АЛЛА МЕДНИКОВА - http://www.proza.ru/avtor/mednikova - ПЕРВОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЖИЗНИ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Третий месяц работал он в кинотеатре художником. Пошёл сюда, если честно, из-за денег. Надоела вечная нужда.
Уходя с предыдущего места работы, думал, что годик спокойно потрудится дома. Взял заказ на оформление шахматного клуба и подработку в фотоателье. С февраля до июля честно трудился, не ленился, но с горечью понял, что дальше так продолжаться не может. Заказчик обещал золотые горы, а расплатился жалкими крохами. В фотоателье было ещё хуже. Денег за три месяца работы так и не заплатили. А одними обещаниями сыт не будешь.
Вот тут-то и подвернулся ему кинотеатр. Условия работы были отвратительными, но зарплату предлагали хорошую.
Мастерская была в полуподвальном помещении. Под полом стояла вода. Низкие потолки не давали выпрямиться в полный рост, казалось, ещё немного, и они навалятся бетонной массой на плечи. Запылённые маленькие окошечки под потолком едва пропускали солнечный свет. Сырость, полумрак, груда старых афиш с облупившейся краской. Где-то за стеной без перерыва капала вода.
Человек ко всему привыкает, привык и он. Чтобы справиться с объёмом работы, приходил в мастерскую к шести утра, иногда работал по ночам. Поначалу сильно изматывался, но со временем втянулся, и очень скоро всё пошло как по маслу. Помогало то, что рука была набита и в рисунке, и в шрифте. Правда на личную работу не оставалось уже ни сил, ни времени. За последние два месяца он ни разу не открыл этюдник, не сходил в лес на природу, не сделал ни одного подмалёвка. Но нужно было кормить семью. Это придавало сил.
Незаметно пролетело лето, пришла осень, а с ней и затяжные серые дожди.
Он смотрел сквозь окошко мастерской на улицу и видел только асфальт, вернее лужи, растекающиеся по асфальту и ноги проходивших мимо людей. Они торопливо уносили своих владельцев в тепло и уют гостиных и спален. А он продолжал работать.
Начальница вошла во вкус. Объём работы возрастал с каждым днём. Чтобы приготовить в срок рекламные щиты, работал по восемнадцать-двадцать часов. От сырости и холода бросало в дрожь, не спасали ни телогрейка, ни горячий чай.
По радио объявили об очередном повышении цен.
– Опять придётся выкручиваться. Интересно, надолго ли меня хватит? Не хотелось бы сломаться, - подумал он.
Глаза предательски слипались, а ещё предстояло вырезать трафареты и накатать рекламные листы для киносети.
За окном злобно завыл ветер, охапками швыряя жухлую листву в полуподвальное окошко мастерской.
– Как же теперь выжить? И так денег не густо. Который год хожу в костюме, у которого давно вышли все сроки носки. Сколько лет работаю я художником-оформителем? С 1948 года, значит тридцать три года уже. А что я имею? Старенькое осеннее пальтишко, три-четыре рубашки, стоптанные ботинки и кучу болезней. Умри я сегодня, хоронить будет не в чем, да и не на что. И семья без меня не справится. Нельзя болеть, нельзя умирать. Вперёд, трудиться, трудиться, трудиться. Сердечко пошаливает? – Ерунда! Поясницу ломит, ноги болят? – Потерплю, не барин! Зрение слабеет? – А очки на что? А если честно, я устал. Так хочется, чтобы стало хоть немного легче. Как же унизительна нужда…
Время шло. Солнечные лучи уже не пробивались сквозь тусклое окошко полуподвальной мастерской. Вот и ветер вместо листьев пригоршнями начал швырять в него снежную крупу. Стук каблучков сменился скрипом валенок. Ребятишки со смехом и визгом летели на фанерках с высокой горы вниз.
Он сидел на кухне у мольберта. Его вторую неделю мучал кашель. Когда появилась кровь, стало страшно. Ни о чём не хотелось говорить, ни в голос, ни полушёпотом. В груди слабо, через раз билось сердце. Приближался Новый год. Тусклый свет одинокого фонаря расползался по двору. За окном вьюжило. В доме не пахло золотыми мандаринами. На праздничном столе лежала буханка хлеба, купленная на последние деньги. В комнате спали жена и маленькая дочка. Он тихонько собрался и вышел на улицу.
- Жизнь, судя по всему, на закате, хотя мне всего лишь пятьдесят один, - подумал он.- Прожить бы ещё годика два-три, да сделать хоть что-то из задуманного, оставить память о себе.
Он пришёл на работу, открыл дверь мастерской, щёлкнул выключателем. Тусклый свет высветил скелет стоящего у стены подрамника.
- Пахота, снова вечная пахота, - подумал художник.
Приступ кашля, забрав последние силы, заставил опуститься на стул, испарина покрыла высокий лоб. Непонятным холодом сдавило сердце. Он стал задыхаться. - Мне бы… Воздуха, дайте мне воздуха, - крикнул он, судорожно рванув ворот рубашки, и замер, неестественно вытянувшись.
…Он смотрел на себя, бледного, сидящего на стуле в странной позе, и ничего не мог понять.
- Почему я одновременно сижу там и стою здесь? Нет! Не может быть! Я не умер, я живой!– Красная линия пунктиром протянулась к нему от сидевшего на стуле и вдруг внезапно оборвалась.
Художник в ужасе выскочил из мастерской. Перепрыгивая через три ступеньки, бросился на второй этаж.
Вахтёрша с приятельницей сидели на диване и смотрели телевизор, срывая с еловых веток мандарины и конфеты в золотой фольге. Казалось, женщины не заметили ворвавшегося в их апартаменты взволнованного художника. Он что-то закричал и не услышал собственного голоса.
- Что со мной? Они что, не видят меня? Но я же здесь! Я живой! - Подскочив к вахтёрше, схватил её за руку. Женщина, как ни в чём ни бывало, продолжала звучно отхлёбывать чай, помешивая содержимое стакана давно не чищеной ложечкой.
Внезапно пройдя сквозь стену, художник оказался в едва освещённом дежурной лампочкой фойе кинотеатра. Остолбенев от неожиданности, поспешно вернулся назад, в каморку вахтёрши.
Взгляды женщин по-прежнему были прикованы к телевизионному экрану. Расцвеченная блёстками артистка что-то пела о счастье. Конфет на ёлке заметно поубавилось. Золотистая фольга бесформенной кучей расползлась по столу.
- Когда же она оторвётся от конфет? Ей давно худеть пора, вон из-за щёк уже шеи не видно,– услышал он. - И как её муж терпит? Давно бы ушёл к другой, которая помоложе и постройнее, например ко мне. Почему уродинам достаются нормальные мужики, а я столько лет одна?
Он не сразу понял, что слышит чужие мысли. Это ошеломило и окончательно выбило из колеи. Художник медленно оторвался от пола и стал подниматься вверх, свободно проходя через бетонные перекрытия, как сквозь завесу тумана. Ничто не сковывало его движений. Он свободно парил. Вспомнилось, как когда-то летал во сне. Отталкивался ногой от земли и парил в воздухе, распластав руки словно крылья.
Занесённый снегом медленно просыпался город. Словно по мановению волшебной палочки тёплым янтарным светом одно за другим загорались окна домов. Подмигивая друг другу, переглядывались фонари. На улице появились заспанные собачники. Питомцы тащили их от столба к столбу, хрипя и натягивая поводки.
Он обратил внимание на растрёпанную девушку. Помпон вязаной шапки в конвульсиях бился у неё на затылке. Ноги поочерёдно вырывались из снежного месива и вновь по щиколотку погружались в него.
- Зима так зима, - услышал он её мысли. Девушка яростно протаптывала себе дорогу к дому. – Это надо же, он мне сказал: «Хочешь поскандалить, поскандаль, хотя тебе это не идёт», - и пошёл бриться. И зачем только я согласилась выйти замуж за этого серобородого козла? Ему только живопись нужна да всякие ампиры, вампиры, готика…
Художник ускорил движение.
На углу дома краснощёкая баба грызла семечки, утирая рот широким рукавом застиранной бесформенной кофты, торчащей из-под накинутой на плечи старой куртки. Болонка копошилась в снегу.
- Мотя, домой, крикнула баба, и тяжёлой походкой направилась к подъезду. – Надо же, никаких мыслей в её голове, - удивился художник.
- Как тебя понимать? Как тебя понимать? Вот заладила, - поймал он мысли пожилого мужчины, выгуливавшего таксу. – Понимать меня необязательно. Меня надо просто кормить и вовремя гладить мои рубашки.
- Они слишком углубляются в проблемы общества и человека, видят то, чего не видят другие, задают слишком много вопросов. Их считают неудобными людьми. – Уловил он размышления мужчины в дорогом пальто и каракулевой шапке. – Может профессор? – подумал он и рванул ввысь. Свобода и чувство полёта наполняли грудь необъяснимой радостью. Хотелось глубоко дышать.
- Мы с тобой на санках ещё не покатались! – долетел откуда-то снизу детский голосок. Но уже не было возможности остановиться, повернуть назад.
Давно растворились в какой-то белёсой дымке очертания города. Художник уже не слышал ничьих мыслей и всё быстрее летел к ослепительному свету, неудержимо влекущему к себе, забывая обо всём, что осталось внизу. Только детский голосок продолжал звучать, проникая туда, где должно было стучать сердце.
Ослепительный свет ширился и с каждым мгновением становился ярче. Едва уловимый лик просвечивал сквозь него.
Неизъяснимая доброта, тепло и любовь, идущие из этого ослепительного света, окутали художника. На душе стало тихо и спокойно.
- Какое блаженство видеть этот свет, купаться в его лучах, - подумал он.
- Не время ещё, вернись. Ты ещё нужен там. Тебя ждут, - ответил ему чей-то тихий голос.
Свет стремительно стал удаляться.
Вновь появились очертания города. Вот уже видны занесённые снегом мостовые, кинотеатр, качающийся под окном заржавевший фонарь, мастерская. Он увидел себя, застывшим в неестественной позе на стуле.
Вновь появилась красная пунктирная линия.
- Какие холодные пальцы, – подумал он. Стало неуютно и тесно, словно пришлось влезть в старый костюм, из которого он давно уже вырос. Задеревеневшими пальцами потёр лоб, медленно встал. Ноги, словно чужие, подгибались. Растерянно осмотрелся вокруг, пытаясь что-то вспомнить.
- Свет. Где я видел тот ослепительный тёплый свет?
В мастерскую заглянула вахтёрша:
- Вы только пришли?
- Нет, я уже ухожу, - сказал он, захлопывая дверь.
На улице совсем рассвело. Было тихо. Словно измождённые натруженные руки тянулись к земле узловатые скрюченные ветви старой яблони. Подмораживало.
Он медленно подошёл к дому, вошёл в подъезд, поднялся на третий этаж.
Щёлкнул дверной замок.
- Папочка, ты пришёл! - услышал он детский крик. Дочка крепко ухватилась за руку, прижалась к ней щекой, потом внимательно посмотрела на отца.
- Больше не уходи, - сказала она и протянула карамельку, которую целый месяц берегла, чтобы подарить папе на Новый год.