со второй и тянувшейся все три километра вдоль лесополосы, он проезжал на «Волге», заприметил вроде бы мотоциклиста. Приняв его за браконьера с бахчи, Недобега пустился за ним в погоню. А то был Корнев на своём усовершенствованном мопеде. Он узнал председательскую «Волгу», смекнул о подозрениях Не добеги, обиделся и положил в душе: «Всё равно убегу! Не будь я фартовым разведчиком!»
Темнело. Через полувысохшую, заилившуюся после пыльных бурь речку вблизи было два мостика: ближний - для гужевого и легкового транспорта, второй - для пешеходов да велосипедистов. Так Корнев потянулся ко второму. Недобега висел на хвосте и кричал: «Стой! Стой! Всё равно не уйдёшь!»
Но Корнев шмыгнул через мост, а Недобега за ним да мимо: у самого подступа сообразил, что мост не выдержит и направил «Волгу» рядом. Она и заглохла, застряв в грязи.
Корнев заглушил мопед и подошёл к выбравшемуся на сухой бережок председателю.
- У тебя что на багажнике? Арбузы? - строго справился он.
- Нет, не они, - озорно отозвался Корнев.
- А что же?
- Можно проверить. Бидон возил в мастерские пропаять. Потому и припозднился. После работы...
- А чего не отозвался? Чего бежал?
- Так давно не убегал. Со времён войны никто не догонял. Понравилось. Молодость вспомнил, - признался Корнев.
- Поигрались, значит, - рассмеялся Недобега. - А как её теперь?
- Плечами попробуем. Не хватит пару, так Марченку позовём. У него трактор под двором ночует.
Им удалось вытолкать «Волгу» вдвоём. С тех пор и подружились родственные души.
У инструментальщика немалый подотчёт материальных ценностей: и запчасти, и инструмент, и оббивка-обшивка. Сам он из этого добра себе никогда ничего не выгадывал, по требованиям выдавал не скупясь, вовремя выбывшее списывал, пополнял запас. Иногда сам добывал дефицит. Конечно же, за наличный расчёт.
Недобега на такие расходы денег не жалел: для хозяйства это вещи необходимые, могут в любую минуту понадобиться, они должны быть под руками. А главный инженер перерасходовать деньги боялся, и председателю приходилось его воодушевлять.
Но при всём изобилии Корнев был строг: следил, чтоб лишнего не брали.  Знавшие его механизаторы не спорили. Но люди в хозяйстве менялись. Новички входили со своими замашками. И вот один такой нахальный верзила за дерматином явился. Метр товару требовалось, а он четыре потянул. Корнев ему: «положь лишнее!» А тот глянул на него сверху вниз и кулаком по темечку. Корнев гаечным ключом мог огреть, но сдержался. Акт составил и к председателю.
А Недобега ему и говорит: «Что ты с этим лоскутом носишься? Бандитов не жалеть, а изводить под корень надо. Ты проверь, может, у тебя ещё чего не хватает, так всю недостачу ему на шею!»
Корнев послушался доброго совета, и четыре метра дерматину на тысячу рублей вытянули. Так тот махатель кулаками навсегда запомнил, как разбойничать.
8
Недобега сразу придумал, как поправить доходную часть колхозной кассы. Стали сеять лук-чернушку (дорогостоящую культуру), сладкий горошек и люцерну на семена.
Сколотив кругленькую сумму, занялся строительством, производствен¬ным и индивидуальным одновременно. Но одно дело планы да деньги, а другое через кого всё реализовать. Пришлось создавать отрасль, какой в ястве до сих пор не было.
Для начала понадобился ему расторопный мужик, который бы лес заготовил да организовал его доставку в хозяйство. Долго присматривался к руководителям производственных подразделений, пока на кандидатуре Волова остановился. Волов автогаражом командовал.
В небольшом, обнесённом глухим дощатым забором дворе, одну сторону которого ограничивал длинный, широкий сарай пепельного цвета, так как стены, вылитые из шлака не были оштукатурены и сберегались за счёт роскошной шиферной стрехи, в два ряда стояли полтора десятка «газиков» и «зилов». Недобега уже знал, что смотровые ямы находятся под крышей сарая, распахнувшего трое высоких, двустворчатых дверей, а конторка Волова в дальнем торце сарая.
Водители торопили Волова, вились вокруг него потревоженным пчелиным роем, когда поднялся он из-за стола и направился к ближнему грузовику, чтобы сверить жалобы шофёра с фактическим состоянием узлов. По комплекции своей Волов не был похож на медведя, как и кузова грузовиков на улья. Но что-то близкое было в этом кружении от потревоженной медведем пасеки. Волов был центром внимания! Задавал ритм движению: останавливался, выслушивал, проверял, объявлял свои заключения.
Деловая сосредоточенность завгара нравилась Недобеге: не давал он себя сбить с толку, успел и с ним, председателем, перекинуться словом и работу не остановил. Чувствовал и при председателе хозяином положения: не торопился. Не попытался он и полной исправностью автопарка блеснуть: не соблазнился молниеносным разгоном водителей.
«Нет, он действует без риска, без втирания очков. Совсем не годится для контактов с уполномоченными от райкома и райисполкома», - заключил Недобега.
Недобега знал, что Волов живёт на соседнем хуторе, что нет еще шести утра, что на хуторе у него, как у всякого мужика, хозяйство и жена работает в бригаде, но прибыл он в гараж заблаговременно. Выбрит, как на праздник, собран, спокоен.
Честность, серьёзность, неторопливость - это были те качества, какие требовались и могли обеспечить правильное решение неожиданной задачи.
- Вот его-то я и командирую на Север за лесом! - решил председатель.
Волов зажёгся планом строительства нового гаража, коровника и
содействием хозяйства в индивидуальном строительстве хуторян. Недобега, конечно же, подчеркнул, что правление колхоза не каждому может выдать сто тысяч рублей и отпустить на все четыре стороны. Волов согласился и миссию принял, даже не посетовав на то, что жене придётся без него туго.
Добрался он до Великих Лук и подался в глубинку. В Серёженском районе обратился к председателю райисполкома за содействием. Тот с директором леспромхоза познакомил. Вместе нашли выход: взялись рабочие заготавливать строевой лес для колхоза по субботам и воскресеньям.
По уговору с Недобегой, Волов каждый день звонил ему в десять вечера, докладывая о ходе дела: о заготовленных кубометрах, о предложениях, о затруднениях, о своих решениях.
- Уже две тысячи кубов заготовил! Сколько ещё надо? - объявил он однажды.
- Сколько сможешь?
- Я и десять смогу.
- Давай! Как с отгрузкой?
- Наладил. Приступили. Нанял женщину- инженера. Специалист по этой части. Завтра сообщу, сколько вагонов, какие именно, по сколько кубов и кряжей в  каждом.
- Хорошо. Буду ждать. Только не привирай, если не совсем так всё сложится. Приеду - узнаю.
Не поверил Недобега в неожиданный успех, явился проверить, собственными глазами увидеть, убедиться в безукоризненном порядке.
И повёл его Волов по всем ступенькам своих производственных связей, начиная с верхнего склада в тайге и завершая товарной станцией, местом отгрузки. Волов представлял всем своего председателя, делал по ходу экскурсии пояснения.
- Я никого не обманываю здесь: что пообещаю, то и даю. На станции плачу бригаде за ускорение отгрузки...
- Как же ты до всех тонкостей додумываешься? У тебя какое образование? - удивился Недобега.
- А тут высшего образования не требуется, - отвечал Волов с достоинством. - Тут средним соображением обойтись можно...
Заглянули и к председателю райисполкома, а тот Недобеге от всей души: двадцать лет работы ещё не встречал такого организатора, как твой завгар!»
Дела на заготовке строительного леса оказались в полном порядке, Недобега попросил Волова собрать всех руководителей-помощников его в ресторане, чтоб отблагодарить и на будущее поддержкой заручиться. Рассчитал, поставки леса будут не только рентабельными, но даже прибыльными. Так и вышло. Себестоимость кубометра колхозу обошлась в пятьдесят два рубля, а проданы по сто двадцать - сто шестьдесят рублей. Недобега умел торговать.
Передав налаженную отрасль молодому сменщику, Волов домой вернулся. Недобега в затруднительном положении: мечтал Волова - новой должностью наградить - перевести из завгара в замы, а сошлось так, подсидел будто. С новой должностью ничего не вышло, а старое место занято. Не знал, как к Волову подойти, как ошибку исправить. Молчал - молчал да и брякнул: «А куда бы ты, Ананий Васильевич, хотел бы после тайги податься?»
- Домой. К себе на хутор Светлый. На Вольный мне не с руки мотаться. А в бригаде, сейчас механика нет, - ответил Волов неожиданно просто. - Так что уж отпусти меня. Я и за агронома смогу, коли надо...
- Добре. Быть, по-твоему, - обрадовался Недобега.
9
Механиком Волов был особенным, хотя бригада ему досталась хуже некуда. Недобега сам на опыте убедился. На севе случилось. Без агронома, без механика бригадой управляющий Муров командовал. А жил он в перебежках от полевого стана тракторной бригады до МТФ, от МТФ до СТФ, от СТФ до гусятника, от гусятника до индюшатника, от индюшатника до курятника и т.д. В каждом подразделении случались свои трудные вопросы, которые надлежало решать ему. Как паук паутину, плёл он своей линейкой следы окрест хутора Светлого. И получалось, что чаще разводил руками, а не делом занимался. Да и запутывался.
И те мужики, что корыстные цели вынашивали в тракторной бригаде, могли быть спокойными за то, что Муров об их махинациях никогда не узнает. И вдруг осечка вышла из-за вмешательства Недобега. Тот на поле на своём «козле» (вездеходе) заскочил. Удивился: сеялки стоят.
- В чём дело?
- Пшеница кончилась.
- А почему?
- Так высеяли заправку, а новой не подвезли.
- Так и не время ещё подвозить- то!? - заметил Недобега. - Я ведь знаю, когда заправили и сколько работаете! Утечка что ли?
Недобега внимательно осмотрел сеялки. По нарушенному слою пыли на полках догадался, что норму высева регулировали в ходе сева. Уменьшили. «Так напротив зерно остаться должно?» - задумался он.
Агрегаты стояли поблизости от лесополосы. Туда и направился Недобега, по нужде будто. Там и обнаружил оклунки с пшеницей «Обменять на самогон приготовили»,- догадался он. А тут и Муров подоспел.
- В твоей бригаде ещё и полиция нужна, не только агроном, - указал он управляющему.
- Наши такие. Им палец в рот не клади - отхватят. Им урожай не нужен. Одним днём живут, - пояснил тот. - Без агронома или механика никак не обойтись.
Странно было Недобеге видеть крепкого мужика беспомощным. То ли  равнодушным, то ли ленивьм. И он подумал: «Надо заменить».
А Волов хотя на планёрке и казался подрёмывающим (кустистые брови часто были опущены), но при нём никаких ЧП обнаружить в бригаде не случалось. Речей длинных ни произносить, ни слушать не умел, а по части отдельных вопросов бывал не просто активен, но занозист даже.
Однажды, едва Недобега закончил с распоряжениями и замечаниями, Волов потянул руку: «Можно вопрос?».
- Конечно, - отозвался председатель.
- Хочу знать, есть ли у нас в хозяйстве главный агроном?
- Все загалдели, подивились на неуместную шутку.
- Ты чего?
- Да спросонья он.
- Максим Силыч Савченко у нас главный!
- Нет у нас главного агронома! Я вам докажу. Две минутки. Можно, Никита Афанасьевич, я выйду?
- Пожалуйста.
Волов внёс в зал метровый сноп свежей травы.
- Вот какое сено соседи убирают! Видите? У них есть главный агроном - сено вырастили!
- А что это такое?
- Вику по люцерне подсеяли.
- Богатое сено!
- Так поехали сейчас же. Посмотрим, расспросим, - предложил Недобега, и руководители производственных подразделений бросились кто к машине, кто к мотоциклу.
С того неожиданного и странного вопроса и родилось в ’’Заре» через год богатое сено. И ныне высятся его тюки на каждой ферме.
Правда, не просто и не без дальнейшего участия Волова всё наладилось.
Когда сено выросло и пора его косить наступила, Волов подал идею: «Надо прессовать».
- А где мы прессподборщики достанем?
- У меня в бригаде стоят. Северяне оставили, когда с соломой управлялись.
- Так ведь у хозяев испросить разрешение потребуется?!
- А я с ними заранее договорился. Они не возражают. Вот проволоки достать надо: у них запас скромный.
Недаром некоторые руководители избегают новшеств: тут одно ново введение тащит за собой другое. И нет конца проблемам.
Начали возить тюки, а возить-то и не на чём. Снова тупик. А Волов опять: «У меня буровики трубы побросали. Я из них саней наделаю. Пришлите досок, сварщика и плотников».
- Всё тебе будет, только выручай! - заверил Недобега и проследил, чтоб было вовремя.
Изготовили сани, на поле под погрузку поволокли.
- А сено-то может сгореть дорогою, - насторожился Волов. - Трубы-то от трения греются. А под давлением и того хуже.
- Значит, - высказался тракторист, - останавливаться надо. Дожидаться, остынут.
Зачем же дожидаться, - вмешался главный инженер. - Есть способы быстрого охлаждения. Вода, например.
- Что ж, бочку воды приторочить?
- Нет, - вмешался Волов. - Воды придётся на дороге налить.
- Так высохнет же!
- В широкую канаву.
- И не одну.
- Четыре хватит.
10
Никита Афанасьевич! Никита Афанасьевич! - кричит, завидев председателя Савченко. Мужик он роста завидного, но затурканный неуправками так, что того и гляди расплачется, как маленький ребёнок. На пределе сил держится: серый костюм измят, щёки не бриты.
- Что случилось? - отзывается Недобега.
- Погода золотая. Ведро. А во второй бригаде, как на кладбище. Спят. Средь бела дня. Подсолнухи выглядывать комбайнёров уморились. Что я наконец дня в сводке покажу? Дойдёт наша комедия до райкома - не сносить головы. Никакой дисциплины Волов не празднует! Зазнался!
- Ладно. Я проверю, - успокаивает Недобега, выйдя из вездехода и щурясь на раскалённое солнце, нагнетающее духоту. - А ты, Максим Силыч, побрейся да переоденься. Хлопот нынче много. Это верно. Но ты ж не за штурвалом комбайна. Не так уж руки связаны, чтоб совсем... Запарку твою по-другому истолковать могут. Дескать, если себя в порядке не содержит, то каких от него успехов в хозяйстве ждать? Тут, знаешь, солидный намёк на неуверенность. И про выговор, кстати, припомнить могут...
- Учту, учту, - соглашается Савченко, но не шагает степенно, а снова на рысь переходит, как мальчишка.
Недобега неодобрительно глядит вослед.
О нём самом в газетах наблюдательные соседи пишут, что он никогда не торопится, но всегда успевает. Уж так всё заранее рассчитать и взвесить умеет, что нет нужды суетиться или делать вид, что делает больше, чем может (из последних сил старается). Нет, все догадываются, что старается он всегда. Но не для виду, а для дела.
«Что же там у Волова стряслось? - задумывается председатель. - Неужели такая серьёзная каша, что в райкоме и мне о выговоре могут напомнить?»
Он вскакивает за руль, прихлопывает дверцу, и вездеход, как козёл, подпрыгивает на неровностях просёлочной дороги. «Что-то он с прошлой осени мудрит и с Савченко спорит да отмахивается, - размышляет Недобега о Волове. - Весной тот с культивацией подкатился, так он чуть было его не прогнал, отрезав: «Каждый культивирует по- своему!» И теперь вот «забастовал». А на севе мы к нему вдвоём приставали, а он в пузырь и никаких объяснений. Одни отмашки».
- Почему так глубоко заделываешь? - спрашивали.
- Так надо.
- По девять- то семян на метр не многовато?
- В самый раз останется.
А потом взорвался: «Чего вы меня учите? Чего мешаете? Когда не будет урожая, тогда и спросите!»
Недобега сильно переживал и, когда случай представился, с профессором Волова навестил. Светило науки был тощ и ершист. Крутился вокруг Волова, как свежая соломинка вокруг замасленного мазутом пальца. В беседе будто покалывал острой бородкой, но Волов отвечал корректно и, как на экзамене, обстоятельно.
- А надо ли окучивать подсолнух? - щипал профессор.
- Обязательно, - отвечал Волов. - Это ж последняя операция.
- Какой же ты урожай запланировал?
- По тридцать шесть центнеров.
- А соседи твои такой имели?
- Нет. А я возьму. Я посчитал...
- И доказать можешь?
- Две минутки.
В ближайшей лесополосе, из- под выщербленного старого диска достал Волов амбарную книгу и принялся вычитывать записи на память, наблюдения, сроки всех операций с момента уборки предшественника.
- Но почему вы его окучиваете сегодня, а не раньше и не позже? - допытывался профессор.
- Потому, что стебель на двадцать пять сантиметров вытянулся. Раньше нельзя: мы его на семь- восемь присыпаем. И позже не годится - поломаем.
- Все это здорово подмечено. А тридцать шесть всё- таки не взять!
- Обязательно возьмём. Предлагаю пари! Вы двое - против! «Что ж он выбросил из головы своё обязательство? - думал Недобега. - Время убирать наступило. До ответа бы дотянуться, а он - ни в зуб ногой!»
Время было обеденное, но еще издали поразило Недобегу на полевом стане безлюдье. Одиноко застыли в царстве тишина длинное новое здание блока питания и отдыха и ветхий куцый сарай кузнецы. Голубого воловского «Ижа» тоже не было видно. А въезд в бригаду на самом отвороте дороги перехвачен желтым бревном. Шлагбаум.
Недобега спешился. С бугра полевого стана разглядел в близкой дали оба застывших в подсолнухах комбайна. И тут вынырнула навстречу из своего укрытия Малахова; высокая, костлявая, строгая женщина - бессменная повариха бригады.
- Где механизаторы? - справился Недобега.
- Спять. В одиннадцать легли...
- А где сам Ананий Васильевич?
- Через четверть часа буде. Велел никого не допущать...
Волов ни на минутку не задержался. «Ижа» заглушил поодаль и к председателю.
- В первой и в третьей косят, - объявил Недобега, здороваясь с механиком за руку. - А ты Савченко дразнишь? Или другие соображения имеешь?
- И дразню, и слово держу, - откровенно выдал Волов, хмуря косматые брови.
- Какое слово?
- Две минутки. Проедем на поле.
Пока Недобега крутил баранку и лица приятно обдувал ветер движения, Волов замкнулся. Потом потащил председателя в подсолнухи.
- Сейчас самое пекло. Вижите, корзинка напружинилась от суха, - пояснил резко тронул стебель - семечки так и брызнули. - Вот так и от жатки взрываются и - на землю... Потому и надо переждать, пока воздух чуток повлажнеет по прохладе. Потерь и поубавится.
- А ведь молодец! - восхитился механиком Недобега. - Значит, ночью, когда Савченко дрыхнет и во сне видит, как ему медаль вручают за хорошие сводки, ты день нагоняешь и дополнительные мешки нагребаешь?! Сколько ж ты масла и жмыха хозяйству добавишь?
- Да сколько уж выйдет. Может, и на свежий выговор председателю достанет, если уполномоченный из района наскочит. Жаль будет председателя, да урожай загубить жальче.
- Урожай важнее. Не казнись! Держи свой курс до полной победы! - заключил Недобега. - А уполномоченного я перехвачу да в кабак определю. Пускай не мешает.
Через двое суток поле убрали, и на круг по тридцать шесть и восемь десятых центнера с гектара вышло. Зимою строптивого и хитрого механика орденом отметили.
- Вот тебе и две минутки! - дивились земляки.
11
А на следующее лето Волов снова удивил Недобегу.
Тот больше недели на общесоюзном совещании пробыл. Возвращается и спрашивает: «Ну, как вы тут? Какие новости?» Хороших новостей он, конечно, не ожидал: могло что-то непредвиденное стрястись. Хоть люди и привыкли уже к строгому порядку, да только и старые бывает по какой- либо дурости сорвутся и новеньких немало. Так что всё могло быть.
- А мы силос заложили! - объявил Волов.
Это действительно было новостью.
- А где ж это он у вас вырасти успел? - заинтересовался Недобега, надеясь, что разговор сведётся к шутке.
- На бахче, - уточнил Волов.
- А ну, покажи траншею!
Проехали к ферме. Видит, и на самом деле забита новая траншея солидных размеров.
- Мы корзинки подсолнухов использовали и весь бурьян с бахчи.
- А во что это обошлось?
- По пяти рублей каждому в сутки, кто согласился участвовать в аврале.
Били без перерыва, пока не закрыли...
- Молодцы. По- хозяйски вы это придумали. Одно то, что поле хорошо очистили (пахать легче), другое - грызунов будет меньше. Опять же корм будет, если не придётся этот силос бульдозером к навозу пригортать, - размышлял вслух Недобега.
- Не придётся, - заверил Волов. - Шесть бочек соли высыпали.
Пришла зима. Как-то наведались к Волову в бригаду хозяева пресс- подборщиков, на нехватку кормов, как всегда, пожаловались. Дескать, овцы слабеют, падёж ожидается. А Волов и толкует: «Выручить вас наш председатель может. Вот у нас такой силос, что наши коровы им брезгуют. Давай загрузим машину, покажете своему председателю. Подойдёт - купите».
Неожиданно для Недобеги через неделю после того разговора соседи (по областям) с предложением пожаловали. Загрузили они весь подогнанный транспорт да несколько самосвалов Недобега им своих выделил и сам в гости поехал. Вернулся, как говорится, с товаром: двести баранов да сорок тележек  ПТС (полову собирать годятся).
Тогда Волов к экономисту: «За инициативу нашему отделению причитается: соседи нашу силосную траншею купили - наша заслуга и доход наш».
Экономист к председателю: «Волов прав. Раз у нас хозрасчёт, значит, положено насчитать второй бригаде за траншею».
Недобега поддержал: «Правильно. А Волову и управляющему за инициативу и ее грамотную реализацию - по сто пятьдесят рублей премии».
12
Шагая с похорон, Горчинский вспомнил солнечный день конца апреля  1970 года, он после беседы со свекловодами тащился с дальних полей на хутор Вольный, радуясь, что его агентский портфель растёт (этот день добавил ещё двенадцать договоров). От размышлений о житье - бытье его вдруг отвлёк скрип тормозов бесшумно поравнявшейся «Волги» цвета слоновой кости. За рулём был председатель. Открыв дверь, он сделал знак сесть.
Горчинский плюхнулся на сидение рядом. Недобега дал газу. «Волга» легко набрала скорость.
- Рассказывай. Как дела? - неожиданно для Горчинского обратился к нему Никита Афанасьевич.
- Дела идут хорошо. И даже отлично, если вспомнить, какой провал мне сулил предшественник, - откровенно признался страховой агент. - Запугивал, уверяя, что страховаться не будут. Дескать, все в долгах, в кабалу к колхозу из - за ссуд попали, кирпичными домами соблазнясь.
Плотный человек среднего роста, с землистого цвета лицом, с глуховатым голосом слушал его внимательно, уточнял неясное.
- Так где не поддаются? - дознавался он.
- В автогараже... Суеверные какие- то эти водители.
- Так ты их припугни. Передай, что я их позицию не одобряю. Кто явится с больничным, обязательно припомню.
На подступах к СТФ Недобега притормозил и высадил Горчинского. Председатель на ферму отправился, а агент на автобус пересел, чтобы проехать в город. И до самого города Горчинский не переставал удивляться приятной встрече с председателем колхоза. И тому, что подобрал он его на поле, и тому, что о работе расспрашивал заинтересованно.
Неожиданная встреча с председателем легла ласковым теплом на душу страхового агента и окрылила его. Горчинский зажегся хорошими планами своей скромной работы в колхозе. Председатель будто распахнул ему перспективу и утвердил уверенность в успехе.
В череде руководителей производственных подразделений, в какие ему довелось прорваться в последние недели, человек этот предстал особенным, в обращении естественно простым и в то же время глубоко проникающим в суть страхового дела, а потому признающим его значимость наряду с другими.
Обычно руководители не желают вникать в его, страхового агента, заботы. В лучшем случае, соглашаются допустить на четверть часа к своим подчиненным. Присутствовать при этом считают для себя ниже своего достоинства. Фактически отмахиваются, и Горчинский как бы скользит мимо них, оставаясь непонятным и будто не принятым, незаконным и подозрительным в своей затее, а они - подстрахованными на случай неувязки.
Эти начальники стараются выглядеть умнее всех. Они не выслушивают, они сразу ломят свое, торопят, обрывают на полуслове смело подменяя предложенное полезное и светлое своим темным и заскорузлым предубеждением, придавливая своей властью.
А Никита Афанасьевич сам в собеседники набился. Спрашивал и выслушивал, не опасаясь свой авторитет принизить. Он не сомневается в том, что есть на свете и другие умные люди. Не боится побледнеть рядом с ними, а потому не выказывает отчуждения. Напротив, стремится сам поумнеть еще в какой- то ему невиданной отрасли. Видно, находит естественным, что другие отрасли тоже работают и какую- то свою пользу приносят.
Значит, ему интересно докопаться до механизма действия другой службы и ее пользы людям. Не исключает, что дельное что-то почерпнуть сможет.
А если служба (или ее исполнитель) вредной окажется, то, тем более, важно установить это как можно раньше, и не подсматривая из- за угла, а окунаясь в жизнь, одолевая ее сложности.
Горчинский, имел участок обслуживания и на территории города (ведомственная хитрость начальника Госстраха позволявшая повысить предел заработка агенту - смешанная нагрузка).
В городе работать сложнее, хотя и трудно понять почему. Вот где- то три дня тому назад Горчинский смену отсидел в приёмной директора, в лицо того видел, а в кабинет так и не попал. А разговору было на три минуты.
«Дико представить, - фантазировал он теперь, - что Городовский, проскакивая так же на «Волге» пустырь между заводом и городом, притормаживает и подбирает меня да ещё справляется, не чинит ли кто мне препятствий в страховой работе. Нет, он очень занят. У него работающих в три раза... меньше, чем у Недобега».
Недобега много раз удивлял страхового агента. Вот Горчинский впервые в  своей жизни столкнулся с маленьким чудом, которое в конце апреля - начале мая ставит всех колхозников района раком, а заодно и многих горожан, кроме тунеядцев, конечно. Правда, Недобега умел обходиться в этой кампании без горожан.
Итак, отыскав колышек со своей фамилией на поле за станом первой  бригады Горчинский должен был заняться расстановкой корней сахарной свеклы. Он не спешил, потому что ещё не знал, как это делается. Оглядывался, поджидал агронома.
День был, как по заказу, солнечным, веселым. Небо чистое, высокое и оттого поле казалось пустым: всходы свеклы едва заметно сливались в нежно-зеленые нити.
Справа, с той стороны, где обсыпали шутками и претензиями управляющего первым отделением нештатные свекловоды, подданные не колхоза, а сельисполкома (советской власти на селе) вроде него, Горчинского, неторопливо прошёл к своей делянке и Никита Афанасьевич. Его жена уже приступила.
Когда Горчинский немного освоился с непривычным делом, когда у него заломило спину, и он вытянулся вверх животом между рядками и подивился той открытости земли, какая вдруг обнаружилась, и той близости, какая была между ним и небом. Ему казалось будто он лежал на самой верхушке, и ветер запросто мог бы сдуть его в бездонность космоса, только поднимись этот ветер да ещё такой, ураганный, какие здесь частенько бывают.
Тогда его мысли снова вернулись к председателю. Горчинский анализировал обстоятельства и приходил к убеждению, что Недобега мог бы не принимать муки на этом поле, то есть на рядки не становиться.
«Во-первых, - перебирал он доводы, - у него радикулит. Во- вторых, забот неотложных предостаточно. Ведь у него всё на шее: и закупка кирпича, и получение цемента, и строительство мастерских, и ремонт коровника, и закладка многоквартирного жилого дома... В конце концов, и Галина Петровна, его жена, не выдаст. Как и другие женщины, осилит и свою, и долю мужа. Значит, вопрос в другом.
В чём же? Да в том, что не привык он скрываться за кулисами занятости от главных дел. А это и есть главное. Оно требует и дисциплины, и срочности, и качества. А от того, что сломал он свой распорядок дня на каких-то трое суток, убытков не так уж и много.
Рабочий день у председателя тянется практически с пяти утра и до двенадцати ночи. Итого, девятнадцать часов. На рядках же больше десяти не простоять, будь ты хоть железным. Все уделяют свекле часов семь сряду или по четыре в два захода.
На другой день выходят каждый в свое свободное время: кто- то из дому выбирается затемно (особенно если до поля не близко), когда ещё зайца, бегущего вдоль лесополосы и просёлочной дороги, угадать можно лишь в пучке света от фары. Начнёт светлеть - в прохладе: легко по рядку продвигаться. К двум часам дня рядки начинают в глазах прыгать. И тогда бросают: свекла с сорняком путается от усталости глаз.
Так что, отведав свекольной прополки, каждый в течение дня ещё успеет заняться и своим основным делом. Председатель, тем более.
«Нет, - решил Горчинский, - весь секрет в том, что есть в нашей жизни святые по своей значимости деяния. Их надо непременно совершать своими руками. А если кто от их трудностей уклонился, тот человек не настоящий, не стоящий...»
13
Шли с похорон, и каждый не мог не думать: «А кто же заменит в хозяйстве Недобегу?»
На другой день за председателя принимал в конторе Ненашев, зам. Принимал в своём кабинете, а не в председательском. Кабинет Ненашева и при Недобеге никогда не запирался. Зам. был в разъездах, в поисках разных дефицитов для хозяйства. В пустующий кабинет имел привычку забегать на несколько минут председатель: здесь он подписывал документы главбуху. Остальным - на ходу: на крыле вездехода, на ближней стене, на колене своём или на спине просителя. Смотря по обстоятельствам.
Свой большой парадный кабинет Недобега жалел и использовал по праздникам да для приёма зарубежных гостей. В будни кабинет ему не был нужен. Часов приёма он не устанавливал. К нему обращались в любом месте, где встречали. И он решал вопросы на ходу. Звонил с ближайшего телефона.
Ненашев знал, что председателем ему не бывать: нет институтского диплома, нет мохнатой руки ни в сельхозуправлении, ни в райкоме. К тому же, он язву желудка приобрёл.
Главный инженер, главный агроном, парторг Скориков дипломы имели, но сравнивать себя с Недобегой стеснялись. По первой примерке. Но надо было думать и о том, что кто- то и похуже их заберётся в председательское кресло. И тут Скориков соглашался принять груз председательских обязанностей на себя: он и вырос на хуторе, и хозяйство знал, и людей тоже. Кстати, за ним не значи¬лось никаких пороков: ни пьянства, ни любовниц, ни кумовства.
- Так кто ж подхватит знамя? - вопрошал новый комсомольский вожак, молодой зоотехник. Его, чужака, вопрос этот не очень- то и мучил.
А Скориков в душе положил: «Больше некому. Мне придётся. Как спросят, так и соглашусь. Буду стараться...»
Но спрашивать никто не собирался.
14
Шесть лет тому назад Недобегу вторым орденом наградили и предсказывали, что в будущем он и звезду героя получит. А в кулуарах намёки слышали, будто его звезду уже носит кто- то. Но этот кто- то должен вот- вот получить свою и что коли такое случится, то он её Недобеге отдаст.
Так вот, в то самое время, когда председателя колхоза «Заря» чествовали за получение высоких урожаев «безостой» и за успешное испытание «авроры» (нового сорта пшеницы) председатель большого соседнего колхоза имени В.И.Ленина, что в пригородной станице Воронопашня, Войнов Виктор Федорович подбирал себе зама.
Виктор Фёдорович не хотел остаться в дураках, то бишь навечно в должности виноватого, в должности председателя колхоза, с которого много требуют, которому мало реальных возможностей отличиться дают, которого на словах ценят, но не больше.
Пользуясь модой на председателей- кандидатов, он положил как можно быстрее «остепениться» и подбирал заместителя.
Ни один из главных специалистов хозяйства в замы не пошел: одни не захотели менять должности, другие признались, что не потянут.
Но Воинов зама всё-таки сыскал. В замы согласился пойти молодой экономист Кулаков Вадим Борисович, который не только не имел опыта колхозного завхоза-снабженца, но и вообще, если говорить всерьёз, никакого.
- А будет ли тебе от него помощь? - деликатно усомнился перед Войновым председатель группы народного контроля.
- Если не будет, Илья Лукич, - оборвал сомнения Воинов, - я, наверное, первым почувствую и о том объявлю. - А пока прошу принять как должное.
А секрет пригодности Кулакова был в тайном уговоре и в замене известных обязанностей колхозного завхоза другими, никому, кроме Воинова, неведомыми.
- Твоя задача, Кулаков, - сообщил председатель заму, - не вёдра да канаты добывать, не кирпич с цементом в колхоз направлять (без меня ты его всё равно ни у кого не расстараешься), а каждый день заниматься наукой.
- Как?
- Прилежно. Честно. Учиться, мой дорогой, нам надобно. И ты будешь учиться!... За меня! Годков через пяток (самое позднее) ты должен положить мне на стол бумагу о присвоении мне звания кандидата наук. А я тебя за это молодого председателем сделаю. Всё, что для твоей учёбы требуется, ты у меня получишь. А сам будешь знать только три пункта следования: дом, колхозную кладовую и институт. Пешком ходить тебе не придется. Газик закреплю. Но не потому, что мне твоих ног жаль, а потому, что без механизации наше дело сделалось бы непосильным: не с пустыми ж руками, не с одними деньгами в институт мотаться.
У Войнова была массивная комплекция и потому диктуемые им условия звучали внушительно. И коротенький Кулаков жадно заглатывал каждое слово необыкновенного и рокового договора. Черные его глаза пытались выпить из голубых глаз русого богатыря- председателя больше, чем тот оглашал.
О лишнем Воинов не распространялся, не забывал об осторожности, о возможных способах блокирования в случае крайней нужды. На Кулакова он смотрел как на волшебную лягушку. Правда, лягушка эта алюминиевый молочный бидон напоминала своей квадратной приземистостью.
Войнов не сомневался, что в первый час рождения их тайны, они не обо всем до конца условились. Он не знал ещё, как поведёт себя Кулаков, как задуманное получаться будет. Не исключал, что Кулаков не только в гору науки тащить будет, но и в пропасть столкнуть сможет. Но без риска не обойтись. И положил рисковать.
Уж очень хотелось Войнову спокойной жизни в преклонной зрелости.
Кулаков не думал молча и не думал в одиночестве, жена его, Зинаида Прохоровна, была женщиной честолюбивой и в новом деле мужа оказалась не только отличной хранительницей тайны, но и превосходной советчицей и помощницей. Она учительствовала и имела к тому кое- какую подготовку.
Вот и думал-планировал Вадим Борисович с нею.
- Итак, - объявил он ей и себе, - открывается фирма «Кулаковы». Современное модное объединение интересов. А что она объединит? Кулаковых с Войновыми. Зиночка, это будет твой отдел. Чтоб все дни рождения, другие праздники в семье Войновых, их детишки в школе - всё под твою опеку и неусыпное наблюдение. У нас должны быть прочные связи, завидные отношения.
Ну, а в институте - я за всё и всех в ответе.
- Надо бы и в райкоме заручиться поддержкой, - подсказала Зинаида Прохоровна, румянясь перед трюмо.
- А это ещё зачем? Войнов пообещал сам... да и расходы лишние.
- Но вдруг Войнова смахнут, как муху со стола?
- И верно ведь! Не исключено, - согласился Вадим Борисович. - Подстраховаться не лишнее.
- Там у них третий. Белявский. Такой, говорят, нахал. В любимцы вошел к новому первому, и тот его уже вторым сделал. Пока ты Войнову диссертацию напишешь, его утвердят первым. Старательных да смелых нынче везде обожают.
- Всё может быть. Плохо, что нахал. С нахалом труднее. Он...
- А со смирным ничего не добьёшься!
- И то верно. Значит, поручу наши дела в райкоме Белявскому. Итак, три сектора фирмы «Кулаковы» определились. Надо запускать в работу.
15
Прошли намеченные годы. Настало время выдать научный итог. Воинов с Кулаковым отправились в областную столицу, в пригородный сельхозинститут.
Бесконечно длинный корпус, двери в два человеческих роста, за ними сверху встречные тесные потоки студентов. Ровный неиссякающий шум, не мешающий ни говорить, ни думать. Добротный паркет в широких коридорах, освещённых высокими окнами. И пустота: никаких тебе машин, ни свиней, ни коров, ни комбайнов. Где- то в голове важные, нужные идеи, выводы, без которых жизнь до сих пор обходилась и в дальнейшем запросто обойдётся.
Войнов оглядывал храм науки, пока Кулаков разыскивал научного руководителя, чтобы показать ему соискателя кандидатской степени в натуре, чтобы тот не перепутал его с кем- либо другим на защите.
Наконец, Кулаков привёл коротенького шустрого толстячка в очках, и тот посмотрел на Войнова, как на археологический экспонат и заметил Кулакову: «Прекрасно! Прекрасно!». И убежал на свою последнюю в этот день лекцию.
Тогда повёл Кулаков Войнова на кафедру. Просторная комната была пуста. В том смысле, что в ней не было ни души. А вообще- то и стульев потертых, полумягких было предостаточно, и шкафов, и столов. Так что было на что посмотреть и скучать было некогда.
А в конференц-зале и подавно было занятно. Кулаков называл входивших преподавателей, пояснял, кто из них может задавать вопросы по его, Войнова, теме. Убеждал, в случае чего, не теряться.
- Не ответите, так они простят. Они понимают, что на руках хозяйство и что до науки добраться удаётся не каждый день, - ободрял Кулаков.
Войнов догадывался, что зам. по учёбе крепко переживает, провала страшится, так как провал будет означать лишь одно - его недобросовестность. И как потом выкручиваться ему, неизвестно. Никто не оправдает.
Войнов надеялся, что защита будет проходить келейно. К примеру, на кафедре и только в присутствии заинтересованных, задаренных лиц. А здесь складывалось сложнее. «Келья» могла вместить человек триста, около сотни уже присутствовало.
- Да тут больше студентов. Защита ведь открытая, - успокаивал Кулаков.
Реферат по диссертации Воинов дома раз двенадцать перечитывал, и продекламировать с кафедры труда не составляло. Тем более что выступать перед публикой он привык.
А собравшиеся не очень- то и слушали: шептались, уходили, возвращались. И оживились, лишь когда он закончил.
Оппоненты остановились только на достоинствах исследования. Вопросов не было. С сознанием того, что он легко отделался, не погорев, Войнов спустился в зал. Подумал даже, что часа через полтора дома будет (совсем забыл про банкет в ресторане).
- Теперь уже и выйти можно? - справился он у Кулакова, знатока протокола защиты.
- Не полагается, - отмахнулся тот. - И вообще сегодня торопиться не следует.
- Это я сам знаю, что мне следует...
Не успел Воинов заскучать, как назвали фамилию нового соискателя, и на кафедру поднялся Кулаков.
Войнов онемел с раскрытым от удивления большим ртом.
- Проходимец! - произнёс он, опомнившись. - Негодование заклокотало в нем так энергично, что он ничего не понял из обсуждения. И только по тому, как улыбался Кулаков, сообразил, что его зама по учёбе хвалят.
- Ну, я тебе покажу. Я тебя прокачу! - обещал он Кулакову. - Надо ж так надуть!?
- А иного пути и не было, - оправдывался Кулаков часом позже. - Вариант тем удобен, что открывает широкий доступ ко всем. Спросят, кто таков - пожалуйста. Иду будто по своим делам, а решаю заодно и твои.
- Вот именно. «За одно». Рентабельности колхозным деньгам да мясу добивался. Одна диссертация провалится, так другая пройдет... И тайком от меня. Ну, да ничего. Я тебя прокачу. Попадёшь ты после этого в кресло председателя. Сортиром у меня заведовать будешь.
- Так выдвигает райком... Не ты! - озлился Кулаков. - Он тебя самого задвинуть может, если афёра эта до первого дойдёт.
- А кто тебя в райкоме знает? Кто послушает?
- Да Белявский и выслушает. По дружбе!
- Белявский?
16
Едва до ушей Кулакова дошла весть о смерти Недобеги, он тотчас кинулся к Белявскому.
- Не ты первый, - остудил тот. - Сколько можешь за назначение поднести?
- Пять тысяч рублей. Всё, что имею, - сообразил Кулаков округлить сумму в меньшую сторону.
- Годится. Но надеюсь, что и потом не запамятуешь, кому обязан. Да я и напомнить не постесняюсь. Власть моя. И она никогда не кончится. Революций больше не будет.
Белявский напоминал перекормленного хомячка. И щеками пухлыми, и выпирающим кочаном живота. И костюм носил светло- коричневый.
- Конечно, - согласился с идеей о прочности власти коммунистов Кулаков.
- «Бабки» сегодня же ко мне домой.
- Доставлю.
Белявский и на самом деле был любимцем у Первого. Поздеев Первому не понравился своей корректностью, глубокомыслием и вытекающими из них затруднениями в жизни промышленных предприятий. Белявский же никогда ни о каких проблемах не заикался, рапортовал об успехах, действительных или кстати придуманных. И Первый поспешил поменять Поздеева на Белявского. И не стало в районе ещё одного порядочного человека.
Назначение Кулакова состоялось. Следом провели в «Заре» и формальное утверждение.
Скориков, знавший подноготную зампреда из Воронопашни, возражал и высказался уже без оглядки на скромность: «В таком случае я сам буду председателем. У меня- то побольше опыта, чем у Кулакова.»
- Будешь, - согласился Первый. - В Воронопашне. У тебя опыта побольше дадим тебе и хозяйство побольше. А в «Заре» пускай Кулаков совершенствуется. Это ж у нас первый председатель - кандидат наук. Завтрашний день наших хозяйств, что всегда дружили и дружат с наукой.
По части похвал, как и порицаний, Первый был большой мастак. Потому Скориков захлебнулся в его тирадах, ничего не опровергнув. Напрасно намекал на то, что Кулаков не завтрашний, а вчерашний день.
17
Кулаков ликовал перед женою, как всегда рассуждая вслух: «Урожаи и надои - самые высокие в районе. Все отрасли рентабельны. Хутор отстроен заново, как городок. Всё это моя «Заря»! Теперь «Заря» фирмы «Кулаковы». Стоит поддержать мне какую-нибудь важную для области инициативу, и я готовый Герой соцтруда.
- Но лучше урожай пшеницы повысить, - посоветовала жена, натягивая новое платье, приобретённое за немалые деньги по случаю перспективного назначения мужа.
- И то верно. Тогда уж Скорикову сказать будет нечего.
- Вот- вот.
- Значит, мы продолжаем жить в Воронопашне, а доить будем Вольный. Это, я считаю, очень удобно.
- Вот именно. Никто из твоих подданных не будет заглядывать к тебе в тарелку.
- А как только заработаю звезду Героя, переберёмся в Дарск. Я пойду по науке.
- Скажи, а ты много задолжал Белявскому? Он нас по миру не пустит?
- О! Здесь нам бесподобно подфартило! У него серьёзные неприятности. От работы отстранили. Судебное дело затеяли. И думаешь, кто постарался?
- Не ты же?
- Его собственная жена!
- Ну, и дура!
18
А случилось вот что. Любовница Белявского Соня гуляла в городском парке с его дочерью Аней (они одногодки и подруги чуть ли ни с детства). Но что обе бездельницы, это точно.
Итак, как говорится, они убивали время среди молодых платанов и старых лип, а директор парка наводил порядок: распорядился покрасить скамейки, диваны. Рабочие покрасили и разложили тетрадные листы в линейку с предупреждениями. И ушли. Подростки же, хулиганы, следом листки собрали и принялись наблюдать, как гуляющие- отдыхающие будут портить одежду, присаживаясь на диваны и скамейки.
Соня была в новеньком, недавно подаренном ей Белявским модном импортном плаще. В приливе восторга, она вскочила на окрашенный диван, показавшийся ей очень чистым, и присела на спинку. И лишь когда руками коснулась, взвизгнула, как ошпаренная: на руках была сырая краска.
- Она заревела, убежала домой, а из дому в райком. Уже с плащом в руках.
- Не горюй, моя Золушка, - успокоил её Белявский. - Это в моей власти твоему горю помочь. Беги, резвись. Заберёшь его завтра, отсюда, из моего волшебного дома, как новенький.
Соня ушла. А Белявский позвонил директору КБО. Тот прислал главного технолога, симпатичную женщину, наказав той не теряться, запомниться секретарю райкома, ведающему их отраслью, чтоб в случае чего можно было на его поддержку рассчитывать. А как о том не переживать, когда вся производственная жизнь, как говорят в народе, на соплях держится. Словом, технолог ни при какой погоде не могла подвести, не имела права. Вплоть до того, что если химчистка не спасёт, то плащ заменить новым.
Технолог отлично запомнила приказ Белявского: «Чтоб к концу рабочего дня был готов и доставлен лично...»
К концу дня плащ- то был готов, да самого Белявского на месте, то есть в кабинете не было: на звонки не отвечал. Прибежала технолог в райком, справилась в приёмной. Ответили, что в командировке. Тогда посоветовалась, на срок ссылаясь, на дисциплину - на доказательства исполнительности.
- А вы на квартиру, - подсказала смуглая смазливая секретарша. И технолог понесла плащ на квартиру, и вручила жене Белявского.
- Вот ваш плащ, - хотела она любезно сделать пояснения, но осеклась: у жены Белявского был взгляд голодного волка, да и не могла она влезть в принесенный плащ.
Благодарность Белявской была более, чем странной. Технолог только у порога своего предприятия сообразила и рассмеялась: «Да я ж красивая женщина! Вот к чему подозрения!»
А на самом деле Агриппина Белявская смекнула, что плащ чужой. На дочериной подруге она такой видела. Да он и есть тот самый!
Агриппина - не исправленный Белявским грех молодости - невыгодно отличалась от жены Кулакова. Она ни в чём не поддерживала мужа, а напротив подозревала его в самых тёмных делах и всю жизнь мечтала вывести его, как говорится, на чистую воду и тем доказать ему, что не такая уж она дура, как он себе её представляет. По малограмотности да по мстительности она была самым опасным врагом Белявского.
И вот почему. Других врагов он мог придушить своей властью, своей круговой порукой (у всех дела идут плохо, все подотчётны ему - все зависимы, а значит, сделают всё, что он прикажет да ещё и под законность подведут). Многих он уволил за правду, брошенную ему в глаза, за отказ платить «дань уважения», за настойчивые предложения по реорганизации и модернизации. Препятствовал трудоустройству уволенных, добивался, чтобы на них клеветали. И получалось здорово.
А вот с Агриппиной Спиридоновной было сложнее. С работы не вышвырнешь: она не работает. Прогони за пределы района - она в обкоме объявится. Ну, и, наконец, всё равно ведь надо какую- то дуру держать. А выгоднее, если это недалёкое, глупое существо, которое хоть однажды, но усомнится, что у него есть любовницы. Умная да образованная такого не подумает. Она современную технику жизни усвоила, ибо на себе не раз испытала.
Но при всех допусках, при всей свободе выбора подруг жизни, в официальных партийных кругах существует ряд стереотипных требований к ответственному работнику. По ним этот работник не может иметь не только любовниц, но и менять жен. Если же он имеет или меняет, а его начальники на то глаза не закроют, то пиши пропал. Вынесут, на обсуждение и выставят вон. Это называется дали принципиальную оценку. Именно эта оценка считается принципиальной, а остальные беспринципными.
В этой дубовой оценке поведения важен сам факт, а не причины, его породившие. Реальные законы жизни и здравый смысл допускают, что у всякого смертного может перебывать много жен. Важно лишь, чтоб на каждый отдельно взятый момент была одна. Аморальность не в том, что он несколько раз женился, в том, что он чужих жён принуждает отдаваться.
Белявский знал, что по поводу жалоб жены не шутят, но надеялся, что таких жалоб не будет, что сможет он свою благоверную кулаком поучить: побоев в районе никто не засвидетельствует. Крепко надеялся и на её глупость, а то, что Агриппина сначала ему самому претензии выложит, и у него будет время принять меры, сориентироваться.
Конечно, он надеялся и на плоды своего воспитания. Агриппине он внушал, что жизнь идёт по неписаным законам, что раз он, Белявский, уполномочен в своём районе писать законы, то всё должно делаться по его желанию.
Но Агриппина вцепилась в неопровержимый факт. Она держала его в руках. Факт гласил: муж спит с подругой дочери, с Сонькой. Плащ её.
«Посмотрим, как ты запляшешь. Тишенька, - мстительно примерялась она. Крикнешь на весь зал «Власть моя и навсегда!» или смиренно подожмёшь хвост и в ноги Первому кинешься?».
И она принесла плащ Артамонову Вениамину Павловичу, хозяину района. Артамонов сразу смекнул, что дело имеет с дурой, а потому дело у него нелегкое: дуры не соразмеряют, что для них дороже и что дешевле (чего добиться, а чего избежать). Им важно показать кузькину мать своему врагу. Что после такой победы останется, им наплевать.
Потому Артамонов даже не заикнулся о том, что разумнее. Он обещал наказать разложенца.
С самим Белявским тоже воспитательную беседу не стал проводить.
- Разведись, мой великолепный, и больше с дурами не связывайся! - приказал он. - Случившееся узаконь, и говорить будет не о чём.
И Белявский развёлся. А это означало, что он лишился половины дома своего собственного, усилиями всего района построенного.
Дом же тот, для него и людей посвящённых, был неделимой достопримечательностью города и района. Кто побывал на смотринах новостройки, тот знал, что в нём, единственном, в цокольных помещениях бассейн, сауна, бильярдная и другие дивы. Да и сверху он не просто двухэтажное кирпичное здание о шестнадцати комнатах (этим Дымск уже не удивишь), а ориентир.
Первый секретарь обкома Серафим Феофилович Мудяков, поднимаясь на вертолёте над областной столицей, по дому Белявского определял направление на север области. Дело в том, что крыша дома Белявского сияла как солнце. Так выгодно отличалась нержавейка от других кровельных покрытий.
Словом, дом Белявского не сходил с языка у многих. И негоже было допустить, чтобы легенда о нём дополнялась подробностями о разделе. Да и жить Белявскому рядом с заклятым врагом Агриппиной было не с руки. Пришлось спасать памятник, чтобы Мудяков по- прежнему говорил с гордостью: «Это дом секретаря райкома, ведающего промышленностью. По дому видно, что работник толковый. Такой памятник в родном городе воздвиг!»
И Белявский оплатил Агриппине половину заниженной цены дома.
А потому так легко отбоярился, что строительство не разорило его: оно началось и завершилось за счёт строительных организаций района. А ещё потому, что Белявский был рачительным хозяином и неустанно заботился о пополнении личной кассы: он еженедельно посещал несколько предприятий и требовал с руководителей вознаграждения за оказанную честь. А оно тем более полагалось, если Белявский обещал чем- то выручить. Подношение в виде денежных знаков колебалось от ста до трёхсот рублей. Значит, в среднем месячная зарплата за одно посещение.
- За что? - удивился бесцеремонности Белявского новичок.
- За то, что здесь моя власть и навсегда! За то, что я тебя, дурака, на этой видной должности терплю. Ты сколько убытку производишь народу за год?... Затрудняешься сосчитать? А я тебя ещё и к ордену представил!..
19
Вот с этого «дурака» всё пошло и поехало. Прознав, что хвост свой Белявский подмочил, что в официальном документе, решении суда, промелькнул его дом, жертвы- недруги засыпали обком жалобами на то, что Белявский нагло всех обирает и даже не по чину...
Они тыкали пальцем в дом и спрашивали, как мог Белявский вложить в дом пятьдесят тысяч, если всего за семь лет службы заработал только двадцать одну и ел- пил, сам одевался и жену, дочь на ту же зарплату содержал.
Белявского отстранили от работы, началось следствие, завязалось судебное дело. Было оно такое первое, чтоб коммуниста и не рядового коммуниста... Слухи утверждали, что это пустая затея, что Белявского непременно оправдают, а отдуваться придётся тем, кто тяжбу затеял. Высоко поставленные свидетели, как уже заведено было давно, залегли по больницам, чтоб под этим предлогом в разбирательстве не участвовать.
- Ребята! Это вам невыгодно. Бросьте опасно шутить. Закройте эту лавочку, - твердил Белявский в адрес Артамонова, председателя райисполкома, прокурора, начальника милиции и начальника ОБХСС. - Во- первых, вы райком порочите, себя то есть. Во- вторых, не только косвенно, но и прямо рискуете. Я ведь молчать не буду. Я эту тему выверну, если вам и на самом деле интересно, вас за собой потяну...
Но то был лишь один из фронтов защиты. Более успешно он оправдывался на другом, когда передавал следствию справки и квитанции от строительных организаций, подтверждающие, что кирпич куплен, цемент приобретён, за лес, за рабочую силу, за асфальт и кровельное железо деньги внесены.
И хотя на самом деле честным путём таких денег Белявскому взять было негде, суд потом располагал доказательствами невиновности подсудимого. При желании всю эту липу можно было легко разоблачить, нырнув к первоисточникам. Но дело всё было в том, что тогда ещё Мудякову Серафиму Феофиловичу наручники не надели, и он изливал своё недовольство угрожающе: «То ещё что за новости? Почему судят секретаря райкома? Кто разрешил? такие разбирательства только мне подвластны! Кто ж это меня не понял?»
Такое вмешательство означало, что лип никаких быть не может, что Белявского надо оправдать.
Однако разбирательство сильно затянулось, и юная жена Соня подала на развод, не пожелав остаться благоверной уголовника. Но развод- то был затеян не просто так, а ради раздела имущества, то бишь дома. Недруги Белявского постарались подвести под это мероприятие надёжные стропы законности.
В период отсидки мужа в КПЗ Соня значилась работающей в качестве помощницы продавца. Поскольку дом по документам был неоконченным строительством, то она поставила во дворе кухню, прилепила веранду и таким путём вошла в долю к мужу: теперь ей полагалось по закону полдома. И она их получила. Оплатить ей триста тысяч Белявский уже не мог.
А завершилась кампания так.
- За что мы судим этого человека? - вопрошал в судебном заседании адвокат. - За то, что он нам из аула город сделал? Что он создал промышленность в районе? Что способствовал вашему благосостоянию?...
Позиция адвоката понравилась судьям, и они наказали Белявского условно. Он устроился инженером в строительной организации соседнего района (полчаса ходьбы от дома). Вернулся к Агриппине, купившей скромный домик. Свой дом он продал и отвалил законную половину юной любовнице Соне. На том его слава и закатилась.
20
А выдвиженец Белявского Кулаков между тем срабатывал себе золотую звезду героя соцтруда.
На всех перекрёстках хуторских и полевых дорог колхоза «Заря» поставил щиты со смелой производственной программой: «Цель нашего коллектива - наивысшие урожаи, наивысшие надои, наивысшие привесы в области!»
Главный убыток от программы был не в том, что художник заработал на этих щитах три тысячи рублей, а в том недоверии, какое при виде такого бахвальства зарождалось у каждого колхозника.
Не в духе Недобеги был этот шаг, и мужики гутарили меж собой: «Да лучше б он на эти деньги ток отремонтировал после урагана».
Припомнили, как Недобега выбирал главное направление. Хозяйство только начало греметь в области и из Дарска приехал солидный корреспондент. Объехал, осмотрел всё, побеседовал со многими колхозниками, а потом и спрашивает у Недобеги: «А как же вы это не продумали?» - «Что?» - «Колхоз у вас миллионер, передовой, а контора - в кулацком доме!?»
- То не к спеху, - засмеялся Недобега. - Были б гроши, а посчитать их можно и в шалаше. Не контора нам нужнее, а детский сад. Контору потом отстроим.
Но мужики сразу догадались: «Не пустые лозунги нас подтолкнут, а забота о деле. А коли её не видать, то об чем балакать?»
Только Кулаков их мнением не интересовался. Он глядел в корень своей задачи: как ловчее выдвинуться?
И вот в районе заговорили о строительстве животноводческих комплексов. Председатели колхозов встретили предложение включиться в эту кампанию без энтузиазма.
- Дорого! - в один голос твердили они.
- Шесть миллионов, конечно, солидный куш, - соглашался Артамонов, - но если их не дадите, из нужды никогда не выберетесь. Вечная нехватка людей, механизмов, помещений. А тут всё на одном месте, сплошная механизация, передовая технология, сокращение штатов...
- Но шесть миллионов не так просто и вернуть, - сомневались председатели.
- Кому шесть, а кому и меньше, - заговорил Кулаков. - У «Зари» уже есть почти четыре в запасе, так что ссуды и двух хватит. Так и каждый может немножко наскрести.
- Кулаков! Мой ты великолепный! Ты правильную мысль подкинул! - обрадовался Артамонов. - Строить надо и строить будем! Значит, первой начинает «Заря»!
А в конторе главбух Ануприенко и вовсе воодушевил.
- Боже упаси! Ссуды не берите нам это ни к чему. У нас ежегодно прибили более двух миллионов получается. За рентабельностью следить надо. Вот наша задача, - пояснил он. - Ну, и со всеми расходами осторожненько. Надо хорошенечко просчитать, за что мы деньги вбухаем. Когда и как это окупится? И окупится ли? Вот главное. Никита Афанасьевич тоже на меня сердился за эту предусмотрительность, но просчитывать не ленился. И не всякий почин криком «Ура!» встречал...
Назидательные речи Ануприенко Кулакову были не по душе, а на этот раз старик ещё и увлёкся: сравнением с Недобегой унизил.
Ануприенко имел обыкновение есть глазами собеседника, потому догадался, что его подсказкам Кулаков не обрадовался. Подумалось ему: «А чего это он будто испугался? Так прямо и втянул свою короткую шею в плечи. В своей белоснежной рубашке, при смоляном чубе, широких плечах и коротком теле напоминал ему Кулаков молочный бидон с откинутой крышкой. И неодушевлённым казался, как мебель. И даже хуже.
Кулаков был скуп на слова среди подчиненных. В советах не нуждался. Чтоб не пошатнуть свой авторитет, не принимал их даже и в том случае, когда советы были дельными.
- Именно дельные и надо отклонять в первую очередь, чтоб и советовать отучить, и чтоб потом не говорили: «Нет, это я предложил, а не председатель», - обсуждал он манеру держать себя, когда обменивался с женой впечатлениями минувшего дня.
- Ты прав. Всегда нелишне себя обезопасить. У нас тоже.., - соглашалась она.
Ануприенко чувствовал не раз на себе придирчивый взгляд нового председателя и догадывался, что тот в его стараниях не нуждается, что для него было бы, лучше, если бы он, Ануприенко, как-то оступился или заскандалил.
Дома, глядя в трюмо, Ануприенко видел маленького косолапого старика. «Вот он-то и раздражает тебя, - мысленно обращался он к Кулакову. - И семенит по кабинету долго, тем более, что его ты на пять метров удлинил за счёт ликви¬дации ненашинского. Подслушиваний убоялся. Возмущался, что стенка тонкая.  А дело не в стенке, а в совести. Я о том догадываюсь. Потому и не нравлюсь».
Ануприенко первым смекнул, что Кулаков меньше занимается делом, а больше околодельными склоками.
«О заместителе не подумал, а Ненашева скорёшенько на пенсию отправил, главного инженера с радостью отпустил, главного агронома сменил, главного зоотехника будто на повышение - в мальчики на посылках, инструктором в райком отправил, - перебирал Ануприенко неслучайные кадровое акции Кулакова. - Дураку понятно: свою команду набирает. А для чего? О том хорошенько не подумал. Ему лишь бы Недобегу в пример не ставили. Не спорили чтоб... Вот, правда, парторга дали ему почему-то не по заказу. Не соглашается. Видать, по молодости... Так обкатает».
А на другой день, едва наступил час приёма по личным вопросам, вызвал его Кулаков.
- Знаете зачем? - спросил Кулаков, вытягивая шею.
- Знаю, - ответил Ануприенко.
- Зачем же?
- Чтоб написал заявление на увольнение, не то кому- то подсиживать поручишь. А через месяц потом все равно...
- Ну, и как? Пора заявление писать?
- Пора.
- А почему?
- Но потому, что шестьдесят пять стукнуло. Потому что порядки другие. Надо перестраиваться коленками назад, а я не смогу. Да и для дела лучше так, как было.
- А как было?
- Было так. Правление положило мне оклад двести рублей, Недобега платил триста пятьдесят. За перевыполнение. За то, что в бригадах бывал, во все расходы и доходы на местах вникал и колхозный рубль экономил. А теперь это никому не нужно. Потому и доплаты нет. Потому и прибылей не ожидается.
- Значит, вы не против?
- А куда деваться?... Сдавать- то кому?
- Старшему экономисту Синявину. Человек молодой с дипломом. Образование высшее. Энергичен. Способен по науке...
- По науке, может, и способен, но в нашей практике не образование высшее надобно, а соображение среднее. Так механик Волов утверждает. И не раз сам на примерах доказывал.
- Ваших убеждений я не отнимаю, а должность уступите.
21
С тех пор Ануприенко на лавочке под своим двором уже сидел и наблюдал за движением у конторы и на прилегающих улицах.
Кулаков приезжал на голубой '’Волге” к восьми. Обедать отправлялся в час. Возвращался (если только возвращался) в три. По летнему, солнечному времени выходил из салона в белой рубашке и при галстуке обязательно. Бессмысленно тащил за собой тёмный пиджак. На крыльцо конторы восходил молча, набычившись, даже если стояла группа колхозников.
Нет, он не здоровался. Он подчёркивал: всему своё время и место. Дойдёт очередь попасть на приём, там можно и поздороваться, и ещё что- нибудь выяснить.
Ануприенко знал и потому отлично представлял, что специалистов Кулаков выслушивает только на собраниях да планёрках и то не всегда до конца. Главных принимает только в установленный час (если не бывает вызван в Дымск, если не уедет в Дарск).
Ануприенко понимал, что все эти расписания Кулаков выдумал, чтобы поменьше работать, чтобы его меньше беспокоили, хотя не в пример Недобеге днями просиживал в кабинете, как какой- нибудь директор музея.
Кабинет обставлен парадно и никак не рассчитан, чтобы ступать в него в резиновых сапогах с фермы или в промасленной спецовке из мастерских. И Ануприенко только теперь сообразил, что парадность не только не нужна для Дела, но и вредит ему. «Недобега, тот приберегал на случай, чтоб не ударить в грязь лицом перед иностранцами. Он всё сохранял, рассчитывал надолго однажды сделанные затраты, - рассуждал Ануприенко. - А этот каждый день трёт и дорожку, и кресло. Будто мы обязаны зарабатывать ему на комфорт, а он нам ничего не обязан. Нет, так с трудовыми рублями поступать не годится!».
Потом до Ануприенко дошли вести о том, что для посетителей с полей и ферм в приёмной завели безразмерные музейные тапочки и чёрные халаты.
- А почему бы вам не сделать для него стеклянный колпак и подземку (метро) до Воронопашни? - спросил он у сообщившего новость.
Ануприенко слышал, что Кулаков в управлении хозяйством делает ставку на главных специалистов (чтоб руководили отраслями), а за собой оставляет право почётного председателя на заседаниях да в сношениях с районным начальством. Что он хоть и числится кандидатом экономических наук, но никакую науку в работе не использует.
«Он ведь так и не просчитал, - сетовал Ануприенко перед Ненашевым, - что хозяйство будет иметь от комплекса, за который шесть миллионов отвалит. Разве надои удвоятся? Нет. Они у нас и так высокие. Механизация у нас тоже не плохая. Но помнишь, когда вы её с Недобегой внедряли, то кое-как удержались мы, чтоб надои не снизились. А вот скотников и доярок тогда точно на одну треть сократили. Так очень похоже, что здесь никакие выгоды нам не светят. Так за что же тогда эти расходы? Ведь это ж чистые убытки!»
- Хозяин, говорят в народе, лучше знает, что кобыле делать, - отшутился Ненашев, а сам отправился к Ракову, к парторгу.
22
Инженер-строитель Васютин принёс на утверждение проектно- сметную документацию. С умыслом под самый конец рабочего дня подгадал, помня, что вопрос у него громоздкий, сосредоточенности потребует и времени займет не мало. А Кулаков вслух удивился тому, что Васютин пожаловал не к главному инженеру, а к нему. И за опоздание отчитал.
Васютин оправдываться стал.
- К главному я не пошел потому, что с той стороны тут едва ли могут быть замечания. Главный будет потом сверять проект с натурой, когда к делу приступят строители. Тогда важно проследить, чтоб они выдержали его, - пояснял Васютин. - А сейчас решаются вопросы другого плана. И решает их председатель с учетом требований хозяйства, его нужд и возможностей. Что изменить в проекте для пользы дела? Нельзя ли его как-то удешевить. Может, есть в нём неудобные или ненадёжные узлы? Когда мы с Недобегой детсад строили, он догадался сделать этажи на метр выше против городского проекта. А когда дворец культуры спроектировали, он выбросил железобетонные перекрытия с потолка зрительного зала, а заменил их металлическими швелерами и конструкциями из картона. Ни тебе духоты, ни резонанса. А главное, хозяйство на этом потолке двадцать тысяч сэкономило. Вот в таком духе я и хотел бы утвердить. Может, зав МТФ подключить?
- Может, ещё и со сторожами обсудим?... Тут строить надо быстрее, а вы носите документы из угла в угол! Передайте строителям, пускай приступают!
Теперь за вас никто думать не будет! Думайте сами за себя. А не хотите, так скатертью дорожка.
И Кулаков выставил Васютина из кабинета, наметив в самое ближайшее время от него избавиться, раз тот не усвоил главной задачи - беречь председательские силы и время.
Озадаченный Васютин наткнулся на Ануприенко, пожаловался.
- Вы с вашей новой методой, - заключил бывший главбух, - всех нас по миру пустите.
- А что будет?
- Денег не будет. И молока тоже. Да и тебя не будет, если ты к Ракову не пойдешь, и с ним не подумаете, как жить и работать, когда в хозяйстве даже председатель перестал быть заинтересованным лицом.
23
- Новая победа, Зинаида Прохоровна! - объявил Кулаков жене. - Тихо разбита грозная коалиция, что народные массы двинула против меня. Ещё одна тайна, которую ты должна сохранить!
- И что это у тебя там за беззвучные бои? - подивилась жена, готовясь принять ванну. - Ну, я понимаю, когда противник показывает тебе кулак в кармане. Грозит! Это и у нас в школе бывает. Но как целые сражения могут быть беззвучными, не могу представить. Это ты сам себя усыпляешь...
- На учебных маневрах вдосталь наорались. Вот и охрипли, - ликовал Кулаков, тоже срывая с себя одежды, чтобы принять, душ.
- О ком всё- таки речь?
- О Ракове. Раков сдался. Капитулировал.
- Неужели?
- Тоже не ожидал. По идее, он мне должен был много крови попортить, пока бы я его выжил. Но ему не повезло.
- Каким образом?
- Да день рождения решил отпраздновать, как купец. Троих юных дев в «Волгу» и на дальние озёра махнул. Повеселился. План выполнил. Да водочки перебрал и куражиться, ухарничать принялся. Ровнял, ровнял клены в лесополосе. Пни как-то чудом от него уклонялись. Так он с дамбы опрокинулся. И уделал «Волгу», как бог черепаху. Инвалидов, к счастью, нет. Всё бы хорошо, да ремонт в кругленькую сумму... Сошлись на том, что «Волгу» я в Дарск на ремонт устроил тайно, а он мне коалицию выдал.
- И кто же эти рыцари?
- Да все теперь уже посторонние, мною выставленные из «Зари»: Скориков, Ненашев, Ануприенко, Васютин и он, Раков.
- И чем же они мечтали тебя подкузьмить?
- Да комплексом. Дескать, отказаться надо. Не будет от него толку, а будут только убытки, Сделали для меня открытие. Я до них не подозревал! Мне- то какой толк нужен? Чтоб комплекс построили! Только и всего. А там хоть следом пусть разбирают. Им же прибыль подавай. А какие могут быть от него прибыли? От этого нового, непонятного, беспризорного дела? Этот проект ни одна живая душа не согрела. Кто его делал, тот, вполне возможно, никогда корову в глаза не видел.
- Прибыль здесь чисто духовная. В престижности новинки. А будет та новинка крутиться, совсем другой вопрос.
24
Прошло два года. Заведующий МТФ Морозняк прибежал в правление и, забыв нацепить музейные тапки, к Кулакову ринулся, по бордовому ковру грязными сапогами проследив.
- В чём дело? Горим что ли? - вскочил с кресла Кулаков.
- Горим и воем! Коровы в стойлах комплекса - не помещаются! Что делать? Они высокопородные! Не надпиливать же!?
- Так куда ж ты смотрел, когда строили? Когда сдавали?
- Да я ж от строителей не принимал! Вы акт подписывали...
- И подписал. Претензий от вас не слышал. Но вы- то могли хоть одну корову сводить заранее на примерку?
- Да какая ж дура согласилась бы норовистую корову за два километра тягать. Это ж не домашняя бурёнка, что вдоль лесополосы каждый день пасут. У нашей- то и силёнок побольше. Её разве доярка удержит?
- Ну, что ж. Не было дур, будем считать, что их и сегодня нету. Оставайтесь умными.
- Я оставаться не согласен. Меня с должности снимайте. Или я их в старые коровники верну. Иначе загубим ферму.
- А в чём, собственно, дело?
- В том, что стойла короткие. Не в том, что плохо в них коровы смотрятся, в том, что задние ноги подрывают. Да и когда ляжет корова, так вымя не на деревянный настил приходится, а на чугунную плиту. На улице зима. Та чугунная решетка как сковородка. Да и в самом корпусе, как в трубе. Сквозняк - на ногах не устоишь.
- И как же быть?
- Торцы корпуса задраить. Въезды сделать в южной стене корпуса. Въезды снабдить тамбурами. Все стойла удлинить деревянным настилом... Все эти удовольствия тысяч на двести потянут, не считая самой работы. И делать надо срочно. Коровы- то каждый день калечатся. Сторожа на сквозняки не идут. Комплекс без охраны да ещё в степи за хутором. Разворуют, как пить дать.
Но срочные меры принять было невозможно: «Заря» имела уже три миллиона долгу. Без денег, не разгонишься. Потихоньку лепили тамбура, кирпичными стенами заложили торцы. Сторожам в сторонке вагончики- теплушки поставили. Вышло подтверждение невероятному: со сторожами проект тоже надо согласовывать.
Морозняк, как говорится, от должности открестился. Пока реконструкция стойл завершилась, сто три коровы пришлось дорезать. Уж скрытые изъяны (простывшее вымя, ослабленные сквозняками лёгкие) не в счёт. Ну, и надои, естественно, снизились.
25
- Вот когда они пригодились, голубчики, верные кадры- то! - торжествовал Кулаков перед супругой.
- Для чего пригодились?
- Высокую урожайность пшеницы вывести.
- И какую они тебе вывели?
- Всё по моему плану. В районе хутора Соколанова подворья брошенные запахали и засеяли, так этот клин нигде по отчётам не прошел: как будто его и не было. Под Светлым одно поле провели как скошенное на зелёный корм, а убрали на зерно. На нём же самая хорошая пшеничка уродилась.
- Да что ж в итоге- то?
- В официальном итоге - шестьдесят шесть и одна десятая центнера озимой пшеницы с гектара! Урожай богатырский! Так и раструбит областная газета. Уже заказано.
- И ты знаешь, сколько Недобега показывал? Не в районной и не в областной, а в центральной, в «Сельской жизни»... Когда районного маяка Садовникова обставил?
- Не знаю.
- Так знай. Сегодня в библиотеке случайно наткнулась. Пятьдесят четыре центнера.
- Великолепный разрыв!
- Правда, там добавлено, что на первом отделении в тот год получено по пятьдесят семь и две десятых.
- Всё равно прилично!
- Но он и об «авроре» успел помянуть.
- И сколько же?
- Шестьдесят один. Условно. На опытном поле.
- Прекрасные подступы.
- Скориков называет достижения и повыше - до шестидесяти четырёх. Только публично они нигде не закреплены.
- И они годятся. Для подтверждения правдоподобия нашей цифры. Всё это очень кстати!
- Да, скачок твой вполне правдоподобен. Я прикинула. За два года до прихода Недобеги в «Зарю» средний урожай пшеницы равнялся шестнадцати и двум десятым центнера. За одиннадцать лет на «безостой» он вышел на пятьдесят четыре. Другими словами, ежегодно приращивал по три с половиною центнера. А ты за три года вырвался вперёд на каких- то два. Что тут неправдоподобного? Недобега бы уже до семидесяти восьми добрался.
- Вот на том и стою: урожайность в шестьдесят шесть - реальная.
- А если бы ты не стоял, а бегал. Она была бы на самом деле выше шестидесяти шести...
- То есть?..
- Будет тебе известно, Недобега не только выращивал большие урожаи, но и снимал. Ты знаешь, как при нём убирали и как при тебе?
- Нет.
- Сокращали потери до трёх центнеров на гектаре при обычных, привычных шести. А у тебя - ты ж не следил - наверное, все восемь остались!? И не только на землю упали, но и в кладовки колхозников перелились. А Недобега следил, чтоб и нё разворовывали...
- Вот я и толкую. Первому, что реально. А он: «Давай всё- таки пару центнеров скинем».
- И надо было согласиться.
- Послушай! А к чему это ты так разагрономилась? И опытом Недобеги мне в нос тычешь...?
- А к тому, что тебя - после публикаций - не на руках носить возьмутся, а рвать зубами. Так чтоб ты изготовился. За звездой Героя не один ты руки тянешь. Вот и будет свалка. Так не зазевайся. Подковывайся! Не то пронесут ту звезду мимо!
Совет был дельным, Кулаков внимательно оглядёл бледное лицо жены и отметил на нём следы усталости и множество меленьких морщин. Было похоже, что она очень за него переживает. Вот и халат уже выгорел, а она не замечает: о его делах думает.

26
Явив чёрную неблагодарность (забыв о кулаковской выручке в случае с разбитой «Волгой»), Раков с номером районной газеты поехал в обком партии. Там не обернулись так скоро, как он надеялся, но и не отговорили: с дутой цифрой урожайности пообещали разобраться.
Областная газета уже трубила об опыте Кулакова, а ни одного проверяющего и близко не было.
В «Заре» рвали из рук в руки областную газету с портретом Кулакова. Всем дивно было, что так незаметно большая слава вползла в хозяйство, на самом деле пошатнувшиеся после смерти. Недобеги.
Порядки признаются «замечательным примером рачительного хозяйствования», а не Кулакова.
- Это три с половиной миллиона долгов, упавшие надои, снижение количества дойных коров, низкая дисциплина! - говорил с возмущением Ануприенко Ненашеву. - Вот это пример! А что же Раков? Читает эту газетёнку на сон грядущий как молитву?
- Раков не согласен. Мотался в обком. Ждет комиссию.
- А они чего телятся?
- Приедут - расспросишь.
- Ну, молодечик наш Кулак. Круглым дураком был Недобега. Ночей недосыпал, в рот каждой корове заглядывал, в каждом валке пшеницы копался. Хлопцам коробки передач на первой скорости заваривал, чтоб не торопились, чтоб потерь меньше было, - издевался в мастерских в кружке мужиков Корнев. - А оно, оказывается всё намного проще. Сиди себе в кабинете, жуй сопли в приятных беседах, и всё тебе само собой сложится как нельзя лучше. Стоит, конечно, себя блюдолизами окружить да изоляцию против подслушиваний усилить. Ну, теперь он, наверное, кабинет свой ещё расширит: на третий этаж вынесет.
- Так нет же третьего?
- Ты складно врёшь, Семён. Не зарвёшься?
- Этим я никогда не грешил. Третий этаж он надстроит.
- Нет, таких высоких зданий у нас не принято возводить. В пейзаж не вписываются.
- А комплекса не было тоже. Теперь вписался. Долгов не было - появились. Так что, орлы в куриных перьях, всё у вас будет, если будете кулаки в кармане показывать.
- А сам-то чего? Не орёл что ли? Герой войны!..
В другом кружке слышались более сдержанные речи.
- Ну, что ж. Будут и нам «железки» Знатно обмоем. Не привыкать.
- Да тут золотом пахнет. Не для нас. Для бездельника.
- Значит, мы соучастники аферы...
- Ох, хлопцы, кто нас спросит?
- И на самом деле. Хозяин лучше знает, что кобыле делать.
- А зря. Надо бы и нам знать.
27
Как всегда, обком давал районным властям время спрятать те улики, какие на виду болтаются. И поэтому первым пожаловал в «Зарю» Заволокин, ревизор райсельхозуправления.
Заволокина, как и Белявского, и Кулакова, отличала ясность цели в процессе коммунистического строительства. Даже в тех случаях, когда он бывал явно некомпетентен. Но и тогда он знал, за чем ехал.
Собираясь в эту командировку, он изучил позицию начальника сельхозуправления и уяснил, что тому безразлично, придётся ли наказывать Кулакова или оправдывать. Наказать хотелось, чтоб меньше чудесил и комплексы в убыток не строил. Оправдать было бы тоже недурно: лишний бы рекорд на счету района добавился и на какой- нибудь орденок можно было бы рассчитывать. Конечно, и упрёка бы избежал, что афёру «промухал».
Свобода действий воодушевила Заволокина. Он возомнил себя генералом (такое положение в жизни ему редко удавалось, но очень нравилось) и стал действовать так, как ему самому выгоднее.
- Я тебе не враг, Вадим Борисович, - убеждал он Кулакова в том самом хорошо изолированном от посторонних глаз и ушей кабинете. - Если ты берёшь меня к себе главным бухгалтером, я тебя оправдаю. Если не берёшь – утоплю.  Положение мне такую роскошь позволяет. Опыт тоже.
Глядя на продолговатое, как пень, лицо Заволокина, на его длинный ровный нос, похожий на большой палец руки, на глубокие залысины в рыжей, шевелюре, на немигающие, до свинцовой неопределённости выцветшие глаза Кулаков втягивал в туловище короткую шею и взвешивал неожиданны переплёт.
«Конечно, с таким алчным жуликом, как Заволокин, - анализировал он, долго не наработаешь. Посадят. А с другой стороны, тянуть недолго осталось: сбежать успею. Оформление на Звезду займёт где- то полгода. Потом, через месяц, можно с «Зарей» и распрощаться.
Биографию Заволокина мог знать всякий, кто районную газету читает. Газета вела летопись основных поворотов в жизни любимца Белявского. По крайней мере, два последних этапа в деятельности этого проходимца газетой были увековечены.
Скандалом завершилось его пребывание на поприще управления домами в Дымске. Отстроенный им для собственной персоны дом за казённый счёт был конфискован.
Заволокин смело брался за любое дело (партбилет в кармане давал ему такие возможности), молниеносно определял в нём свою корысть. Став ревизором, он ревностно служил, но не делу. И Заволокина его начальники ценили. А потому он мог и на самом деле сдержать слово.
И Кулаков заверил его, что на должность главного бухгалтера он его, Заволокина, возьмёт и что такой недочёт, как отсутствие диплома о высшем образовании, они вдвоём быстро исправят.
Заволокин на совесть старался обелить Кулакова, за которым, кроме приписок по урожайности озимой пшеницы, обнаружились махинации по присвоению денежных сумм да разные излишества в законных расходах.
Хотя Заволокин не торопился и, по его мнению, успевал, ему дали помощников. А потом комиссия вдруг удвоилась и руководство ею перешло в руки представителя райкома партии. И новый председатель комиссии сделал категорические выводы: исключить Кулакова Вадима Борисовича из рядов партии и отдать под суд.
Заволокин бросился к своему начальнику, принялся доказывать, что палку перегибают и могут потопить не только Кулакова, но и Первого, который его Кулакова, поддерживал.
Объявился в райкоме партии и ректор института, где Кулакова, «остепеняли». И тоже крепко просил помиловать «хорошего человека».
Долго судили да рядили промеж себя в верхах района и, чтоб не вышло себе дороже, положили отпустить Кулакова с миром в Дарск, коли ректор его забрать не против. И отпустили, простив ему и долги, которых он в «Заре» наделал, и другие надругательства над стараниями Недобеги.
28
А с увековечиванием памяти вышло так. Когда тело заслуженного председателя лежало ещё на лавке, правление колхоза решило: захоронение произвести в парке, на площади, перед комплексом из розового туфа - правление, дворец культуры, средняя школа. Там высилась постоянная трибуна, памятник Ленину и пересекались дорожки, превращающиеся уже в аллеи. Поднимались берёзки, кудрявились платаны, темнели туи и голубые ели.
Далее. Присвоить имя Никиты Афанасьевича Недобеги новой улице, которую при нём застроили двухквартирными домами (колхозными) и заселили семьями специалистов и молодожёнов.
Подарить семье: жене, сыну, матери - колхозный дом, в котором они проживают.
Попытались хорошее решение провести в жизнь.
Против захоронения на площади высказалась жена Недобеги.
«Память людская - вещь короткая, - догадалась она. - Через год- два или правление, или исполком Совета передумают и примутся выкапывать да переносить кости уже бесполезного председателя, даже не Героя. Пускай он лучше спокойно лежит с теми, с кем работал».
Улицу именем председателя назвали. Это оказалось самым простым: по всем инстанциям предложение прошло, как по маслу. Всем понравилось. Затрат было немного.
А с домом, в конечном итоге, ничего не получилось.
Решение правления было признано противоправным. Его не утвердили на районном уровне, а дальше никто не пошёл.
А казалось бы этот вопрос был намного проще, чем два первых.
Ещё при жизни мужа Галина Петровна, настаивала и даже необходимые документы подготовила, чтобы колхозный дом купить. Для хозяйства такое действие было законным. Недобега завёл порядок, когда появились новые кирпичные дома. Колхоз покупал дом у выбывающего из хутора колхозника. Колхоз продавал дом прибывшему.
Цена выводилась из затрат, из себестоимости. А началась купля- продажа не от хорошей жизни. Складывалась сложная ситуация: колхозник взял ссуду на строительство дома, дом поставил, а ссуду вернул не всю и - уезжает. Вот и появилась необходимость как-то по- доброму разойтись. Колхоз покупал дом и при этом удерживал сумму долга.
Итак, вариант с покупкой был реальным и ненаградным, однако Галина Петровна не поторопилась им воспользоваться сразу. Полгода морочили ей голову дарением, потом дарение запретили, а потом у неё уже и денег не было.
Конечно, правление могло ей выдать ссуду, но её отговаривали, надеясь на то, что все обойдется и без затрат.
Сам Артамонов отговорил покупать: «Великолепная ты моя! Да кто тебя тронет?! Живи себе, как жила и забудь, что дом не твой собственный».
И при Кулакове она жила, как в своём собственном. Тот избегал скользких скандалов. При следующем председателе дом у неё отобрали. Признали, что она, рядовая колхозница, не по чину занимает просторный колхозный дом.
Память о знатном председателе оказалась не в счет. А потому, что у властей все награждения коньюктурные, показные. Когда заканчивается очередная кампания, то законы уже действуют с точностью до наоборот, и место доброй памяти зарастает отчуждением.
Сам Никита Афанасьевич, имел на этот счет другое, по- настоящему, человеческое мнение. Однажды ему пришлось долго уламывать правление колхоза на большее - по тем временам и масштабам - расходы. Ставили памятник землякам, погибшим в отечественной войне. Он требовал выделить на это доброе дело тридцать тысяч рублей и убедил. И памятник уже почти полвека стоит и напоминает о них, и о нем, тоже павшем, но в других сражениях. Не менее важных для грядущих поколений.







КНИГА ПЯТАЯ

ПОВЫШЕНИЕ
Адольф Иосифович Гинтов страдал от претензий жены. А той житья не было от Пшикиной, напарницы по участку обслуживания, маленькой, кругленькой старушки соломенного цвета. Для Гинтовых то была не коллега, а раскалённая сковородка, прислонённая к голому телу.
Болезненная Пшикина, сил не жалея, опекала своих страхователей. По их доверенностям получала для них деньги в госбанке и привозила за тридцать километров. А выгоду видела в том, что страховые суммы вручала публично, подтверждая тем, что Госстрах не только деньги берёт, но и выдаёт.
Нескоро работники госбанка вычитали в своих инструкциях, что такое усердие страхового агента - грубейшее нарушение их правил.
Ну, а если она делала те услуги, какие запрещены законом, то уж те, что разрешены, естественно, не упускала из виду.
Итак, она возила в Госстрах заявления страхователей, экономя им время и силы, добивалась скорейшего принятия по ним решений, давала ответы на все вопросы жизни, а не только на страховые. Словом, за спиной Пшикиной её - страхователи не знали, где располагается страховая контора и как у неё открываются двери. Весь Госстрах - это она сама, Пшикина, вернее, Дина Григорьевна.
Гинтова поняла службу намного проще.
«Мне дают план в рублях, а не в заявлениях, - рассудила она. - Рубли я и должна, собирать. Остальное - дело самих страхователей и штатных инспекторов Госстраха».
И за всяким пустяком она отсылала людей в инспекцию. Страхователи удивлялись ее неосведомлённости и не ехали в Дымск, а поджидали Пшикину.
А дождавшись, нагружали поручениями. Уже с другого участка. Та не могла отказать: не объясняла им, что они не ее клиенты. Напротив, она хотела добиться, чтоб на всей территории совхоза было одинаково благожелательное настроение у всех по отношению к государственному страхованию.
Возвратись в инспекцию и войдя в кабинет Веселова, Пшикина начинала отыгрываться на. Гинтовой. Потом на производственных совещаниях брала, как говорится, Гинтову за ушко и вытаскивала на солнышко.
За эти упоительные «молебны” Веселев прямо- таки полюбил Пшикину. «Не всё Гинтову меня доить,- радовался он, глядя в выцветшие, мутно-серые глаза Дины Григорьевны. - Так- то мы и его на место поставим. А то развелось столько деятелей, что скоро работать будет некому».
Гинтов моментально сообразил, как выскользнуть из уготованного Пшикиной капкана.
- Вот что, Ксюша, - объявил он рассвирепевшей жене. - Ты на другой участок просись. Поближе. Я поддержу.
- Да кто там тебя послушает? Тоже мне, деятель! Авторитет! Был бы у тебя тот авторитет, так никто б и не пикнул! - унижала недоверием мужа Ксения.
- Ты митингуй меньше, а делай, что говорят!
Они подолгу спорили, оскорбляя друг друга. А главное, часто. Так часто, что пребывание Гинтова дома из отдыха превращалось в каторгу, и отдыхал он только на работе. На участке обслуживания. В инспекции тоже нервничал, не уставая вдалбливать Веселову желаемый взгляд на Гинтову.
- Да поймите же, откуда все эти эмоции у Пшикиной, - доказывал он.- Для работы двух таких расторопных агентов, как Гинтова и Пшикина, их участок мал!
- Уже всех перестраховали? - издевался Веселов.
- Не всех, но многих.
- Значит, не всех? Слава богу!Отлегло от сердца. А то хотел в райком звонить, чтобы часть соседнего района прирезали. У нас, видите ли, все пятьдесят тысяч тружеников - перестрахованы! А оказывается, такими победами запугивать не придётся. Участок не мал, а тесен! И не из- за роскошных комплекций Пшикиной и Гинтовой. Тесен для культивирования противоположных стилей работы - подвижнического и захребетного. В это я охотно поверю.
Но Гинтов к разоблачениям Гинтовой прикидывался глухим. Он спокойно переходил к цифровым характеристикам участков. Находил такие, где охват страхованием был в два раза ниже, чем в совхозе Пшикиной.
Веселев замолкал, будто его убедили. А в душе крепко надеялся выжить Гинтову из инспекции. В союзе с Пшикиной.
- Если мне не хотят сделать хорошо, то я тоже - угрожал в заключение Гинтов и удалялся.
2
Раздор затянулся. Гинтов и Веселев искали способы подкузьмить друг друга. Сложность сводилась к тому, что месть должна иметь покров законности. На худой конец, случайности.
И вот в управлении Госстраха заговорили о введении института заместителей. И Веселев тотчас представил, какую пользу он сможет извлечь из хлопот вокруг подбора заместителя. Он тотчас обратился в райком с предложением поддержать кандидатуру Гинтова.
«Двух зайцев убью, - с удовольствием потирал он руки. - Перевод Гинтова в замы - это увольнение его жены. Такова инструкция Минфина: жена не может работать в подчинении мужа! Увольнение скорое и законное. Перевод Гинтова в замы - это удар по самому Гинтову. У него заработок уменьшится на семьдесят пять рублей. На таких хлебах долго не протянешь. У меня сто двадцать, но я взятки беру. И только я, а не зам. Значит, после повышения Гинтов скоро уйдёт!»
В райкоме Гинтов от должности зама отказался: просил не губить его самого и семью. Правда, управиться быстро не удалось. Нервотрепка на месяц растянулась. Однако репутация Гинтова была подмарана.
Замом мечтал себя увидеть Истомин. Особенно его своенравная жена, для которой жизнь без начальствующего мужа в ближайшем будущем казалась невозможной.
О новой должности Истомин прослышал раньше Веселова. От знакомых управленцев. Они не сомневались, что других вариантов быть не может. И Истомин новый костюм заказал.
Трезво оценивая обстановку в коллективе, он и сам не видел соперников.
«Для Гинтова кресло заместителя, - рассуждал он, - двести пятьдесят пять рублей ежемесячного убытку. Для Горчинского - меньше, семьдесят пять. Так он и на ста восьмидесяти вечно голодный. Видно, долгов много. Для меня - прибавка плёвая. Пятнадцать каких- то рублей. Но мне и теперешних девяноста хватает. У меня доходы побочные - главное... Нет, все, кто мог бы, не возьмутся. Невыгодно. Придётся коллектив выручать мне».
- Истомину замом не бывать! - отрубил управленцам Веселов.
- Почему? Самый знающий... Да и старший инспектор!?
- А вы приезжайте! Я покажу...
Веселев и на самом деле сюрприз приготовил. Тайной проверкой установил: в Нагорной сгорел один птичник, а возмещение выплачено за два. Колхозы - отрасль Истомина.
В решительную минуту Веселов и выложил эти документы на стол начальнику управления. Истомина следовало уволить. Но тот заревел белугой и бухнулся на колени. И начальник, помня, какой у него по районам голод на квалифицированные кадры, украсил служебную характеристику Истомина строгим выговором и оставил в прежней должности.
Веселов торжествовал.
- Эти кулацкие недоноски, - хвалился он Каганцу, завфинотделом, много на себя берут» А власть всё- таки наша!
3
Веселов являл завидную ловкость, когда требовалось перевыполнить очередной квартальный план по сбору платежей, но сникал, когда ревизоры принимались копаться в документах инспекции, когда нагребали целые охапки всяких упущений и умышленных нарушений. Он, конечно, старался не подавать виду, что находки ревизоров его угнетают. Нет, он петушился, бросался безапелляционными возражениями. Однако на самом деле состояние имел скверное, как при зубной боли.
Хотя и впервые в жизни, но для Горчинского ревизоры тоже сделались отравой. Ему и в лоб выдавали и краем уха он улавливал весьма неприятные речи. Эти речи подвигали к выводу о незаконности его, Горчинского, существования. Естественно, бежали мурашки по взопревшей спине.
- Это скверно, - пилил приглушённым голосом Веселова розовый, как ангел, старичок, тыча бледным пальцем в платёжную ведомость, - что у вас некоторые агенты живут в городе, а работают на селе. Ещё хуже, что у вас есть и такие, которые живут по хуторам и станицам, а имеют смешанные участки обслуживания. Не положено им платить по сто восемьдесят.
- А им никто и не кладёт, когда они не вырабатывают. За красивые глаза я не награждаю.
- Всё равно нельзя. Не положено.
- Ну, а если агент всё- таки в городе прописан?
- Придётся проверить. Живёт ли?
- Завтра что ли?
- Можно и завтра.
Веселов поручил инспектору Сувориной отыскать агента Горчинского и предупредить.
- Да пусть капитально приготовится: придётся койку показать, - подробно инструктировал он.
Суворина, шустрая, симпатичная брюнетка, смуглая, с полными живыми губами и презрительным взглядом, была рада стараться за своего агента, чтоб потом он был ей обязан и не кочевряжился, когда что-то поручит она ему сама.
Вообще-то, на все тревоги ей наплевать» Она всему цену знает, многих уценить успела, обнаружив в них то практическую беспомощность, то пустоту в душе. Она ещё не держит за шиворот Веселова, но уверена: такое вполне можно. Если взяться руками её дяди Сурмина. А почему бы и не взяться? Почему не показать тому же Веселову, что он пустое место, всего лишь марионетка, кукла, а никакой не деятель.
Но задание Веселова она с готовностью приняла: оно ей по душе. Ведь оно в чём? В свободе! В отдыхе. Ещё только десять. Утро, а она отправляется домой. Она отработала! Из дому дозвонится в Совет, до Вольного. По её заданию, Горчинского отыщут, и он прозвонит ей. Она передаст распоряжение начальника. А доложит, будто на рейсовом автобусе на хутор добиралась, по полям и фермам искала. Торопилась, но не успела в инспекцию вернуться. И вот звонит из дому.
А пока Суворина свободой наслаждается, ревизор точит Веселова, как ржавчина железо.
- Вы поймите! Так нельзя! Государственную копейку беречь надо!
- А я её не только берегу, но и приумножаю! - запальчиво возражает
тот хмурясь. - Агенты у меня не на окладе. И в конце концов, их работу не сравнить с вашей. У них она не из приятных, а доплата за позор не предусмотрена. Так дайте им хоть заработать. Мы ведь сами себе куём кадры. Их надо беречь.
- Да поймите же! Экономить полагается.
- Не нужна мне такая экономия!
- Напрасно. В управлении вас не поддержат.
- Я добьюсь!
Вот с этой стороны и загонял Веселов Горчинского в угол.
- Дорогой мой! - твердил он. - Или ты убирайся от нас на все четыре стороны, или иди ко мне в замы. По пропаганде государственного страхования. У тебя отлично получится. Меня заколебали придирками к твоей зарплате и квартире. Дохнуть не дают!
- А какая зарплата у заместителя?
- Предела нет!
- А всё- таки?
- Оклад - сто пять. Маловато. Да у меня самого - сто двадцать. Зато положение в обществе. Второе лицо в учреждении! Или тебя нанимают, или ты? Разницу улавливаешь? То- то!
- Одной славой не прожить.
- Не только славу, квартиру получишь. По строительству нас в долю берут. Деньги имеем...
- Ну, если так...
Между собою они договорились. Не самое лёгкое осталось.
4
- К вам можно? - встав на пороге, спросил в шутку Каганец и многозначительно улыбнулся, подморгнув в сторону Тавровой и Брагиной, любовниц Веселова, полулежавших на диване.
- Пётр Иосифович! Прошу! - искренне обрадовался Веселов. - Сам хотел к тебе бежать.
- И что за спешка?
- Ну, я пошла! - сверкнув на гостя блестящими, как у кошки, глазами, внятно молвила Брагина, встав.
Её ладная, некрупная фигура элегантно обтянута тёмным костюмом. И Каганец невольно на нее покосился.
- Да вот. Пора зама на утверждение посылать, - пояснил Веселов, кивнув Брагиной в знак согласия. - Управление ждёт твоего слова, министр финансов. Даешь добро?
- А сам-то ты хорошенько подумал? Мне моего слова, не жалко. Но для пользы дела. Работать с замом тебе...
Пока Веселов ищет какие- то бумаги в ящике стола, Таврова не сводит глаз с Каганца, ждёт, что тот скажет и разглядывает его. В глаза ей лезет выпирающий кадык с обвисшей, как у индюка, багровой кожей.
- Я вот чего опасаюсь. Не будет ли рекомендуемый тобою заместитель твоим же сместителем? В ближайшем будущем. Ещё до того, как ты на повышение двинешь?! - выложил Каганец рассудительно, неторопливо.
- Нет. В замы я беру самого скромного исполнителя моей воли. Я его уже обижал, но он на меня не пожаловался.
- И кто же это? Не Горчинский ли?
- Он самый.
- Скромные, они тоже бывают скоромными. Из самых скромных самые наглые и вылупляются.
- Ничего. Всё, конечно, бывает. Но мне повезёт. Зам будет что надо! Образование высшее, язык подвешен отлично. Не с дубовым же языком Истомина страхователей чаровать? Верно ведь? Тот только и знает: «А почему?... Да потому»...
- Считай, решили. Пускай будет по пословице: кому что нравится, тот тем и давится.
- Значит, легонько вспрыснем, и я вас с Мирой оставлю.
5
- Между прочим, - бесцеремонно призналась Суворина, - эту должность дядя  мне обещал.
- Так в чём же дело? - не смутился Горчинский (при встрече с наглостью он заметно смелел).
- Промухал. Неделю накануне не просыхал. И вот результат! Обтяпали! Теперь я сомневаюсь, ехать на курсы или не торопиться. Я ж на курсы замов навострилась.
Своим великолепным девичьим телом Суворина потрясала романтика Горчинского. Он искал и находил в её портрете штрихи совершенства. Ему нравились её тёмные, как смородины, умные глаза, маленькие полные губы, и  нос такой аккуратный, что лучше и представить нельзя.
«Если бы ей ещё вырвать язык, которым она разные гадости мелет, - мечтал Горчинский, - она обернулась бы богиней. Такая стройная, тонкая, выразительная ... «Живая».
Но третировала Горчинского не одна Суворина, его бывшая ру-ководительница по агентскому участку. С недоверием встретили его повышение и другие штатные, и даже агенты, из числа самых авторитетных.
- Если такие выскочки будут заместителями, то я работать отказываюсь, - громко пошутил Забазнов, сухой, подтянутый, серьёзный офицер- отставник.
- Никто не держит! - ответил Веселов, случившийся рядом. Веселов помнил, что все тёртые и грамотные мужики- агенты против его затей с изменением ритма работы, с налаживанием дисциплины. Среди врагов он числил не только Гинтова, но и того же Забазнова, Бухвалова и ещё косой десяток.
Помнил и о затаённой злобе Истомина, об ошибке с принятием Сувориной. Принимая Суворину, Веселов выручил Сурмина с устройством племянницы и тем поддобрился к председателю райкома профсоюза. Уж слишком часто разбирал тот жалобы на начальника Госстраха. Но вышло, что поддобрился себе же в убыток. Суворина сторону Истомина приняла.
Суворина чувствовала, что кружит голову Горчинскому. И она пыталась поддерживать с ним особые, более близкие отношения, но с тем расчетом, чтобы однажды посадить его поглубже в лужу.
- А вы меня компрометируете! - объявила она на автобусной остановке, где они сошлись, чтобы ехать вместе в командировку.
- Чем же?
- Да вот этим портфельчиком школьника. Что это у вас за тара? Что за посудина? В неё не то, что бутылка, булка не влезет. Надо немедленно заменить. Не рискуете, как Истомин, за счёт страховой конторы купить большой и новый, так возьмите у меня тёмно- синий. За червонец отдам!
- Хорошо. Договорились.
Он готов был отдать и три, только бы заполучить в руки эту частицу её жизни, её красоты. Заполучить законно.
- Значит, так, - она лукаво ворожила длинными ресницами, скромно потупя очи долу. - Я освобожу его завтра, к обеду, и возле своего стола брошу. А вы - подберёте. Деньги - с получки.
- Деньги возьмите сейчас.
Она приняла деньги без приличной богине красоты грациозности. Нарочито небрежно, по базарному, подчёркнуто жадно. Но главное - не обратила в шутку, не передумала.
На другой день, в условный час, вошёл он в инспекторскую, устремился к столу Сувориной, отыскал между стеной и столом её большой синий портфель с двумя медными застёжками и ручкой на больших блестящих новых заклёпках (их пришлось поставить в день её, Сувориной, инспекторского дебюта: она набрала полный портфель учётных форм, рванула портфель с пола - ручка в руке осталась, а портфель на полу). Горчинский убедился, что портфель пуст, защёлкнул и унёс.
Пять женщин - коллег Сувориной - в изумлении рты раскрыли.
В его действиях они усмотрели невиданную до сих пор бесцеремонность.
- Да что ж это такое? - возроптали они хором, едва за Горчинским дверь закрылась. Его надо проучить! Этого ещё нам не хватало, чтобы наши сумки проверяли и для своих надобностей брали. Мало того, что он по примеру Веселова покрикивает, так он ещё и захребетницами обзывает.
- Натравим Суворину!
- Жди, когда эта королева нарисуется!
- По горячим следам к Веселову. Пока портфель у Горчинского в руках.
- Идём!
Они ринулись к начальнику, но того на месте не оказалось. Раньше Веселова Суворина явилась.
- Вот что, бабы, - ответила она. - Насчёт портфеля нет претензий. Портфель я подарила. Ему на хутор ездить. У него там хата. Рядом с хлебом много документов не натолкаешь в его школьный. Нужна тара повместительнее. Войдите в своё положение: меньше он бумаг будет брать с собой на выходные, больше их - вам достанется. А вы, наверное, отдыхать хотите? С детишками позаниматься? Вот я и придумала для вас спасенье. И вам тут никак не с руки быть против. С вас бутылка в мою пользу. Ну, а вот насчёт захребетниц... опротестовать надо. Пригласим и выскажем в глаза сейчас.
И она позвонила.
- Николай Андреевич! А вы бы зашли к нам? Вопросы имеются. О подвохе не ведая, тот вошёл в инспекторскую, в сторожкую тишину окунулся: шесть пар глаз на него уставились холодно. Все молчали. Суворина сделала вид, что происходящее её не касается. Она листала журнал, будто переживала за зыполнение плана на участке.
Но Горчинский подался именно к ней. Приблизился, потом наклонился, чтоб, не мешая другим, объясниться по поводу её приглашения в инспекторскую.
- А вы чего ко мне жмётесь? - остановила она. - Я же бездельница? Так?
- Да нет. Озорница. Симпатичная девушка. И вы же меня звали?
- Здесь вам не девушки и не старушки! Здесь инспекторы Госстраха. Они выполняют долг свой перед обществом по поручению главка Российской Федерации! - назидательно выдала она. - Так прошу и ко мне относиться как к инспектору, а не как к шлюхе!
- Ну, если так, - почти заикаясь, но оправляясь от словесной пощёчины, ответил Горчинский, - то и я требую не забывать, что и я здесь тоже не дворник, а заместитель начальника - по поручению того же главка. Если у вас возникли вопросы, то приходите ко мне.
- Да. Как раз. К вам протиснешься! - оправдывалась Попова, самая старшая и спокойная.
- А это не я виноват, что нас снова переселили в какой- то хлев вместо приличного здания. Власти от нас немалые деньги получили, но...
- Мы тоже, - согласилась Суворина уже миролюбиво, мило оттопырив нижнюю губу. - Николай Андреевич! И всё- таки что же это такое? В присутствии агентов - наших подчинённых - вы нас дезорганизаторами производства отзываете. Зачем вы на нас эту бочку с горы?..
- А разве это сегодня не соответствует действительности?
- Соответствует, не соответствует! Да разве в том дело? Вы авторитет подрываете!
- А вы его на деле укрепляйте. Я с этой целью...
6
Ещё два года тому назад Веселов смекнул, что не усидеть ему в руководящем кресле, если он не обзаведётся дипломом финансиста. И он поступил в техникум. Брал с собой агента Горчинского, тот в коридоре за него сочинение писал.
Теперь он переживал последнее полугодие заочной учёбы. На очередную сессию отбыл, оставив Горчинского у руля.
И тут Суворина принялась морочить заму голову разными надуманными проблемами, отвлекая внимание от главного. А он и сам тонул в глубинах страховой экспертизы, которую принялся осваивать через бесконечные телефонные консультации в управлении. Тут Истомин не собирался его выручать.
Тем временем за его спиною Гинтов, Забазнов, Бухвалов, Истомин проводили у таившегося поблизости Сурмина кампанию увольнения Веселова по инициативе профсоюза. Они отлично управились с подготовкой. В день возвращения Веселова с экзаменов его вызвали на заседание президиума райкома профсоюза.
С того заседания Веселов ушёл расстроенным, обозлённым. Однако в снятие с должности не поверил. Но на другой день его принялась добивать районная газета, в которой фельетон заканчивался твёрдым хватит . Это о всех пребываниях Веселова в руководящих креслах.
Веселов же, свои прегрешения взвешивая, не находил ничего особенного, что выделило бы его среди других руководителей.
«Взятки берут все, - перечислял он. - Любовниц имеют все. В ежовых рукавицах подчинённых держат все: иначе ничего доброго не получится. На голову сядут».
Так судил он сам, как говорится, положа руку на сердце. А официально ему предъявили сущие пустяки. Подумаешь, заставил опоздавшую на политинформацию бухгалтриссу постоять полчаса. Или накричал на молодого инспектора. А та, инспектор, сама не по возрасту и стажу груба и нахальна до ужаса. Ну, выговор влепил другой инспектриссе за непослушание. Так не за водкой же посылал, а за ключами к главбуху. Ну, агентов там премии полишал. Опять же не из- за каприза.
«Ну, а то, что будто бы успел окружить себя подхалимами, - заключил он перечень своих преступлений, - так это ещё доказать надо. Неподхалимов в коллективе больше. И заклятые враги есть, хотя при том произволе, какой мне шьют, их и духу быть не должно».
На партбюро следом попытались доказать, что обвинение предъявлено правильно, что стиль его работы никак не сообразуется с трудовым законодательством. Дали выговор.
Горчинский тоже не соглашался (правда, о том его никто и не спрашивал) с доводами президиума, газеты и партбюро. Он считал вину не доказанной.
«Если бы, - анализировал он, - Веселова уволили за произвол в объёмах доводимых агентам планов, за развал дисциплины, аморально поведение или за взятки, было бы справедливо. А то выгоняют за какие- то мелкие склоки. Так любого можно украсить».
И потому, когда Брагина предложила подписать письмо- протест, он подписал без колебаний.
Веселов удивился его поддержке.
- Ты один меня не предал. Все переиграли, когда учуяли мою погибель, - с горечью признался Веселов, собираясь в управление с объяснениями.
Горчинскому было неловко от благодарности Веселова: тот намекал на какую- то собачью преданность, какой у него на самом деле не было. Но не время было входить подробности.
Из Дарска, из управления, Веселов вернулся ободренным, выпрямившимся, но дела сдавал.
- Освободили временно, - заверил он. - Принимай инспекцию. На передачу из управления никто не приедет: Каганцу поручили.
И они пересчитали ломаные стулья, расшатанные столы, ободранные в многочисленных переездах шкафы. Веселов всё говорил и говорил, будто кропил материальный подотчёт словами.
- Плохим передаю тебе хозяйство, - сетовал он, - но я еще вернусь и все поправлю. На любую должностишку упрощусь, только бы застрять в инспекции. Они обо мне скоро вспомнят и позовут. А ты - пока! - постарайся не портить отношения с Гинтовым. Брось ему кость. Пускай грызет. Не подрубил чтоб. Мне в Калиновке место забронируй. Золотое дно. Там я и отличусь - агентом.
Через неделю вызвал Горчинского Каганец. И Горчинский - при всей оглушенности, какую испытывал от неожиданного переворота и от сознания своего полнейшего одиночества - отметил, где страховые денежки ляснули: финотдел в новом здании райисполкома занимал семь кабинетов.
Каганец не торопил, давал насладиться паркетным великолепием своих владений, полировкой панелей и мебели. Продемонстрировал он и высокий класс управляемости подчиненных. Он пригласил молоденькую, рослую секретаршу в мини- юбочке, с великолепными оголенными ляжками и предложил - «не в службу, а в дружбу» - отпечатать его, Горчинского, бумагу. И та с удоовольствием взялась, и срочно исполнила (пока Каганец попотчевал гостя парой анекдотов). Неторопливостью и созерцанием полного благополучия, Каганец хотел снять с Горчинского скованность. О деле он заговорил как бы в заключение и, между прочим, без нажима. Он сообщил, что управление Госстраха назначило Веселова рядовым инспектором.
- Начальника, - уточнил он, - рекомендуют поискать на месте. И мы найдем...
Он подмигнул заговорщически Горчинскому, который все еще не мог сбросить оцепенение и сравняться в бодрости и уверенности с Каганцом. Достичь такого действительно было трудно: районный министр финансов чувствовал себя всесильным и вечным руководителем.
Горчинский знал, какими достоинствами должен обладать начальник Госстраха: иметь квартиру в Дымске, партбилет в кармане и мохнатую руку в «белом доме», то бишь покровителя в райкоме или райисполкоме.
Сам он такому скромному минимуму требований не отвечал, а потом сразу догадался, что должность не про него и никаким перспективам не радовался: не поднимал взгляда выше индюшиного кадыка Каганца, хотя тот всячески подзадоривал его.
- Так что бери вожжи в руки и держи крепче, - советовал Каганец. - Удержишь - передавать не придется. Желаю успехов.
И он церемонно пожал руку в завершение аудиенции.
7
О том, что он фактически начальник, Горчинский вспоминал лишь в крайних случаях, когда никто не брался принять решение, взять ответственность по возникшей проблеме. Штатные работники тоже стояли на том, что начальника у них нет и без большой нужды к нему не обращались.
Первым из всех подошел Гинтов. Как к начальнику.
- Хорошо, - ответил Горчинский спокойно, хотя, будучи замом при начальнике, звонил только на высоких тонах. - Подготовьте акты на сдачу и прием.
Так незаметно, мирно перевел он Гинтову на освободившийся участок с автономным страховым полем. А Гинтов в благодарность и по призванию председателя профкома (месткома) подсказал, где и как надежнее форсировать узкие места с выполнением плана по сбору платежей.
И тут принялась атаковать Суворина. Провокационными вопросами.
- Николай Андреевич, - мило улыбаясь, подступала она. - А почему... вы не назначаете начальника?
Она домогалась услышать от него хвастливое заверение вроде: «Я сам буду начальником!» Посмеяться мечтала над самоуверенностью и  неосведомленностью в таком деле. Он же отмахивался скромно и чистосердечно. «Я его не увольнял».
- А разве инспекция может быть без начальника? — искушала она - наигранной наивностью.
- На такой сложный вопрос ответит наш экспермент.
- А вы не хотите быть начальником?
- Не тянет.
- А почему?
- С увольнением волокита большая. Когда не начальник - проще. Можно в любое время. А передумал, так и назад заявление потянул. А когда начальником только вперед. И еще. Если из начальников уволят, то совсем без работы останешься. Если уволишься агентом, можешь инспектором стать.
Намекал он на то, что Суворина однажды шантажировала Веселова своим увольнением. Как секретарь комсомольской организации. Другие тоже в ответственный момент спешили подгадить.
- А что? Пожалуй, вы и правы, - ретировалась она, исчерпав любознательность, и он проводил ее божественную фигуру незлобивым взглядом.
Прошла неделя, за ней другая. Неразбериха, обычно нараставшая к концу квартала, усилилась. Но инспекторы почему- то не торопились включиться в традиционный аврал. И взгляд Горчинского споткнулся о присадистую фигуру инспектора Поповой и пристрелял в ней не ко времени нахлынувшую сонливость.
И тут он вспомнил, что инспекторский штат на редкость укомплектован (последнюю вакансию управление Веселовым закрыло), но что квартальный план, тем не менее, на все четыре ноги припадает. И тогда положил он напомнить инспекторам о главной задаче. Объявил для того сбор в кабинете начальника.
Когда же он туда отвлекся от клиентов и агентов, то собравшиеся штатники испытывали неловкость. Отвлекаясь разговорами, в сторону отворачиваясь, не присаживаясь, они давали понять, что никакого начальства над ними нет, что толкутся они тут по недоразумению.
Громче всех обсуждали свою проблему, как самые посвящённые во все тайны мира, Истомин и Веселов.
Он было начал о плане, а они всё никак не могли остановиться. И тогда выжидающе он замолчал.
- Так мы кого поджидаем? - удивился второй старший инспектор Толстиков.
- Не знаю, кто кого и чего здесь дожидается. Я - тишины! - внятно ответил Горчинский. Вклинилась пауза неловкости.
- По-моему, обсуждать тут нечего, - взял инициативу инспектор Веселов. - Если б не кампания по обложению домовладельцев, можно было бы устроить аврал и план спасти.
Истомин, который любил авралы и всегда увлекал на аврале своим примером, теперь молчал.
«Да ему ведь выгоднее меня провалить. Я ж его место занял. Теперь самое время кресло выбить», - догадался о причине перемены тактики первым из старших инспекторов Горчинский.
- Ну, что ж. Можете и не обсуждать, и не делать план, но я вас предупредить не забыл: останетесь без премии. И не раз. Нового начальника вам дадут нескоро, - подавляя волнение, порождённое крайним возмущением, выдал Горчинский. - Если вас такой вариант устраивает - пожалуйста! Сидите!
 «Веселов тоже заинтересован подкузьмить, - думал зам на пути к своему рабочему месту. - Видите ли, ему окладное помешало. А был бы начальником - такую чушь даже во сне не молол».
8
Видя неприятие коллективом штатных зама на посту исполняющего обязанности начальника, Суворина решила спровоцировать его на хулиганский выпад.
«Или он закон нарушит, призывая меня к порядку, - планировала она, - или трусость проявит, сделав вид, что ничего не случилось. Тогда все сделаются неуправляемыми... Но он горяч. Скорее всего, он сорвётся и мне вмажет...»
- Вот так, девушки-старушки, - обратилась она к коллегам- инспекторам. - Отныне в моё отсутствие чтобы никто не смел за мой стол садиться. Застану - мало не будет!
Она разумела дурную привычку агентов располагаться за инспекторскими столами, как за своими собственными и даже хуже. Агент не только присаживался, но он высыпал на стол содержимое своей сумки, чтобы деньги выбрать и сосчитать, а потом сшить корешки квитанций и свидетельств в отчёт.
В такой ситуации агент не может подхватиться и быстро освободить занятое чужое место. И хозяину стола приходилось неловко пережидать, пока квартирант сделает последний и потому неторопливый стежок на отчёте, заберёт неиспользованные книжки бланков строгой отчётности и рекламные буклеты.
А инспекторы - люди, привыкшие поворачиваться споро, работать на лету. Они и без дела по привычке торопятся так, будто кругом горит. А агент, если он не на ногах, напротив, если основательно уселся после главных затяжных походов, подрёмывать способен, переваривая цепь удач и промахов.
Агента, разумеется, понять можно. Натаскается он по цехам, фермам, слякотным полям и улицам, приползёт в инспекцию, а тут и приткнуться некуда, чтоб присесть. Управиться с отчётом и подавно. Нет ни площади, ни мебели для него, как будто он дух бестелесный.
Правда, то беда общая для ведомства. У тех же инспекторов столы, к примеру, настолько древние, что ради сокрытия их неприличной ободранности, их хозяева вынуждены оклеивать рекламными буклетами. И не только столешницы, но и вертикальные плоскости.
И скандалы из того рождаются, что под агентскими портфелями, тяжёлыми, с металлическими оковками по углам, буклеты мнутся и рвутся немилосердно.
Отлично зная обо всех этих сложностях, Суворина верила, что намеченная  ею акция не сорвётся. Для ее осуществления требовалось лишь встать из-за стола и на пять минут выйти из инспекторской. Тотчас найдётся желающий занять её стол и стул.
Агентам почему-то не нравится присаживаться и в торце. Их соблазняет основательность. Может, потому, что среди них все люди зрелые. А вообще-то они везде и всюду чувствуют себя как дома. Потому, наверное, они ни малейшего затруднения не испытывают, когда требуется опробовать шариковую ручку. Они смело черкают по самому свежему, самому красивому буклету или клок от него отдирают, не задумываясь ни над редкостью сюжета, ни над яркостью красок, ни о других достоинствах уникального экземпляра.
Суворина знала и другие следы небесплотности агентов. Самый безобидный вариант, когда на столе останутся комья смятых форм и шелуха от семечек.
Итак, она всегда могла найти повод для возмущения.
Как и многим, агенту Самсоновой, женщине предпенсионного возраста, наука Сувориной не пошла впрок: затерялась та наука среди более существенных хлопот. И на все предупреждения - она нуль внимания. На свободный мягкий стул, из дому Сувориной доставленный, она плюхнулась с удовольствием и содержимое сумки на свободную столешницу высыпала.
И едва она принялась из вороха бумаг корешки свидетельств и квитанций выуживать и класть в одну стопку, а денежные знаки разглаживать и подсортировывать в другую, как над нею коршуном стройная фигура Сувориной метнулась.
- Сколько предупреждать можно? - закричала она и на одном дыхании на пол денежно-документальное имущество смахнула. - Сколько ещё говорить?..
- Да ты что, дочка? Тронулась, ли чо ли? - закряхтела беспомощно Самсонова, подняв серое, с бескровными губами, безбровое лицо. - Я в матери тебе гожусь, а ты со мною такие шутки?!
Никакие это не шутки! Каждый должен знать своё место! Чтить субординацию, как выражается наш скороспелый зам и начальник. А по- народному, не в свои сани не садись!
- Не может он так закручивать. Сам работал. Знает: агенту везде стоять приходится.По щекам Самсоновой текли слезы. - А вы его спросите!Он начальник новый и порядки будут...
- Все равно кверху ногами не пойдём. В инспекторскую вбежал кем-то оповещённый о скандале Горчинский. Он вклинился между Сувориной и Самсоновой.
- Отложим препирательства! - распорядился он решительно. - Вы, Неонила Сергеевна, на месте оставайтесь. Вот вам лист бумаги. Напишите, что произошло. А вас, Елена Павловна, попрошу пойти и сесть за мой стол и написать объяснительную. На досуге я всё перечитаю и сделаю выводы. Для вас и для себя.
- А почему это я должна за чужой стол? - капризно возразила Суворина, поджав нижнюю губу.
- По призванию. Вы ж хотите быть замом? Хотите. Вот и примеряйтесь к столу. Может, он вам и не понравится?!
Горчинский торопился выпроводить из инспекторской Суворину, чтобы та не помешала сосредоточиться Самсоновой. И сам не хотел уходить, помня о беспомощности малограмотной Самсоновой и о предрассудке, будто жаловаться на начальство - всё равно, что против ветра плевать. Да и о том, что инспектрисы без него примутся Самсонову мелкими пакостями запугивать...
Суворина нехотя удалилась.
- Николай Андреевич, - Самсонова потянулась за своими документами и деньгами на полу. - Ты что, наказывать её будешь?
- Да что вы! Я ж не варвар, чтобы такое прелестное создание тиранить. Я хочу её заместителем сделать... Да вы пишите, пишите. То не ваша забота, как у нас с нею образуется. А с этим варварским срывом надо разобраться. Так вы пишите! Ваши бумаги никто не тронет: я покараулю. И деньги пускай полежат...
- А она поймёт, как надо? - снова запнулась Самсонова.
- Буду тренировать. Не поймёт - поправим. Пишите! - заговорил он привычными для выступлений штампами, которые она часто слышала и привыкла принимать на веру.
- А может, не стоит? Подумать бы...
- Нечего тут думать. Дела ждут. - Заканчивайте побыстрее. Мы ж ничего лишнего не сочиняем: берём, что было.
Горчинскому пришлось ещё полчаса подбадривать Самсонову, пока она, наконец, дописала шестую строку, поставила подпись и дату.
Приняв бесценное подтверждение хулиганских действий, Горчинский облегчённо вздохнул убегая.
«Ну, вот, - сказал он себе. - Ещё не вечер, а один выговор готов. У Сувориной и другие проступки задокументированы. Опоздания, прогулы. Командировочные удостоверения с печатями не сельисполкомов, а райкома комсомола».
Обо всём этом он написал в книге приказов - в разные дни.
9
Распоряжение о мобилизации инспекторов на закрытие квартального плана он тоже закрепил приказом. Надеялся на скорое поступление сведений о собранных платежах. Но инспекторы молчали. Подумал хорошо: разъехались по хуторам. А они - разошлись по домам.
Ему не терпелось ознакомить их с приказом под роспись, но со следующего дня никто на глаза не попадался. Пришлось разыскивать, через неделю его приказ был бы бесполезен.
Веселов должен был заниматься в Нагорной, в сельсовете. Секретарь отвечала, что он и занимается, но под разными предлогами отказывалась пригласить его к телефону. Пришлось на автобусе съездить и убедиться. Убедился, что Веселова нет и не было там три дня: счетоводы- кассиры  подтвердили.
Горчинский догадался, что инспекторы предъявят главбуху липовые командировочные удостоверения. В отчётный день, естественно. И распорядился, чтобы та не принимала их без его подписи.
Веселов накануне отчётного дня заскочил на служебном «Урале” в свой Совет, чтоб отметить командировочные, и секретарь посвятила его в случившуюся проверку. И он стал с возмущением звонить Горчинскому из Совета.
- Кто за мной шпионит? Это не тот, что тяжело сопит в трубку? Не Истомин? - дурачил он зама поддельным гневом.
- Никто ни за кем не шпионит. Разыскиваем с плановиком канувших в бездну инспекторов. Необходимо срочно ознакомить с приказом. И уж заодно устанавливаем прогулы.
- Какие ещё прогулы?
- Фактические.
- Да у меня свидетели!
- У нас тоже.
Вернувшись в инспекцию в отчётный день, Веселов потребовал у главного бухгалтера доплату за руководство практикой студентов финансового техникума, с которыми ни одного дня не занимался: то сам экзамены сдавал, то не до них ему было.
Главный бухгалтер не готовно, а с великим неудовольствием обратилась к Горчинскому за выпиской из приказа и отказом в таковой была обрадована.
- Никаких доплат, если они не заработаны! - отрезал тот. Тогда Веселов бросил на стол Горчинскому пачку командировочных удостоверений
- Подпиши!
- Я вас туда не посылал. Не контролировал. Да вы там и не были. Я не буду оплачивать, если инспектор отправился в командировку без моего ведома.
- Вот как? Заставят!
- Никто не заставит, если отвечаю я.
- Посмотрим.
Веселов сунул авансовые отчёты Истомину, тот не отказал в любезности. Но главбух напомнила Веселову: «Но вы же приказом лишили его этого права?! Нового приказа я не читала. Его нет. И быть не может после появления должности зама». Она отвергла отчёты как незаконные.
Круг замкнулся. Веселов убежал. Через четверть часа позвонил Каганец. На тебя жалуются. Партизанишь? Исправляйся. Разберись без эмоций и выдай Петру Валерьевичу, чего он просит.
- Не заработанное не выплачиваю. Хватит и того, что за прогулы не удержал.
- За какие прогулы? Ты что за чепуху несёшь? Ты так доруководился, что у тебя прогуливать стали?
- Прогулы не чепуха, а развал дисциплины.
- Надо ещё доказать, что они были. Докажешь - с тебя же и спросим.
- Для себя я доказал, а вы - как хотите! Повторно заниматься - временем не располагаю.
- Тогда ты им и впредь располагать не будешь.
- Поживём - увидим.
Через неделю Веселов в техникум отбыл: ему предстояло сдать последние курсовые и государственные экзамены. На одоление каждого цикла прихватил по тысяче рублей. Кроме того, он продолжал числиться страховым работником, то была гарантия получения диплома.
Трудиться в Госстрахе после окончания техникума Веселов не собирался. Важно было получить зарплату ещё за два месяца. И он её законно получил. Ради этого и имитировал, будто работает инспектором.
А Горчинскому удалось-таки переломить дурное настроение инспекторов, и план по имущественным видам они с агентами закрыли. Кто- то перевыполнил, кто-то недовыполнил, но в целом сошлось на небольшом перевыполнении.
Страхование жизни обычно выполнялось само собой: от него шла основная часть агентской зарплаты. Новички стремительно наращивали портфели. Горчинский был уверен, что квартальный план коллектив одолел.
Но вот наступила контрольная дата, и главбух обнаружила: не было поступлений по страхованию жизни с участков Тавровой и Брагиной. Более четырех тысяч рублей. По району недобор составил всего пятьсот рублей.
Неожиданность потрясла инспекторов и экономиста- плановика: план фактически выполнен, сорвана премия коллективу.
- Это их Веселов подбил, - делился соображениями с Сувориной Истомин. - Они умышленно не подали списки на удержание взносов. Он их обещал отблагодарить. А когда? Да никогда! Вот дуры: сами себя без зарплаты оставили. Веселову кресла начальника не видать. Теперь его займу я. Горчинский на этих пятистах рублях недобора испёкся. В новом квартале я план сделаю. Меня не проведут. Я не прозеваю разбудить и главбуха, и плановика.
- Но меня ты возьмёшь в замы? - воспользовалась откровенностью старшего инспектора Суворина.
- Возьму. Ты ж красивая. С тобой страховать легко. Мужики, как к мёду, тянутся. Ну, и шустрая. Не засыпаешь на ходу, как Попова.
10
- Так кто ж всё- таки подвёл под монастырь..? - заговорил на совещании  штатных Горчинский.
- Таврова и Брагина! - отчеканила плановик Сосина, рыхлая молодая
особа.
- Нет, - мягко возразил Горчинский. - Это инспектор Попова не проследила за ходом выполнения плана на участке... И вы с главбухом - по инспекции. Достаточно было за сутки установить этот сюрприз Тавровой - Брагиной, чтобы дело поправить. Избежать срыва.
- Да сказки всё это! - зло возразила покрасневшая Сосина. - О премиальных при новом начальнике придётся забыть!
- Здравствуйте! - на пороге вырос Каганец, любуясь эффектом неожиданности.
За его неширокой спиной скрывался такой же низкорослый и сухой мужичок. Правда, не столь улыбчивый. С глазами, скорее холодными и тёмными, какими- то тоскливыми, с запавшими щеками, с лицом в глубоких морщинах.
- Ну, что, Горчинский? - продолжал Каганец. - Как говорится, брысь под лавку! Освобождай кресло!
- За что ж такая немилость?
- Сам знаешь!
- Я- то знаю, но зачем вашего кандидата кидать в кресло зама?
- А где кресло начальника?
- В его кабинете. Вот ключ.
- И кто ж это праздник испортил? Кто предупредил?
- Истомин! - соврал наудачу Горчинский для форсу.
Да он там никогда и не занимался, - вяло пояснил подрубленный Истомин, которого снова местные власти обошли.
- Не претендуешь? Очень хорошо! Тогда и выгонять нет надобности.
Штатные на другой же день докопались, что Прохоров, новый начальник, в страховом деле ни в шубу рукав.
В первый отчётный день на производственном совещании он просидел молча. Но после совещания решил подвести итоги. Пригласил в кабинет Гинтова и Горчинского. Те недоумевая последовали за ним.
- Как вы оцениваете выступление Горчинского в начале собрания? - спросил он в упор Гинтова, когда занял место за столом.
- А что? Всё было нормально.
- Вы находите, что это можно назвать политинформацией? Говорят, что и в прошлый раз было то же самое?!
- Но почему мы должны искать то, чего не заказывали?
- То есть?
- Мы просили Горчинского прочитать лекцию о баптизме. У нас традиция - больше получаса в день не занимать. Тогда он с лекцией не управился, закончил сегодня. Только и всего. А политинформации мы чередуем с беседами а разные темы. Особенно когда они для коллектива интересны, как эта...
- Тогда виноват, - потупил жгучий взгляд Прохоров.
- Так он закончил или не закончил? - уточнил он после неловкого молчания.
- В любом случае, - заявил Гинтов, - следующее выступление за вами. Как парторг и предместкома, гарантирую. Готовьтесь.
- Хорошо.
- А зам, он на своём месте? - уточнил Прохоров, когда Горчинский удалился.
- А почему такая спешка с аттестацией?
- Со мной Веселов беседовал. Очень рекомендует выгнать. Уверяет что непременно продаст.
- Продать здесь многие могут. И даже резвее Горчинского обернутся.
- И кто же?
- Да хотя бы Истомин. Ещё была Суворина, но Горчинский выкурил. То настоящий шпион и провокатор.
- Понятно.
- Извините, но вам ещё ничего не понятно. А вот что Горчинский в начальники не лезет, это точно.
Успокоенный Прохоров погрузился в запущенное донельзя кадровое  делопроизводство, в чём знал толк. Очень скоро всё было систематизировано, заполнено, пронумеровано, прошито, разнесено и расставлено.
11
Праздновали пятидесятилетие органов государственного страхования. Накануне Прохоров, партбюро, местком решали, кого наградить юбилейной медалью, кого грамотой Минфина, а кого грамотой управления, райкома профсоюза.
Истомин решил, что ему подходит высшая награда - медаль. Он ведь старейший работник, квалифицированный специалист. Правда, он никогда не заседал ни в партбюро, ни в месткоме, лекций о международном положении не читал и вообще никакой общественной работы не вёл. Но то, по его мнению, были пустяки.
Рассудив таким образом, он уверовал, что, наконец- то, предстанет перед женой в солидном свете: покажет ей, каких вершин достиг на службе.
Накануне она, нетерпеливая, пытала его с пристрастием.
- Раньше ты и зарабатывал неплохо, хотя в рядовых ходил, - укоряла она, тоже пухлая, широкая в кости и круглая. - Теперь ты старший вроде, а зарплата меньше моей. Заморозили тебя там что ли? Так, мой нежный, дело не пойдёт. Пора, давно пора быть тебе начальником. Нельзя же, как Иванушка-дурачок, вкалывать ни за что ни про что. Хоть бы в замы для начала высунулся.
- Да подожди ты, - огрызался он. - Вот посмотришь на празднике, в каком я почёте.
- Ты?
- Да. А то кто же?
- Сбегаю, погляжу.
И вот за П-образным столом установилась торжественная тишина. Застыли в ней тарелки с яствами, бутылки с водкой, с минеральною водой.
Истомину удалось захватить видное и удобное место, прочные стулья. И чувствовал себя он уверенно, как в добротном блиндаже. Он и жена в отличных новых костюмах. Им только позавидовать можно. Кстати, никто из других - страховиков жен не привёл.
Прохоров с Каганцом, богато обвешанные медалями, красовались в Центре и зажигательными патриотическими речами воодушевляли коллектив на успешное продолжение коммунистического строительства.
Для большей торжественности Прохоров поручил Горчинскому читать приказ и другие распоряжения о награждениях. Горчинский декламировал блистательно, а Прохоров бегал по замкнутому кругу и вручал награды. Награды получали в таком порядке.
- Награждается юбилейной медалью нештатный страховой агент Гинтов Адольф Иосифович! - первый раз провозгласил Горчинский.
Аплодисменты. Улыбки. Скромные слова благодарности.
- Награждается Почётной грамотой Министерства финансов старший инспектор Истомин Пётр Тарасович.
Аплодисменты. Возгласы одобрения. Без ответных слов благодарности.
Назвали других счастливцев. Поздравили.
Потом пошли тосты, звон граненых стаканов, бряцанье вилок, сальные шутки Прохорова, анекдоты Каганца. Фейерверк радостей.
Однако если бы кто внимательно в картину веселья всмотрелся, то непременно споткнулся бы о нахмуренную физиономию Истомина. Но за непринуждёнными разговорами и движениями, за скрипами дряхлой мебели, за опорожнявшейся посудой никто не разгадал настроения Истомина.
Так - в полном неведении - и добрались до танцев. Тогда все дружно от закуски отодвинулись и в коридор потянулись. И тут, как лев, Истомин настиг  респектабельного Гинтова, ни о чём не подозревавшего, вцепился ему в горло, и затряс исступлённо твердя: «Отдай медаль, падло! Отдай! Это моя!»
Гинтов поднатужился и отбросил Истомина, как чувал с пшеницей. Но тот  снова на него ринулся. Тогда подоспели Прохоров с Каганцом и активисты. Враждующих растащили.
Так жена Истомина убедилась, что её Пётр не дремлет, обид не прощает, с врагами воюет, но ему катастрофически не везёт.
«Тут уж ничего не попишешь, - мудро подытожила она. - Кулацкое происхождение подводит. Приворовывать можно, а в руководящем кресле красоваться не положено. Государственный закон. Не просто закон подлости».
Назло врагам сделала вид, что ничего не заметила. Не оскорбилась, не оставила торжество. Напротив, соблазнила самого Каганца сплясать на пару. И тот оторвал с нею номер. И Горчинский запечатлел сей миг для потомков: ответственный Каганец пляшет под одну дудку с подкулачницей Истоминой. Безответственно пляшет... Фотография получилась отличная, но не дошла до потомков. Попала в руки благоверной министра финансов, и та отволтузила его в домашнем застенке, пользуясь четырёхкратным превосходством массы своего тела.
А Истомина потом - на гулянках в своём доме из точёного красного кирпича - хвалилась, демонстрируя редкий кадр: «А это здешний министр финансов отплясывает с кулацкой прихвостницей. Это со мною, значит».
Да, дом у Петра Тарасыча красен и углами, и пирогами. Но никто вопросом не задавался, как такое царство из девяноста рублей зарплата удалось сочинить. Да, жена, конечно, тоже не бесплатно работала. Но ведь и дети росли. И костюмы дорожали...
А точёный кирпич дома- дворца, кровля из железа оцинкованного, ворота железные и ограда такая же, гараж ожелезнённый - всё это родилось из связей Госстраха с колхозами, с их кладовыми, с их пожарами и недородами. Всё к Петру Тарасовичу через удвоение выплат пожаловало. Веселов только единожды на такой след наткнулся.
12
Когда Прохорова на курсы отослали, Истомин много думал, как бы Горчинского подсидеть: последний шанс в замы выбиться...
Обстановка оставалась сложной: наследство Веселова во многих местах, как шило из мешка, скалилось. Его нарушения скандалами оборачивались.
Одно с Тавровой было связано.
После урока начальника она мигом освоилась. На свой манер, конечно. Сразу прикинула, на чём силы экономить можно. И экономила, отметая все претензии помощников Веселова.
Как-то на МТФ скотника застраховала, а подпись получить забыла. Истомин доглядел и велел за подписью со страховым заявлением съездить. Тогда она к Веселову подкатилась - тот заявление на страхование утвердил не читая.
- Торопись, пока этот скотник живой или не получил травму! - нудился много раз Истомин.
Она же устранять свой огрех не собиралась. Возражала мысленно: «Ничего с ним не сделается!» Так и воткнула недооформленное заявление в картотеку бухгалтеру.
Она и отчёты приловчилась не в руки инспектору сначала, а потом бухгалтеру вручать: она подбрасывала их незаметно бухгалтеру без инспекторской проверки. Так лихо, так быстро, так выгодно: ни времени не теряешь, ни настроение замечаниями тебе не портят.
Бухгалтер же отчеты принимает, в уме прикидывает, сколько еще агентов не отчиталось, потом объявляет: «Тавровой не было!» Потом глядь - на столе отчёт лежит. Поднимает - инспектором не подписан. Ну, и сама передаёт инспектору.
А со скотником Вороновым она и на самом деле почти не виделась: как условились, взносы его получала с матери. Та вносила исправно. И было хорошо.
При инвентаризации договоров страхования жизни Истомин снова напомнил Тавровой об этом огрехе. Она снова отмахнулась и улизнула. Беда на втором году страхования нагрянула. Воронов поздним вечером с фермы возвращался, в темноте - на дороге республиканского значения - был сбит с велосипеда пьяным водителем грузовика. На дороге и умер.
На стол Истомину легло заявление на выплату. Он тотчас в картотеку нырнул.
- Так и есть! - объявил он себе и присутствующим. - Подпись не отобрала. Выплаты не будет!
Потом суда над водителем грузовика ждали, чтоб копию приговора к делу, как по инструкции полагается, приобщить. Получил эту копию уже Горчинский. Ему- то Веселов и поручил составить акт для объяснения отсутствия подписи.
- Там ещё и свидетельство Таврова за меня подписала, - подсказал Истомин, передавая дело.
Пока документы в управление ходили, начальником Прохорова назначили. Отказ в выплате пришёл, когда Прохоров на курсы отбыл.
Тем временем родственники Воронова Таврову спрашивали, будет ли выплата. Она их заверяла: «Будет! Будет!» Так Веселов ей обещал.
И вдруг мать Воронова напрямую из Дарска получает ответ, где ей предлагают вместо тысячи рублей получить назад внесённые взносы. Договор признан несостоявшимся.
Горчинскому такое решение не понравилось. Антиреклама.
Составляя акт, он Воронову не обнадёживал, но надеялся, что управленцы представят себе, что может означать отказ в выплате, когда в том страхователь нисколько не виноват. А сама Таврова Воронову смело обнадежила.
Заглянул агент Забазнов. Поздоровался, осмотрелся, к разговорам прислушался, словно примерялся, к месту ли будет здесь его тонкая и длинная фигура в чёрном костюме и лицо со шрамом на правой скуле. Потом обратился громко: «А кто бы мне посоветовал, как быть? Вороновой отказали - теперь хоть в станицу не показывайся. Рта раскрыть не дают. И вину нашу так толкуют. Дескать, приезжал кто- то, золотые горы наобещал. На поверку же - фига с маком!»
- Приезжать я приезжал, - отозвался Горчинский. - Но насчёт гор речи не заводил.
- Значит, Таврова поторопилась. Вчера её вороновская родня за волосы таскала. Теперь она туда ни ногой. Брагина, её закадычная подруга, план давно закрыла: ей там делать нечего. А как быть мне?
- Да так, - ввязался в разговор Истомин. - План по видам в первом месяце выполняй, чтоб не играть у начальника на нервах: захочу сделаю, захочу провалю.
- Первый месяц ушёл. Его не воротишь. Как быть сегодня?
Оставайся без плана. Хоть раз подведёшь себя, а не коллектив. Это меня не устраивает.
- Меня тоже не устраивало, когда ты на художества Тавровой сквозь пальцы глядел. Тоже мне, сосед называется. Одно хозяйство обслуживаете.
- Спасибо за науку, но это не ответ.
- Спроси начальника.
В те времена инспекция Госстраха была одна на весь район, и по утрам у ее порога много приезжего люда скапливалось. Спешили с надеждой, что их, клиентов, тут дожидаются: не болеют, в командировки не отвлекаются, на заседания не ходят, на курсы не ездят и чеки в запасе имеют и т.д.
А складывалось часто и густо совсем по- другому, и дух недовольства всегда витал над внушительной очередью. Не прекращались скандальные разговоры и в это утро. А тут ещё старуха в трауре, как на сухие дрова бензином, своим горем на клиентов плеснула. Ещё в коридоре Воронова принялась воодушевлять себя вслух на тяжкое обвинение. Рослая, измождённая, но с крепким голосом да в открывшейся тишине, она, явила собой несравненно более внушительную провинность конторы, чем ожидание бухгалтера с чековой книжкой. И многие тотчас стали догадываться: «Да тут творится такое...» И загорелись желанием докопаться, какое же именно...
Истомин, уловив звонкую фразу антиагитации, в коридор вышел и Воронову в кабинет пригласил, где сам сидел, главный бухгалтер с помощницей и Горчинский. И уже здесь она повторила: «Значит, обманом занимаешься, мил человек. Сына нет, акт составил, а платить не платишь? Таврова тогда прижала своей ногой мою при расспросе и твердила: «Так, так, так!» Под столом ногой подсказывала. А вышло сосем не так. Выходит, надули? А может, и поделили? Как не стыдно только! Что ж мне теперь к прокурору? На весь город ославить? Таврова что обещала: «Только акт подпишешь - тысячу отдадут!» А отдают каких- то двести!»
- Не надо кричать. Лишнего не сочиняйте, - заметил Истомин. - Вот вам начальник. Пускай разбирается.
Горчинский сидел ошпаренный шквалом обвинений и не мог сообразить, что он должен ответить, если в главном с клиентом согласен, но ничего исправить не может.
- Давай. Николай Андреевич! Решай! - торопил Истомин. И его подталкивание только обостряло ситуацию, подвигая к признанию безысходности, бессилия, а значит, к непорядочности. Получалось, что он должен признать, что в грязном деле увяз. Ну, а коли понял это и себя честным человеком считаешь, то бросать надо! Только так. Ты ж не можешь решение управления отменить!?
«Вот он, - прикидывал про себя Истомин, - ужё и потом обливается. И сгорает от стыда. Глаз поднять не смеет. Язык парализовало. Память отшибло. А почему? Потому, что готов сквозь землю провалиться. И опять же - перед ним стена. Что он против управления может? Ничего! Тут не ослушаешься. Тут деньги. Выплатишь клиенту по справедливости - с тебя сдерут. Тут надо  уламывать управленцев по знакомству. А где они у него, эти знакомства? Нет их! Так о том надо было думать, когда за должность брался. Остаётся одно - рвануть без оглядки! Такой подвиг я и помогу тебе, Николай Андреевич, совершить...
И вдруг Горчинский заговорил. Глухо, спотыкаясь.
- Это нехорошо, что вы с Тавровой меня провели при составлении акта, - выдавил он первую фразу. - И другое тоже плохо. Что заверения Тавровой мне
приписываете. Но хорошо, что выход всё- таки имеется. Идите в суд. Подавайте на Госстрах.
- Да ты что? - вырвалось у Истомина.
- Другого выхода нет. Это справедливо будет.
- А с чем идти? - легко перешла на деловой тон Воронова.
- С письмом об отказе. Что ещё потребуется, суд у нас запросит.
И суд действительно присудил выплатить полную страховую сумму, признав, что сделка состоялась «дефакто». Воронова поблагодарила Горчинского в зале суда. Но Тавровой пришлось уволиться. Забазнов тоже сбежал. На другой участок.
13
- Слушай, хрен учёный, - как всегда, с иронией обратился к Горчинскому Прохоров. - Ты сшив с соцобязательствами у меня не брал?
- Брал.
- И что ты с ним делал?
- Ничего особенного. Кое- что выписал.
- А у тебя кто-нибудь им интересовался?
- Гинтов.
- Вот- вот. А я в догадках теряюсь, куда лист исчез.
- Исчез?
- Да. Испарились соцобязательства ударника комтруда Гинтова Адольфа!
- Почему?
- Да он же за их выполнение борется.
- Уничтожил, что ли?
- Не думаю... Ты вот что. Не подавай виду. Так и сиди согнувшись, а я тот сшив рядом положу...
- Зачем?
- А Гинтов, как увидит, так и потянется.
- Ну, что ж. Посмотрим.
- Посмотрим-посмотрим, - попыхивая вечной папиросой, глядя уже в потолок, а не на Горчинского, согласился Прохоров и похромал к себе.
Через пару дней Гинтов и на самом деле попросил сшив, на четверть часа с ним отвлёкся и вернул. Горчинский тотчас отнёс его Прохорову.
- Ну, вот. Теперь погляди сюда, Геббельс от Госстраха, - он принялся листать, морщась от неловкости срывающихся пальцев и прожигая чёрными глазами то сшив, то Горчинского. - Номерка на листе нет, хотя лист на своём месте. Я меленько зелёной пастой пронумеровал. Теперь со сводом у плановика цифры сверим. Цифры другие, полегче. Объёмы Гинтов себе занизил.
- Действительно.
- Теперь этот праведник, туды его в копилку, других укорять будет, что соцобязательства не выполняют. Вот так- то, хрен учёный.
- Но это ж подлог! Надо разобрать на профкоме. А лучше на собрании...
- Может, и разберём. Штатным я всем скажу сегодня. Пусть глядят в оба.
- Ну, что, медалист? - принялся шпынять Гинтова Истомин при первой встрече после открытия подлога. - Таким, значит, новым способом обязательства выполняем? Через подделку?
- Ничего я не подделывал. То разные вещи, - спокойно возразил Гинтов. - Обязательства я принимал, я и изменить имею право.
- А почему другие? Что без билетов? Чего они не уменьшают, а тужатся?
14
Слушая перебранку Истомина с Гинтовым, Горчинский вспомнил беседу с Сувориной. О трудностях при честной работе, о каверзах социалистического соревнования.
Разговор начался с дерзкой шутки, какие она с ним всегда практиковала.
- Так вы, я вижу, надолго здесь обосновались? - заметила она с привычной бесцеремонностью.
- Работы здесь много. В другом месте не будет столько, - отозвался он. - А вы чего приуныли?
- Дядя на пенсию подался. Теперь я без «мохнатой руки”.
- Безответственный товарищ. Человека в люди не вывел, а туда же – на боковую.
- Вот именно. Обидно до слез.
- А чего это вы свою правую, как куклу, нянчите?
- Да вот. Решила в передовики выбиться и писаниной надсадила. Теперь болит.
- Странное предприятие для философствующей девушки. Вы же отлично знаете, что трудом праведным не наживёшь палат каменных. Что сие у нас достигается иначе. Трудовые успехи - не главное, когда повышения по службе добиваешься.
На моём скромном примере и то видно. Не был я ни отличным рядовым инспектором, ни заслуженным старшим. Сразу плюх в кресло зама: через две головы, получается! У нас не ходят по ступенькам. Коли пойдёшь, так можешь заблудиться. И не дойти...
- Да вы мудрец. Расцеловать бы за зрелость мысли, да народу много. Очередь ждёт.
- Её переждать можно.
- Нет. Спешу.
Горчинский знал ещё агентом, что обязанности участкового инспектора Елена Павловна освоила на совесть. С участком легко справлялась, потому что рабочие дни все отрабатывала: ни сама не болела, ни детей выхаживать не приходилось. Вот и успевала ещё и за других покрутиться. И козыряла этим. А ей, чтоб не надсадиться, лучше б не высовываться.
Бессистемная система организации нашей такова, что за одну зарплату можно и шесть норм давать.
Она не сразу смикитила, что лавры победителя соревнования на дураков рассчитаны: отстающие при той же зарплате нежатся.
При Веселове она как-то к безделью метнулась, на выговора нарывалась. Веселов взывал к её совести: «Не можешь же ты лежать, когда другие трудятся?»
- А почему не могу? - удивлялась она. - Они ведь почему сегодня потеют? Потому, что вчера не просыпались. Я тоже так могу: неделю просидеть дома, а потом два дня «ура» кричать. Демонстративно сдерживаясь в трудовом порыве, она за бездельницу прослыла. Но со своей- то работой она справлялась. Дело только в том, что отличаться на чужих участках перестала. Намётанным взглядом прикидывала, где пролегает сегодня средняя линия инспекторского наступления в очередной кампании. За эту линию перестала высовываться, то есть свою работу всячески экономила.
Посылают в командировку на день - она два часа трудится. Средний темп выдерживает, учитывая продвижение на соседних участках.
Ведь когда аврал объявят, надо иметь собственный плацдарм, чтоб отличиться.
Да и с самим Горчинским как-то конфуз вышел. Собирали обязательную страховку с домовладельцев. Соревновались, кто больше платежей за неделю возьмёт. У Горчинского оставалось на городском квартале десять рублей недоимки. Он эти десять и сдал при отчете. Но чествовали тех, кто принёс больше, то бишь тех, кто больше недоделок имел на начало аврала. Хотя качество агентского труда в том, что на обслуживаемом участке не остаётся ни одного должника. Веселов же под другим углом зрения хвалил.
Действительно, средний темп всегда спасал от всевозможных конфузов. И Суворина издевалась: «У нас ведь все непременно равны! Да здравствует маршировка на месте! Сверяем единодушие по задам!»
Такая болтанка надоела. Елена Павловна уволилась и уехала далеко от этого города и от родной станицы. На завод поступила. Потом в Госстрах перешла. Там. Вдалеке. Должность зама получила. И всё Горчинскому писала и до, и после замужества.
15
Истомин не расставался с привычкой на слабых отыгрываться. Любил над Шажковым подшучивать. А тот терпелив, незлобив и даже злые шутки сносит как безобидные.
Разглядывая на лбу Шажкова параллели морщин, напоминающие слегка разогнутые скобы, Истомин при каждой встрече справлялся: «Геннадий Сидорович! Ты когда на свадьбу позовёшь? Тебе жениться пора: мне выпить хочется».
- Наберись терпения, Пётр Тарасыч. Может, и позову, - бросал Шажков мимоходом и удалялся.
Истомин слышал, будто оккупанты выхолостили Шажкова, когда прислуживать им принуждали. Потом Шажков долго в советских тюремных лагерях сидел. Словом, потому и заговаривал, что тема небезобидная. Его самого подкулачником честили и потому ходу не давали даже на один шаг вверх.
- А где наш ударник Гинтов прохлаждается? – прошелся теперь он по другому адресу - До сих пор не отчитался. Геннадий Сидорович! Что скажешь? Он же твой сосед и напарник?!
- Не знаю, - не отрываясь от бумаг, извлечённых из полевой сумки ответил Шажков, пристроив своё маленькое тело в нише, образованной шкафами, на нераспечатанных бумажных посылках. - Мы на этой неделе никуда не ездили. Сказал, мотоцикл ремонта требует, запчасти надо доставать.
- А вы разве не вместе чай пьёте?
- Нет. Сам знаешь. Как и тебя, не приглашает.
Между тем Шажков жениться собирался. То была его тайна. Да и некому было её поведать. Жена Гинтова, под семейным секретом, между чаем и водкой выбирала последнюю и уже по этой причине не могла болтливому гостю радоваться. Неприязнь Шажкова к Гинтовой поддерживалась и слухами, будто  она на досуге поколачивает супруга. Так в назидание Гитову он с  удовольствием пересказывал анекдот, от хуторских мужиков услышанный. Те, конечно, ему, как человеку неопытному, жаловались. «Теперь ведь какая жена хороша? - говорили они. - Да та, которая с мужем как с собакой обращается. Не бьет, ласковой по праздникам бывает. Вовремя кормит и на ночь ... отпускает.  Вот ведь, кажется, совсем просто, но где найдёшь такую?»
- Так уж все и дерутся? - удивился Шажков - Вот те крест святой!
Проблема женитьбы занимала Шажкова не на шутку. Для горожанина, он был богатым холостяком: квартиру имел двухкомнатную,от умершей тетки доставшуюся, сберкнижку, зарплату получал немалую - по скромным его талантам и расходам. На риск отваживаясь, он не исключал провала. Мог и убыток случиться - размен квартиры после развода. И всё- таки шанс упускать не хотелось.
В те же дни Гинтовы другой заботой жили. На годовом доходе более четырех тысяч рублей они давно поправили свои домашние дела. Хотелось более ощутимого благополучия. Решили обменять квартиру, перебраться в большой город и устроиться там на более престижную работу. Не век же мотаться  Адольфу Иосифовичу по хуторам с агентской сумкой. В конце концов, не в  авторитете счастье. Счастье в достатке полном и в благополучии личном. Теперь, дескать, все такое счастье зубами рвут. Это намного раньше  были идеалы высокие.
Гинтов в Донецк съездил, квартиру и службу новую присмотрел. Все сложилось лучше некуда. Осталось к отъезду вещи подготовить да уволиться.
- Если мы с собою этот хлам прихватим,- рассуждал Адольф Иосифович он только тень на нашу репутацию бросит. Всё равно скоро на помойку вынесем. Но зачем, скажи, нам лишние сложности?
- А ты их не создавай, если можешь. Продал бы, так здесь никто не купит.  Эх,садовая ты голова.Вечно в пустой болтовне тонешь!
- Купить могут.
- Кто?
- Да Шажков хотя бы.
- Ну- ну.
- Да-да! У него как раз таких вещей нет. Зато, как холостяку, они ему необходимы больше, чем нам.
- Сбегай, предложи!
И Гинтов направил свои стопы в соседний подъезд.
- Ты как? Временем располагаешь?
- Для чего? - справился Шажков, не привыкший отказывать, но затруднявшийся: он поджидал гостью и уйти надолго не мог.
- Ко мне заглянуть... Минут на пять!?
- На пять смогу.
И Шажков молча двинулся за Гинтовым, думая о своём: как бы не загуляться. Вот-вот должна подойти Елизавета.
О Гинтовых мельком отметил: «Странно. То днём сидят на крючке, а тут под вечер пригласили...»
Гинтов примкнул за Шажковым дверь, чтоб никто из соседей не помешал вторжением. А когда Геннадий Сидорович в одних носках остался, провёл его к дивану во второй, большой комнате и пояснил: «Вот. В случае переезда - вещь громоздкая. В оседлой же, тем более в холостой жизни - незаменимая. Посидеть, полежать, газету почитать, с гостем побеседовать».
- Согласен. Но ведь вы не уезжаете?
- Запланировали. Надо выполнять.
- А как же мотоцикл? Наша работа?
- Мотоцикл сдам. Я тебе говорил: учись! Не захотел - не жалуйся!
- Да, наверное, всё обойдётся. Мотоциклиста начальник найдёт, - подумал Шажков вслух.
- Может. И даже вполне.
- Нет, но мне завтра списки везти!?
- Завтра уже не поедем. А пригласил я тебя из- за отправки вещей.
- Помогу. Помогу. О чём разговор?
- Значит, так. Если тебе что-то из нашей мебели нравится, забирай... Диван.
- Диван можно взять, - опять вслух подумал Шажков.
- А шифоньер?
- Тоже.
- Так давай перенесём их к тебе.
Они вдвоём перетащили обе громоздкие вещи. Гинтов молча удалился к себе. Шажков же, постояв, как оглушенный, минуту- другую, вдруг очнулся: Надо б магарыч поставить!»
- А сколько бутылок коньяка я должен? - справился он у Гинтова, будучи на этот раз принят по обыкновению - на лестничной площадке.
- Ты что? Забыл, что пить мне врачи запретили?
Шажков оживился и хотел было уже брякнуть: дескать, Ксения Петровна будет в восторге. Но вовремя осекся.
- Это одно. А другое в том, что ты человек неопытный в таком деле. Да и прижимистый. Возьмёшь самого дешёвого. Словом, валяй валютой!
- Сколько?
- Сто пятьдесят!
- Ладно. Только у меня таких денег дома нету!?
- Не беда. Отдашь завтра. Пришлёшь по почте, в крайнем случае. Знаю, не обманешь.
- Не должен бы, - согласился про себя Шажков.
Елизавета в тот вечер не появилась, и он все думал о ней. Смекал, что его женитьба на волоске. Интриговал себя вопросом: удержит ли этот волосок его судьбу или оборвётся?
Ночуя на хуторе, Шажков однажды невольно подслушал мнение Елизаветиной родни.
- С таким, - наставляли её, - если и не наживёшь богатства, так хоть того, что имеешь, не спустишь. А от другого совсем голенькой прибежишь. Так что другими не соблазняйся.
Потом он долго лежал молча, а она приставала: «Чего молчишь?» И он врал напропалую, чтоб время до недвусмысленного отказа продлить: «В зобу дыханье спёрло. Так ты на самом деле у меня хозяйкой будешь?»
- Раз сказала, буду хозяйкой твоей квартиры, значит, буду! В темноте он не видел её лица, но во вкрадчивом тоне лукавство улавливал.
- Нашла чем удивить! Найти хозяйку на городскую квартиру - не задача. Только свистни в людном месте - сотня хозяек набежит. Соль в том, чтоб и я при хозяйке хозяином остался. Чтоб семья получилась...
- Буду хозяйкой. Буду, - беспечно, бесчувственно обещала Елизавета.
И вот, наконец- то, оглядеться явилась. Уже после отъезда Гинтовых. В дооборудованный зал.
16
- Никак серьёзных вестей поджидаешь? - маленькая плотная Елизавета - говорила ломаясь, как сдобный пряник, набивая своему вниманию цену. - Из чулана этот хлам вытащил?
- Нет. Это Гинтовы на Украину уехали.
- И не нашли для тебя ничего приличнее на память оставить?
- Да нет, не на память.
- На сохранение что ли? Или у тебя здесь лавка древностей открывается?
- Да нет. Заплатить надо.
- Заплатить? И сколько же?
- Сто тридцать, - умышленно скостил сумму долга Шажков.
- За эти дрова? Да у моей бабушки новее!
Елизавета обрадовалась, что подвернулся предмет для спора: говорить ей было не о чём и молчание в таких случаях выдаёт правду, а тут неисчерпаемые возможности для шуток. Можно и ничего путного не сказать, но говорить много и в таком разговоре от главного уйти. И при этом оставить впечатление о своём трезвом взгляде на жизнь, об опыте немалом. Неожиданном. И тут уж сомнения появятся с другой стороны. Вроде, а по себе ли я берёзку загибаю?
- Да ты - не расстраивайся. Не нравится - заменим.
- Отдашь сто тридцать и потом заменим ещё рублей на пятьсот? Да это ж разорение?!
- Да нет. Я поторгуюсь ещё.
- Но на кой ляд тебе торговаться? Пускай забирают!
- Тогда у меня времени не было присмотреться. Теперь Гинтовых нет.
- Всё равно. Напиши, пускай дураков в другом месте поищут!
Елизавета поколебала мнение Шажкова, и тот не торопился с расчётом.
«А ведь и правда. Надул меня Гинтов, - в душе согласился он. - Ну, да ладно. Не до конца».
- Ни копейки не плати! Слышишь? - приказала Елизавета прощаясь, чтоб проверить, как он считаться станет с нею потом, в семейной жизни.
- Да нет. Мы ж договорились... Как же так?
- Вот так! Трезвыми договариваться надо!
- Нет. Мы не пили.
- Всё равно: нечестно договорились!
После ухода Елизаветы Шажков неделю размышлял над сделкой с Гинтовым.
«Нет. Ну, как человек переменился! - взвешивал он истоки обмана. - Три года тому назад целый гардероб подарил незнакомому деду. Там рублей на триста было. Не оглядываясь, в лесополосу кинул, не на людную площадь! А теперь с меня, с товарища, за рухлядь, как за новую мебель дерёт. Нет, схожу к товароведу. Пускай оценит. Наклейки магазинные сохранились. Вот так. Честно.  Без обид».
Но к товароведу он тотчас не бросился. С присущей ему основательностью и неторопливостью ещё неделю пропустил. А между тем в местком Госстраха жалоба пришла. В ней Гинтов бил челом на Шажкова. Претензию солидно обосновывал. Дескать, долговую расписку от Шажкова имеет, свидетеля сделки тоже. Агента Огаркова называет. Шажкова на заседание месткома пригласили. Огарков там свою осведомлённость подтвердил.
- По-джентельменски тебе, Геннадий Сидорович, - выложил своё убеждение Огарков зло, будто за кровную обиду проходимцу воздавая, - следовало бы набить морду. Чтоб впредь ты слово, давши его, держал.
Горчинскому Огарков странным типом казался. Видел он его чаще с серой  щетиной на щеках. В делах он мудрил вечно так, что самое простое превращалось в тяжбу. Как-то свеклу пололи. Все по два рядка взяли, дружно собрались да и пробежались за день. Огарков опоздал, потом раньше других исчез, пользуясь служебным мотоциклом. А в конце концов, оказалось, что рядки не обработал.
Потому Горчинский заявление Огаркова не признавал авторитетным. И Пшикина за Шажкова вступилась, объявив: «Гинтов тоже хорош гусь. Привык облапошивать. Все три года верхом на Шажкове ездил. Всё ему- то пропавших без вести, то несговорчивых клиентов сбывал».
Но её не поддержали. Мужчины над джентльменскими достоинствами надулись и неожиданно сплотились в желании втоптать Шажкова в грязь.
Но Шажков своего опоздания с уплатой не стыдился и вообще не робел. Насчёт консультации у товароведа ввернул.
- Нет, - холодно возражал Огарков, красуясь серой щетиной. - Ты при свидетеле документ подписал и деньги отдай!
- Действительно. Зачем подписал?
- Да он большой любитель бумаг. Ему без них не спится. Ну, я их ему подписывал всегда. Пускай, думаю, не расстраивается.
Под давлением большинства Геннадий Сидорович, в конце концов, сник. Эту его растерянность и приняли за согласие исправиться. И отпустили.
Но через две недели пришло еще письмо от Гинтова, где он о новой высокой должности сообщал, окладом, хвалился, а в заключение нелестно о Шажкове добавлял.
«Шажков прислал мне по почте восемьдесят девять рублей 80 копеек - часть долга за мебель. И больше ничего не обещает! - возмущался он. - Я был у адвоката, и тот заверил: «Подавай на суд — Шажков остальное заплатит и судебные издержки возместит».
«Тяжело, конечно, вдруг узнать, - делал он натяжку на свою искренность,- что Шажков не тот человек, за которого выдавал все годы нашей совместной работы. Вот что могут сделать с человеком деньги. Вы присмотритесь к нему повнимательнее».
- Гинтов, понятно, прохвост, если откровенно высказывается между нами, - сухо подытожил Прохоров, которому адресовал все письма Гинтов, - но он ведь так и сделает, как обещает. Уже прислал экземпляр искового заявления, расписку Шажкова и квитанцию об уплате за юридическую помощь.
- А почему ты, Геннадий Сидорович, восемьдесят девять рублей выслал? Ни больше, ни меньше, - справился Горчинский.
- Да женился я. Жена против уплаты уперлась. Потом уломал - таки. Тогда она мне условие: «Заплати, но только безо всяких там сто!» Ну, а даже в девяносто есть «сто». Ну, я и урезал.
- Ну, ты и шутник, оказывается! - рассмеялся Истомин грубо. - Даже жену приплел, которой нет.
- Да как же? Есть!
- Жена у него есть. У него совести нет! - подал строгий голос Огарков.
- Так жену надо обмыть! - оживился Прохоров.
- Ничего не выйдет! - вклинилась Пшикина. - Шажкову надо сначала с долгами рассчитаться, коли вы его от них не освободили. Потом уж на празднество заработать...
- Ну, вы и юмористы, как погляжу! - заключил Горчинский вознамерившись вернуться к делам.
17
- Ну, как, разведчик? - заговорил Первый с Веселовым, вернувшимся из техникума с дипломом.
- Опять в ревизоры хочу. В сельхозуправлении как раз место освободилось. Вот диплом получил.
- Ну, что ж. Не на войне. Попробуй. Наверняка живым останешься. И здоровым. Нарушений много. Откупы немалые. Так ты и про меня не забывай
- Постараюсь...
- А фронтовые будни вспоминаешь?
- Не часто.
- Почему?
- Так-то ж детство. Каких- то шестнадцать лет. Счастливо сложилось. Разве вот крещенье, когда из плавней в Дарск выползли да за безбилетный проезд хотели нас задержать. За тот случай до сих пор обидно.
Перед Веселовым сидел дряхлый старик вместо бывшего бравого лейтенанта. Тот лейтенант не прогнал его в сорок третьем, а напротив дал отличиться.
Веселов догадывался: Первого в скором времени ждёт отставка. Так что не только по виду, но и по сути забот он превратился в собеседника для внучат. Люди же только сейчас богатеть начинают. Надо бы и ему на чёрный день запастись золотишком да сберкнижкой. Прослужил, как в колхозе послевоенном, за спасибо.
Как человек маленький и заботы со стороны никогда не испытывавший, Веселов выход из будущих затруднений видел только в собственной изворотливости и ловкости. И сколько ни наказывали, ничего другого придумать не  мог, потому что никакое сверхусердие ощутимого вознаграждения не давало.
Служба в сельхозуправлении началась с немалого затруднения. Хотя он пришел не начальником, не заведующим отделом, но почему- то считал само собой разумеющимся, что отдельный кабинет получит. Пускай последний чулан, но чтоб без коллег- свидетелей.
А сложилось не совсем так. В его рабочей комнате стоял ещё один скромный однотумбовый столик и за ним безотлучно сидела женщина. Это крепко смущало Веселова. К ревизорской службе отношения она не имела, но доверительным беседам и приёму подношений явно мешала. Веселов и так и эдак прикидывал и находил, что нет смысла вербовать её в помощницы и делиться с нею побочными доходами.
Да и была она почти ровесницей и такой заезженной, что ни с какой стороны не подходила в любовницы. «Нет, её надо как-то выкурить, - заключил он. - Добиться, чтоб сама убралась. Начальство ей ничего лучшего не даст...»
Сидела она в своём уголке - по ходу слева - смирно и молча. Её кофта стального цвета тоже в глаза не бросалась. Но Веселов заставлял себя думать, что это его беда. Свидетель.
Как человек увлечённый одной задачей, он приходил в кабинет раньше ее и оставлял его позже. И по надобности, и в поисках надёжного варианта.
«Может, её домашние заботы крепко связывают, и она от звонка до звонка торчать будет? - положил он проверить. - Тогда буду хоть этим временем располагать, что за пределами рабочего дня».
Но пересидеть её не каждый день удавалось. И утром тоже без ее общества скучал недолго: она тоже принималась за свои бумаги за час, за полчаса до звонка. Выходило, что она тоже часов не наблюдает.
Вообще-то мужики из других отделов торчали в сельхозуправлении тоже как привязанные.
«Или жёны их так запилили, что домой они возвращаются, как на казнь. - недоумевал он. - Или больше заняться нечем? Или любовниц не имеют?».
Очень не нравилось ему всё это. Он прибивался к мысли, что любой клиент - ранний или поздний - непременно попадёт на мушку кому- то из этих мешковатых агрономов, механиков, зоотехников и экономистов.
«Нет, - понял он. - Такие дела надо проворачивать на лету. Среди бела дня. Тогда так людно, что не поймёшь, кто к кому и зачем является».
В столь мучительном поиске он обратил внимание на маленькое существо в чёрном халате, приходившее убирать в кабинетах по вечерам. То была чуткая, предупредительная старушка. Она никогда не вторгалась, если он сидел в кабинете. Ждала своей очереди на внимание под дверью, как собака.
Однажды он её этак больше часа проманежил: на этаже ни души не осталось. -
- Можно? - спросила она, увидев его выходящим без портфеля (большинство почему- то отправлялось домой с портфелями или с вместительными сумками).
Отметив в её поведении готовность услужить, Веселов разговорился.
- Что можно? - уточнил он очевидное.
- Полы помыть.
- Да... Нельзя.
Молча, выражением недоумения она требовала пояснений, уставясь на длинный нос нового работника. Нос своей широкой спинкой напоминал ей морковь с тупым хвостом.
- Давай так договоримся, - углубился Веселов в неожиданный вопрос. - За каждый раз, когда ты пол в кабинете не вымоешь, я плачу тебе рубль.
- А пыль на столах, подоконниках?
- Пыль, тем более, не надо трогать. Понимаешь, все эти уборки меня из колеи выбивают. На нервы действуют. Вот когда всё намертво лежит, на месте стоит, тогда я хорошо работаю.
- Так ведь грязно?!
- Но я ж в командировках часто пропадаю. Не отравлюсь. Но лучше, если и тогда мыть не будешь...
- А Мария Павловна? У неё лёгкие слабые.
- Если ей неприятно, она в другой кабинет переселится. Но если не захочет, то пускай терпит. Это её личная придурь.
- Хорошо. Мне рубли не помешают.
- Вот и отличненько. По рукам.
Прошло три года. Лучшие рестораны областной столицы привечали Веселова с симпатичными девицами. Лучшие костюмы хранились дома в платяных шкафах. Крупные суммы скопились на сберкнижках, почти в каждой из семи сберкасс Дымска.
Главную задачу - найти место для приёма клиентов - решил он просто: выбрал квартиру жениной сестры. И с дальним прицелом вышло. Как говорится на Руси, с умом. Но о том чуть ниже.
Веселов любил заводить знакомства с влиятельными людьми. Сошёлся и с прокурором: два раза на рыбалку вместе ездили. Много раз по бытовым пустякам перезванивались.
Веселов завидовал прокурору - коротенькому толстяку. Навек умилила его однажды виденная картина. Тот неторопливо перебирает коротенькими ножками, а за ним верзила- грузчик из универмага штуку отличной шерсти несёт.
«Вот так жить надо!» - подумалось ему. Веселов даже здороваться не стал, чтоб не нарушить святости действа. Так и простоял на противоположной стороне улицы, провожая шествие глазами.
Словом, когда прокурор позвонил Веселову и пригласил в кабинет прибыть, то Веселов поспешил к нему, как к лучшему другу на помощь. А тот ему - наручники надел.
А сошлось на том очень просто. Веселов из месячной командировки вернулся (за пределами Европы районные дела распутывал). Как всегда, говорил с апломбом, жесты делал с претензией на значительность своей персоны. Из кабинета выбегал сейф не запирая (чтоб подозрения отвести). Из того сейфа и изъяла Мария Павловна свеженький акт и прокурору снесла.
- Зачем? - спросят некоторые.
Затем, что уже ко времени было. Первый- покровитель на пенсию вышел. Опять же на Руси пословица бытует: что сходит с рук ворам, за то воришек бьют. Вот и прокурор в той кампании решил отличиться. Возжелал одного взяточника наказать.
Он, скорее всего и не сделал бы этого, если б не ведал, что след от запредельного городка в его Дымск приведёт. А он - недреманное око закона - свой долг исполнил. И никаких к нему претензий. В запредельном же городке взяткодателя прищучили. И крупного очень.
И многие в Дымске сразу сообразили свои персоны обезопасить. Начальник сельхозуправления - как водится в таких переплетах - в больнице прописался (не в своей, не в местной, разумеется,(чтоб в рядах свидетелей не оказаться.
Веселову дали восемь лет с конфискацией имущества. Но до прибытия судисполнителя ценное имущество в квартиру жениной сестры перекочевало. Её муж тотчас «Жигули» купил. На них потом передачи Веселову в недальнюю тюрьму возили.
Тюрьма для Веселова не так уж сильно разнилась от свободы, к примеру, того же Горчинского: никаких неожиданных притеснений он не испытывал. Одна лишь тяжкая повинность была - давать тюремному начальству взятки. За послабления: за должность учётчика кубатуры заготовленного леса, за неочередные передачи от жены, попозже - и за отпуска домой.
Ничего. Запасов денежных до конца отсидки хватило. В заключение «Жигули» пришлось продать. Но Веселов ни о чем не жалел. В памяти не стирались яркие вечера в ресторанах в ревизорскую бытность, девицы красивые, ночи хмельные. - Ну, а что в дерьме, - доказывал он шурину, - так это все. Так или иначе. Все в бою за копейку. Все ворюгами оказались. И здесь, и там. Теперь газетами доказано».
18
Прохоров привык, что аппарат инспекции работает сам по себе, а он сам по себе. Всё вертится. Ну, и ладно. Редко вмешивался. Ещё реже приходили к нему за советами и разрешениями. К нему никогда не было очереди. Чеки подписывал - по привычке бухгалтерии - Горчинский.
Клиентов сортировал дежурный: к главному бухгалтеру - за чеками, к Горчинскому - с заявлениями по дожитиям и расторжениям, к старшему инспектору Толстикову - с заявлениями по травмам, к Истомину - с заявлениями о гибели, повреждении, похищении имущества, транспорта.
Старшие специалисты у Прохорова не консультировались: они звонили по своим отраслям в отделы управления. Потому каждый из них был в своей отрасли хозяином и ответчиком. Прохоров будто царствовал при хороших премьер- министрах. Правда, и при таком облегчении он никогда не скучал: и сам находил себе работу, и агенты, ночей и дней не досыпая, придумывали ее. Кто-то не хотел работать в бригаде, кто- то был квартальным планом недоволен, кому- то участок казался бедным. Были и такие, которым преследования со стороны начальника мстились.
Старушка Кнурова завалила районные и областные организации ежемесячными жалобами. И Прохоров, если успевал заметить из окна её согбенную фигуру; стремящуюся в инспекцию, заранее успокоительные таблетки глотал, принимая от Кнуровой очередную нервотрепку как некий законный крест. Будто то была ошибка его молодости.
Горчинскому везло: к нему она обращалась только по делу. Как бы ни были бестолковы вступления в речах клиентов, как бы они ни старались сбить его с толку и запутать, он скоро докапывался до сути, называл интересовавший их предмет общепринятым именем и делал шаги к оформлению выплаты или к отказу в таковой.
Клиентов всегда было много. Спешка сопровождала их поток в любой день. Он уставал. Но вознаграждал себя сознанием честно исполненного долга.
Но на этот раз Горчинский целых полчаса бился, но так ничего и не смог понять, выслушивая и переспрашивая. Две старушки, одетые намного беднее современных нищих, твердили ему на равных одно и то же.
- Евстафьевна померла. И мы вот подумали...
- А почему? - уточнил он. - Почему подумали?
- Дык. Она у вас когда- то работала.
- Она застрахована?
- Нет. Таких не страхуют. Им платить нечем.
- Так чем мы- то помочь должны?
- Деньгами.
- Но ведь она не застрахована?!
- Так у вас работала. Сродственников у ней нету.
Старушки были простыми, но не робкими. И в глазах у них, как и в голове, отражалась какая- то первозданная естественность и ясность, какой у Горчинского не было. Рассуждали они по- человечески здраво и по-доброму справедливо: человек умер и его похоронить полагается. Только-то и дела. Но его сделать надо вовремя.
Горчинский же никак не мог взять в толк, где взять деньги, если умер незастрахованный человек, если инспекция на эти цели средств не имеет.
«Конечно, - смекал он, - можно собрать с агентов и штатных по рублю.  Но ведь и сотни не наберётся. Да и когда это будет? Агенты лишь в отчетный день соберутся...»
Старушки о его беспомощности давно догадались, но не спешили уйти почему- то. Верили, что их задачка должна решиться.
А он, со своей стороны, пытался найти новый угол зрения. Было неловко от своей бесполезности.
- Мужиков пошлём могилу копать, - нашёлся он.
- Гроб надо. Машину. Опять же, обрядить...
В конце концов, положил с Прохоровым посоветоваться.
А тот выслушал старушек. Даже не разглядел их, как следует, но объявил Горчинскому: «Это на самом деле к тебе, а не ко мне».
- Почему?
Да потому. Я буду обещанного председателем райисполкома дожидаться. А тебе пока нечего. Главбух выплакала одну квартиру из нашей доли. Другую финотдел забрал. Наш «старший брат». Тебе ничего и не осталось. Строительство продолжим, но не завтра.
- Причём тут строительство и квартиры?
- Да притом, что умершая в нашей ведомственной квартире лежит. Не станем же мы там мавзолей открывать. Похорони да и вселяйся. Что ты две сотни не найдёшь? Не найдёшь сегодня, так я займу.
- Найду! - взбодрился Горчинский.
- Ну, так выкладывай. И скажи этим добрым людям спасибо за хлопоты. Через два дня Прохоров сам повёл Горчинского на освободившуюся квартиру. А было таких в ведомственном доме четыре. Опустела вторая. Состояла она из тесного коридорчика и двух просторных комнат, наполненных мраком и сыростью. Каждая комната имела по одному окну. И то, что глядело на улицу, и то, что во двор - оба выходили под пышные тяжёлые ветви ореховых деревьев. Потому окна давали мало света. Для жаркого лета это было хорошо.
- Въедешь после ремонта, - сухо распорядился Прохоров, изучая надувшиеся коржами стены и потолки. - Слазишь на крышу, желоба почистишь. Подтёки видишь? Это дождевая вода не успевает скатываться по замусоренным желобам. Шифер целый. Я проверил.
Пока Горчинский очищал от грязи, сучьев и гнилых листьев желоба, Прохоров договорился с молодой соседкой о мазке, побелке, о покраске.
- Можешь забрать из моего кабинета диван. Он там без пользы торчит. Только место занимает. Правда, агенты с него не слазят. Так лучше я шкаф поставлю.
- Спасибо, - ответил Горчинский, смутясь отеческой заботой начальника.
19
Когда Веселов перевел Горчинского в штат, жить на хуторе сразу тому сделалось неудобно. Бывать дома и по выходным не каждый раз случалось. Зато на каждый день две поездки на рейсовом автобусе получалось. Утром не всегда сесть удавалось, вечером опоздать боялся. Словом, мотался и на попутных, и пешком доводилось.
Еще это неудобство совпало с ремонтом дороги. Дорожники с поднятием дорожного полотна затеялись, чтобы снегом зимой не заметало. А потому автобусы мимо дороги ходили, а после дождя вязли в черноземе и с полпути иногда возвращались. Так что хлебнул он неудобств предостаточно. И под дождем приползал мокрым, и в темной ночи прокрадывался одиноким.
В конце концов, отдал он свою хатку за двести рублей, материалы, припасенные для ремонта - за пятьсот. И на прежнюю квартиру в город  вернулся. Не с пустыми руками. На мебель как раз хватило.
А с переездом от Порфирьевны так вышло. Толстиков по- товарищески помочь вызвался. Отца своего упросил на служебном автобусе завернуть после  работы.
И, как говорится, одним рыпом управились. Полчаса работы с погрузкой и выгрузкой. Торопились, к тому же, так как погода портилась. И действительно ливнем вечер завершился.
Порфирьевна не огорчилась: Горчинский уплатил ей за месяц вперед за каморку да дрова подарил, что с хутора с манатками доставил.
Едва Горчинский скрылся с помощниками в автобусе, как небо раскололось огненными швами молний и хлынул ливень. Казалось за стеклами стеною вода встала.
Молчаливый старик, одетый в кожаное, как летчик из старого фильма, осторожно вывел автобус на асфальт и устремил его сквозь мутную непроглядь к центру города.
Но буйство стихии было коротким. Пока доехали, совсем стихло. Умытая щедро, с отяжелевшими кронами каштанов, платанов, тополей и клёнов земля словно отдыхала, присмирев и обезлюдев.
Автобус приткнулся к новому, ещё не крашеному штакетному забору. Узкий двор не был рассчитан на въезд автомобиля. Пришлось перетаскивать имущество в глубь двора на руках, осторожно шагая по замурованным в землю красным кирпичам, промытым водой, уже скатившейся с дворового холма на улицу.
Свежеокрашенные, успевшие высохнуть три ступеньки крыльца улыбались от окатившей их влаги. Тяжёлые холодные капли воды срывались с ореховых листьев и норовили попасть за шиворот.
В передней Горчинский зажёг свет, и полы отозвались блеском. Подоконник сиял голубизною. Над окном темнела местами побелка.
«Мелковаты желоба, - догадался Горчинский. - Немножко захлестнуло».
Хотя Толстиковы заторопились и исчезли, едва руки от нош освободили, на душе у Горчинского было радостно, тепло. Ещё бы. Из бродяги он, наконец, превратился в нормального человека.
Уют нового жилища, особенно простор двух комнат, свежесть покраски и побелки, сам запах жилища свидетельствовал о переселении в другую жизнь, более значительную и спокойную.
В свободном правом углу передней он развернул матрац, на нём простыни, одеяла, подушки - всё, что успел восстановить после разрыва с Мариной. Протёр влажной тряпкой чемоданы и перенёс их во вторую комнату, где выпростал книги, расставив их вдоль плинтусов пола.
Несмотря на неполноту оборудования, перед ним был настоящий домашний очаг - основа основ человеческого бытия. В него можно упереться, от него можно оттолкнуться. К нему можно вернуться. Его можно украсить.
И он зажил новыми заботами.
- Завтра сниму деньги, - планировал он. - Рынок рядом. Привезу стол, стулья, шкаф, кровать...»
Быстро стемнело. И Горчинский замкнулся, как в реторте, в ярко освещённых комнатах, обособясь от людной улицы, от её шума, от её полумрака между редкими фонарями.
20
Из мест заключения Веселов под майские праздники освободился. Сначала такое совпадение ему понравилось. Думал, не так заметно его появление будет в праздничной суете. Но потом, потом кисло сделалось. Особенно в канун дня Победы. Этот день вошёл не маскировочной сеткой, а занозой.
«Нескончаемые торжества и поздравления, но не для меня. Так для кого же?» - терзался он.
Не мог он разыграть непричастность к великому событию, какую на¬вязывали теперь ему власти и знакомые. Не в его характере было помалкивать, когда без внимания оставляют. Нет, он всегда лез из кожи, чтоб не отстать там, где что-то можно было в счёт заслуг получить. Да он и считал себя сметливей, оборотистее и смелее других.
Он отказывался оправдать вблизи себя всякое затишье. Он уже напрочь забыл о вчерашнем дне. Он уже обосновывал несправедливость умолчания его заслуг в день Победы.
«Разве мне в чём- то не повезло? Или я опоздал родиться?.. Или жил где-нибудь в Сибири? Нет, я родился вовремя, рос и мужал на перепутье главных дорог. Никогда не дремал. В свои шестнадцать был на фронте. До конца воины сражался, живым вернулся и даже не калекой. С тех пор участником войны значился. За это и доверяли, в партию приняли. И не запил, не обленился. Продолжал и дальше в ногу со временем, с лучшими людьми среди земляков. Все захотели безбедной жизни, и я тоже. Ничего особенного я не изобрёл и прикарманил не больше, чем другие!» - рассуждал он.
- Генку-то, Генку Кравцова видела? - кричал он жене, возвратясь с демонстрации, выпив и закусив. - Ну, того самого, что со мною вместе из седьмого класса выперли?!
- Ну, и что же? - недоумевала жена, грузная, усталая, некрасивая женщина.
- Как что? Туз! Начальник СМУ! Дворец в два этажа отгрохал! И двух этажей ему показалось мало, так он мансарду ещё в полтора наварил. А она сильнее деревянных кружев фронтона в глаза прёт. Не постеснялся, мошенник! На ворованном материале! На пятьдесят тысяч хоромы тянут!
- А нам бы квартирку чуть- чуть попросторнее, - скромно заметила жена.
- Какая там ещё попросторнее? Спасибо скажи, что хоть из этой не . * выбросили.
- Построить надо...
- На какие шиши? Я ж не начальник СМУ!?
- Не все начальники, но строят.
- Да, ваш Владов - лекаришка, а вторую «Ладу» купил. У него что, зарплата - в тыщу рублей?
- Зарплата невелика, да люди часто и подолгу болеют. И умирать не желают. Продлить просят...
- А он может и от души старается?3а наличные! Только таким обманом и берут блага. Хоть снова старайся!
- Хватит! Один раз до восьми достарался!
- А что делать? Не попытал счастья - и того б не имел!
- Не надо. Сам по кирпичику домик сложишь. Легче работы тебе всё равно не дадут.
- Это мне- то?... Да я в тюрьме учёт вёл, костяшками щёлкал, а ты мне кирпичи таскать предлагаешь. Да к Кравцову в подручные пойду, раз он, бандит, ворует и никого не боится. На день Победы и сговоримся!
- Он тебя только и ждёт!
- Да он, если хочешь знать, мне жизнью обязан. Если б не я, никакого б благополучия у него не было.
- Ну, что ж. Испробуй.
21
Было тихо, и солнце уверенно припекало. К маленькой площади, с востока, перед вечным огнём, примыкало два новых пятиэтажных здания. От них падала внушительная полоса тени. И многие, кто был в костюмах, при орденах и медалях, кто успел примориться, собирались на затенённой части.
Веселов неприкаянно чувствовал себя в стороне от мероприятия: привык быть в нём самом. Он даже не сразу определил, где трибуна. Не сразу разглядел и белое полотнище, скрывавшее памятник, который предстояло открыть.
Организации города прибывали колоннами, и скоро проезжая часть улицы, между вечным огнём и подножьем пятиэтажек заполнилась новыми пиджаками, цветными кофтами, букетами сирени, тюльпанов, гвоздик. Внучатами, разодетыми так, что они тоже походили на букеты.
Выступавших на трибуне не было видно: подножье, залитое тенью, было ниже плоскости главной улицы, а там толпились люди. Но слышно было отлично. Да и голоса ораторов были знакомыми. Так что на это неудобство Веселов не был в обиде.
Но к концу митинга люди стали разбегаться от трибуны, утомлённые речами и зноем. В тень, где он обосновался, передали молодую красивую женщину в чёрном шелковом платье. Она чуть ни рухнула на асфальт. Держали ее на руках. Потом стул появился и доктор, сорвавший с неё смертоносное платье и набросивший на полуобнаженное тело свой белый халат.
Оно было великолепным: от умеренной полноты рук до гибкого стана и стройных ног. Она была восхитительна, и Веселов прощал ей эту дурость с роскошным черным платьем, которое под палящим солнцем чуть не стало причиной смерти.
Этот случай помог ему войти внутрь торжества, почувствовать себя участником всего и предаться воспоминаниям.
Припомнил он нескольких любовниц, модных и недурных, с очарованием молодости, резвости и общительности. Он угощал их в Дарске, в ресторане, незадолго до ареста.
С памятника соскользнул белый полог, и два солдата, молодой и пожилой, бросались на невидимый дот, стараясь опередить друг друга, заслонив товарища. Под памятником, веером, наклоном к центру лежали мраморные плиты с высеченными на них фамилиями погибших земляков.
На этот пятачок и устремились люди с букетами. Началась невероятная давка. Такое огромное скопление людей для местной милиции было неожиданным, и она не могла навести порядок.
«Весь город, считай, через угольное ушко»,- подумал Веселов. Со стороны в глаза бросалась та разобщенность в людских душах, какая часто скрадывается в будни. Одни не могли протиснуться к мраморным плитам, а другие не торопились от них уходить, располагаясь возле них чуть ли ни обедать. Как будто через пару часов нельзя будет прийти на то же место. И завтра, и после завтра тоже.
Веселову быстро надоело смотреть на такое безобразие, и он отвернулся. И тут Кравцова в кампании родственников и знакомых заметил.
- Вот гад! Скотина! - выругался он вслух. - Обошел колесом, руки не подал. Обормот! Я его в сорок третьем по камышам пер. Бросить надо было. Остался бы в болоте, как Саньков. Но я был добрый. Молодой и здоровый. Я вынес!
Компания Кравцова остановилась на просторе. Поджидали отбившихся. Веселов издали оценивал маленького, толстенького однокашника, охраняемого рослой женой. Приблизившись вплотную, предложил без обиняков: «Зайдём ко мне! Вспомним дни боевой молодости! Острые густые камыши и блеск нашей беззаботной областной столицы».
Раньше, чем сам Кравцов нашёлся, срамить Веселова принялось окружение, которое старалось «отпеть» погрубее.
- Да он только вчера из тюрьмы!
- Он за кого нас принимает?
- К чему нам такая дружба?
- Не смогу, - нашёлся сам Кравцов. - Компания давно составилась, час назначен. Не будем путать...
- Значит, сегодня уже и нехорошо? Даже и нельзя?! А тогда, в камышах, можно было? - возмутился Веселов.
- Ну, зачем же так с утра упрёками травить? - вмешался огненный блондин-богатырь.
Веселов не удостоил его вниманием и влепил Кравцову: «Ничего. Ты там тоже побываешь! Ты тоже за взятки сядешь и сам их будешь в тюрьме давать. Берут там очень охотно! Тюрьма, она только одному учит: «Не попадайся, дурак!» Другой справедливости ещё не завели! И к твоему прибытию завести не успеют!»
- Так ты, дядя! Будь ласка! Забудь про знакомство с Геннадием Поликарповичем. Не вздумай в гости припереться! - внушал огненный блондин с красным носом. - Нарушишь запрет - дорого обойдётся.
- Генку-то? Да сегодня же вечером проведаю.
Как несговорчивого нахала, Веселова уволокли за угол, где голубая «Волга» таилась, втолкнули в неё и отвезли домой.
22
Дома было пусто, серо, бедно, глухо. Почти, как в камере. От бессилия. От безделья. Жена на дежурство ушла, а шурин, видно, со своим хозяйством не управился.
- Да я ему «дворец» спалю! - объявил Веселов стенам, - Спалю. Этой же ночью. И ничего ни от каких кружев не оставлю. Ни от железных, ни от деревянных. Разве что кирпич сохранится. Пускай попробует наворовать заново, я прослежу. И снова ему петуха! Должна же быть какая- то справедливость на земле!?
За дельность своей идеи он крепко выпил. И закусил основательно, больше  не кипятясь, но холодно рассчитывая этапы опасного предприятия.
Уже темнело, когда он отправился в пустой гараж, где от проданных «Жигулей» осталась память - две канистры. Жена кстати объяснила ему свою маленькую хитрость.
«К кому ни кинешься - помочь не против, но сразу загвоздка: нет бензина, говорила она. - А нам свояк достаёт...»
«Молодец, свояк! - похвалил Веселов, убедившись, что канистры на месте и не пусты. - Завтра мы с ним за это дёрнем».
Положил в два часа ночи зажечь. Время самое глухое: последние гуляки угомонятся, а вставать самым ранним работникам ещё не время. Вот и не помешают.
«По соседней улице за полчаса доберусь. Пешком тоже и вернусь, - планировал он. - На мотоцикле оно быстрее, но и преследовать легче. Прямо по звуку».
Кравцов в новый дом собирался переселиться через две недели: как только краска хорошо высохнет. В остальном всё давно было готово. Даже овчарка двор стерегла.
Веселов «сторожа» вовремя приметил, и никакой заминки со снятием охраны не случилось. Не собака его порвала, а он её задушил.
Для проветривания все двери были оставлены незапертыми, и поджигатель беспрепятственно прошёлся по этажам и каждый зажег отдельно.
«Мою работу, - рассуждал он, - даже московские пожарники локализовать не смогли бы. Тем более, что дерева кругом навалом и разных красителей тоже».
Так и получилось. Не успел он ещё и забор на огороде перемахнуть, а три языка пламени уже слились и заплясали дружно, как один.
Соседи проснулись, когда огонь проглотил всё самое съедобное для него: деревянные конструкции и облицовку - и умирал разрозненными очажками, долизывая остатки своего лакомства.
- Оцинкованная крыша, вынесенная металлическими швелерами, не¬видимыми в темноте, висела как угольное облако над изувеченными этажами. Дом пугал пустыми глазницами широких окон.
Соседи не позвонили ни в милицию, ни пожарникам. Они отправили гонца к хозяину.
- И правильно сделали, - одобрил тот. - Ни поправить, ни остановить ничего нельзя. Теперь остудить только да всё сначала...
Кравцов недолго ломал голову над причиной. Его сразу осенило, что пустил ему «петуха» уголовник Веселов.
- Да он же не водку пить на халяву набивался, - сказал жене Кравцов. - Он помощи хотел просить. Ему, как и мне, на пенсию через два года. А дома- то нет. Ютятся в тесной коммуналке. Помочь надо товарищу. Зря не выслушал. Теперь придётся...
23
Прохоров получил квартиру по завершению очередной новостройки. В пятиэтажке. Но для посторонних примечательно, конечно, не это и не то, что квартира находилась на краю города, а то, что была она трехкомнатной, хотя Прохоров имел одну жену... и никого больше. По нормам в таких случаях полагалось обходиться однокомнатной.
К этому времени был уже новый министр финансов (заврайфинотделом) - высокий, вальяжный и даже улыбчивый. При Каганце Горчинский не знал, кто у того был заместителем. При новом министре повернулось наоборот: самого министра он видел только издалека, а его зама - в упор.
А был тот почему- то и рослым, и упитанным. Практически и холостым. Слыл же большим специалистом по госдоходам. Ему, Сурмилову, тоже понадобилась квартира: его пригласили из другого района. И квартиру он, тоже получил и за счёт Госстраха, и трёхкомнатную.
Посколько такая акция - немыслимо завышенный размер жилплощади - похожа на нахальство, то была тяжба. Среди работников финотдела. Пытались уличить в незаконности (в смысле, уже имеет там, в своём районе, и здесь получил, (но когда власти «за», а законы в райкоме пишут, то доказать незаконность невозможно. Запросили справки - получили фиктивные. Проверять не стали. Жалобщиков умыли.
Однажды председатель райкома профсоюза додумался послать в финотдел с проверкой Горчинского. И тот приступил. Так по ходу дела Сурмилов ему заметил: «Посколько я коммунист, а ты беспартийный, то ты меня только хвалить можешь, а критиковать не имеешь права».
Инспекция Госстраха и финотдел имели один общий участок работы - ревизии касс сельских Советов. Если инспектор Госстраха выезжал на ревизию, то он выполнял работу за оба учреждения. Соответственно и инспектор финотдела делал один акт для себя, а другой для Госстраха.
Заведующий финотделом контролировал приём агентов и штатных работников Госстраха. Начальник инспекции никого принять не мог без его согласия. Однако ревизии по страховой работе проводило управление Госстраха, но результаты доводило до сведения заведующего финотдела.
Районная инспекция Госстраха имела свои низовые подразделения – участковые инспекции. Их контролировали ведущие специалисты районной, но могли быть и тематические проверки с участием работников финотдела.
Часто и густо штат в участковой инспекции состоял из двух человек - из начальника и бухгалтера, которые заменяли друг друга в случае болезни, очередного или академического отпуска, что противоречило инструкциям, исключавшим бесконтрольность.
24
Во Хмелёвке была такая вспомогательная инспекция в связи с её отдалённостью от райцентра и ради того, чтобы экономилось время страхователей при получении выплат от Госстраха. Создавали её спешно. Кадры брали под рукой и, естественно, на селе, на месте. В начальники агента перевели. Правда, женщину крупную, зоотехника по специальности. Дипломированного, бухгалтера она нашла в торговле, здесь же, дома. Такую же крупную даму, но только в два раза моложе.
И потом уж они сами офис себе подобрали: нашли свободную комнату в доме культуры. Объявили хозяевам, что такова воля районных властей, пекущихся о тружениках колхозного села. Заселили. Под началом у них девять агентов набралось: два других селения к их участку приписали. На том основании, что всё это один колхоз, один сельский Совет (по нынешнему, округ).
Итак, начальник Герасимова - туповатая, недоверчивая особа. Бухгалтер Шелудякова - общительная, миловидная. Эта сразу подружилась с главным бухгалтером головной инспекции Скориковой, что старше её была всего- то на четыре года.
Сначала на учёбу наезжала Шелудякова к Скориковой, потом с дружескими визитами в выходные посещала Скорикова Шелудякову.
Объединяло их общее настроение в семейных сложностях. У Шелудяковой уже мужа не было, но воспитывала она двоих детей и пытала счастья мужа снова завести. У Скориковой муж был, но страдал запоями, и она наладила его прочь до исправления.
Хотя у Скориковой было ещё таких пять новеньких бухгалтеров по району, как Шелудякова, её, которая пришлась по душе, она довольно быстро научила страховой бухгалтерии и занялась с другими.
С проверками-учёбами наезжали в участковые инспекции ведущие специалисты головной инспекции: Горчинский - по личному страхованию, Толстиков - выплаты за последствия травм, Истомин - выплаты по имущественным видам страхования, экономист- плановик и т.д.
Чаще приезжали по двое, по трое, но бывало и по одному. Но главным недостатком у всех была спешка: сначала думали, как добраться, а потом - как домой вовремя вёрнуться.
В принципе, проверка по каждой отрасли, учитывая неподготовленность начальника и бухгалтера, должна быть сплошной (проверялся каждый расчёт), а также комплексной, то есть всесторонней (от правильности заключения договора до расчёта выкупной суммы), страховой суммы или страхового возмещения и до погашения договора в журналах регистрации и учёта договоров. Значит, мало было проверить правильность расчёта, важно ещё было проследить, кто и когда получил деньги. И это ещё не всё. Надлежало, если это договор страхования жизни, проследить, не поступали ли после выплаты взносы и что с ними потом было.
Договор страхования жизни должен быть погашен после выплаты страховой или выкупной суммы, чтоб не последовали выплаты по несуществующему договору. Вообще для проверяющего было мало, что в лицевом счёте отмечено поступление страховых взносов, важно было убедиться, соответствовал ли взнос застрахованному субъекту, как он поступал, в какие сроки (не прерывался ли договор из-за задержки в уплате очередного взноса).
Словом, перед ревизором был такой океан, пронырнуть который сходу и за три часа рабочего времени было невозможно.
При спешке какие-то из важных этапов упускались из виду.
И, в конечном итоге, дело сложилось так. Бригада ревизоров из управления Госстраха при ревизии за год в участковой инспекции станицы Хмелёвской набрала множество претензий, касающихся своевременности выплат, правильности заключения договоров, верности расчётов, обеспечения сохранности документов, своевременности сдачи агентами отчётов, полноты ведения учётных форм, но чтоб были незаконные выплаты и прочие хищения, не установила.
Все названные огрехи, естественно, наказуемы, но не смертельны.
Но как-то вскоре после ревизии управления, попортившей всем в головной инспекции немало нервов, на этот район обрушилась беда с соседнего района: там проворовались.
С виновниками разобрались и решили примерять к каждому району региона те же возможности. Завоблфинотделом выработал меру профилактики: провести срочно тематическую проверку во всех участковых инспекциях региона. Под ответственность на местах заведующих райфинотделами.
В нашем районе создали для срочности не одну, а шесть комиссий, одна из которых и пожаловала во Хмелёвку.
Внезапность - важный принцип проверки, но она хороша только тем, что проверяемый встречает ревизора с открытым от удивления ртом. Только и всего. Если это в Госстрахе.
Но чем плоха для самого ревизора внезапность появления в деревне, так это тем, что он может поцеловать замок и сам раскрыть рот от удивления.
Ведь советская власть на месте может... послать любого косить амброзию, полоть свеклу или еще что- нибудь полезное для колхоза делать в это самое служебное рабочее время.
Так вот, чтобы комиссия не потеряла время даром, Прохоров позвонил Герасимовой после выезда комиссии возглавляемой самим Сурмиловым. Прохоров не исключал, что Герасимова и Шелудякова одновременно могут и по своей инициативе закрыть инспекцию и что тогда ему, Прохорову, не расхлебаться с таким случаем нарушения трудовой дисциплины.
Но всё сложилось хорошо: звонок приняла Герасимова и тотчас послала (как бывшего продавца) Шелудякову в продмаг за водкой, сыром и колбасой. Остальное они сами запасали с утра, когда шли на работу.
Словом, когда Сурмилов со товарищи переступил порог инспекции, стол был накрыт. В сторонке. И задержек с проверкой не было.
Когда же Сурмилов вернулся в Дымск, Прохоров к нему с вопросом поспешил: «Ну, как?»
- Какие там хищения? Такие милые женщины! - благожелательно отозвался тот. И Прохорову ничего не оставалось, как зазвать и себе в кабинет Горчинского и с ним раздавить поллитровку за успешное завершение тематической проверки в участковых инспекциях района. Тот из другой участковой вернулся тоже с положительным результатом.
И надо ж было Скориковой месяцем позже поехать во Хмелёвку и усердно прокопаться там все два часа между рейсами пригородного автобуса. Так вот она хищение установила и в очень простом варианте: два договора страхования жизни были расторгнуты троекратно. Договоры принадлежали Шелудяковой. По ним было получено полторы тысячи рублей.
25
Поступок подруги был для неё неожиданным. Хотя поразмыслив, она объяснение ему нашла. Всякий раз Шелудякова делала ей пышные приёмы. А откуда у неё средства? Без мужа и при детях!?
Техника присвоения была проста. Она, бухгалтер, оставалась без начальника. В такие дни она и делала себе эти расчёты, как и другим.
Пару дней Скорикова колебалась, как ей поступить.
С одной стороны, проверку ревизоров управления документы этого периода уже прошли. И тематическая проверка на предмет хищений ничего не установила. С самим Сурмиловым. Достаточно авторитетная комиссия...
Но, с другой стороны, если присвоения Шелудякова продолжит, она на этот след все- таки наведёт и сплошная перепроверка грянет. И ревизоры легко выйдут на то, что договоры не погашены, хотя уже по три раза расторгнуты... И тогда кому отвечать? Главному бухгалтеру Скориковой и начальнику...
Если предупредить Шелудякову, что её «метод» разгадан, и потребовать, чтоб «завязала»... А она продолжит... Тогда получится соучастие...
И завершится всё разоблачением и увольнением. А ей, Скориковой, опереться не на кого, кроме самой себя. И выходило, что этот вариант тоже опасен.
И Скорикова решила доложить Прохорову, предварительно изъяв из документов участковой инспекции обнаруженные доказательства.
Но Прохоров тоже не крикнул своей команде «В ружьё!» Он хорошенько подумал и решил, что чем меньше штатных работников будет знать о хищении, тем для улаживания дела лучше. Этот его маневр в дальнейшем и спас Горчинского.
А поступил Прохоров так. Предложил Шелудяковой погасить при-своенную сумму и даже не увольняться после этого. Сохранить всё в тайне, то бишь между тремя посвящёнными.
Шелудякова с доводами Прохорова согласилась, его требования выполнила. И дальше бы жить и не тужить.
26
Но неожиданно Герасимова на последнее расторжение наткнулась. А ей не требовалось знать никаких ревизионных тонкостей, чтобы сообразить, что именно сделала Шелудякова со своим договором, если она продолжает платить по нему страховые взносы. Ей было ведомо, сколько у её бухгалтера каких договоров и сколько разных затруднений в жизни, требующих денег. Герасимова подняла документы и убедилась в факте хищения.
Основываясь на тупости и недоверчивости, Герасимова брякнула прямо в ревизионный отдел управления, то есть через голову Прохорова.
Через три дня «на ковре» (на высоком разбирательстве, в облфинотделе) оказались: Прохоров, Герасимова, Шелудякова, опекаемые начальниками отделов управления и бригадирами ревотдела.
Ответственные работники облфинотдела так подробно и так увлечённо смаковали подробности хищения, что не могли оторвать своего внимания от Шелудяковой. И наконец, приняли решение от должности Шелудякову освободить и передать дело в суд. Наказали выговорами начальника областного управления Госстраха и начальника ревотдела, уволили с должности начальника районной инспекции Прохорова.
На том заседание и завершилось. Участники его подвинулись к порогу, на выход, а Герасимова остановилась в растерянности и от того, что невинно пострадало столько людей, и оттого, что ей ни спасибо не сказали за открытие, ни порицания не вынесли. И она поспешила справиться: «А мне?»
Завоблфинотделом уточнил: «А что мы по Герасимовой записали?»
- Ничего.
- Допишите: освободить ...
Так Герасимова добилась полной ясности и по пути домой, сидя в одном, потом в другом автобусе, удивлялась: «Ничего не дали, так сама выпросила! Вот дура! Молча надо было уйти».
Суд Шелудякову пожалел: дали два года условно. Приняли во внимание и то, что она растрату погасила, и то, что двоих детей воспитывает без мужа, и то, что в содеянном она раскаялась.
27
Прохоров надеялся у Горчинского получить трудовую книжку без записи об увольнении с уничижающим обоснованием, чтоб потом выхлопотать смягчение. Как пансионеру, она ему не требовалась срочно: поступать на работу он не собирался...
Однако на эту процедуру прибыл новый районный министр финансов с представителем из области. Они настояли, чтобы запись была сделана в их присутствии. И не просто получилось это. Картотека с трудовыми книжками находилась у Прохорова в сейфе, так как он вёл сам всю документацию по кадрам. Вот он и переложил во внутренний карман пиджака свою трудовую заблаговременно. Так что начальству пришлось сначала отобрать у Прохорова трудовую силой, а уж потом делать запись.
И с того момента полгода нового начальника не присылали, а сам Горчинский в начальники не набивался. Истомин тоже перестал мечтать о повышении. И так сложились обстоятельства, что три квартальных плана коллектив страховиков района выполнил успешно.
Сложное хозяйство из шести коллективов участковых инспекций и коллектива головной трудилось самостоятельно на каждом участке. Начальники участковых инспекций отвечали за свои планы сполна. Головная контролировала агентов через инспекторов, экономиста- плановика и бригадиров агентских бригад. Текучесть среди агентов прекратилась, а потому число срывов поубавилось. Не то, чтобы все справлялись с планами - такого быть в природе не может, но слабые звенья выявлялись заранее и их недобор, перекрывался с верхплановыми поступлениями от других бригад. Бригадирам платили бригадирские при условии выполнения квартального плана бригадой, а не потому, что три месяца работы истекли.
И тем не менее, проблем было много. И с помещением, требующем ремонта, и с транспортом, не работающим без ремонта, и с достаточным и своевременным финансированием этих ремонтов, и поисками добросовестных ремонтников.
Служащие инспекции смотрели на жизнь Госстраха с точки зрения здравого смысла, а на деле оборачивалось часто - против него. И потому руководитель выглядел каким- то идиотом, у которого нивесть что на месте головы.
Инспекция вошла в долю при строительстве жилого пятиэтажного дома: первый этаж в проекте отвели двум учреждениям: «Союзпечати» и Госстраху с учётом их возможностей и потребностей. Большую половину должен был занять Госстрах.
На момент сдачи в эксплуатацию исполком райсовета «переиграл». Обустроенную под «Союзпечать» меньшую половину этажа передали Госстраху, а спланированные под нужды Госстраха кабинеты переделали и разделили между четырьмя организациями, в том числе оставили и «Союзпечать». Так в новейшем помещении страховые агенты снова остались без столов, а стулья могли ставить на многочисленных узких проходах.
От кабинета зама тоже остались лишь воспоминания о том, что он тянул на двенадцать квадратов и что в нём тот мог бы проводить техническую учёбу новичков. В случае такой необходимости зам, то есть Горчинский, теперь садился с новичками в фойе, и «через него» ходили другие штатные и агенты, как это бывает в осаждённой крепости на военном совете.
Главный бухгалтер очутилась в застенке в шесть квадратов. И это при том, что у нее на обучении и воспитании шесть участковых бухгалтеров. Иногда ей приходилось приглашать всех их одновременно, а посадить негде. Для чего столько лет строили новое помещение, непонятно?!
К Горчинскому, занявшему самый длинный и просторный кабинет, подсели: замглавного бухгалтера, кассир, инспектор на выплатах по имущественным видам страхования.
Помещение досталось без надёжных полов в фойе, коридорах и в закутке, названном страховиками залом заседаний (это приёмо- разгрузочная площадка для «Союзпечати», но без транспортёра). А потому предстояло снова просить деньги, деньги на ремонт и заняться этим рискованным делом, надоевшим и в старых помещениях инспекции. В первую очередь пришлось залить бетоном полы, чтобы они смогли выдержать большой поток людей на подступах к кабинетам и в так называемом проходном зале заседаний.
В кабинетах доски пола покрыли линолеумом. Но как только ремонт закончился, жильцы ведомственного жилого дома принялись забивать канализацию и заливать первый этаж нечистотами, поступавшими через унитазы.
Крыша не текла, потому что инспекцию от неё отделяли четыре верхние этажа, зато тёк потолок: наверху жильцы заливали друг друга водой, забывая закрывать краны, когда наступали перерывы в подаче воды. А потому гас свет в инспекции, которая не имела своего электрика.
Администрация завода была недовольна своими квартирантами на первом этаже и потому не была заинтересована в том, чтобы разобраться с виновниками аварий. Инспекция не имела денег на наём экспертов и юриста. Да такое и не „ было принято в те советские времена, когда у трудящихся был один общий хозяин - райком партии.
Архив Госстраха в подвальном помещении промок: грязь одновременно подбиралась и по полу и лилась с потолка.
После обстоятельных размышлений, осенив крестным знамением промокший архив, Горчинский взял лом, пробил рядом с унитазами дыры в мужском и женском туалетах и воду с полов спустил в подвал, минуя канализационные трубы. И поскольку в подвальных помещениях воды уже было по колено, то никто не мог разглядеть, откуда она добавилась ещё. Зато на будущее была гарантия, что нечистоты не пойдут через пороги туалетов в коридоры и кабинеты инспекции.
28
Скорикова Нина Сергеевна, несмотря на такой раскардаш в инспекции, продолжала внимательно следить за работой своих бухгалтеров в участковых инспекциях: те жаловались на перегрузку. И она опять- таки в одной из участковых инспекций сделала открытие: опять воруют! Но другим способом.
Совсем молодая дама - бухгалтер участковой инспекции - нашла добровольную помощницу в лице агента, пожилой женщины. Со списков, на основании которых колхоз удержал и перечислил ежемесячные взносы колхозников по договорам страхования жизни, агент вместо бухгалтера вносила уплату очередного взноса в лицевой счёт договора.
Преступление начиналось с невинного огреха: чистые строки в конце списка страхователей не погашались ни в момент приёма списков бухгалтерией колхоза, ни после перечисления. Не перечёркивала пустые строки и бухгалтер участковой после сверки суммы по списку и суммы перечисления. По инструкции, полагалось погашать эти строки самому агенту до регистрации в инспекции списка перед передачей в колхозную бухгалтерию, но агент этого не делал, а инспектор (в данное случае начальник участковой) шел навстречу, так как в бухгалтерии колхоза могла быть такая ситуация, что кого- то необходимо дописать. Инструкция исключала дописывание: в таком варианте предлагала составлять дополнительный список.
Так вот, агент - добровольный помощник у бухгалтера - вносила фамилии своих страхователей, номера лицевых счетов и размеры взносов уже после сверки списков, с перечисленной суммой.
Техника присвоения денег основывалась на безграничном доверии агенту со стороны страхователей-земляков. Они отдавали деньги агенту на уплату взносов наличными без получения квитанций. Агент предупреждала, что допишет их в список. И дописывала, а деньги оставляла в своём кошельке. Потом она свои дополнительные записи разносила из списков по лицевым счетам страхователей. Если те приходили договор расторгнуть или получить страховую сумму в связи с окончанием договора, то не было никаких проблем: договоры оказывались оплаченными. Следовательно, за счёт инспекции Госстраха.
Скорикова сразу посвятила в открытие начальника участковой, бухгалтера и предложила всё исправить своими силами, а сама уволилась: нашла место главного бухгалтера в простом и спокойном ведомстве.
Заняла её место дама помоложе, но с развитым аппетитом на незаконные операции. Она учитывала все послабления в контроле в связи с переменами в политической жизни страны. Наступили времена, когда не красть стало невозможно для тех, кто мог дотянуться хоть до чего- нибудь из государственной собственности.
Люди заметно зверели, перестав бояться коммунистических властителей, назвавшихся демократами. Однако в коллективе страховиков отношение к Горчинскому, исполнявшему обязанности начальника, на этот раз до неузнаваемости смягчилось: недовольных настолько поубавилось, что они уже не только не мешали работать, но даже не бросались в глаза.
Не одобряла, его действия Кошелева Ангелина Тимофеевна - секретарь партийной организации. Она полагала, что Горчинский берёт взятки и почему- то не делится с нею, которой положено решать, быть ему в должности начальника или не быть. Она ждала, что он вот- вот попросит её о поддержке в самовыдвижении в начальники. Ну, и естественно, оплатит её усилия в этом деле.
Но Горчинский считал, что выдвигаться не следует, когда не имеешь при себе команды поддержки: могут легко задвинуть и даже не в замы, а мимо инспекции вообще. Тут и без работы, и без квартиры очень просто остаться. Квартира-то ведомственная.
Его больше и по настроению удовлетворяло, когда к нему шли как к товарищу по работе. Откровенно выкладывали свою нужду и просили помощи, когда он мог быть полезен.
Он уже более десяти лет проработал в Госстрахе, и многие из подчинённых уже не могли его воспринимать как случайного человека и бросаться на него с обидой, как бык на красную тряпку, потому что пришли они к нему уже как к начальнику. Вот и Громова Римма Прохоровна потрудилась в Госстрахе чуть поменьше его. Жила она в станице Нагорной, там и участок обслуживания имела, а её молодая напарница вдруг стала женой большого начальника. И выходило, что той уже негоже с агентской сумкой в руке по улицам станицы собак дразнить, а, стало быть, её участок освободился.
И для Горчинского наступил час рискованной игры: «Получится - не получится!? Угадаешь - промажешь!». Другими словами, принять нового агента - это не значит выполнить квартальный план, скорее всего - это завалить его. Так чаще и бывало, пока новый человек осваивал странную профессию.
И вот Римма Прохоровна, женщина пожилая, бойкая, в обращении простая, сильно припылённая годами нелёгкой крестьянской жизни, малограмотная, естественно, явилась к Горчинскому с дельным предложением.
- Я не хочу мудрить, - объявила она. - Дочка замуж вышла. Уже беременная. Прошу принять её на работу агентом. Я за неё план сделаю, как и свой.
- Восемнадцать лет ей исполнилось, среднюю школу она окончила? - уточнил Горчинский.
- Да.
- И вы её обучите?
- Конечно.
- Ну, что ж. Договорились.
Горчинский уже приловчился представлять новых агентов районному министру финансов через одного. И дочку Громовой положил ему не показывать: смекал, что тот не утвердит.
«Молода, скажет, - прикинул он. - А мне план нужен, а не вид солидный...» '
А Римма Прохоровна и вовсе перестаралась. Всякий раз прибегала к нему вместо дочери сама. Так что видел он эту симпатичную девчонку как-то раз в коридоре мельком. Римма Прохоровна и инспектора, и экономиста умаслить сумела: они принимали отчёты не от дочери, а от неё. И вообще никто не требовал агента Ирину Задорожную каждую неделю приводить живьём. План её выполнялся.
Кошелева же как-то пристреляла эту мёртвую душу и на партийном собрании выступила, намекая на то, что Горчинский подрабатывает на нарушении порядка.
Но тот не выказал никакой уличённости и разоблачения, а потом спокойно, посоветовался с Кошелевой.
«Если вас не устраивает выполнение плана Задорожной, - съязвил он, можем и другой заменить: видеть вы её будете, а платежи поступать не будут! Хотите?..»
Коммунисты-агенты оставили претензию Кошелевой без внимания. Горчинский так и не отстегнул ей компенсацию за дальнейшее молчание.
И вот наступил день зарплаты. Кстати, для агентов и штатных - это разные дни. А потому Горчинский к обеду уже и забыл, что с утра главбух хлопотала об агентской зарплате. В обед ему просто попалась на глаза Римма Прохоровна, и он напомнил ей о последнем отчёте Ирины.
- Отчёт сейчас будет! - пообещала она почему- то торжественно возвращаясь к очереди у кассира.
Горчинский с полчаса занимался в полном одиночестве в кабинете начальника. Потом дверь распахнулась, и вошла Римма Прохоровна, держа в правой руке деньги.
- Вот! - заговорила она с порога.
Горчинский как-то вовремя сообразил о чём речь, и в том же темпе ответил вовремя и просто: «Не надо!» Даже буднично, а потому убедительно.
- Да ты что? - удивилась она, на средине кабинета остановившись. - Ведь берут все...
- А я нет, - подтвердил он без зла, без возмущения.
- Ну, и ну! Точно чокнутый! Извини, что скажешь, но добавить нечего...
Он отвернулся в знак того, что разговор окончен.
И она поверила, что это его позиция, и удалилась, потрясенная и разочарованная.
Квартальный план за Ирину закрыла, как и обещала.
А под Новый год дали Горчинскому начальника.
29
Однажды в приёмной директора одного завода присмотрел Горчинский симпатичную брюнетку. Роста небольшого, с мягким выражением лица, тихим голосом. Справился у агента, обслуживающего завод. Та выдала сразу полную информацию: «Свободна. Прогнала мужа-алкоголика. Развелась. Разделилась. Имеет дочку четырнадцати лет. На заводе и в одной видной должности давно. Зовут Оксаной Матвеевной».
Он пригласил её в кино. Она пришла. На вечерний, девятичасовой сеанс.  Самый людный, а потому самый удобный для встреч.
В кино она приходила одна, а если случались концерты, то с дочерью.
Так за полгода и освоились.
30
В редакцию районной газеты Горчинский забегал, как к себе домой. Здесь всё и все были знакомы: от деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, от порога до кабинета редактора и даже бухгалтера.
С первого дня работы замом в Госстрахе он через газету популяризировал виды добровольного страхования. Пока реклама была ещё не так широко в ходу, писал статьи по случаям выплат. А потом столь же пространно запускал рекламные сообщения, но уже за плату. Так и набралась немалая практика пропаганды своего дела.
Но удивительным было то, что однажды этот скромный труд получил высокую оценку: самая авторитетная центральная газета «Правда» в обзоре помянула добрым словом его районную газету за полосу рекламы «Рабочее место страхового агента. «На свой страх и риск эту полосу сочинил он сам.
Горчинскому по должности полагалось вести такую работу, но до конца дней советского Госстраха так никто и не определил долю заслуг рекламы в развитии страхования. И агенты не считали её помощником в своей нелёгкой борьбе за новые договоры. И вдруг признание на самом высоком уровне.
«Ну, скажите откровенно, много ли известно случаев, когда, получив газету с рекламой Госстраха, человек побежал к агенту данного учреждения оформлять договоры? Мы во всякое случае таких примеров привести не можем, - писали авторы обзора «Объявление в газете» (проблемы местной печати). - Но вот прочитали в районной газете (г. Дымск) по сути рекламную агитку «Рабочее место страхового агента» и совершенно неожиданно для себя разговорились о том, кто из нас и что застраховал. Газета прибегла к небольшой хитрости. Статье придан подзаголовок «В помощь страховому активу предприятий, колхозов, госхозов». Однако содержание материала не оставляет сомнений: обращён он не только к активу. Раскрывая «кухню» работы страхового агента, газета ненавязчиво напоминает читателю о выгодах, которые сулит людям обращение в Госстрах. Подобная подача рекламы - дело в нашей печати новое...»
Страховое начальство областного управления Госстраха задало Горчинскому большую работу, потребовав, как говорится, в свиной голос представить три номера районной газеты с упомянутой рекламой (рекламная полоса вышла в июне, а обмозговывать управленцы кинулись в ноябре). Немало пришлось побегать в поисках того номера газеты. Наконец, он всё- таки набрал  требуемое количество и передал. Однако никакого ответа не дождался. Там просто успокоились, будто следы уничтожили. Убедились, что никакая не ошибка в «Правде», а Горчинский (не по чину!) действительно причастен.
Горчинский так и не понял, почему волновались, когда всё можно было сделать тихо. Ведь каждую публикацию инспекция высылала в управление незамедлительно, согласно строгого указания. И если публикация отдел оргмассовой работы не заинтересовала, то зачем требовать ещё три экземпляра?
А в газете, в отделе рекламы и объявлений. Нина Васильевна поинтересовалась: «А что вам было, Николай Андреевич? За похвалу Правды»?»
- Ничего.
- Да вы что?
- Прошло бесследно.
- А мне премию дали!
- Поздравляю.
Через два года Горчинский снова задал областному начальству головоломку: его статью напечатал центральный ведомственный журнал «Финансы СССР».
Долго думали  как к этому нахальству отнестись (до сих пор в журнале изредка печатали статьи только самого начальника управлении) и приказали сообщить, когда и какие статьи он намерен ещё опубликовать.
Горчинский успокоил, сообщив, что ничего такого не планирует. Тогда позвонил ему один из замов и предложил перейти на работу в областное управление.
Горчинский, не задумываясь, отказался. Такое повышение означало полное разорение. Он бы снова оказался без квартиры да ещё жена без работы. Да неизвестно ещё, как бы он сам сработался: сумел угодить или нет. На его памяти даже начальников управления сменилось четыре, хотя ни один из них не умep и в Москву, в главк, не перевёлся.
Себе Николай Андреевич убедительно объяснил, почему сделал такой выбор: «Если управленцы, - размышлял он, - не оценили по достоинству мои рекламные находки сами, по первому предъявлению, если они им не полюбились и  после подсказки «Правды», значит, мы представляем нашу работу по- разному. И получается, что зовут меня для спора, в котором я, в конце концов, проиграю. Такова система. И мне, в одиночку, ее не сломать. Так незачем и браться. Будут городить разные противоестественные строгости, а я сербай. Ни за что, ни про что... Нет уж. Пусть дело будет поменьше, но спорится по-моему собственному разумению».























О прозе и стихах Виктора Клименко
Третья книжка кубанского автора В.Клименко состоит из двух частей прозаического произведения «Фашисты» и подборки очень разных по лирическому настроению стихотворений.
Название романа слишком категорично и не точно. Речь идет о бытовых подлостях и пакостях стервозных персонажей романа. Чувствуется, что в главном герое много автобиографического, его досада и возмущение прямо передается автору, который близко к сердцу принимает всякую несправедливость и нежелание людей жить по совести. Символично то, что главный герой, служа в страховой конторе, весьма профессионально оценивает свою роль в разрешении семейных и социальных конфликтов: «Не в том его талант и сила, чтобы красиво из пламени выхватывать. Его разумность в том, чтоб до того пламени не допускать». Ценным является и стремление автора отразить в романе новые экономические проблемы общества (фигурируют здесь и частные предприниматели, и налоговая полиция, и весьма скользкие жулики хапуги).
Главного героя Макара Ивановича интересуют и новости политической жизни, например, думские выборы. Свою позицию и свои оценки он выражает в стихотворном творчестве, это опять сближает литературного героя с его автором, чей житейский опыт и неравнодушное отношение к жизни и её проблемам делает роман злободневным и интересным.
Очевидно, читатель, если он земляк автора, узнает во многих персонажах своих знакомых и соседей, так образно и типично воссозданных писателем.
Жаль, что автор не пытается точно передать местный характерный говор, даже избегает своеобразной речевой характеристики персонажей. А ему очень мог бы помочь словарь Даля с его богатейшей коллекцией южных говоров живого народного языка.
Вторая часть книги Виктора Клименко представлена стихами. В них публицистичность и патриотизм переплетаются с лиризмом и нежным отношением к красоте родной природы. В них, как и в романе, выражена совестливая и четкая позиция автора:
«Ни тогда, ни в начале, ни после
Я по жизни бежать не спешил.
Ничего, что имел, я не бросил.
Да и вроде по совести жил».
C болью в сердце поэт замечает заброшенность хуторов и надвигающиеся от небрежного отношения к земле беды:
«Здесь глохнет угол хуторской,
Он незаметно обезлюдел.
Земли заброшенной покой
Бедою угрожает людям».
Обаз любимой сливается в стихах с образом природы:
«Больше года мне грезились сны –
Золотые колени весны,
Закипевшие пеной цветы…
А потом оказалось – всё ты!»
Наряду с удачными и очень современными по содержанию настроения строчками, к сожалению, встречаются архаичные, явно устаревшие обороты речи: «В пшеничном сём краю», «коим старт перестройкою дан» и т.п.
Тем не менее, в стихах Виктора Клименко много человеческого тепла и доброты:
«Я осень люблю за уют –
Тепло и обилие красок…»
Иногда автора настигает грусть- тоска, и мысли о смерти своей бесполезности:
«Никого не согрел
Да и сам не согрелся:
Уж такие прошли
По земле холода».
Но это всего лишь проходящее настроение человека, который любит жизнь, умеет радоваться добру и принимает окружающий мир таким, каков он есть:
«Я счастлив тем,
Что жил на переломе!»
В целом книжка Виктора Клименко светлое «послевкусие» - в ней отражается наша жизнь и наша земля, которую мы любим.
г.Томск
Июнь 2003г.
Автор статьи – Нина Анатольевна Стусь, бывший преподаватель Томского госуниверситета и пединститута, уроженка Кубани.










Отзыв о творчестве
Усть-Лабинского писателя Виктора Степановича Клименко

Клименко Виктор Степанович один из немногих писателей, который отлично понимает, что литература наша еще молода, что общественное мнение формируется в зависимости от политических веяний и поэтому он говорит о многом, о чем уже давно не говорится в иностранной литературе, и о чем есть надежда, не перестанут говорить  в нашей литературе…
Его произведения никак не предполагают единства во мнении. Обширный круг читателей смотрит на Москву и  Санкт-Петербург, как на центр литературной деятельности в России. Времена переменчивы. Причем многие  люди думают, что то и хорошо, что в ходу…
Считаю, что к его произведениям нужно относиться  восторженно, хотя некоторые читатели относятся с непониманием…
 Виктор Степанович смотрит смело и прямо на русскую действительность, и если к этому присовокупить его бесконечную иронию, то ясно будет - почему  не всем он будет понятен, и что читателям, легче полюбить его, чем понять.
Нашу жизнь опутывает тина мелочей, и в этой тине Клименко  находит холодные и раздробленные, повседневные,  незаурядные и многогранные, но в любом случае яркие характеры, в которых отражается целая эпоха!
Сложно из всего обыкновенного извлечь необыкновенное и, чтобы это необыкновенное, между прочим,  было совершенной истиной!  И открывает нам Виктор Степанович мир своих героев с «…естественной открытостью, доброжелательностью  и желанной  атмосферой раскованности…»
Читая его произведения можно бесконечно говорить: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»
Произведениями  Клименко В.С. могут наслаждаться только те, кому доступна мысль и художественное выполнение создания, кому важно содержание, а не «сюжет».
У Клименко в произведениях всё серьезно, спокойно, истинно и глубоко…. Язык, образ мыслей, чувства, интересы всё имеет кровно – родственную историческую связь, которая существует между эпохами русской истории.
Заведующая историческим комплексом 
«Усть-Лабинская (Александровская) крепость   
Голубева Ирина Алексеевна
Май 2015г.

Статья Татьяны Молоковой
«О писателях, поэтах и не только»
Газета «5 плюсТВ» от 30 апреля 2014г. №16 (457)

Вы задумывались, откуда бе¬рутся поэты? А писатели? Что это за дар такой, от которого один человек всю жизнь открещивает¬ся, повторяя при этом: «Эх, вот у меня жизнь, прямо роман писать!», а другой строчка за строчкой на¬низывает, словно бусины, впечат¬ления, воспоминания, фантазии, и складывается в итоге книга.
В одном меня не переубедить - чтобы писать так, чтобы тебя читали, надо самому состояться как личность. Яркие впечатления детства, незаурядное окружение, образованность - но и этого мало! Нужна та самая творческая жилка, которая ни спать, ни есть не дает, пружина, заводной механизм, та¬кой неизбежный и неотвратимый, как бой часов на Спасской башне Кремля. Точнее Пушкина не ска¬жешь:
И мысли в голове
волнуются в отваге,
И рифмы легкие
навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу,
перо к бумаге,
Минута - и стихи
свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль
 в недвижной влаге,
Но чу! - матросы вдруг
 кидаются, ползут
 Вверх, вниз - и паруса
 надулись, ветра полны;
Громада двинулась
 и рассекает волны.
Герою моего очерка образован¬ности не занимать. Виктор Степа-нович Клименко заканчивал исто¬рико-филологический факультет Томского Государственного уни¬верситета. На том же факультете, правда, гораздо позднее, училась и я. Наша alma mater дала нам не-обходимую интеллектуальную за¬кваску на всю оставшуюся жизнь.
Когда я впервые рассматри¬вала его утонченный профиль, в голову закралась мысль об ари¬стократических корнях. А пооб¬щавшись, я вполне насладилась его талантом шутить смешно и остроумно одновременно. Каково же было мое изумление, когда я узнала, что детство и отрочество этот юноша с обликом Аполлона провел в деревне у деда, легко обращается с лошадьми, корова¬ми, не говоря уже о прочей мелкой живности!..
В нашем районе Клименко Виктора Степановича знают мно¬гие - ведь именно он долгие годы руководил Госстрахом! Но еще он известен в кругах пишущей братии, так как еще при жизни знамени¬того усть-лабинского, да что там - кубанского писателя Михаила Савенко руководил литературным объединением.
На днях получаю письмо от Виктора Степановича, которое за-ставило меня снова улыбнуться. Вот привожу почти полностью:
«Уважаемая Татьяна Дмитри¬евна!
Это я, Виктор Клименко. Еще живой. Но на кладбище место уже застолбил: в июне 2013 г. похоро¬нил жену.
Однако в творчестве имею не¬которые достижения. 2014 год у меня юбилейный: бегу по восьми¬десятому кругу жизни.
Успел издать 14 книжек, сту¬чусь в глухую дверь Союза писате¬лей России. Дверь потому глухая, что открывать ее надо было до до-стижения 60 лет.
И, тем не менее, имею на ру¬ках рекомендации членов Союза писателей России. Это от Марты¬новского Александра Дмитриевича (г. Краснодар) и от Салова Евгения Ивановича (г. Майкоп). А Виктор Кустов, так тот взял и напечатал мой рассказ в своем литературном журнале «Южная звезда» (№ 2 за  2012 г.). Так тот номер читали и в Томске, и в Чикаго, и в Одессе. «Южную звезду» издают в Ставро¬поле.
В 2014 году я издал сборник (к юбилею) «Палач» (рассказы), в 2013 году сборник «Призрачные шатры» (одноименный рассказ и комедия «Ах, ты, Саламандра!», рассказ «Проблемы»), роман «Фа-шисты». В 2012-2013 г.г. еще по¬весть «Первые уроки».
Вы держали в руках повесть «Первые уроки», изданную в 2005 г. в Томске. Теперь же ее объем до¬полнился значительно (в четыре раза}.
Ну, и роман «Строгость» я из¬давал частями. В 2003 году - это «Бой за копейку», «Фирма», «По¬вышение». В 2006 году - «Пору¬ка», в 2007 - «На диком крутом берегу».
Ну, и еще сборники «Бедоносец», «Отрезанная даль» (юбилей-ный, к 75-летию).
Вот так вот наворотил.
Пропагандистом моих проза¬ических произведений является Анатолий Андреевич Шипулин. На¬деюсь, хорошо Вам известный как талантливый кубанский поэт, про¬живающий в Адыгее в с. Красног-вардейском.
К нынешнему 2014 году, году Лошади, хорошо подходит мои рассказ «Кисть рябины». Он пере¬печатан в сборнике «Палач» (2014 г.) Напечатанный в «Южной звез¬де» рассказ называется «Филипп и Найда».
Самый свежий рассказ «Про¬блемы» (о современном устрой¬стве российской жизни) напечатан в сборнике «Призрачные шатры».
Мои книжки стоят на полке би¬блиотеки сельского поселения ху¬тор Железный. Глава поселения Бородина Ольга Николаевна помо¬гала издавать эти книги через изы¬скание средств у спонсора.
Все мои книги имеют отно¬шение к культурной жизни наших граждан, подвиг которых я попы¬тался увековечить».
После того письма с Виктором Степановичем мы не раз встреча-лись. Он буквально засыпал меня своими книжками, которые издает самостоятельно. Пытаясь оты¬скать небольшой отрывок для пу-бликации, и не находя (вырванные из контекста повестей отрывки не передавали всей их прелести), я буквально взмолилась: «А стихов у вас нет?»
- Так ведь стихи у дочери. Она их пишет. И издается успешно.
Так я познакомилась с творче¬ством Елены Клименко, прожива-ющей в Томске. Стихи настоящие, зрелые.
- Знаете, Виктор Степанович, а ведь самое главное ваше достиже-ние - это ваша талантливая дочь Елена!
Клименко с гордостью отвеча¬ет: «Пожалуй, вы правы!»
Т.Молокова











 
Рисунок Елены Клименко




Отпечатано по заказу автора В.Клименко:
Тираж 12 шт. Заказ 02.05.2015г.
г.Усть-Лабинск, ул.Ленина, 29, тел: (861 35) 4-23-10