Настоящий страх, страх болезненный, впервые испытал я не так давно, будучи тринадцатилетним подростком.
Зима. Смеркалось. Снег сыпался стеной весь день и лишь к вечеру последние его крупинки замерли на крышах. Я сидел за контурными картами и увлеченно водил по ним остро заточенным красным карандашом. Родители еще не вернулись с работы, а бабушка уже ушла. Тишина, в которую погрузился дом, и сказочный полумрак ничуть не смущали меня. Я болтал ногами, сидя в высоком дедовском кресле, и что-то напевал себе под нос.
Умиротворенную атмосферу зимнего вечера нарушил телефонный звонок. Я вскочил, подхватил трубку и крикнул в нее: «Алло!»
- Петрович?.. – послышался дрожащий голос на том конце провода.
- Нет, это Дима, - насторожившись, ответил я.
- Ой… Мать, мать позови! Бегом! Или отца! – голос из дрожащего превратился в грозный, нетерпящий возражений.
- Да нету дома никого! – обиженно воскликнул я.
- Маше плохо! – отчаянно прокричал Николай Федорович (я наконец узнал голос нашего соседа).
Я резко побледнел и, уронив трубку, секунду стоял не шевелясь. Это оцепенение, когда слышишь стук собственного сердца, движение крови в мозге и боишься дышать, лишь бы не свалиться в обморок, прошло. Я встряхнул головой, чувствуя, что все лицо горит, как в лихорадке, и дрожащими руками поднял трубку. Не помню как, но я вызвал скорую. Единственная фраза, жестокая, но неизбежная, впечаталась в мою память, как укор, что я так медленно пытался совладать с собой и не сделал звонок на пару секунд раньше. «Ждите!» - все, что я запомнил.
Все произошло так стремительно, что я, неспособный думать, действовал почти механически. Да и о чем можно было думать в такой момент!
С Машкой мы дружили с маленького детства. Строили крепости из песка, делились карамельками с прохожими, играли в мяч, качались на качелях и украдкой таскали яблоки и вишни из сада сварливой соседки. Вместе пошли в детский сад, потом и в школу. Она лихо носилась по двору и играла в футбол вместе с нами, мальчишками. Но однажды я заметил, что делать это ей становится все труднее и труднее. Она стала часто останавливаться, тяжело дыша и держась за плечо. Временами ее лицо становилось практически белым, а глаза наоборот краснели, и она молча плакала пару минут, а потом, шепнув мне, что обедать пора, уходила домой. С пятого класса начала пропускать уроки, иногда по месяцу не появляясь в школе. Ее мама говорила, что Машку отправляли гостить к бабушке в Мацесту. Она повторяла это с дружелюбной улыбкой, положив руку мне на плечо, но я улавливал в ее лице тень тревоги и страдания. Именно поэтому я не верил ей. Меня одолевало беспокойство, колючее, как предчувствие чего-то недоброго. Мне так и не сказали, что с ней, но тайком переворошив десяток медицинских справочников, я догадался – что-то с сердцем.
И вот я мчусь по улице в чем был, едва успев сунуть ноги в кроссовки. Дверь была распахнута. Я задержался на пороге, засыпанный снегом, с покрасневшим лицом и обезумевшими от страха глазами.
Дома у Синицыных царил хаос. Николай Федорович метался по коридору и матерился в трубку.
- Черт вас дери! – вопил он. – У меня ребенок без сознания! Что ж вы, а?! Сволочи! Сволочи!
Я бросился в гостиную. На пушистом белом ковре лицом вверх лежала Маша. Небольшие серые глаза широко распахнуты, рот приоткрыт, а светлые волосы беспорядочно разметались вокруг. Она не двигалась, не моргала, не издавала ни звука. Тонкие руки вытянуты по швам, а вены на них выступили наружу. Смерть висела в воздухе.
- Сволочи! – неслось из коридора.
Я упал около нее на колени. Все тело разом будто лишилось костей. Я наклонился к ее лицу, на котором стали видны синеватые жилки. Маша была мертва.
Сердце провалилось. Я почувствовал сильный толчок, отчаянное «Уйди!» и завалился на бок. Сколько я пролежал так, никто не знает. Я очнулся посреди гостиной. Зловещий ледяной ветер гулял по пустым комнатам. С трудом встав на ноги, я огляделся. Ее увезли, видимо, забыв обо мне. Опершись на косяк от приступа сильного головокружения, я глубоко вздохнул и поплелся домой.
После всего этого, видя, как суетятся взрослые, смотря на их серьезные лица, слушая их путаные разговоры, я так и не осознал что случилось. Меня мучил лишь страх, тот самый болезненный страх понять однажды, что мог сделать что-нибудь для нее, но не сделал. Сказали бы мне, что произошло? что оторвало от меня Машу? может, не было бы мне сейчас так тяжело. Но взрослые упорно молчали, совсем не щадя мои детские чувства. А, может, именно ребенку было суждено спасти ребенка? Но поздно теперь. Очень поздно.
Я долго жил с этим ужасным чувством. Став постарше, я чуть ли не силой заставил Николая Федоровича рассказать обо всех подробностях того страшного вечера. Как бы жестоко это не было с моей стороны, как бы не стонал и не плакал он, поднимая из глубин памяти самое кошмарное, что могло с ним случиться, я так нуждался в его откровении! После этого жизнь моя круто изменилась. И вот до вылета в Берлин, где поправляется пару месяцев назад вышедшая из комы Маша, осталось два часа. Кто знает, может не все еще потеряно, и ребенок все-таки спасет ребенка.
Фото: Екатерина Иванова