http://www.proza.ru/2015/07/14/1361
Если б все сплетни-пересуды стали слышны сквозь стены, выползли бы из-под крыш - деревня зажужжала бы подобно разворошённому пчелиному улью. Вот это событие! Вот это небывальщина! Тут есть о чём посудачить: красотка Алька Елецкая, прокуроршина дочка! и Кирилл! ну, кто бы подумать такое мог?
- …Вот дурак, нашёл с кем связаться!
- Ну, Алька тоже, та ещё вертихвостка!
- …Мож теперь и наш черёд подкатиться? А чего? Попытка не пытка, за спрос в лоб не даст.
- Это смотря какой спрос. А то так влипнешь, не обрадуешься. Кира влип, а уж ты-то и подавно сиди - схрямают и не заметят.
- …А я думаю, ещё неизвестно, как оно там было. Да и было ли.
- Оно, конечно, неизвестно, лампу им никто не держал. А только было, эт точно, чего там. Оплошал Кирка. С головой-то дружить надо.
- Это ведь тоже, как посмотреть. Может и не оплошал, а момент свой не упустил. Вот увидите, породнится наш Кира с прокуроршей, и будет жить как у Христа за пазухой. Для дочки Галина расстарается. У них и так, разве что птичьего молока нету, а кому оно всё достанется? Альке, больше некому. Значит и Кирке. Нет, Кира себе на уме мужик. И правильно делает.
Про "породниться" заговорили, когда выполз откуда-то слушок - потом разросся и окреп - про то, что прокурорша смягчилась и предложила Кириллу по-другому всё решить: обойтись без суда, а дело уладить через ЗАГС. Но это уж потом Галина про ЗАГС заговорила, а сначала-то такие бури в доме Елецких бушевали! Знали в селе, что Аллочка-то с той ночи понесла. Уж откуда-как до людей доходило, но всё село было в курсе событий. И что Галина про аборт даже и слова не допускала: мол, сейчас слабину дать, да чтоб потом всю жизнь корить себя за бесплодность дочкину? Нет! - сказала, - и родишь, и вырастим. А отец-подлец пусть хлебнет тюремной баланды досыта.
Бедняжка Аллочка пролила ведро слёз, прежде чем уговорила мать прикрыть дело, на Кирилла заведённое. И Алла с ним распишется, тогда ребёнок её родится в законном браке. Как Кирилл на это посмотрит? А какие тут могут быть сомнения? Распишется, как миленький!
- Повезло тебе, - усмехаясь, говорила Галина Георгиевна. Она пришла в дом Кирилла предложить этот компромисс. - Альке пойди в ноги поклонись. Пожалела тебя, глупая. Сама бы я тебя никогда не простила.
- Вы мне жизнь ломаете, а я вам в ноги кланяйся? - угрюмо глянул на неё Кирилл. - Чего передо мной-то кривляетесь? Или это не передо мной, а перед ними вот? - кивнул он на мать с бабкой. - Что вы ещё придумали?
- Придумали?! Алла от тюрьмы тебя, дурака, спасает. Если б ни она, отмотал бы на всю катушку, можешь мне поверить. В общем, подавайте заявление в ЗАГС, и считай, что дело твоё закрыто.
- Смеётесь?
- Хотела бы посмеяться, а выходит - спасаю. Имей ввиду, ты мне даром в семье не нужен. Но ради Аллочки я тебя потерплю. Родится ребёнок, дашь ему своё имя и в тот же день - катись на все четыре стороны.
Галина Георгиевна будто бездумно провела ладонью по столешнице и сейчас же брезгливо потёрла пальцы. Кирилл потерял самообладание:
- Ну-ка… ноги в руки и… к чёртовой матери, - в упор глядя на прокуроршу, медленно проговорил он, едва удерживаясь, чтоб не выругаться по-чёрному. - Дорогу сюда забудь!
- Я это запомню, милый мой, - встала Галина Георгиевна. - Но мне здесь и так делать больше нечего, - она обвела горницу высокомерным взглядом и глянула на Татьяну: - ОбсУдите - скажите, куда сынка решили спровадить: в тюрьму или под венец.
Молва людская сильна стихийной дурной силой. Крутит-вертит-колотит любого, кто окажется захваченным ею, хоть правого, хоть виноватого. Если кого и жалеют, оправдывают, а все равно, пены словесной сколько собьют вокруг любого! Вывернут и так, и этак, припомнят, чего уж и сам забыл, да и еще щедро припишут. Нет уж, упаси Бог попасть на досужие языки даже безвинному - это как на лобном месте стоять в чем мать родила.
Сколь ни удивительно, но Дашу молва не коснулась. Вроде должно было ей перепасть наравне с Алькой и Кириллом. Чудо, что Даша в стороне осталась, ничем не замаранная. Но разобраться если, не было в том никакого чуда. Как обрезало трепать Дарьино имя после одного разговора.
Как-то в один из вечеров, поздно уж, Кирилл к Любке ввалился. К той самой вертихвостке Любке, которую однажды на руках нес с ногой подвернутой, а мужик ее, углядев такое непотребство, посреди дня творимое… Ну, да об этом уж говорено было, сейчас про другое речь.
Ввалился Кирилл к ним в избу темнее тучи. Любка со стола убирала, отужинали они с мужиком только-только, он еще тут же сидел. Обернулась на стук двери, брови удивленно на лоб прыгнули.
- Кирилл? - разулыбалась: - Гость-то какой! Однако рано я угощение со стола сняла!
- В другой раз угостишь. Сейчас я пару слов хочу тебе сказать. Не суетись, лучше послушай внимательно. Помнишь, хохотала ты громче всех, когда я Костика в крапиву посадил?
- Ну, помню… К чему это ты?
- За что я ему лечение прописал - помнишь?
- Ну…
- Не нукай. Ты поняла - к чему я про него. Еще раз рот откроешь и про Дашу вякнешь - ославлю. Голой по деревне пущу.
- Ты, Кира, того… не очень-то… - мужик Любкин поднялся-таки из-за стола, не очень решительно шагнул к Кириллу. - В чужом доме, все ж… Сам накуролесил, а теперь… - на этом слове он распахнул собою дверь и вылетел в сенцы, там что-то загремело, покатилось, но дверь, опять захлопнутая Кириллом, грохот этот приглушила.
- Веришь мне?
- Верю, Кира, - сжав на груди руки, пролепетала Любка. - Не буду больше, чтоб мне провалиться, не буду!
- Язык свой длинный на доброе дело пусти. Пусть потом никто не говорит, что моего предупреждения не слышал. Баба станет сплетни распускать - ославлю. Мужик - покалечу. Мне теперь все равно.
Кирилл ногой распахнул дверь и вышел.
Вот с того вечера и отрезало. И вот ведь - не только угроза Кирилла подействовала. Зауважали люди такое его отношение к девчонке, которая, и вправду, совсем уж безвинно пострадавшая была во всей этой истории. Ни Алька-кокетка, вечно стрелявшая глазками туда-сюда, ни Кирилл, у которого не хватило ума держаться подальше от прокурорской дочки, а вот эта "скромная, милая девочка". Про Дашу и раньше так думали, а Кирин демарш к Любке так повернул людское мнение, что стали девочку пуще жалеть и оберегать. Люди только думают, что независимы в поступках своих... ну, по крайней мере, в мыслях. На самом деле, мышлением толпы манипулировать легче, чем кажется. И Кирилл интуитивно нажал именно на нужный рычажок. Теперь про Дашу ни только не хотелось говорить дурное, сельчане болели за нее, как за родную. Известно, какое отношение у народа к безвинно обиженным.
Даже Костик при случае неуклюже вставил свои пять копеек:
- Дашунь, ты это... не переживай, главно дело. У тебя все впереди еще...
Даша усмехнулась:
- Да я и не переживаю.
- Вот это правильно! Так и надо. Ты молодчина, Дашуня. А Кирка… по дури своей влип. Попался, как кур в ощип... Я ведь остерегал от Алки, помнишь? Я говорил, что стерва она. А мамаша ейная, там вапще вешалка...
- Мне до этого дела нет, Костя. Я и говорить об этом не хочу.
В то время, как Дашу жалели и сочувствовали ей, Кирилл ни в ком понимания не находил, как будто глаза людям отводило - глядели, а видели, чего нет. Как-то с Марией он встретился. Та смотрела со злым презрением:
- Что, удалец, наворотил делов? И не приходишь? Кто ж это обещался голову на порог положить в случае чего? Поди и не подскажешь даже?
Ответа ждать не стала, не нужен он ей был, и до самого Кирилла не было ей дела, когда день изо дня видела она рядом воплощение его вины - Дашу. Ей-то, матери, до тонкостей видна была перемена в дочке. Девочка ее, звоночек-колокольчик, будто постарела враз. Не повзрослела, а именно вот постарела, душою. Глазки ясные потухли, песен не пела, а то ведь какое бы дело ни делала - всё с песенкой. Вот об ком сердце матери болело.
Случись на месте Даши какая другая девчушка, может Мария и рассудила бы и так, и этак: нашла бы доброе слово и об Кирке. Но ведь не было никакой другой-чужой. Была Дашенька, кровиночка родная. Потому сердце Мариино сделалось слишком пристрастно, слишком остра была обида, Кириллом нанесённая - какие уж тут добрые слова ему?
http://www.proza.ru/2015/07/16/1266