3
Утром проснулся последним. Даже Женька – большой любитель поспать, уже щурился близоруко, плещась в ручье.Видимо сказались шестьдесят с лишним километров, пройденные "от зари до темна" с одним коротким отдыхом "на перекус"...
После завтрака приступили к делам. Коля Канитель взялся мастерить пару колотов, мужики ремонтируют сита, строят веялку, а мы с Женькой, взяв прошлогодний, ещё крепкий колот, пробуем брать орех. Процесс этот знаком нам – недавно, на отводах, мы, между делом, колотили поспевающий орех; тогда работа показалась не трудной, но это, когда она – баловство, а если потаскать колот целый день, то сразу почувствуешь, что в промысле, как и в любой науке, нет широкой столбовой дороги. Работа, в общем-то, не сложная: бьющий подходит к дереву, устанавливает ручку колота на определённом расстоянии от ствола, размахивается и лупит колотушкой, которая, в идеале, должна быть чуть больше бьющего. Бьёт крепко, но умеренно, что бы не сломать колот и не повредить кору кедра. Ударив, он тут же прячется под колотушку, потому что спелые шишки падают вниз, словно булыжники, и удары их по голове и другим частям тела – довольно чувствительны. Дальше начинается работа сборщика, а бьющий, не забыв отметить клочком свежего мха отработанный кедр, кладёт колот на плечо и шагает к следующему дереву.
На сегодня у нас троих – Михалыча, Женьки и меня, – есть ещё одна работа, думаю – не лёгкая, если Канитель берёт с собой сразу двоих. А работа такая: надо принести из соседней таёжки, что километрах в четырех отсюда, кедровую мельницу.
Мельницы кедровые, надо заметить, бывают разные. Я на своём малом опыте успел узнать три их вида. Вот, вероятно, самая древняя из них: из плахи топором (в тайге топором делают всё, вплоть до самолёта) изготовляют ребристую доску, похожую на стиральную. Лучше всего использовать для этого, конечно, кедр. Древесина кедра любима в Сибири почти так же, как в нашем, европейском краю липа, за мягкость её, податливость в обработке, за цвет и аромат. И, так же, как у нас из липы, в Сибири почти всё, что необходимо в крестьянском хозяйстве – делается из кедра. Затем мастерят вторую доску, почти такую же, только поуже и с ручками. Похожа она на старинный отечественный инструмент под названием прайник. Был когда-то такой глагол, теперь, по-моему, напрочь забытый – прать, стирать, значит. Намоченное и намыленное бельё наматывалось на валёк и на плоском прибрежном камне каталось вот этим самым прайником. С шишками кедровыми поступают так же, как и с бельём: берут две этих плашки, кладут меж ними шишку и, той, что сверху, прайником то есть, делают: тр-рык, и – готово, собирай молотое да вали на решето. Всё бы хорошо, да больно медленно, а время в тайге дорого, ведь сюда не для отдыха идут, а на промысел, и потому, чаще всего, изготовляется деревянная мельница. Тоже, кстати, ничего сложного: деревянный короб, барабан, ручка, ящик для размолотых шишек… Что ещё надо? Жаль только, что после полусотни мешков шишки барабан изнашивается, превращаясь в валик. Тут-то и стоит подумать о металлической мельнице. Изготовить её, правда, можно только в поселковой кузнице, привезти – только по реке, (если, конечно, не боишься сломать хребет своему коню) да и перетаскивать её с места на место!.. Лет пять назад Михалыч привёз мельницу сюда по речке на моторке, а потом, от реки, тащил на себе десять километров целый день с перекурами. Но зато теперь – при мельнице! Вот её-то, в прошлом году, он и оставил в соседней таёжке. Но я так и не понял, по каким техническим или политическим соображениям мы нынче остановились здесь, а не там, где мельница. Вообще, у здешних мужиков, как-то по жизни или по работе связанных с тайгой, столько всяких примет, суеверий и просто заморочек, что непривычному человеку вся их суета и «прыжки в сторону» кажутся, по меньшей мере, ребячеством, а то и вовсе придурью. Но в эти разборки лучше не встревать. Сам тот факт, что Коля Севастьянов привёл нас в свою таёжку, говорит о многом.
До обеда мы с Женькой, меняя друг друга под колотом, «сделали» мешков пять. Для начала даже и не плохо. А Михалыч, тем временем, всё возился то с одним, то с другим; то вдруг потребовалось плашки поменять на коробе сита, то сломался только что сделанный колот, то ему неожиданно понадобилось – больше же некому! – проведать лошадей. Вдоволь налюбовавшись нескончаемой деловитостью Михалыча, мы, не выдержав, приступили к нему: или идём за мельницей сейчас, или переносим мероприятие на завтра.
– Михалыч, теперь я догадываюсь, откуда взялось твоё прозвище. Глас народа – не зря ведь говорят – глас Божий, – всегда спокойный Женька начинает нервничать.
Мне же, по большому счёту, после вчерашней дороги любое расстояние кажется пустяком, а Канителева канитель – обычной и неизбежной сутолокой.
– Идём, ребята, идём, – глянув на уходящее к западу солнце, засобирался, наконец, Канитель. – Собирайтесь.
Голому собраться – только подпоясаться.
Пошли. От табора вышли на другую тропу, не ту, по которой пришли вчера, а перпендикулярную ей, ведущую к реке. Впереди, шустро перебирая кривоватыми кавалерийскими ногами, лоскутил Михалыч. По его походке видно, как легки ему ичиги, и как радуется он ходьбе в них, словно ребенок новой игрушке, не успевшей ещё надоесть. Изредка оглядываясь и размахивая руками, Михалыч объяснял:
– Сейчас по этой гривке с километр пройдём; потом, как тропа начнёт вниз сворачивать, в распадок, мы пойдём влево, по гребню. Там, на водоразделе, осинник есть сразу за редколесьем, и если тот осинник справа обойти…
– Михалыч, – не выдерживаю я его многословия, – только честно, по какой такой нужде ты отволок туда свою мельницу?
– Ну, какой тут, ребята, секрет. Я в прошлом году здесь с Лёней Поповым был, а у него привычка, сами знаете, – на месте сидеть не может. Это он ту таёжку и нашёл. А и в самом деле – такой ловконький колотовничек, небольшой, правда, но четыре мешка ореха на дороге тоже не валяются…
– Ну, слава Богу, растолковал, – смеётся Женька, – а то я думал… хы–гы, что ты нам специально с прошлого года такой проминаж запланировал.
– Ага. – Михалыч даже приостановился, чтобы сочинить ответ позаковыристей. – Вот, думал, приедет московский балабол Женя Федотов, а я ему суприз – будьте любезны! Да если б я знал, что именно с тобой нынче в тайгу пойду, я б ту мельницу до речки оттартал, на хрен, за десять километров! Вот оттуда попыхтели бы…
Женька расхохотался, – чуть очки не упали.
Шли и шли, а день кончался. Мы шагали, совсем не обращая внимания на дорогу. Всё казалось: вот-вот, и придём. Уже и запад разукрасил небо синими бороздами вечерних облаков, позолоченных уходящим солнцем, а мы всё шли и шли, словно забыв, куда и зачем. Михалыч, увлёкшись воспоминаниями, рассказывал, как в прошлом году он бегал с Лёней Поповым на солонцы, и как вляпались они в бригаду егерей, чуть не доведя дело до перестрелки. Дело закончилось тем, что лучшие куски мяса пришлось «подарить» егерям, по сути своей таким же браконьерам, только «застрахованным» красными казёнными корочками. Потом был рвущий душу рассказ об украденной по весне, перед самым нашим приездом, зверовой собаке Михалыча, лучшей собаке, по его словам, за все времена, сколько охотился Михалыч (а охотился он всю жизнь). Всю округу объездил он в поисках, всех знакомых и незнакомых охотников на уши поставил, но Султан, так звали кобеля, был так хорош и дорог, что ворюга, по всему видно зная об этом, укрыл его надёжно и далеко. До сих пор утрата эта была слишком горька и болезненна для Канители, и он никак не мог успокоиться. Из всех умозаключений у него остался последний не проверенный вариант, то, что собака, скорее всего на острове, на Ольхоне. Из любой другой тайги в радиусе двухсот километров Султан непременно нашёл бы дорогу домой, уверял, прежде всего, сам себя Михалыч.
Воспользовавшись паузой в печальном монологе, я обратился к Михалычу:
– Слушай, что-то мне твои «четыре километра» сильно напоминают вчерашний вечер. Лучше б ты к своим километрам добавлял, чем отнимать. Прикинь: полтора часа почти чешем…
– Ребята, я вам честно сказал: километра три или четыре, только вы не заметили, что вдоль этого склона мы уже второй раз идём – кедрушку, что я приметил, найти не могу. Вот же проруха на старого кобеля!
– Что ж ты нам про кобеля травишь, а про кедрушку свою молчишь! – Чуть не хором возмутились мы.
– Да, понимаете, неудобно – в своей тайге, что в своей избе блудить. Стыд и страм.
– Потом стыдиться будешь. Давай, рассказывай, какую кедрушку ты потерял.
– Она такая… горбатенькая маленько. Вершинка ещё чуть суховатая была…
– Не эта, случайно? – Женька ткнул пальцем куда-то в сторону.
Михалыч глянул мельком, отвернулся… Потом вдруг крутнулся на месте и бегом бросился вверх по склону, почти так же шустро, как вчера за кабанами. Мы поспешили следом. А он уже обежал вокруг кедрушки и принялся растаскивать ветки из под которых виднелся ржавый бок мельницы.
– Женька! Глазастый чёрт! Не зря их у тебя четыре штуки! – Радостно орал Канитель, вытаскивая наружу рогатую конструкцию. – Ребята, только мужикам не говорите, ради Бога, как я опростоволосился, ладно? Ведь, засмеют же, а?
– И правильно сделают.
Быстро достали механизм, слегка протёрли от ржавчины, и я первым взвалил мельницу на плечи.
Обратно пошли без перекура и отдыха, – темнота поджимала.
А темнота, меж тем, накатывала волнами. Под кронами деревьев была и вовсе ночь, и я, согнувшись под мельницей, только по Женькиным пяткам определял дорогу. Михалыч шёл где-то впереди, то и дело окликая и поджидая нас.
– Поспешать надо, поспешать, ребятки. Вон он, разбойник, из распадка ползёт; если накроет – хана.
– Ничё, Михалыч, отмашемся! – бодрится Женька.
– От тумана, парень, не отмашешься. Ночевать бы, я думаю, не пришлось…
– Если до тропы успеем, – не придётся.
– В том-то и вопрос…
Мы поднажали. Женька перехватил мельницу, а я теперь был его «путеводной звездой», стараясь, при этом, не терять из виду Михалыча, который то и дело растворялся в темноте.
Около получаса шли, передавая друг другу мельницу и изредка «въезжая» с разбега то в куст, неожиданно выскочивший из ночного мрака, а то и в дерево.
– Михалыч, ты курс по звёздам правишь, или как? – Успевает пошутить Женька, перегружая на меня мельницу.
– «Или как!..» - ворчит Канитель, останавливаясь и вглядываясь в ночной мрак.
Снова пошли. Неожиданно я споткнулся и, не удержавшись на ногах, полетел, успев в последний миг оттолкнуть от себя мельницу, чтоб не быть прибитым ею.
– Живой? – тут же из мрака возникли два силуэта.
– Так! Всё, ночуем, на хрен! Хватит летучих мышей изображать, пока без глаз не остались! – Решительно и твердо заявляет Михалыч, выхватывая из кирзового чехла на поясе маленький свой топорик, с которым он никогда не расстаётся. – Ребята, собираем сушняк!
Как только запылал костер, так тут же и накрыло нас туманом, поднявшимся из распадка. И туман тот был, словно молоко – густ и непрогляден. В темноте и тумане исчезло всё: и небо, и тайга… Огонь костра, казалось, висел в пространстве и был центром вселенной. Мы улеглись вокруг него и долго не могли уснуть, слушали тишину, которая с приходом тумана стала гуще и глуше. И в этой тишине далеко и глухо ухнул и раскатился коротким эхом ружейный выстрел.
– О! Переживают! – поднял голову Михалыч. Вздохнул, помешал костёр и сказал мечтательно. – Эх, чайку бы сейчас!..
– Давай, я за котелком и водой сбегаю. – Женька перед сном любит похохмить.
– Шутник… Вы мне лучше расскажите, как на Девятом шпонки летом рвали. Я недавно Давыдова встретил, – он мне порассказал, как вы от его кордона отчаливали. – Канитель хохотнул, снова приподнялся на локте и весело посмотрел на нас.
Моторную лодку лесничество получило в начале апреля, перед самым ледоходом. Долго мы мучили новенькую «Москву» в бочке с водой, собираясь спустить лодку сразу, как пройдёт лёд. Лёд пройти не успел, как начались пожары, которые не давали покоя весь май. Мы едва успевали поспать несколько часов, перекусить всухомятку и поменять сопревшие портянки. В начале июня прошли, наконец, долгожданные дожди, залили пожары, дали рост молодой траве, и мы, отдохнув и отоспавшись, снова принялись за лодку. Теперь, спустив её на воду, мы накручивали круги возле посёлка, чтобы снять, наконец, предохранительную «целку» с нового карбюратора.
В одно из июньских воскресений решили совместить приятное с полезным: сгонять на лодке километров за двадцать вверх по Иркуту, в посёлок Девятый, где жил пожарный сторож дядя Коля Давыдов. Каждую весну Давыдов грузил на машину несколько десятков ульев и отправлялся на дальний кордон, в посёлок, брошенный лет пять назад лесорубами. Здесь у него все покинутые огороды были засеяны медоносным донником, а дикий кипрей рос густым самосевом. В нагрузку Давыдову вручалась должность пожарного сторожа, казённая рация и молочные фляги под мёд. Должность сторожа дядя Коля исполнял не по службе, а по душе – подставлять под огонь своё драгоценное хозяйство у него желания не было, ну никакого. Рацию он тоже использовал, практически, в личных целях – узнавал у пожарного сторожа лесничества, луноликой красавицы Леночки, деревенские новости. Одну из фляг Давыдов наполнял первым сбором мёда и отправлял с оказией в Шелехов, в лесхоз.
Солнцу ещё далеко было до полуденной горы, когда мы, прихватив спиннинги, бутылку спирта, верхонку с гвоздями «соткой» для замены шпонок и бидончик под мёд, полетели встречь течения, рассекая волну и слушая эхо своего мотора, отражённое прибрежными скалами. Таким навигаторам, как мы с Женькой, только и плавать вверх по течению – в аварийном случае всегда есть надежда, что река сама принесёт тебя обратно, к дому. Впрочем, о поломках мы не думали, а больше думали о русле, где камни и мели поджидали нас на каждом шагу. Навигационный опыт наш состоял всего из одной поездки по реке, с Канителью на его лодке.
Что-то магически непредсказуемое происходит с теми событиями, о которых пытаешься рассказать спустя несколько десятилетий. Всё, я знаю, в них, – правда, но и, вместе с тем, всё было не так. И ещё: стоит что-нибудь выдумать, ну, например, то, как мы остановились среди плёса, что километрах в десяти от посёлка, бросили якорь и попробовали порыбачить, как тут же выдумка превращается в реальность, и уже сам начинаешь сомневаться, так всё было или нет?
Неожиданно стали хватать хариусы. Серебристые рыбины одна за другой падали на решетчатые паёлы лодки и долго били упругими хвостами, разжигая в нас, больше настроенных в тот день на выпивку и отдых, рыбацкий азарт. Уже штук пятнадцать крупных рыбин шевелились серебристой горкой под ногами, как вдруг клёв прекратился, словно обрезало.
Так была рыбалка, или нет? – спрашиваю я сам себя. Но ведь была же потом уха, приготовленная возле кордона дяди Коли. Вот уху, точно, я помню хорошо, потому что под неё мы и «уговорили» бутылку спирта. Разговаривали долго о чём-то хозяйском. Дядя Коля, уставший от одиночества, подробно рассказывал о тонкостях пчеловодства, о болезнях и капризах пчёл, о нынешнем медосборе, о том, что главный лесничий второй год сулится привезти новую медогонку, но, стоит отправить мёд в лесхоз, как посулы весенние тут же забываются.
– Ребята, я вас Христом Богом прошу, – напомните ему. Я бы и сам съездил, но ведь пчёл же не бросишь.
Давыдов оставлял ночевать, но разве нас, орлов, остановишь! Попёрлись домой. А за каменной плитой с вбитыми прямо в расщелины камня металлическими крюками, служащими кнехтами для причаливающих лодок, была длинная подводная коса, о которой мы узнали позже. Вот о ту косу и рвали мы одну за другой шпонки, то и дело стукая винтом о камни. На замену их ушла чуть не половина всех припасённых гвоздей. Дядя Коля что-то кричал, стоя на причальном камне, размахивал руками… Но, что ты! разве докричишься до нас…
Я думаю теперь: хорошо, что геологов мы встретили на пути туда, а не обратно. А не то бы…
А было так. Сразу за падью Широкой, за скалистым берегом после неё, приметным по небольшому ручью, падающему с двухметровой высоты каменного ложа и потому запоминающемуся из всего пути, начиналось длинное и широкое плёсо. Вдалеке, в том конце его плыла вниз по течению, навстречу нам, резиновая лодка с пассажирами. Женька глянул в бинокль и протянул его мне. Я посмотрел и тут же узнал лодку геологов. Откинувшись на пузатые резиновые борта, в лодке загорали две девчонки-практикантки, которых мы видели пару раз мельком в поселке, куда те приезжали за продуктами. На лесных красавиц мы не больно падки, – далеко на свиданки бегать,– но повыпендриваться между делом, дурь и прыть свои выказать – сами не свои. Я уцелил «Прогресс» прямо в их лодку и прибавил газу. Женька, сидевший в носу, понял мой маневр, обернулся с улыбкой, поддёрнул кулаками воображаемую уздечку, и мы полетели. Девчонки, наблюдая за нашими выкрутасами, сползли с бортов и уселись посередине. Меж их голов возникла чья-то лысина и недоумённо уставилась на моторку, летящую на таран. «Благодаря» этой лысине я и отвернул чуть раньше, чем планировал, но отбойная волна от нашей лодки качнула «резинку» несколько сильнее, чем я рассчитывал. Мимо мелькнули две пары испуганных девичьих глаз, штабельком сложенные ящики с образцами, крепко обхваченные тонкими девчоночьими руками, а на корме, склонясь к днищу лодки, блестела на солнце лысина. Женька приветливо махнул рукой, и в ту же минуту взлетела рука на корме «резинки». Но та рука была поднята не для приветствия, в ней пыхнул дымком, и раскатился хлёстким эхом пистолетный выстрел. Женька, переметнувшись с носа на корму, прокричал мне в ухо:
– Напугал ты деда! Это начальник партии. Образцы в Экспедицию везут.
– Да-да, «образцы» у него особенно хороши. Нам бы их сюда, а!?
Женька раскатисто захохотал.
Вот и всё. Эпизод закончился. Но мне это только так казалось. Скоро, в ответ на докладную в лесхоз начальника партии, я писал объяснительную. Начальника геологической партии можно было понять – мужик он, по всей вероятности, не робкого десятка, и минутная беспомощность, испытанная им в тот неурочный час, должна была быть как-то отмщена, по крайней мере, в глазах юных практиканток, ставших невольными её свидетелями. Оба документа легли под сукно директора лесхоза и, как мне показалось, на этом дело закончилось.
Сегодняшней туманной ночью разговор о том приключении неожиданно возобновился.
– Зря ты написал в объяснительной про шутку, – рассудил, невидимый в темноте, Женька. Чуть поблескивал огонь костра в его очках, а самого его почти скрывал туман и ночная темнота. – Выдумал бы, что румпель заклинило или ещё там чего-нибудь…
– Да, ё-моё, какая разница! – возмутился я, – я что, торпедировать их собирался, в самом деле, что ли?!
– А ты, Саша, зря горячишься, – подал голос и Канитель, – случись это в пору моей молодости, ты бы уже давно в кутузке кандалами брякал.
– Да вы чё, в самом деле!.. – ерепенился я.
– А ничё! – с какой-то уже злостью схватился Михалыч. – Ты что же думаешь, схватил топор, помахал над головой у человека, а он тебе за это скалится будет и спасибо говорить!? Доведись на мой характер, я бы, на месте того начальника, не в воздух, а вам по лодке засандалил бы, чтоб знали, как на фарватере фулюганить.
– Да вы что, православные, – взмолился я, – какой, на хрен, топор!? Вы мне ещё пришейте, будто я из ружья целился!..
– Какая, действительно, разница – топор, лодка или кулаком в морду…
И это кто бы вы думали? Женька!
– Женька, ты-то куда, Брут? А если б ты за румпелем сидел?
– Я бы наехал, а ты бы отвечал. – И сколько ехидства в голосе!
– Чего-о!
– Ничего. Должность у тебя на полшишки больше, за то и спрос.
– Ну, Женька, и отметелю же я тебя когда-нибудь, дошутишься! Я думал: они меня поддержат, повздыхают за компанию, геолога того чокнутого поматерят… А они мне суд учинили, прокуроры хреновы. Ну, спасибо, ребята.
(Эта фотография, сделанная Женькой, чудом сохранилась после многих переездов. На ней слева направо: Гриша Токарев, Лёха Односторонцев и я. Авг.1970г.)
Далее: http://www.proza.ru/2015/07/16/1755