15
Обратно ехали втроём верхами: Боря, Женька и я. Выехали рано – путь не ближний. Ехали долго, дремали даже в сёдлах… Крепко прикемарив, я вылетел из седла. Хорошо помню, как, проснувшись еще в полете, полностью очнулся уже сидя на тропе. Даже не успел ни испугаться, ни сообразить что-нибудь. Хоп! – и уже сижу. А конь как шёл, так и пошел дальше. И ноги, главное, из стремян как-то сами собой выскочили. Еще помню, – тут же подумал: хорошо, что ноги выскочили! А получилось так: ружьё висело за плечами и угодило меж двух деревьев.
Вскочил.
– Тр-р-р! …твою мать!
Скинул с плеч ружьишко, оглядел ружейный ремень: цел, и хорошо держится. Тут же явился «казацкий» опыт: едешь лесом, – никогда не держи ружьё за плечами. Приторочил «ижевку» к седлу, забрался в него, понукнул коня. Спутники мои впереди так ничего и не заметили, продолжая понуро дремать и покачиваться в сёдлах. Они давно скрылись за деревьями и разбудить их смог бы разве что ружейный выстрел. Но в таковом нужды пока, слава Богу, не было.
И опять потянулась долгая тропа, то уходя на затяжной пологий подъём, то медленно переваливая на спуск. Повод лежит на гриве – конём править не надо, он дорогу знает. Тем более, впереди едет бывалый лесник Боря. В одной из падей тропа раздваивается: одна пошла вверх, на перевал, другая – к реке. Борин конь привычно поворачивает вверх, но тут ездок неожиданно потянул повод вправо. Конь удивлённо остановился, дождался, когда хозяин отпустит повод, и снова стал поворачивать вверх. Боря заматерился.
– Ты чего, Боря? – спросили мы, подъезжая.
– Да чё, чё!.. Зауросел, падла.
– Так куда? Вниз или вверх?
– Ты чё, не видишь? Вот же наши следы!
Мы с Женькой тогда засомневались еще: столько дней прошло, какие следы? Но Боря же по этой тропе лет пятнадцать ходит! А мы, салабоны, первый раз. Какие могут быть вопросы?
Поехали. Конь его ещё раз недоуменно покосился на седока, но… хозяин знает, что делает. Отмахали километра три или четыре, пока не уперлись в реку. Боря понял, что оплошал. Принялся материть и хлестать коня, поворачивая обратно. Мы хохочем:
– Не тронь коня, чудо в перьях. Он умней тебя.
И конь его, поворачивая, тоже зафыркал, всхрапывая и скаля жёлтые зубы, по-своему смеясь над бестолковым хозяином.
К слову пришлось: через полгода, в конце зимы, с Борей случится очередной анекдот (у Бори, что ни случай, то – анекдот).
Зимой лесхозы занимаются сбором сосновых шишек на семена. Лесники собирают их на делянках, но чаще закупают у населения. Не плохой, кстати, приработок, если год урожайный. В детстве я и сам с друзьями занимался подобными шабашками, памятью чему остался шрам на пальце от топора (чуть бы повыше и остался без пальца).
С началом сезона лесники брали деньги в подотчет и разъезжались в командировки по окрестным леспромхозам, туда, где, по слухам, урожай на сосновую шишку был богаче. Отправился и Боря в Заларинский леспромхоз. И то ли денег взял мало, то ли подзагулял мужик грешным делом, но недели через три пришла из Заларей от Бори телеграмма весьма лаконичного содержания: «ШИШКА ВСТАЛА ЗПТ ДЕНЕГ НЕТ ХРОМОВСКИХ». Тетки в бухгалтерии, когда прочитали телеграмму, так и покатились со стульев, помирая от смеха. Вскоре все пять лесничеств Шелеховского лесхоза знали содержание Бориной телеграммы, и на долгие месяцы текст её стал крылатым в обозримых окрестностях. Когда Боря, вернувшись из командировки, пришел в контору, Груздев, предвидя весёлый «разбор полетов», первым делом спросил, кривя губы в судороге едва сдерживаемого смеха:
– Боря, всё понятно в твоей телеграмме, но скажи, причём здесь ЗПТ?
– Тык, Лексеич, я сперва так написал, а мне девчушка, что телеграммы примает, посоветовала: поставь, дескать, запятую, а то неправильно поймут. Ну, я и поставил…
Полдюжины глоток давились хохотом, глядя, как «живой анекдот» умильно хлопает пушистыми ресницами, глядя на мужиков добрыми, доверчивыми, чуть лукавыми глазами. «Ну, я и поставил…».
Коля Канитель, сгоняя со щеки смешливую слезу, сказал, махнув ладонью, будто отбиваясь от назойливого комара:
– Борь, да они всё равно тебя не так поняли. Я им потом растолковывал: ну какая, говорю, у Бори шишка? Там одна запятая только и осталась.
А тайга за прошедшие недели сильно порыжела, поредела листвой, стала прозрачней, торжественней и смурнее, - готовилась к зиме. И погода в этот день была серой, хотя и сухой. Перистые облака лёгким пухом укрыли весь небосвод и в медлительном движении своём казались недвижными.
На обед остановились в том же месте, пустили пастись лошадей, молча пили чай с остатками ржаных сухарей и последней горстью сахара…
Потом лежали минут десять, глядя на кружево высоких облаков. Было грустно. Непонятно отчего-то грустно было в этот светлый осенний день и час. И даже привычная радость возвращения не приходила, словно что-то невозвратно-печальное проглядывало во всём: в облаках, в усталых берёзах, роняющих осенний, призрачный наряд, в склонённых гривах лошадей, перебирающих трепетными губами жухлые кочки прибрежной осоки…
– Ох ты, господи… Хорошо, что дождя нет, – вздыхает, поднимаясь и позёвывая Боря. – Мальчик, ходи сюда, хватит тебе в назьме копаться, дома овса насыплю.
И снова качаемся в сёдлах, дремотно подергивая поводья и поглядывая на извилистую тропу.
В сумерках, поднявшись на последний перевал, увидели огни вечернего посёлка, показавшиеся необычайно праздничными, словно свет большого города, к которому подлетаешь на самолёте, возвращаясь после долгой разлуки с ним. И только тут учащенно забилось сердце, явилось душе щемящее чувство возвращения ДОМОЙ. Кони тоже почуяли дом и на спуске без понукания пошли трусцой. Гнедко Лёхи Односторонцева, которым правил Женька, неожиданно вскинул голову и раскатисто заржал. В его ржании чётко слышалась интонация задорной фразы, обращенной, прежде всего к приятелям, но ещё и к нам, людям. Переводилась та фраза примерно так: «Ну, что, ребята, добрались, наконец! Уж и отдохнём же на славу! И овсеца-то, нут-ко, пожуём!». А приятели его, что шли уже бодрой рысью подо мной и Борей, отвечали коротко и раскатисто: «Ой, дошли-добрались-доскакали!». «Ох, и пожуём-то, пожуём!».
У дома Канители к берегу причален плот, и весь груз с него уже перетащен в сараюху. Мужики, успевшие «разговеться», весёленькими вышли навстречу, когда мы спешились у ворот. Расседлав коней и сдав их с рук на руки хозяевам, дружной артелью отправились к столу – отметить возвращение и перекусить с устатку. Мужики обиходили коней, насыпали им долгожданного овса в кормушки и засели за плотный ужин.
…Как же легко, как восторженно и радостно было тогда, в неполные двадцать, на берегу Иркута в доме лесника после похода за орехами. За окном летней кухни сквозь густеющие сумерки сентябрьского вечера, в переплетении сосновых лап, в серых клочьях вечернего тумана с далёких снежных гор летела река, торопясь вниз, к прозрачным водам Ангары.
В минуты, когда смотришь на реку, всегда почему-то ясно представляешь живую, широко раскинувшуюся карту Сибири. Реки и речки на ней, будто жилочки зеленого листа тянутся к одному черенку-руслу, сплетаясь в нём своими соками, но в отличие от листа, который воду от корня вверх тянет, реки бегут вспять, отдавая соки и силы земные великому морю-океану, растворяясь в нем безмолвно и бесследно. Оттуда же, пройдя круги очищения в безмерных безднах, в просторах неоглядных, словно душа в небесах после тревог и радостей земных, в бесконечном круговороте возвращается влага к истокам своим иными, небесными путями.
И видится на той незримой карте, как где-то там, ниже городов и крупных селений, Ангара, синяя, словно осеннее небо над ней, могучая, как бессчетный табун диких лошадей, стремительным разбегом вольётся в широкий разлив Братского моря, долго будет кружить в нём, будто вольный зверь, угодивший в тесную ограду загона, недоуменно ища выход и, не найдя, успокоится безысходным покоем. К плотине придёт уже не та вольница, что мчалась шумливым и пенным галопом от Байкала до Усолья, а тихая, потерявшаяся в круговерти вод река, будто объезженная в крепкой узде и стременах кобылёнка, которую впору теперь именовать клячей. Лениво перевалит она плотину, успев крутануть гудящие турбины, снова втянется в извилистое, порожистое русло, по которому устремится дальше, заметно поубавив былую прыть и своенравный гонор. Река ещё силится восполнить прежнее обличье, громыхая и звеня на порогах, но на протяжных плёсах видно, что она уже не та: нет в ней первоначальной прозрачности, могущества и величия, которыми щедро одарил её батюшка Байкал. И скоро, совсем скоро примет Ангару седой богатырь Енисей, чтобы на плечах своих вынести и выплеснуть в Студёный и Великий, будто спаянный берегами и водами своими со всей вселенной, Океан…
Не так ли и жизнь наша: чиста, энергична в юности, полна надежд, устремлений, оптимизма… Но на пути её кто-то лукавый и сильный уже поставил невидимые преграды, уже встал, высокомерно ухмыляясь, на высоком берегу, страстно желая вместо быстрых рек видеть перед собой ровный, тихий водоём, рукотворное хранилище покорных вод, в котором канут безвестно большие реки и малые ручьи – наши жизни и судьбы, уцеленные когда-то в ясные, светлые дали. Выходом же оттуда будет вялый поток пресной и тухлой воды, которую смиренно примет Вечный Океан, оставаясь всегда равнодушным и солёным, словно слёзы всех страданий земных в нём… в нём.
Далее: http://www.proza.ru/2015/07/17/632