О новой книге стихов Ирины Сазоновой «К живой красоте приникая»
Ростовская поэтесса, член Союза писателей России Ирина Сазонова порадовала поклонников своего таланта новой поэтической книгой, вышедшей в издательстве ЗАО «Книга» в начале 2015 года, – Года литературы. Небольшого формата, красочный сборник разбит на несколько тематических разделов: «Белоэтюдный вечер», – лирика 2011 – 2014 годов, включая венок сонетов «На выдохе скажу»; «Моя «кругосветка» – стихи, навеянные поездками в Крым и путешествиями по городам Европы; последний раздел – произведения из книги 2010 года «Наследница апреля».
Лейтмотив лирического раздела – лёгкая ласковая печаль по ушедшей, – может быть, ещё не окончательно, – любви, с глубокой благодарностью за подаренные любимым счастливые мгновения. Отсюда и «седина сугроба», как бы исподволь напоминающая о годах, и вдруг развёрзшийся под ногами «омут невстреч», в котором хочется сгинуть, и сплетение уже не пальцами – «только глазами», хотя память хранит всё, до мельчайших подробностей, до лёгких, почти неосязаемых касаний… И непозабытое прошлое опять, как наяву, встаёт перед мысленным взором лирической героини. И она как бы заново переживает прожитое, наслаждаясь воспоминаниями:
Схватка двух несвятых страдальцев,
Лебединого стона час!..
Танец наших сплетённых пальцев
На стене то пылал, то гас…
Но закрыт, увы, «гамбургский счёт», по которому, как известно, меряется всё – чувства в том числе – и, как итог, – горьковатое признание: «Закончились полёты наяву, / Я подчиняюсь медленности шага…». Остаётся только вспомнить и мысленно приплюсовать известное, хрестоматийное – из позднего Маяковского: «любовная лодка
разбилась о быт…». Хотя у нашей лирической героини, конечно же, всё не столь трагично и безнадёжно, но тем не менее…
А ведь когда-то «тетивою звенело тело», героиню и её избранника «жгло колдовским нектаром», короткий час встречи с любимым вбирал в себя бездны. Чувства, эмоции и переживания влюблённых достигали высшей точки кипения, о чём красноречиво говорят экспрессивные строки из стихотворения «Осенний винтаж»:
И свидетели юного счастья,
Отодвинув приличий черту,
Мы с винтажной, безбашенной страстью
Целовались с тобой на мосту.
Любовь и поэзия тесно и неразделимо переплетены в творчестве Ирины Сазоновой. В стихах о зарождении поэтического чувства, творческого вдохновения, самих лирических строк прорываются всё те же материнские нотки женщины-творца новой жизни. Не отсюда ли, не от понимания ли этой незримой, надмирной связи рождается сокровенное, предназначенное только Ему одному, единственному избраннику: «Тебе, отбросив гонор и кураж, / Я детище вручу, что в ночь родилось…», где «детище» – новое стихотворение. О том же и эти строки: «И к восходу дитя случится!.. / Обескровленной роженицей, / Я, младенческий стих качая, / Успокоенно засыпаю…» («А стихи в мир приходят рано»).
Таким образом, любовь земная органично и естественно перетекает в высшую степень любви, в Любовь Божью. Отсюда и рефреном звучащая в венке сонетов начальная строка: «ЛЮБОВЬ есть Бог!» – на выдохе скажу!», – она как бы закольцовывает венок, усиливая основную мысль, подчёркивая её значимость. В связи с этим напрашивается библейское: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоан.1:1)… Как всё сложно переплетено и замысловато взаимосвязано: Любовь, Бог, Слово… Размышления о божественных истинах неожиданно наталкивают лирическую героиню на такие высокопарные и смелые откровения:
Пора закрыть проём в Эдемский сад,
Отринуть окаянную дорогу,
Но хитрый ум берёт ходы назад
И не спешит с раскаянием к Богу.
И не только «хитрый ум» тому виной, но и всё та же безоглядная, испепеляющая, «греховная» любовь, которая, порой, бывает препятствием на пути к «раскаянию». И тогда дождь за окном превращается во всемирный потоп, и рождаются такие двусмысленные строки: «Мой ковчег уютен и натоплен: / Приезжай! Всего три остановки…» («Мысли в дождь»). С любимым, как известно, и в шалаше – рай, а в благоустроенной современной квартире – подобии ветхозаветного Ноева ковчега, – и подавно. Продолжая религиозный метафорический ряд, лирическая героиня пишет: «…И окна утреннего рая / С тобою вместе отворю…» («С непроницаемым шофёром»). Религиозность здесь, как видится мне, чисто поверхностная, хоть акценты расставлены правильно. Но порой вырисовываются и какие-то не православные, не христианские, а скорее всего восточные, мистические воззрения, как, например, в этих строках: «Может, в будущих днях обернёмся сестрою и братом…» (намёк на переселение душ, – так называемую реинкарнацию?).
Лирические стихи поэтессы полны необычными, свежими и оригинальными строками: «…Но недолог рассеянный свет / Проходного, как осень, двора…»; «Тверди мостовых и тротуаров / Таяли в плавильне наших споров…»; «Светлы бесстыдно вечера…»; «Больничный сад уныло обнажён…»; «Раскинув руки, небо обнял тополь». В этом же ряду точные, не затёртые многократным употреблением метафоры: «укром души»; «с каменным налётом равнодушья»; карканье «скандалящих ворон»; «серый панцирь неба»; «иероглифы веток»...
Пейзажные зарисовки насквозь пронизаны яркими словесными красками, что роднит их с художественными этюдами. Слияние поэзии с живописью – характерная черта творческого стиля Ирины Сазоновой. Отсюда и светозарность Клода Моне, которой «пропитались угодья двора», «полёт Шагала», «беспокойные мазки светотени». Стихотворение «Ты меня рисовал» описывает работу творца-живописца, создающего прекрасное: «По картону метался грифель, / В полумгле простыня мерцала, / Вольным росчерком, будто в мифе, / Я уснувшей Венерой стала».
Стихи поэтессы насыщены неологизмами, большинство которых представляют собой двусоставные слова-конструкции. Это значительно усиливает воздействующую силу образа, добавляет экспрессии. Здесь и облупленные «ветхоэтажки», и сезонно-бедные клёны, карандаш, оказывающий «острогрифельную милость», звёздноколючая пыль, сотканный «снегокруженьем» день, белоузорные окна, древострочное заклинание.
Чтобы безоглядно и естественно погрузиться в замысловатый мир поэтических грёз и откровений Ирины Сазоновой, нужно иметь определённую эстетическую подготовку. Ведь автор не только поэт от Бога, но и тонкий, эрудированный искусствовед. Наиболее зримо это высветилось во втором разделе книги: «Моя «кругосветка». Многим строкам раздела свойственна филигранная образная афористичность. По сути, это – самодостаточные одностишия или двустишия, в которых всё сказано и которые, разлетевшись из поэтического гнезда, могут стать крылатыми выражениями: «Я собираю поздний урожай / Не скоро уродившегося слова»; «Я – птица неслучайного гнезда!» («Истоки»); «И гневом выкричались строчки!..» («Куприн в Балаклаве»); «Но однажды Главный Режиссёр / Снимет мой спектакль с репертуара…» («Я играю собственную жизнь»); «…И день последний лета завершить / Содружеством любви с литературой!» («Последний день лета»); «…ты варил с проклятьем кофе мне…» («Забытое»); «Это тоже любовь – без стенаний и вывертов плоти…» и т.д.
В стихах крымского цикла поэтесса умело переплетает прошлое, настоящее и будущее в единое целое. Потому что Крым – это не только земля её предков, место, где появились на свет её родители, но и область, с которой неразрывно связаны судьбы многих великих писателей России. Читая стихи, посвящённые классикам отечественной литературы, даже не замечаешь, что какое-то время земля древней, легендарной Тавриды была оторвана от России, настолько всё здесь кровно с ней слито. Просто не представляешь Крыма вне нашего отечества, его незабытой, героической истории:
Где дремлет Аю-Даг в лесном уборе,
А скалы охраняют в бухту вход,
Где Пушкин воспевал стихию моря
И правил чёлн сквозь выветренный грот… («Гурзуф»).
Поэтесса не просто отправляется в экскурсионные поездки по Таврии, но совершает некий хадж, своеобразное паломничество по «святым» для всякого русского человека местам. Её путешествие, думается мне, имеет высший сакральный, можно сказать даже мистический смысл. Посещая дворец Воронцова в Алупке, галерею Айвазовского в Феодосии, Ливадийский дворец, где умер Александр III или домик Грина в Старом Крыму, автор не просто любуется старинными зданиями и экспонатами, а визуально погружается в глубь веков, отчего возникает эффект реального присутствия, сопричастности с прошлым, как например в стихотворении «Лермонтов в Тамани»: «Распах лиловой дымки Крыма… / Лазури гладь… Маяк… Закат… / Часы, катящиеся мимо, / Угарный дух таманских хат…».
Город-герой Севастополь у поэтессы ассоциируется не только с именем великого русского писателя Льва Толстого, участвовавшего в «непобедной» Крымской войне, но и с Великой Отечественной. Здесь, защищая от фашистов город русской славы, Севастополь, сражался её отец. Воспоминания о родном человеке нахлынули во время посещения старого итальянского кладбища на горе Гасфорт, где покоится прах погибших в Крымскую войну 1854 года иноземных «недругов-солдат»:
Не из-за них – нежданный стук сердец,
Не из-за них – печаль и сумрак взглядов…
Стоял за Севастополь здесь отец
И, может быть, отцы скорбящих рядом!
Чтобы осознать глубинную сущность поэтической манеры Ирины Сазоновой, нужно знать истоки её творческого вдохновения. Об этом она говорит сама, не скрывая: «Жизнь моя – лишь повод для стихов: / счёт неиссякаемых грехов, / странствий, бед, любви и заблуждений…». Из этого откровенного лирического признания сразу всё становится ясно: творчество поэтессы – своеобразный стихотворный дневник, где находят место все её увлечения, духовные поиски, заграничные поездки, мысленные экскурсы в прошлое, любовь... Жизнь – театр, известно давно, в котором люди играют те или иные роли: «И мы идём, послушные актёры, / вершить своё бессмысленное действо…» («Осень»). Ирина Сазонова играет саму себя:
Я играю собственную жизнь:
Делаю заглавной ролью имя;
Несмотря на козни, виражи, –
Я в ней – неизменно героиня.
И не случайно поэтому, как смена декораций на сцене, мелькают перед взором читателя стихи из испанской и венской тетрадей: «Коррида», «Музей Дали в Фигерасе», «Барселона Гауди», «Дом в Малаге, где родился Пикассо», «С крыши собора святого Штефана», «Венская опера», «В старой венской кофейне». Произведения о заграничных поездках, великих людях, музейных и архитектурных достопримечательностях тех мест насыщены эстетическим духом старой Европы. Всё в них выверено и точно до мельчайших деталей, видно, что автор знаком с темой не понаслышке. Но это не сухой поэтический отчёт об увиденном, в некоторых стихах чувства, зашкаливая, переливаются через край, как, например, в этом – о дружбе Ф. Лорки и С. Дали: «Танго… Мужское танго – / дружба на грани страсти… / Бережность – и отвага… / взгляд чёрных глаз – в упор! / Танец немого крика, / искренность соучастья…» («Мужское танго»).
Воспевая архитектурные достопримечательности европейских городов, автор не опускается до банальностей и литературных штампов, а старается вложить душу в каждое описание увиденного, почувствовать во всём – прекрасное, живописно обрисовать. И читатель как бы путешествует вместе с автором, доверив ему роль гида, видит и осязает каждый словесный штрих, каждую чёрточку заграничного городского пейзажа: «Престранны дома Барселоны – / Как будто слезятся от боли, / Фасады – бесшумные волны… / Из воска содеяны, что ли?» («Барселона Гауди»).
Размышляя о прославленных австрийских композиторах в стихотворении «Венские гении», поэтесса осознаёт вопиющий контраст, и даже пропасть между бессмертными творениями великих музыкантов прошлого и бездуховной, пошлой музыкой на потребу современного буржуазного общества с его пресловутой «массовой культурой», гнилой моралью стяжателей и психологией дремучих урбанистических маргиналов: «Как Им на пьедесталах одиноко! / Бедны камзолы, фраки допотопны… / А в плейерах туристов – грохот рока, / В наушниках – хрип рэпа, степа топот…».
Но одиноко не только «венским гениям», но и самой поэтессе. Иначе, не посетили бы её подобные грустные мысли. Похожие нотки проскальзывают и в завершающем сборник разделе. «Амазонкой шествую – одна!»… Одна, видимо, потому, что «растаяла любовь» вместе со сбежавшим под землю талым снегом, и жизнь, не смотря ни на что, начинается с чистого листа, как бы заново. Отсюда и – новая роль амазонки, которую «примеривает» лирическая героиня, и предмет театрального реквизита – лук. Должно быть для того, чтобы поражать мужчин стрелами Амура… Ведь кругом – весна, апрель, природа расцветает после глухой зимней спячки. И в отуманенную, как хмелем, духмяными запахами донской безоглядной степи голову героини приходят такие смелые, экстравагантные, эзоповски-двусмысленные строки:
На ложе выкошенных трав
Отдамся власти небосвода,
И сок целительных отрав
Вольёт в слова мои Природа… («Заманчиво-роскошный вид…»).
В некоторых вещах лирического цикла накал чувств как бы мешает поэтессе соблюдать прежние, казалось бы, незыблемые каноны стихосложения, и она, отбрасывая традиционную рифмовку, создаёт нерифмованные, белые стихи. Но это – экспериментальные находки, которыми автор не увлекается, предпочитая испытанную, классическую форму стиха: «Краски слов переменчиво-зыбки, / И открылось осеннее мне: / Хороши только старые скрипки, / Только старые вина в цене…». Но это, вероятно, не только о стихах, скрипках, винах, но и о друзьях («старый друг – лучше новых…»), любимых…
Потому и верна себе лирическая героиня: даже сознавая, что любовь уходит, всё-таки остаётся ей верна, – до конца! И – Слову, изначально заложенному в её душу Творцом, наделившим людей различными талантами. Ведь, если Слово – это Бог, то бесполезно лукавить и творить вполнакала. «Коль гореть, так уж гореть сгорая…», – писал Сергей Есенин. В Поэзии нельзя «чадить», стыдливо прикрываясь дымовой завесой, нельзя оставаться тёпленьким, служить и вашим и нашим. К чему тогда вообще огород городить? Этой мыслью и хочется завершить разговор о книге Ирины. Она об этом очень хорошо сказала в заключительном стихотворении сборника, обращаясь, как мне кажется, в первую очередь к собратьям по перу, поэтам:
Пой, как будто лишь миг до финала,
Будто к горлу приставили нож,
Пой до хрипа и снова – сначала –
Пой, как будто ты завтра умрёшь!!!
15 марта 2015 г.