И ночная темнота в этом мире тоже была плотной, тугой. Она тоже колыхалась, подобно вечерним теням, уплотняясь там и тут, сгущаясь и образуя пугающее, меняющее форму каждый миг, но тающее в чернильном мраке, прежде чем страх сменится узнаванием: это всего лишь ветка, дерево, куст…
Может быть… — шепчет едва слышный шорох, может быть… Но куда же исчезли они, если это так? — шелестит ветер.
Где-то раздался полузадушенный писк, что-то хрустнуло, сосредоточенное шуршание, нарастая, приближалось, но вдруг резко оборвалось… Хрупанье, шорохи, стонущие и стенающие, словно от безутешного горя, звуки.
Краткий период затишья, всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут, когда дневная жизнь уже затаилась, отыскав укрытия, а ночная не успела пробудиться, — закончился.
Потягиваясь, зевая, расправляя занемевшие лапы и крылья, щёлкая стальными челюстями или клювами и выпуская загнутые когти, мерцая глазами, для которых темнота — не преграда, и поводя носами, чующими добычу за километр, разворачивая щупальца и постукивая клешнями, выходят в ночь её дети — охотники.
Их извечная игра — прятки. Они всегда водят. Кто не спрятался — они не виноваты…
Маша съёжилась, прильнув к стволу, подпирающему спину, вжавшись в углубление между корнями. Где же Куся? Принадлежит ли он к касте охотников? И если да, то насколько опасна для него ночь?
Маша была почти уверена, что его мерцающие кошачьи глаза могут видеть в темноте, значит, тёмное время суток — это и его время. Он спал, когда она разбудила его своим визгом, но это ещё ни о чём не говорит, ведь он мог быть слишком измучен своим бегством из разорённого черноглазами гнезда.
Куся явно собирался найти убежище на ночь… Вспомнились зловещие морги… Значит, эта шевелящаяся тьма для него опасна. Очень опасна. А она, такая большая и взрослая, ничего не может сделать. Сидит здесь — точно, как он сказал: как дрожалка. Дрожалка и есть.
На этой самой мысли, папоротник прямо перед ней тихонько шевельнулся и из переплетения его стволов и листьев показалось… Да не видно там было ничего, кроме тени, чуть более тёмной, чем окружающая темень!
Но Маша почему-то решила, что это Куся, так твёрдо решила, что даже руку протянула — туда, к тени. И рука встретила что-то невесомо-щекотное, что-то упругое и что-то пушисто-шёлковое. Сяжки, усики, уши, — молча опознала Маша.
Из тени фыркнули — тихо-тихо, но с такой, знакомой уже, иронией, что девушка невольно расплылась в улыбке, сидя под деревом, затерянным в инопланетных джунглях, в полной опасностей ночи, она улыбалась, потому что к ней вернулось это странное существо, потому что оно живо и, кажется, вполне здорово.
Рядом едва слышно захрустело и совсем уж тихонько — зачавкало.
— Куся, — решилась подать голос, вернее, шёпот Маша. — Это ты?
— Я, конечно, кто ж ещё… — прошелестело рядом не вполне внятно, — если бы был не я, то сейчас бы не грызуном, а тобой закусывал… Не мешай… — похрустывание и почавкивание возобновились.
Маша вздохнула. Охотник. Грызуна немного жаль, но ничего не поделать. Она тоже мясо ест. Ела… Только она — старое, а Куся — свежее и самопойманное. Значит, он охотник, а она, выходит, падальщик…
Минут пять Маша с каким-то, почти материнским, удовольствием слушала тихое жевание и хруст. Похоже от неведомого грызуна не должно было остаться ни ножек, ни рожек — вообще ничего. Но очень скоро всё стихло, и Куся придвинулся поближе. Маша разочарованно вздохнула.
— Он уже кончился? — спросила она шёпотом.
— Да, — Куся тоже вздохнул, но его вздох был удовлетворённым, сытым. — Это же грызун, а не травоед.
— Совсем маленький, наверное, — продолжала беспокоиться Маша.
— Почему маленький? — благодушно удивился Куся. — Взрослый. Старый даже. Молодого ещё поди поймай. Они шустрые такие… Нет, я и молодых умею, — вдруг взволновался он, что его новая знакомая плохо подумает о его охотничьих навыках.
— Но сейчас не до этого. Да и ни к чему мне молодые. Мы их для детей и больных ловим, а нам, — важно вещал бывалый и взрослый охотник, — и старые хороши. Молодых надо на развод оставлять, особенно — самок.
— Да я про размер, — пояснила Маша.
— Хороший размер, — одобрил Куся, облизываясь.
— Может, тебе жевалку дать? У меня есть, — гнула своё Маша.
— Да успокойся ты, — глухо отозвался кото-мышь из-под собственного крыла. Судя по его движениям и звукам — на грани слышимости, но всё же уловимым, так как он был близко-близко — касался тёплым боком Машиного бедра, — Куся занялся туалетом.
Вот такой же уютный шорох Маша иногда слышала, когда вылизывался дедушкин Тишка.
— Наелся я, — он замер на секунду и честно признался:
— Объелся даже. Но не оставлять же было. Или… — его мерцающие зеленью глаза испытующе уставились на Машу, — тебе оставить надо было?
— Нет-нет, я такое не ем! — с испугом отказалась она.
— А говорила, что всеядная, — уличил Куся.
— Я сырое мясо не ем.
— Ну-у… сушить нам его негде и некогда. Это только в гнезде можно… — тон Куси понизился, стремительно наливаясь печалью.
— Мне и жевалок хватит, — поспешно прервала его Маша.
— Понравились? — тут же оживился кото-мышь.
— Очень! — честно ответила девушка, прибавив мысленно: с голодухи и за пирожные сойдут!
— Это хорошо… — Куся вернулся к прерванному занятию, вылизываясь с упоением, точь в точь, как сытый кот у печки.
Маша постаралась устроиться поудобнее, свернулась клубком, умостила тяжёлую голову на широкий, обтянутый мшистым бархатом корень, и совершенно неожиданно и незаметно для себя самой провалилась в сон.
Когда она снова открыла глаза, вокруг колыхался серый туман, ещё не успевший налиться рассветной молочностью. Стволы, листья, кусты медленно выплывали из него, проступая размытыми очертаниями.
Тело ожидаемо ныло. Маше с трудом удалось разогнуться, и она принялась растирать шею и плечи. В предрассветной тишине казалось, что каждый шорох далеко разносится по лесу, замершему, утонувшему в тумане и молчании.
Вечерние сумерки в этих местах заканчивались, едва успев начаться, а рассвет подступал, подплывал, пробирался по джунглям долго-долго, словно засыпая на каждом шагу, качаясь на волнах дрёмы. Джунгли отдыхали.
Жизнь кипела в них утром, днём, вечером и ночью, но где-то там, где ночь должна была бы сомкнуться с утром, время останавливалось, наступало безвременье, серое, застывшее, когда сон глубже всего, когда спят все обычные хищники, утомлённые охотой и насытившиеся или измученные бесплодными попытками и провалившиеся в голодное забытьё. Спят уцелевшие, убежавшие, спрятавшиеся.
И только сверххищники, родные дети самой смерти, чьи шаги так же бесшумны, как её, дыхание так же холодно, а каждое движение гипнотизирует и парализует волю намеченной жертвы, — только морги выходят на охоту в это время без времени, когда не родились ещё ни звуки, ни цвета…
Но Маша ничего не знала об этом. Её пугала ночь, а предрассветная серость казалась безопасной, вызывала облегчение и дарила надежду, как выплывающий из тумана берег морскому скитальцу.
Она осмотрелась, Куси не было видно, и Маша смутно припомнила какую-то возню у себя под боком, которую ощущала сквозь сон…
Потом увидела лежащую рядом сумку и уже отвела от неё взгляд, чтобы снова тревожно осматриваться в поисках кото-мыша, но сумка выглядела как-то необычно, и Маша вернула внимание к ней — странно раздувшейся, будто бы даже увеличившейся в размерах.
Маша подобралась, присмотрелась: из приоткрытого входа виднелись какие-то пёрышки. Маша протянула руку и тут же отдёрнула, не решаясь прикоснуться. Что-то они ей напоминали... Пёрышки вздрогнули, сумочный бок чуть приподнялся и опустился, там что-то шевелилось и казалось, что цветочки на сумке ожили и покачиваются на ласковом ветерке.
— Куся! — выдохнула Маша.
Из сумки высунулась недовольная мордочка — пёрышки оказались сяжками. Маша уже приготовилась со смирением выслушать ворчание разбуженного товарища, но глаза кото-мыша вдруг широко распахнулись, в их зелёном сиянии вспыхнуло нечто, чего Маша там ещё не видела, — страх.
— Что случилось… — начала она, но Куся задрожал и выдохнул — тихо-тихо:
— Молчи… не двигайся…
Маша замерла. Только глазами искала причину этого страха, покрываясь липкой испариной, понимая отчётливо, что Куся кто угодно — только не трус.
Она не могла даже предположить, что его напугала именно эта предутренняя влажная хмарь и то, что Маша потревожила её, — пусть только одним тихим словом, но он отлично понимал, что этого может быть достаточно.
А девушка, тем временем, попыталась проследить направление его испуганного взгляда, но не смогла. Кажется, кото-мышь, так же как и она, не знал, откуда ждать опасность, но почему тогда он так встревожен?
И когда закрутившийся ревущей воронкой вихрь ужаса, захвативший их, начал останавливаться, когда Куся начал успокаиваться, надеясь, что всё обошлось, и Маша вместе с ним, тогда они увидели это…
Сгущение тумана, шевеление серости, катящейся к ним, на них, медленно, упорно, слепо и жутко…
Страх погас в глазах Куси. Появилась мрачная решимость. Всё уже случилось — бояться больше нечего. Теперь осталось только умереть.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/07/1699