Опять с утра задождило. Третий день земля мокнет, аж мыши по полям мечутся, спасаясь от погибели, и лебеда прёт на пустырях, как перед войной. Баба Маня проснулась на рассвете, накинула на себя халат, в окно глянула. В сумерках разглядела за огородом на лугу буланого коня. «Кажись, Михалыч возвернулся от сынка», – подумала с лёгкой радостью. Сосед вчера к обеду Орлика своего запряг да в райцентр по мокроте и грязюке подался Юрка наведать по делу неотложному. «Юрок – парниша толковый, – так оценила сына соседа. – Цепкий к делу. В райцентре завёл баню для машин, шампунями моет. Вот напридумали чаво! А теперя ишшо и ремонтирует всяки тачки. И сам обзавёлся джипой, к отцу наведывается на подмогу на своих колёсах. Хороший работяга, ничаво ни скажешь!»
Вздохнула тяжко. Машинально без всякой надобности тряпочкой протёрла клеёнку на кухонном столе, крошки в горсть смела, кинула в миску с зерном для курочек. Надела кофту шерстяную, вынесла в стайку корм, с вечера приготовленный козочкам да несушкам. Управилась со скотинкой, из-под навеса охапку дровишек занесла, печь растопила. Пару ведер воды из колодца добыла, поставила их на лавку в сенцах у стены, на которой висели на гвоздиках и сушились пучки разных целебных трав лесных да полевых. Сидеть некогда. Хоть день впереди долгий, а надо пропитание себе приготовить. Чай да каша – пища наша. Позавтракала. Где-то далеко гром зарычал, и Орлик на лугу заржал тревожно. Вспомнился ненароком последний разговор с соседом. «Вот белебеня старая! – упрекнула себя баба Маня. – И чаво разворчалась, чаво придралась к доброму человеку? Соромно теперя самой».
В последний воскресный вечер, перед этими долгими дождями баба Маня у калитки беседу вела с Михалычем, попросила скосить бурьян на базу. Утречком, пока ещё низкий туман стелился в овражках, по росе он его и смахнул, чтоб семя ветром на огород не занесло. Потом соседа чаем травяным поила – от выпивки он отказывается принципиально, и деньгами не берёт за подмогу. Выручает за так уже пятый год, с той самой поры как баба Маня старика своего похоронила. Заварила чаёк, а тут и дождь стал накрапывать. Вовремя управился соседушка. Пили чай с печеньками и домашней сдобой, ну и от нечего делать опять беседовали...
– Смотрю вы с Юрком чавот не стучитя все последни деньки.
– Так Юрок ногу поломал, зараза, – горестно усмехнулся Михалыч.
– Да ты што!.. А я и ни сном, ни духом… Но ничаво, заживет, как на собаке. Молодой ишшо. Зато у тебя картоха в энтот год чистенькая.
Тут же без всякой связи перескочила на другую тему:
– Вы вот яму дом размахали – хоромина! У няго ж детей нету. Ну, энто пока… Деваха-то имеится, али как?
– Нет девахи.
– А куда такой большой хором? Энто вы яго скока ж строить будите! Жисть пройдет… Ты мой дом видал? Веранда, кухня, направо и налево – по комнатухе небольшой. А где я почиваю, видал? Мне отдельна господска спальня не потребна – хватат кровати за печкой.
Баба Маня и правда обитает в основном в утепленной летней кухонке. Печка, стол с тумбочкой и кровать – вот и вся роскошь.
– Мы с покойным мужом тож строились, для дитятей старались. А нонче где они? Семеро было, все упорхали по разным краям да весям. Алёха, тот аж до Анадырю долетел. А внук в прошлом годе приезжал, фотки показывал. Гляжу, все дома разукрашены, как игрушки на ёлке: то красным, то жёлтым цветом, а то зелёным. Радосно для глаза, конешна. Говорит, будто так приказал их главный чукотский начальник. Забыла фамилью евонную. Ну, ты знашь об ком я… Самый хитрый еврей. Тот самый, который футбольну команду в Англии купил сдуру. Зачем купил – не пойму. Лучше бы жене шубу норкову справить сподобился, штоба бедняга не зябла там, на северах лютых.
– Не боись, баба Маня. Шубы у неё всякие имеются.
– Вы дом, поди, квадратов-то на сто возвели?
Михалыч усмехнулся.
– Нет, на сто двадцать пять. Без пристройки.
– Совсем одурел. У дочки своя квартира имецца, она - отрезаный ломоть. А убирать кому прикажешь? А топить? А ты знашь заране, где твой Юрок жить-то будет потом? А вдруг как на городской барышне женится! Жить надоть не по-буржуйски. Сараи полезнее строить, а не домину. Встал утречком до света, коз с курями покормил, на огороде тяпнул, и ступай в лес али на речку. Там – грибов взял, там – ягод, там – рыбы наловил… Осенью орех заготовить – тоже дело нужное. Пока ноги ходють, надоть рыскать. Сколько дал Бох – то и хорошо. Жить вот так: добывать прокорм на кажный день. Но коз поболе тебе надоть. Точно говорю. Раз корову не решашся брать, то коз поболе всё ж надоть. Неча под буржуя рядиться.
Михалычу уже под шестьдесят прёт, но по годам он бабе Мане в сынки годится, да и то не в старшие. Она его помнит от пелёнок, вот и поучает, как жить надобно… Заботится о соседе не совсем случайно. Было дело, собралась за его папашу замуж выйти, а тут война грянула. Ушёл Мишаня на фронт и в сорок третьем сгинул под Харьковом. В плен попал. Домой вернулся аж в начале сорок седьмого, а его Маня уж ляльку грудью кормит. Не дождалась… Что же тут поделаешь? Так и жили по соседству десятки лет, друг друга ни в чём не корили. В один год муж бабы Мани и Мишаня ушли из жизни, могилки их на погосте рядышком ютятся. Обоих баба Маня пыталась исцелить настоями трав, но преклонные годы не лечатся. Поизносились оба, на войне поранены не раз, однако сил хватило дотянуть до солидной старости – и за то Богу спасибо великое!
В который раз услышав про своё буржуйство, Михалыч помрачнел, засопел носом. Молчал, глядел за окно, где подсолнухи молодые рыжие головки крючком на тонких шеях загнули, на землю уставились уныло. Дождь то густо сыпал, то слегка утихал.
«И чего, старая, опять прицепилась! – думал он. – Чем старше становится, тем завистливее. Всё ей не так, кругом я виноват». Не стерпел, возразил:
– Баб Мань, ну какой же я буржуй! Кого эксплуатирую? Всё своими руками добываю, а что добуду, не пропиваю. Иногда так к вечеру ухайдакаюсь, что до кровати едва доползаю.
Баба Маня, словно только и поджидала от соседа слова поперечного, Зыркнула надовольно зауженным взглядом, своё стала гнуть, как по писаному:
– Ага! Как жа не буржуй!.. Коняку купил с тарантасом. Тож мне барин! И Юрок твой – самый всамделишный буржуй! Батраками да холопами обзавёвся, ксплататор! Ну, нашто табе хоромина? Дом от батяньки достался просторнай, так фсё табе мало. Пианину внучке справил, барыньку растишь. А ей не бренчать надоть, а маманьке на огороде подмогать. Купи ей тяпку да грабли – дешевше пианина, да и польза кака-никака будет.
Михалыч почуял, что старуху не унять, не переспорить. Надо удочки сматывать, пока на ответную отповедь не нарвалась. Худое это дело – старых людей обижать. Уж лучше самому обиду заглотить. Он глянул за окно на луг, туда, где его Орлик пасся, встал из-за стола.
– Спасиб, баб Мань за чай, за вразумление!.. Пора скотинку в конюшню свести, дождь не на шутку разошёлся.
Баба Маня поняла, что опять переборщила, что не хотела, ан опять словом напрасным мужика хорошего по нервам огрела. Подскочила, засуетилась:
– Погодь, погодь чуток, я внучке сдобы вчерашней соберу к чаю. Пущай дитятко полакомится.
– Баб Мань, не кипишись. Я кренделёк возьму Орлику, он за мной и пойдёт, как на верёвочке. А внучку раскармливать матушка не позволяет. Строгая она. Такая же строгая, как и ты…
Старуха чуяла, что Михалыч обиделся, но обиду упрятал. «Так яму и надоть!» – решила со злинкой.
Ушёл Михалыч, а баба Маня одумалась, себя принялась корить: «Дурында старая! У няго Юрок на костылях скачет, а я яму нерву порчу, лезу со своими законами. Эх, не просто быть старухой!». С той поры третий день свою вину грузом на душе носит, измаялась уже.
Ненароком глянула в окно: Нюрка под зонтиком бежит до крылечка от калитки. «Никак штось неладное приключилось», – сердечко ёкнуло в предчувствии.
Нюрка – это жена Михалыча. Она без нужды так просто не шатается по соседям. Стукнула в дверь торопливо.
– Заходь, не заперто! – скомандовала баба Маня.
– Здрасте, баб Маня! – от порога поприветствовала старуху, но без привычной улыбки на лице.
– И вам всем не хворать, – ответила тоже без улыбки.
– В том то и дело, что скопытился мой мужик. Совсем плох. Вчера от Юрка уже по темноте вернулся, промок до нитки. Вода поднялась, на речке-то мост и снесло. Пока переправился, чуть не утоп. Застыл. Домой добрался, коня я распрягла. Зашла в дом, а он, сердешный, совсем зуб на зуб не может поймать. Всю ноченьку в жару метался, температура за сорок прёт. Утром Орлика выпустила на травку, что дальше делать - не знаю. Моста нет, скорую звать бесполезно. Места себе не нахожу. Михалыч по нужде в туалет пошёл, а на обратном пути на крыльце в обморок хлопнулся, лоб об косяк распорол. Кровища фонтаном брызнула. Ужас!.. Затащила его в дом, забинтовала голову и к тебе побежала.
– Ох, ты Боже ж мой! – воскликнула старуха и принялась креститься. – Щас я, щас!.. Дай токо сообразить-то… Ты ступай, ступай к няму, а я брусничку для отвару наберу да травки нужные поищу. Брусничка кровушку остужат. Я мигом, я мигом… Это не Михалыча Господь-то наказал. Это мне, дуре старой, знак даден. Буду молиться… А ты ступай! Я щас…