Колхоз

КОЛХОЗ
Cтрашенная драма
Эпизод первый. Бешеная дивизия

В 1981 году я с превеликим удовольствием таки закончил нашу деревенскую десятилетку. До армии оставалось еще полтора года, чтоб не терять время, решил устроиться в тракторную бригаду, трактористом, благо, в  школе,  нас обучили этому ремеслу.
Девчонкам в последних классах привили навыки швей, а нам - механизаторов.
Заручившись поддержкой своей семьи, я отправился в правление нашего колхоза. Мой отец, ветеран войны, на тот момент – пенсионер, долгое время проработал в хозяйстве инженером по технике безопасности, а потому я вправе был рассчитывать на аудиенцию у председателя. Я знал, что тот уважает моего батю.
И действительно, председатель, Семен Семенович Голодный принял меня.
Это был невысокий, совершенно квадратный человек, с рыжими буденовскими усами, мощным красным пористым носом, вечно озабоченный какими-то тяжелыми думами.
В нашей деревне Сёмсёмыч (такая кличка была у председателя) был птицей залетной. К нам назначили его из соседнего села Веселое, очевидно, по мнению райкома партии, человека, достойного править этим колхозом, среди местного раздолбайского населения не было.
Все знали, что Сёмсёмыч по ночам слушает вражьи голоса (хотя сам он это тщательно скрывал). Что склонен всех поучать, выдавая себя за человека умного. Что любит время от времени приложиться к бутылочке. Но на деле, в общем-то, хозяйственник некудышний и человек незлопамятный.
- Можно? – стукнул я в дверь кабинета кулаком и, не дождавшись отклика, вошел.
Председатель, сидящий за своим столом, удостоил меня отстраненным взглядом, кивнул подпаленной голубоватой сединой большой головой и снова углубился в бумаги.
В широко открытую форточку свежий ветерок заносил томительно-сладкий аромат влажного вишневого дерева. Недавно просеял грибной дождик, и небо в верхних секторах окон кабинета синело радостно и чисто. Я почему-то ощутил во рту ароматный и густой вкус сливового сока.
- Значит, трактористом решил стать? – наконец заговорил Сёмсёмыч, бегло выводя что-то чернильной ручкой на документе, - а почему не скотником?
Он поднял на меня свои близкопосаженные, любопытные, словно осуждающие глаза, и мне стало стыдно, что я не хочу быть скотником.
- И вот весна, - Голодный оживился, оторвался от бумаг, откинулся на спинку кресла, - молочно-товарная ферма, яркое солнце играет в лужах, коровы мычат на все лады, свежий навоз исходит паром на летних загонах, и пахнет, слышь, ядрено пахнет прошлогодним силосом. Если б ты знал, какая это красотища!
- Я знаю. Но отец обещал мне, что вы подыщете для меня хорошую тракторную бригаду.
Голодный меня не слушал и продолжал:
- Как говорил Пушкин, мы должны трудиться так, чтоб было мучительно больно, чтоб потом у нас не было сил оглядываться на бесцельно прожитые годы.
- Это не Пушкин сказал, а Островский.
Сёмсёмыч посерьезнел. Нет, его рот все еще оставался растянутым широченной ухмылкой, но глаза стали злыми. Мое уточнение ему явно пришлось не по вкусу.
- Пойдешь в Бешеную дивизию, - вернулись его мясистые губы в исходное положение.
Он зачем-то посмотрел на портрет Ильича, висящий за его спиной на стене. Я посмотрел туда же: Ленин в кепочке с рукой около лица словно благословлял меня на сладостный труд в Бешеной дивизии.
Так называлась одна из тракторных бригад нашего колхоза, слава о ней шла самая нелестная.
У нас и колхоз, в общем-то, был не самым дисциплинированным, так вот даже на общем фоне всеколхозного разгильдяйства Бешеная дивизия умудрялась выделяться своим более отчетливым локальным разгильдяйством.
Пили там по-черному, и коллективчик был не ангельский. Чего стоила, например одна только вылазка звена колесных тракторов, за которую бригадира Бешеной едва не поперли с занимаемой должности. Упившись, под вечер до чертиков, самые отпетые трактористы «оседлали» свои колесные трактора, и сообща с гиканьем и свистом, распахали межи прилегающих к тракторному стану, огородов.
Хозяева потом с месяц каждодневно волтузили друг друга, пытаясь установить границы своих земельных угодий. А в самой бригаде работала следственная группа из РОВД, стремясь выявить зачинщиков.
Два следователя, после общения с коллективом Бешеной дивизии, попали на принудительное лечение в ЛТП, а третий еще с полгода заезжал к бригадиру опохмеляться.
- Семен Семенович, в дивизию я не пойду. Мне и отец обещал…
- Пойдешь, пойдешь, ты, я вижу, грамотный, вот и подтянешь их там всех до своего уровня.
В кабинете почему-то густо пахло молодой крапивой. Всю стену, справа от председателя, обшитую деревоплитой, украшали портреты членов политбюро ЦК КПСС. Благодетели здесь присутствовали в полном составе, включая товарищей Зимянина и Воротникова.
Противоположная стена светилась тремя большими окнами, выходящими на реденькую березовую рощицу, меж меловых крепеньких стволов которой, на взгорке был виден дощатый, старенький туалет с перекошенными дверями. От правления к нему вела кривенькая, узенькая тропинка.
Председатель вдруг сфокусировал свой взгляд на журнале взысканий членов правления, поднял раскрытую руку и медленно потянулся к мухе, сидящей на его обложке. От напряжения он даже открыл рот и высунул язык. Потом опомнился, неловко кхекнул, вернулся в кресло:
- Ну, все, иди к бригадиру, он тебя оформит, - с каким-то нескрываемым удовольствием сказал Голодный и задудел губами марш «Прощание славянки», сосредоточенно очень.
Бешеная дивизия дислоцировалась на окраине села, несколько в стороне. К ней ответвлялась отдельная, хорошо набитая грунтовая дорога, густо поросшая обочь высокой травой и подорожником. Издалека были видны красные комбайны, и желто-белые свеклоуборочные агрегаты. Голубое небо, раскинувшееся над бригадой, клубилось белыми, быстрыми облаками. Прохладный, низовой ветерок с удовольствием шелестел целлофановой листвой прилегающего к дороге кукурузного поля.
Прямо на входе на территорию бригады два мазутных мужика ремонтировали старенький «Беларусь». Один в теплом картузе с намятой папиросиной во рту, щурясь, деловито копался в моторе, второй, страшно длинный и худой подавал ему ключи. В перерывах вальяжно оглаживал  ладонями свою поясницу.
- Эй, ты, - окликнул он меня, - у тебе руки чистые?
- Чистые.
- Тогда отняси мой хер поссать.
Коллеги недружно загоготали. Шутка была настолько бородатая, что я успел ее забыть, потому и поймался.
Двор нечасто оглашали своим ревом заводящиеся двигатели, густо пахло соляркой, мазутом и выхлопными газами. Темный провал дверей ремонтной мастерской то и дело бесшумно озарялся светом работающей сварки. Он даже при ярком солнце слепил.
Учетчица, миловидная, рыженькая малолетка Валя сказала мне, что бригадир, он же Пал Сергеич Россинский, он же Выхлопной, на полях.
- Хочешь, обожди, скоро обед, он должон подъехать, - предложила Валентина, вкусно хрумкая леденцом и старательно разглаживая на крышке стола его фантик.
Кроме учетчицы в конторе никого не было. А мне страшно хотелось выговорится.
- Пришел к нему, к председателю, как к человеку, а он меня в Бешеную дивизию
- Ты как хочешь, но тут здорово, - обиделась Валентина, - и чего ты хотел, если он даже Вовку, сына свово суда устроил. Тот техникум бросил, а папашка его – на трактор. Ничё, работая.
- Да уж, нашел родитель для сынка теплое местечко.
Вся деревня владела информацией, что председатель определил наследника в Бешеную дивизию. А еще знали, что Вовка Голодный по уши влюблен в дочку главного зоотехника Алену Золототрубову, но та не отвечает ему взаимностью. Вовка этот совсем не походил на председательского отпрыска. Хилый, робкий, где-то даже интеллигентный. Алена, напротив, бой - девка, о ней на селе судачили не очень лестно.
Понятно, что Сёмсёмыч не одобрял увлечение сына. Нарочно отправил его подальше в город, в техникум, но тот, нарушив завет отца, вернулся, «сел» на трактор, лишь бы быть поближе к своей зазнобе.
Я соблазнился леденцом, предложенным мне Валюшкой. Глубоко заглотил его в рот, потом нечаянно раздавил коренными зубами.
- Шош, Алена ему не дает?
- Вовке-то? Не-а. Усем дает, а ему нет. Такая любовь. А ты веришь в любовь?
Я неопределенно пожал плечами.
- Мне Людка рассказывала, как ты шшамил ее у клубе. Казала, чуть сиски не поотрывал.
- Любовь, Валюха, не прогулки над рекою, а каждодневный, непосильный труд, - бодро хохотнул я, хотя  нестроение у меня было неважнецкое.
- Ой, ой, поэт хренов, а у самого слюни тякуть.
В контору забежал Володька Пресняков, тракторист. Он жил на соседней с моей улицей. Удивился, увидев меня.
- Ты че тут?
- Вот, устраиваюсь.
- Устраивайся, но учти, новый трактор табе не дадут.
У Преснякова было какое-то вечно помятое, маленькое, виноватое личико, большие – не по голове – хрящеватые уши, круглые глаза, выражение которых невозможно было понять, потому что он их все время прятал. Между верхними, желтыми зубами у него имелась широкая расщелина, в которой, когда он говорил, очень живо мелькал кошачий, фиолетовый язычок. Вовка еще и пришепетывал, но я не буду здесь передавать полного звучания его речи.
- Валюш, ты мне семнадцатого поставила прогул, а я ж работал! – для убедительности Володька даже расставил руки. Он вечно был в спортивных штанах, черных от мазута и красной футболке, так же «украшенной» масляными пятнами.
- Да, канешно, - встрепенулась учетчица, - а когда ж вы с Пупыниным твой трактор у Прилепы пропили, не семнадцатого?!
- А шо это, рази семнадцатого было? – почесал затылок Пресняков.
- Счас, дай посчитаю. – Он стал загибать пальцы. – Четырнадцатого у брательника троюродного Петра день рождения был, мы рыбу глушили на пруду, пятнадцатого у  нас баня сгорела, шестнадцатого отец хотел повеситься, еле откачали, семнадцатого…шож, это мы выходит, семнадцатого трактор пропили?
- Вот ишшо, считая  тожа, считай, не считай, у меня усе записано.
Позднее я узнал, что бригадир Выхлопной неровно дышит в сторону учетчицы, а потому в бригаде она была королевой.
Озадаченный тракторист вышел, из-за двери поманил меня прокуренным пальцем.
- Это, рупь есть? Счас ехать на четвертую ферму, навоз с загона выгребать, а я – ни в одном глазу. И братва, хто где.
Я дал ему рубль. Тот благодарно сжал его в кулаке:
- Не забуду, браток! Смотри там, даст Бог перевернесси или гореть начнешь – выручим.
Еще спустя минут десять два чрезвычайно озабоченных механизатора занесли в контору третьего, бережно уложили на диван. Густо запахло махоркой и добрым «Перцовым». Я прямо-таки ощутил во рту острый вкус перца.
Ребят штормило, один из них, стараясь изо всех сил не промазать, глупо улыбаясь, присел худой задницей на свободный стул, другой ненормально длиннорукий, смахнув картузом мух с лица лежащего, примостился на край топчана.
- Валькя, сучкя, гляди Василию, (он кивнул на топчан) прогул не поставь. Он сальники менял, вот и уморилси.
- Я вам усем троим прогулы закатаю, вот увидите, - рассвирепела учетчица, - няделю уже ремонтируетесь, а толку никакого.
- Валькя, ты это, ты не жужжи! – поднял палец тот, что сидел на стуле, - а то знаешь, где у меня бабы? Вот где! – он сжал кулак, - пить мы пьем, но и дело знаем строго. К примеру, седни мы кардан на коленвал накручивали, а это знаешь, какая адская работа?
Он пьяно, нисколько не таясь от девчонки, подмигнул своему дружку.
Вскоре явился Выхлопной. Мелкий, юркий мужичонка в залапанной масляными пальцами серой, фетровой шляпе, с реденькими ленточками волос, то и дело отклеивающимися от его выпуклой головы. Шустрый такой, хитроватый.
- Знаешь, сколько у меня тракторов? – огорошил он меня совершенно женским необычайной чистоты голосом, - тридцать два. Из них двенадцать - на ремонте. Поэтому новый трактор я тебе не дам и на ходу тоже не дам, а поломатый – пожалуйста. Бери и ремонтируй. А шо отец твой – инженер, это, знаешь, мне до фени. И этому, Голодному своему скажи, что видел я его на бобылке от подсолнуха. Они там мастера в правлении приказы издавать. А мы тут вертись, как хочешь с этими оглоедами. Он тоже кивнул на топчан, там все еще лежал кверху лицом, со скрещенными на животе руками, бухой механизатор. Двое его товарищей, с приходом бригадира, как сквозь землю провалились. Из чего я заключил, что Выхлопного в его «дивизии» все-таки уважают.
В общем, свести дружбу с начальником мне не удалось, и мои надежды войти в руководящую элиту бригады рассыпались в прах. Правда, трактор мне все-таки дали исправный.
Как бы Выхлопной ни хорохорился, но повеление председателя сносно меня пристроить, он не мог проигнорировать.
И вот я принял вполне свежий гусеничный «ДТ-75». Прежний его хозяин по кличке Полтора Ивана, содержал трактор в исправности, по бокам кабины висели автомобильные зеркала заднего вида. А под лобовым стеклом тоже было прикручено, продолговатое салонное зеркало, по-моему, даже от «Жигулей».
Когда я крутился по за своим трактором, ко мне тои дело подходили нетрезвые коллеги, и требовали обмыть «приобретение».
В общем, все копейки, которые были при мне, я раздал. Но был доволен. Я, искренне полагал, что настроил бригаду в свою пользу.
Потом, когда ночная мгла, пришедшая с небес, накрыла деревню, в конторе бригады началось разнузданное веселье ведущих механизаторов и руководящего корпуса, на которое меня, однако, не позвали.
Из открытой двери и окон конторы гремела магнитофонная музыка «Лица стерты, краски тусклы»… Слышались разухабистые крики, типа: «Ты мне дай подходящий плуг, я им усе сяло запахаю!» или «Спорим, я на своем Т-150 поезд на таран возьму?!»
Я шел с работы по упругой полевой дороге. Всей грудью вдыхал волнующий, чистый, колеблемый легким ветерком, наполненный запахом спящего разнотравья, воздух. Смотрел в темное небо, густо обрызганное молоком недоступных звезд. И почему - то чувствовал во рту привкус спелых, сладких, душистых яблок.
…Утром мой трактор ни в какую не хотел заводиться. Я яростно наматывал на пускач шнур, с силой дергал его, но желаемого эффекта никак не получал.
Кажется, вся бригада собралась вокруг меня, ржали и поучали. А это – хуже нету.
- Ты проверь, искра-то есть на свече, тракторист хренов.
Стараясь не волноваться, я вывернул свечу, пристроил ее на головку цилиндра, дернул шнур. Свеча, правда, была забрызгана, но и искра была. Синим так и щелкала. Пришлось ввернуть свечу на место.
- Ты поглянь, Кирюха, можа у тебя соляры в пускаче нету? Кирьян, ты Кирьян.
Я снял крышку с бачка, солярка там была. Трактористы уже ржали во всю, особенно, неистовствовал тот длинный, что поймал меня на древнюю шутку. Леня, по кличке Пижон.
Сцепив зубы, упершись ногой в гусеницу, я отчаянно дергал и дергал пускач. Дело это нелегкое, а потому силы мои быстро сходили на нет.
- Ты попроси у трактора разрешения на ём покататься. Иначе никак. Полтора Ивана тока так и ездил.
И тут ко мне подошел Вовка Голодный, председателя сын:
- У тебя в бачке солярка, - тихо сказал он.
- Ну и что?! – вытаращился я на него.
- Пускач же на бензине работает. Голова. Они тебе замест бензина соляры набухали.
Елки-палки, в суете, я не подумал об этом.
Вскоре мой «ДТ» победно взревел мотором. Я устало присел на гусеницу, обтер пот с лица подолом майки. Укатали сивку крутые горки.
Тот день ознаменовался в нашей неблагополучной бригаде очередным ЧП: Пижон на своем колесном Т-150 не вписался в поворот и въехал в жилой кирпичный дом начальника кормоцеха.
Пробил строение насквозь, остановился уже на огороде с крышей на кабине, оконных рамах на фарах, в дыму и пыли, еще и со старушкой на капоте. Как она успела туда запрыгнуть, никто не мог сказать.
Но сидела прочно, между двумя глушителями.
В бригаде потом озвучивались разные, порой самые фантастические версии, но даже они не могли объяснить прыть лихой бабуси, сумевшей из-под колес вознестись на высоченный, далеко выступающий вперед капот. Такая вот женщина «крепкая на передок».
Слава Богу, в доме, кроме нее никого не было.
Всю первую неделю своей работы я занимался подвозом стройматериалов к школе, которая на тот момент ремонтировалась. Страшно жалел, что трактор – гусеничный. Ребята на колесных успевали сделать ходку другую к себе домой и слегонца подразгрузиться.
Я же со своим черепашьим шагом позволить себе такого удовольствия не мог, по ходу движения, правда, иногда удавалось спихнуть на лево пару листов шифера или рулон рубероида. Но любители халявных стройматериалов расплачивались, как правило, самогоном. Мне же, тогда еще мало пьющему, хотелось деньжат.
За то дружба наша с Вовкой Голодным, сыном председателя, крепла день ото дня. Бедолага был совсем разбит своей несчастной любовью. Искал малейшей возможности выговориться. После работы мы, как правило, вместе возвращались домой. И он изливался. От, он изливался! Какие там, к чертям собачьим соловьи? Вовка, вот певец любови!
- Оказаться бы с Аленой в лесу, я бы ее с головы до ног подснежниками осыпал, - мечтательно подкатывал он глаза, - я бы вот этими голыми руками снег разгребал, лишь бы до подснежников добраться. – Он дышал так горячо, что, я верил – этот, не смотря на его хлипкость, растопит любые снега.
Слушая его, я сам шалел. Виделись мне эти темные лесные поляны, покрытые прелой прошлогодней листвой и сучками. А над ними пеленой или лучше зыбким тонким слоем – голубые, живые звездочки цветов, легкие, как дым. И чувствовал я этот свежайший, горьковатый аромат подснежников и наполнялся окрыляющей радостью.
Алену я знал не понаслышке. Была она девушкой на редкость красивой, но своенравной до жути. Поначалу она сама заманила Вовку в сети своих чар. Кокетничала с парнем, позволяла провожать себя из клуба, подставляла щеку для поцелуя. А потом, когда он окончательно рассиропился, прямо у него на глазах укатила с азербайджанцем Октаем из соседнего села на его мотоцикле.
Голодный стоят, как оплеванный у клубного крыльца, опустив руки, а счастливая Аленка уносилась с внезапно возникшим хахалем, обнимая того голыми ногами, на красном мотоцикле. О, Боже, какой красивой она была в солнцезащитных очках с развевающимся на ветру, белобрысым, густейшим волосом.
Это мне все сам Вовка рассказал. Тот Октай ему потом прохода не давал: «Убери свои лохмотья, я сяду» или «Простите, мальчик, вы, не Сапелкиных ли будете?!
- Она, Вовка тебя нарочно злит, чтоб ты ее больше любил, - сделал я вывод. Сам в этот вывод, впрочем, не веря.
И что это за фигня, как только хороший парень, так в любви сплошные несчастья…
Как-то с утра ко мне подошел Выхлопной. Сказал, чтобы я взял колесный Т-150 Вовки Преснякова, так как тот мучается чирьями.
- Надо побыстрому удобрения разбросать на Иванниковом поле, - кашлянул бригадир, - пятью тракторами часа за четыре справитесь, а к обеду – в бригаду, будет профсоюзное собрание.
Это поле, гектаров на двадцать всего, прилегало к огородам, а дух состязательности, нас пятерых молодых трактористов обуял еще до того, как мы съехали с территории бригады.
Заводили трактора – все Т-150 – , дрожа от нетерпения. Потом почти разом стартовали и помчались на поле наперегонки, то и дело, подрезая друг друга.
Наученное горьким опытом население нашей деревни дружно попряталось во дворы. Все знали Бешеная дивизия – пьяная и лихая – мчится на задание, поле удобрять.
А технология, значит, такая: к трактору сзади прицеплена своеобразная закрытая железная телега с высокой наклонной трубой, из которой летят гранулированные удобрения. Такие фиолетовые тяжелые горошины.
Причем, чем быстрее едет трактор, тем дальше они летят.
Ездить следует, конечно, медленно. На третьей скорости. Густота гранулок на квадратный метр должна быть такой-то. А мы трактору – восьмую, и плевать хотели на ту густоту.
Носились мы по полю, как скаженные. Я только и успевал видеть, как прямо на меня летит зеленый лес, а потом уже наблюдал его, удаляющимся, в зеркалах заднего вида.
Вы представляете себе, хотя бы примерно, стадо сбесившихся динозавров? Не покривлю душой, если скажу: мы были похожи на это стадо. Удобрения летели не то, что на огороды, на крыши домов.
В общем, мы как-то на удивление быстро справились с поставленной задачей. И с чувством выполненного долга, с какой-то грустью даже, колонной потянулись в бригаду.
А потом начались страсти.
Сначала в домовладениях, примыкающих к удобренному нами полю, посдыхали куры. Как потом выяснилось – наклевались веселых гранул. Но вскоре беда хозяев сменилась нечаянной радостью: картофельная ботва в огородах поперла в рост и за какую-нибудь неделю превратилась в непроходимые джунгли.
Селяне не могли нарадоваться, такая благодать и на их огородах! Это ж, какие будут картошищи при такой-то ботве?! Картошищи «вымахали» с горошину.
Эпизод второй. Аромат медовых дынь.
Пожалуй, пришло время сказать несколько слов о нашем селе, которое я, иногда, несколько неправомерно именую деревней (просто нужны синонимы).
Так вот, село наше с опрометчивым названием Семиглядье, по преданию, было основано Петром  Первым, как форпост на южных рубежах отчизны.
Понятно, что не успел еще царь в своей легкой, рессорной карете упылить за горизонт, как рассмелевшие холопы переименовали поселение в Семи*****е. И впоследствии в простонародной речи наше местечко никак иначе уже не называлось.
Ходили легенды, что во времена оны было Семиглядье городом, завязанным на Турецкий вал, с крепостью, на случай осады, и семью златоглавыми церквами.
На момент описываемых здесь событий из семи великолепных храмов остался лишь один – ветхенькая, покосившаяся, заброшенная церквушка. Надземных же напоминаний о крепости или Турецком вале не существовало вовсе.
Впрочем, однажды заезжий краевед из областного центра отыскал таки какую-то знатную кочку, тут же вспорхнул на нее и, волнуясь несусветно, поведал местным жителям, что это и есть фрагмент Турецкого вала, которым, как известно, молодое государство Российское стремилось отгородиться от своих злобных южных соседей. Худосочный, резкий в движениях, истерический краевед призвал уважать эту кочку. Под нею, дескать, сложили головы многие славные сыны отечества. А сама она, на фоне других банальных кочек, якобы, наполнена высоким историческим смыслом.
Не знаю, может, появись у Семиглядья личный Шлиман, он бы раскопал под ним свою «Трою» – город с церквами, площадями и улицами. Но к 1981 году село имело около пятисот дворов, церковь, о которой я уже упоминал и правление колхоза. А еще Дом культуры, четыре молочно-товарных фермы, четыре тракторных бригады, школу, медпункт и бюст Кирову, в честь которого был назван колхоз. Пьедестал бюста был облицован туалетным зелено-белым кафелем.
Рек и в Семиглядье и окрест него не было. За то своим восточным крылом упиралось село в великолепный лиственный лес, в котором преобладали дубы, клены и орешник.
В лесу этом водилась пропасть зверья и птицы, поэтому, практически все деревенские мужики владели ружьями и увлекались охотой. Нелегальной, как правило. Опять же половина села имела возможность работать в лесном хозяйстве, другая, понятное дело, трудилась в колхозе.
Среди фамилий доминировали изящные: Таршиловы, Пупынины, Семикоковы, Мамоновы, Скорлупины и Пузякины.
Народ в Семглядье жил незлобливый и работящий. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что старались селяне, в первую очередь, для себя, а уж потом, для Родины. Тихой сапой растаскивали колхоз по своим дворам. Думаю, что добрая половина урожая оседала в личных подвалах и амбарах. Вторая же оставалась на полях.
Может потому, из года в год,  колхоз сеял больше, чем собирал. В связи с этим памятен председатель Варенцов – предшественник Семена Голодного. Этот Варенцов забульбенил  как-то на бюро райкома  парадоксальнейшую  фразу, над смыслом которой еще предстоит поломать голову ученым аграриям. Как всегда, оправдываясь по поводу хилого урожая, он сказал, почему-то очень бодро: «Из зарытой по весне на поле свеклы, назад нам не удалось вернуть ни одной».
Говорят, что Екатерина вторая ссылала в наши места – подальше от столицы – неблагополучный элемент: грабителей и душегубов.
Их потомки сохранили в своих сердцах пьянящий дух вольницы  до описываемых здесь времен. Нетипичная для предперестроечной деревни картина: крепкие, богатые дворы, при нищем, убогом колхозе. Обычно и колхозы были нищими и их дворы тоже.
Это в других хозяйствах шла битва за урожай, и какой-нибудь бригадир ночей не спал, судорожно облизывал сухие, шершавые губы и  раздумывал, как бы ему повысить урожайность тех же бобовых. У нас к уборочной относились, как к простой формальности. Настоящая уборка начиналась после того, как колхоз рапортовал в район об окончании этой самой уборки.
Вот тогда по ночам селяне и выходили на поля. Оперативно развозили и разносили по домам все, что там оставалось, а оставалось там практически все, поскольку для колхоза убирали сами же: капуста, кабачки, морковь, свекла. Личные закрома оперативно набивались всем этим добром под завязку.
Каждый двор имел две коровы, трех, а то и больше поросят, кур, овец. Кто это говорит, что при социализме жили плохо?
Семиглядцы жили припеваючи! Сытость во многом определяла их характер. Были они, как я уже говорил, людьми веселыми и добрыми. Хотя иногда дух милитаризма владел и ими.
В семи километрах на север от Семиглядья,  на косогоре располагалось воинственное село Прилепы. Совершенно отвязное население этих Прилеп, раз от разу, совершало вылазки в сторону нашего населенного пункта. Угонялся скот, сжигались скирды с соломой, поколачивались мирные жители.
Когда терпение у наших иссякало, начинались коллективные мордобои, причем, что удивительно, враг сам приезжал на нашу территорию.
С колами и цепями высаживались прилепцы из грузовиков на выгоне, где их уже поджидала наша дружина. И мутузево начиналось.
Понятно, что воевала в основном молодежь. Хотя иногда и старики, не выдержав искушения, пускались в кровавый перепляс. Был у нас лихой дед Мишка, лет 80-ти от роду, так он ни одного сражения не пропускал.
Начинал, как правило, в группе поддержки, а затем, поплевав на сухонькие ручки, вооружался своим посохом, как дубиной и тюкал им по «котелкам» незваных гостей, чрезвычайно сноровисто.
Заприметит с обочины жертву, подхромает, как можно ближе, изготовится и ждет. Как только намеченный объект выйдет на внешнюю орбиту потасовки, тюк его по балде. Тот, брык, и лежит.
Прилепцы - то партизана всерьез не принимают – дед, что с него взять? А он приподнимется на цыпочки, поднимет повыше свою палку, пустит ее над толпой и, дымц, массивной рукояткой уже кого-нибудь в центре.
Выбьет главаря, и сражение рассыпается уже как бы само собой.
Потом, правда, и самого отхайдакали. Неделю лежал на печи, выпучив глаза, веки никак не опускались, словно запали под череп. Говорил, что только самогон и вернул его к жизни. Доктор из города прописал ему какие-то турецкие таблетки, так вот, только во взаимодействии с самогоном, они обеспечили необходимый лечебный эффект.
Эти войны на окраине села были настоящей бедой. Матери бойцов, почуяв колыхание земли, идущее из-под колес приближающихся прилепцев, из всех сил пытались загнать своих отпрысков под замок. Но те, как правило, вырывались, срывали крючки и петли, выламывали подгнившие доски и, пригибаясь, огородами, мчались на выгон.
Не принять участие в драке трудоспособный парень не мог. Это значило покрыть свою голову позором на всю оставшуюся жизнь.
Я до сих пор вспоминаю тот ископыченный «войсками» выгон, чувствую жар разгоряченных тел, слышу острый посвист пролетающих кольев и ощущаю во рту вяжущий, соленый привкус крови.
После стычки с поля брани расползались, кто как мог. Сбитых подбирали родители, растаскивали по домам дружки.
Помню, как несли домой моего соседа Петелю, 26-летнего парня, худосочного, длинноволосого, в бородке, похожего на Христа. В пику своей  миролюбивой внешности, был Петеля натурой воинственной, ни одна мало-мальски значимая драка на селе не обходилась без его участия.
Его поверг прилепский конюх Федул, здоровенный детина, лет 36, кулаки которого вполне модно было бы использовать, как стенобитное орудие. Федул,  в пылу драки, просто неловко повернулся, задел Петелю локтем, тот и накрылся ногами.
Ну, понятное дело, по нему побегали, сначала прилепцы, потом свои же, потом и те, и другие вперемешку.
Транспортировали Петелю в деревянном корыте от лошадиной телеги. Он лежал там как в гробу, кверху лицом, и страшно острел над лицом его длинный нос. Еще задолго до появления траурной процессии, по нашей улице пронеслась весть, что Петелю убили.
Народ дружно вывалил на улицу, проводить павшего в последний путь. Селяне спрашивали друг у друга, будут ли поминки и, если будут, то где? Родители Петели жили на два дома.
Тот факт, что за «гробом» нету крышки, и сам он движется не на кладбище, а к дому усопшего никого не смущал. Многие были едины во мнении, что теперь самое время Петелю закопать и как можно глубже. А все остальное приложиться по ходу дела.
К корыту пристроилась ветхенькая, богомольная старушка Лисунька, любительница чужих похорон и поминок, часто семеня коротенькими ножками, умильно глядя на восковой лик Петра, она поправила его руки, лежащие на груди, трубно высморкалась, обтерла нос полой кофтенки и запела невероятно высоким голосом:
                «Мамочка мила-ая,
                Ма-амочка родная,
                Вот и сын иде-ет,
                Да не сам иде-ет,
                Его смерть веде-ет»
Несущие опустили корыто на дорогу, поменялись местами и вновь подняли его. Сопровождающие оттерли Лисуньку, а машины, скопившиеся позади процессии, дали протяжный заунывный гудок.
Начали порознь, закончили разом.
Навстречу идущим выбежала супруга Петели и сереноподобным воем оплакала мужа.
В толпе были и прилепцы, оставшиеся почтить память поверженного врага.  Некоторые из них, видя, как вдова  распласталась на груди трупа, не выдержали и разрыдались.
Высоко в небесных, необъятных просторах стояли редкие белые, облака. Еще выше, вольные ветры гнали к солнцу обрывки темных дымов надвигающейся с востока тучи. Попадая в яркую воронку солнца, дымы закручивались, и тонули где-то в самом светиле.
- Надька, сколько раз я тебе просил, не хватай ты мене за реберья, я шшекотки боюсь! – громко взвизгнул Петеля и сел в корыте.
Толпа ахнула. Живой! Живой! Понеслось по ней.
- Ах, ты бородатик недоношенный, - спохватилась супружница, - я уже смирилась с утратой, а ты мне такие сурпризы. А у кого сердце больное, с тобою, не у мене, а? Не у мене?! – широко размахиваясь, она с удовольствием лепила на морду Петели пощечины. Не прицеливаясь особо.
Петеля хохотал и тряс бородой.
Друзья Петра заботливо поднимали корыто повыше, чтоб несостоявшейся вдове было сподручнее того хлестать.
Потом шандарахнул гром, и все разбежались. А вскоре спустившийся мелкий дымчатый дождь накрыл и улицу, и пыльный выгон, на котором еще недавно бились прилепцы и семиглядцы. Потоки пузырящейся воды сровняли следы дочиста, обмыли громадный, красный, разорванный башмак с нелепой квадратной бляшкой, потерянный на пустыре кем-то из воюющих.
И быстро, с громким бульканьем, падали крупные капли воды с воглой ворсистой плоскости крапивного листа, за сараем у деда Мишки, на фоне тихого дождевого шума. И пахло запредельной свежестью небес, распаренной землей и омытыми кореньями трав.
И дышалось так сладко, что наворачивались слезы.
Однажды в такой вот драке чуть не убили по - настоящему моего односельчанина Алешку Медведя. Кличка у него была такая. Убить не убили, но отбили что-то в голове. И стало у него пропадать сознание на короткие промежутки времени. Что самое страшное, в такие минуты он действовал.
Мог отключиться у своего дома на лавочке, а очнуться уже где-нибудь  в дремучем лесу.
Тут уже, как вы понимаете, не до шуток. Никакие врачи не могли ему помочь. Он еще и  жил одиноко. Была у него невеста, но после происшествия она от него отказалась. Оставила Медведя один на один со своим ужасом.
Как страшно он жил. То скоморошничал, то паниковал. В конце концов, повесился в своем сарае.
Воюющие стороны на какое-то время заключили перемирие. А потом бои возобновились с новой силой.
Что странно и Семиглядье, и Прилепы – села москальские. На равном удалении, между ними, несколько в стороне от главной дороги, располагалась хохляцкая деревня Завальское, так вот с ним никто ни Прилепы, ни Семиглядье не враждовали. А между собой – за милую душу.
Что еще показательно: нередко жители двух наших сел становились сватами.
На свадьбах гуляли во всю, обнимались, а драки если и учинялись, то исключительно между представителями одной стороной. Но лишь отгремят свадьбы и снова начинают сходиться.
Михайлов день – тоже был общим праздником, который, не смотря на безбожное время, отмечали широко и с удовольствием.
Ездили в гости друг к другу, мы – в Прилепы, Прилепы – к нам. Упивались, конечно, до радуги в глазах, но драться ни-ни. Гость в праздник – святое дело. И там, и там.
Но бывало и такое, что наша девка становилась женой прилепца. И тот, после праздников, приезжал драться с ее братом на нашу же территорию.
Теперь вы имеете понятие, почему Вовке Голодному выходки его возлюбленной Алены были обидны вдвойне, ведь она снюхалась с врагом, с прилепцем. А от того, что он – азербайджанец легче Вовке не было.
Конечно, стоило, ах, как стоило бы поднамылить этому Октаю наглую физиономию, но хлипкий, большеглазый, склонный к компромиссам, несчастный Аленин воздыхатель не был способен на это.
А меж тем, сделать это должен был только он сам. Своей смелостью он мог бы снискать, если не любовь, то хотя бы, уважение капризной красавицы.
- Вовьё, съезди ты ему по рылу, - поучал я товарища, покусывая кисловатый стебелек травинки. Мы лежали на взгорке, отдыхали после трудового дня. Я – кверху лицом, он – книзу.
В траве громко и настырно стрекотали кузнечики. Впрочем, их активность сходила, на нет: приближалась ночь, в которой оставались петь лишь самые стойкие. Вкусно, до слюны, пахло созревшей земляникой. Над собой я видел бездонные, голубые, небесные глубины, которые лениво затягивались бело-розовыми, освещенными закатным солнцем облаками.
И вдруг мне показалось, что небо не надо мной, а подо мной. Все перевернулось, и по законам физики я должен был полететь в эти раскрывшиеся небеса. От испуга я чуть не потерял сознание. Я раскинул руки, крепко ухватился за траву, вжался в землю.
Елки-палки, по сути дела ведь так и должно быть. Земля-то круглая, кто мы на ней – песчинки, нас вполне может унести ветром.
- А шо это изменит? – откликнулся Вовка откуда-то издалека, - дело же не в этом Октае. Аленка меня не любит, вот - главное.
- Говорю, набей ему рожу. Хоть душу отведешь. Потом будешь гадать: любит – не любит.
Вовка сорвал травинку и тоже лег на спину:
- Как думаешь, он имеет ее? – друг сказал это как-то чересчур равнодушно, и я понял, что на повестке дня у Вовки этот вопрос – главный.
У нас в селе была такая Нинка по кличке «Тренажер». Юная, толстая особа с несколько размагниченными, навыкате серыми глазами. Она не отказывала никому. Все село, с захватом окраин,  Прилеп и Завальского, перебывало у нее. Естественно, что все Нинку считали ****ью и унижали, как только могли. Били, обстирали волосы, обмазывали ворота ее домовладения солидолом. Никто как-то не думал, что ****ство Тренажера – не от похоти, а от бедности. Иногда за услуги девчонке платили деньгами, или какими-нибудь нехитрыми товарами, хотя она  и не требовала. Но если давали, брала. И, спеша, несла эти гостинцы больной бабушке, которая ее воспитала, и за которой она теперь ухаживала.
В общем, я решил сводить Вовку к Нинке. Ох, лучше б не водил. То, что откол этот «Казанова» на Нинке, меж капустных грядок, это ж даже описать никакого запала не хватит. Ой, ты Господи дай мне силы  сделать это!
В деле физического взаимодействия полов парень был абсолютный новичок. Пока мы дошли до Нинкиного дома, его всего перетрясло до икоты, потом он прокашлялся так, что ему  дружно ответили все собаки села. Потом, уже на подступах к девичьей цитадели, он решил убежать, развернулся и дал стрекоча, да хорошо за ним увязался гусь, из числа тех, что возвращались с недалекого водоема.
Гусак, растопырив крылья, неловко, но на удивление быстро семеня красными лапами, устремился за бегуном, вытянув шею и громко шипя.
Наивный Вовка думал, было скрыться, но потом, когда понял, что птица может взлететь и атаковать его с воздуха, раздумал убегать и, с опаской поглядывая на крылатого демона, по-за штакетником поплелся за мной. Я отогнал злобную птицу каменьями.
Нинка на Вовкино счастье была дома и вскоре, без лишних предисловий, эта сладкая парочка слепилась в огороде на латке с дикорастущей перечной мятой.
Товарища, к сожалению, я не успел проинструктировать, просто не думал, что это нужно. Но это, увы, было необходимо.
Изменщик коварный (я имею в виду, по отношению к Алене) совершенно не знал, как надо двигаться.
Нет, но назвать его полным профаном  в области секса я не мог. Азами теории он владел. Имел представление, что мужчина, к примеру, может быть сверху, но какие при этом он должен совершать фрикции понятия не имел.
И он ничего не придумал лучше, как начать отжиматься.
Я уже говорил, что телосложения он был хлипенького, он в обычной ситуации и то делал это упражнение с трудом. А тут такой экстрим! По ходу дела ему еще приходилось и голодных комаров сгонять со своей задницы, которая призывно белела в ночи.
Вот был маяк для уставшего от скитаний в бескрайнем мраке ночи комариного племени.
И вот Вовка опустился на руках, поднялся, хлопнул себя по ягодице одной рукой, снова опустился, поднялся, хлопнул другой.
А поскольку удовольствие нарастало, делать ему это приходилось все быстрее. И хлопки эти раздавались все чаще…
В общем, с огорода парень выполз взмыленный, как будто целую ночь проработал лошадью Буденного.
Он был так потрясен трудоемкостью процесса, что за всю дорогу не произнес ни одной фразы.
К слову, спустя какое-то время, Нинка удачно вышла замуж за вполне приличного парня из райцентра. Доброжелатели пытались  «открыть ему глаза», но он, похоже, плевал на всех.
Так я лишний раз убедился, что Бог есть. А проституция она, не в теле, - в душе.
Хотя, если честно, не люблю проституток.
Вот так и жило наше славное село: веселилось и плакало, работало и любило, отдыхало и ненавидело, терпело, страдало, но каждое утро неизменно радовалось солнцу.
Господи, какие яблоки зрели в его садах, какие страсти кипели в сердцах, какие ароматы приносили летние ветры с полей. А как ходила волнистыми,  вихрастыми круговинами под ветром вызревающая пшеница.
Когда я думаю о своем  Семиглядье, воспоминания невольно ассоциируются с влажной свежестью ночного летнего леса, с его ровным гулом, похожим на шум водопада. С теплым ароматом медовых дынь. С бражным вкусом свежеиспеченного хлеба. С журавлиным клином, плывущим в холодеющих небесах, над сжатыми полями, принакрытыми седым, горьковатым дымком горящей стерни.
И всплывает в памяти богатейшая цветовая палитра той неповторимой деревенской природы: золото осенних лесов, насыщенная синь свободных небес, удивляющая глаз нереальная белизна облаков и ровных девственных снегов, сочная зелень весенних полей, глубокая и густая палитра июньских радуг.
Боже, куда же делось  все это?..
                Эпизод третий. Бермудский треугольник.
Хоть верьте, хоть нет, но работа в Бешеной дивизии мне нравилась.
Нет, конечно, временами приходилось трудновато, да и контингент, с его вечными приколами расслабиться не позволял. Но, что хорошо, присутствовал в коллективе этом волнующий дух авантюризма. Опять же, и дня не проходило без какого-нибудь потрясения.
Просыпался, естественно, рано. Лишь только-только первые солнечные лучи лужицей расплавленного золота разливались по горизонту, я совершал пешую прогулку к бригаде по полевой, запущенной дороге. С зелеными стенами кукурузы по сторонам и густым  посевом ромашек  в центре,  между зарастающими подорожником колейками. О, как пружинил набитый грунт под моими армейскими, доставшимися от брата ботинками! А этот ни с чем не сравнимый рассветный аромат летнего поля. Пресный, сочный запах парной травы и влажной, холодной от росы земли.
Пока дойдешь до бригады, штаны и носки - мокрые.
Потом, когда уже заведешь трактор, закроешься в кабине, включишь печку по – зимнему, дождешься, когда «салон» прогреется, скинешь обувь и сидишь, греешь ноги у раструба и балдеешь от  тепла. Я, почему - то этот момент очень любил.
А еще любил, как Вовка Пресняков пересказывал кинофильмы. Как правило, это происходило в конторе бригады, перед получением наряда.
Вовка обычно сидел где-нибудь с краю или в углу и вещал оттуда своим хриплым, прокуренным голосом.
Черт его знает почему, но казалось, что рассказчик находится в самом центре слушательской аудитории, и всеобщее внимание сосредотачивалось на нем.
Даже легкомысленная Валька – учетчица и та откладывала  в сторону свой  журнал учета рабочего времени и, подперев розовую щечку крохотным кулачком, навостряла  ушки и смотрела на Вовку во все глаза. Врожденная глупость куда-то девалась из этих желтых глаз, и они наполнялись какой-то грустной мыслью.
Чем брал Пресняков, до сих пор понять не могу. Не было в его рассказах стройности и красоты, иногда и логика, и та отсутствовала. Но смотрел он на слушателей как-то по-особенному, дерзко и говорил так убежденно, словно сам придумал тот или иной сюжет. И куда только шепелявость его девалась?
И был он необычайно счастлив своей причастностью к искусству.
- И вот, представляете, она сидит на лавочке, над рекой. Закат, на той стороне, угасая и, видимо, ей прохладно. Плечами так зябко поводя. А он подкрадается сзади, не тот, который врача сельского материл, а тот, што обещал ее увезти далеко - далеко. Взял и пиджак свой ей на плечи накинул. А она не сбросила его, а с радостью так полы на себе запахнула и с благодарностью на парня поглядела.
Закончил Вовка свое повествование. Его большие, костистые уши полыхали, аж в конторе от них было светлее.
- Ладно! – После паузы начинают делиться впечатлениями от услышанного механизаторы, - это, што же, значит, городскому ничего не обломилось?
- Выходит так.
- А он раскраснелси, вот попользуюсь. Хохма: стихи, диколон. Думал, как у институте учится, так и девки усе его.
- Во-во, а пришел наш парень и утер ему нос. Правильно, не суй, куды не просят, прищемют.
- И она, молодец, сообразила, што, к чему. Поняла, стал быть, што  свой колхозный парень это самый цимус. – С удовольствием  умозаключил один из механизаторов Фомка по кличке Калмык. Коренастый, проворный в движениях, всегда пребывающий в  отличном настроении. Он радостно прищурил свои и без того узкие монгольские глазки, почти совсем заросшие  косматыми, тронутыми сединой бровями с зализами к вискам.
- Проквохтала курочка, я у мамы дурочка, - ни к селу, ни к городу раскрыл свой щербатый, прокуренный рот Пижон и хлестнул замасленным картузом Фомку по розовенькой очень аккуратной, плешивой макушечке.
- Че ты, совсем сбесилси?! Гля ты, совсем сбесилси, - покрутил отпрыгнувший в сторону Калмык пальцем у виска.
- Че, че, работать надо, вот че, - взвизгнул худосочный Пижон, и скосил угол рта в безобразной ухмылке. После памятного въезда в дом начальника кормоцеха ему присудили выплатить хозяину стоимость восстановления разрушенного жилища. И перевели из трактористов в слесари. Вот он и срывал зло на всех, на ком мог.
- И чего вы радуетесь, - вдруг перекрыла учетчица своим звенящим, возмущенным голоском общий гомон присутствующих, - ну выйдя она в этом фильме за этого колхозника, - и чего она поимея? Да ни хрена она не поимея. Превратится он рано или поздно в такую же чувырлу, вон, хоть, как Пижон. Токо самогон трескать, да рассказывать, какая у него Тамарка – змея.
Валька хоть и была еще девушкой юной, но уже обладала чисто женской, практической смекалкой. Родители ее - люди ушлые – сумели привить  обожаемой доченьке понятия о личной пользе и выгоде, которые превыше всего.
- А кабы пошла за городского и жила бы по человечески. Он хоть доктора и матом обругал, так зато знает, как к даме подойтить. А вы знаете, чуды вы гороховые?
В конторе на тот момент на дым от папирос уже вполне можно было топор класть. Телефон звенел все чаще и чаще.
Как - то, помню, зарядил дождь, и бригадира не было чуть  не до обеда. В Красном уголке курили трактористы и радовались внезапно свалившемуся отдыху. Многие уже успели хорошенько опохмелиться, спорили о политике и о колхозном начальстве. Ну, естественно, о чем же еще? Не о женщинах же говорить.
Все сходились во мнении, что начальство это ни к чертям собачьим  не годится. Никого не смущал тот факт, что  среди механизаторов присутствует и сын председателя Вовка Голодный, батьку его смурного критиковали почем зря. Особо доставалось ему за халатность в вопросе обновления материальной базы.
- Во второй бригаде, слышь, токо вчерась четыре новеньких «МТЗ» получили. Да што ты! 
Электроника, вентиляторы. А мы два года назад как «Т-16» взяли на баланс и, как отрезало. Вовка, сказал бы бате своему, мол, осталась Бешеная дивизия без тракторов. На чем осенью пахать не понятно. Поедем в поле на  мятле с голым задом. От сверканем, на всю ивановскую. Што ж ты, сам тут работаешь, твой же «Т-150» уже пять лет как после капремонта, а слово сказать боиссии. Скажешь?
- Скажу.
- Да хто там табе скажа? Он опасается его, батьку - то. Тот, чуть што, сразу за ремень. Парню восемнадцать скоро, а родитель его все ремнем леча. Не отец, а диктатор форменный. Стебанет по мягкому месту, и снова подзывая, ласково так, иди, сыночек, я тебе пиявочку поставлю.
- Баста, ребята, Выхлопной приехал, - крикнул кто-то от затуманенного влагой окна. Дождь, действительно, зарядил не на шутку. Даже оконная рама разбухла и теперь приметно дымилась теплым парком.
Бригадир, одетый  в брезентовую бурку, потопал сапогами в бетонный пол в предбаннике, вошел в контору, снял с головы башлык, остался в своей помятой, серой шляпе.
- Шлангуете, работнички? - почему - то с удовольствием пропел он своим великолепным сопрано, - а, между прочим, у нас в колхозе сейчас второй секретарь райкома, товарищ Батников. А мы сидим и ни сном, ни духом.
При этих словах улыбки сошли с лиц  моих коллег, они повскакивали  с клубных сидушек, наставленных в Красном уголке, и ломанулись на выход. Кого - то прищемили в дверях, и он дерзко отозвался трехэтажным матом. В конторе какое - то время оставался еще чистюля Калмык, но и он,  помыкавшись из угла в угол, словно сквозь землю провалился.
На словах, конечно, мы все были герои. На практике же встречаться с начальством никто особым желанием не пылал.
Выхлопной достал из кармана пиджака  клетчатый носовой платок, обтер им лицо и  короткую шею.
- Вам из правления уже три раза звонили, - сказала учетчица и по совместительству секретарша, - просили набрать в партком и спрашивали, есть ли у бригаде хоть кто-нибудь трезвый?
Россинский поморщился, дав тем самым Валентине понять, что все знает.
- В общем, так, - сказал он мне, глядя своими водянистыми глазами куда - то в  мой  подбородок, - второй секретарь поехал было по колхозу, да и  застрял около Агеево. Аккурат в Бермудский треугольник угораздило попасть, но ты знаешь, где это.
Еще бы, конечно я знал. Был наслышан с детства, так сказать. Местечко, между селом Агеево, сельским кладбищем и небольшим болотом, по преданию было гиблым, и там  неоднократно пропадали люди.    
           - Как бы не сгинул начальничишко-то, - заколыхался Выхлопной в глубоком беззвучном смехе. При этом даже грудь его мясистая ходила под серым пиджаком, - на «Волге» – то, слышь, по нашим полям в такую дождину.
Он  оглянулся на  Валентину, убедился, что и она ухмыляется, вытер слезы уголком платочка, посерьезнел и глубоко со свистом вздохнул:
- Давай, счас заводись и быстро дуй к треугольнику. Подцепишь их и выволокешь к трассе, у спецхоза. Да смотри, с ними много не разговаривай. Вообче молчи. Будут спрашивать, как, мол, в колхозе работается, а ты ни «бе», ни «ме». Глухой, мол, я ничего не слышу. Оглох в тракторе. Цепляй молча и тащи. Ты у нас самый трезвый, поэтому прикинуться глухим сможешь. Ну, так што ли?
- А че, я могу и обсказать, что и как. Поведаю, как все здорово. Зашибись просто! Пал Сергеич, позволь я расскажу?
- Лучше, не надо. Что для тебя здорово, для них, может, совсем наоборот. Черт же их поймет, что у них на уме. Я, помню, похвастал одному вот так же из района, что мы всей бригадой, бывает, в Красном уголке, по праздникам песни поем. Хотел показать, какой у  нас дружный коллектив.
- Ну?
- Ну а он не понял, и доложил с дуру, что мы нажираемся в усмерть и орем песни, кто кого переорет, пока  красными не поделаемся. А работа стоит.
А этот, говорит, ихний бригадир сам себе это еще и в заслугу ставит. Наверное, сам главный алкаш и есть.
Короче, Выхлопной сумел убедить меня, что дело предстоит крайне ответственное, где - то даже опасное, поэтому я, перед отправкой, для храбрости основательно принял на грудь.
У меня в тракторе, за сиденьем была заныкана на всякий подобный случай бутылочка доброго первача. Для себя любимого берег. И вот время приспело.
Ох, этот прожигающий насквозь, трудный вкус, это сивушное, отравляющее послевкусие. Выдохнул, так чуть ли ни с пламенем.
Хорошо при себе был хлебушек  свежий, душистый. Заел, полегчало. И сразу повело.
Думаю, да че ее там тащить - то «Волгу» эту? Даже если колеса не крутятся, волоком доставлю, подцепить бы только быстрее. Где она там есть? Дайте ее сейчас же.
А что секретарь там, чихать я на него хотел. Даже хорошо. Покажу руководству, как виртуозно я  наяриваю на тракторе.
- Трос возьми, - распахнул Выхлопной дверь кабины, - у них, может, нету с собой.
- В деревню едут, и нету троса?!
И вот село осталось позади меня. Под гусеницы широко вылилась полевая раскисшая дорога с  березовой посадкой справа и целым желтым полем созревающей пшеницы слева. Я приложился еще разок к бутылке, и мне страшно захотелось покуражиться.
В такие вот минуты непроходимой распутицы я прямо таки обожал свой гусеничный трактор. Не было такой трясины, которую он не преодолевал бы шутя. Только почва жидкая струилась вокруг гусениц.
И пошло это бело - зеленое мелькание берез с одной стороны и широкое, ровное течение пшеницы, с другой.
Эх, « И дорогая не узнает,
        Какой танкиста был конец»
Не успела закончиться посадка, а передо мной, прямо на дороге, обозначилась «Волга», грязная до того, что нельзя было сразу понять, какого она цвета. Честно говоря, я ее сразу и не заметил, сначала увидел лишь, как разбежались в испуге от какого-то объекта двое мужчин, в рубашках, с закатанными до колен штанинами. Я дал ликующий, приветствующий сигнал, а эти идиоты отбежали еще дальше.
Но я не огорчился. Мастерски развернулся на пятачке и припарковался там, где надо: перед автомобилем, на небольшом отдалениии. Комки грязи, вылетевшие из-под моих гусениц, дружно пробарабанили по крыше «Волги», достали одного из мужчин.
В общем, когда мы с водителем подцепляли трос, секретарь тот самый издалека посматривал на меня с опаской. Животик, лысина, очки, белая сорочка, синий галстук.
Шофер, худосочный парень лет тридцати с рыжинкой в густых белобрысых волосах, тот так и шпарил босиком по лужам. А шеф его туфли не снял, штанины только задрал.
- Значит так, - деловито сказал я водителю, вытирая руки ветошью, - движок у меня работает  громко, просигналишь, могу не услышать. Поэтому, в случае чего, еще и фарами поморгай.
Вообще мне в тот день все давалось как - то на удивление легко. Я ловко запрыгнул в кабину своего трактора. Вдохнул по глубже родной, теплый запах масла и солярки, который, со свежего воздуха, казался каким-то чересчур вкусным. Начал с третьей скорости, перешел на транспортную. И понял, что за каких-нибудь полчаса этих гостей из райцентра к трассе доволоку.
«Секретаришко явно идиот, - размышлял я, сноровисто налегая на рычаги, - не мог денек погожий выбрать для своей инспекции.  Ну, ничего, попластаешься, родной, разок другой по грязи, умнее станешь».
Потом, почему - то, меня разобрало  огромное чувство уважения к этому коммунисту Батникову: «Другие в кабинетах отсиживаются, а он в слякоть - на поля. По больше б нам таких секретарей. Эх, дорогой мой человек, - умилился я, - не дрейф, домчу, как на санках!
Я шморгнул носом и воткнул  очередную передачу. Трактор охотно выпустил в небо вертикальный столб дыма и пошел с большей легкостью. Залепленные пластилиновой грязью колеса  автомобиля, кажется, не успевали за ним вращаться.
Благодарные обитатели салона, очевидно, сраженные наповал моим водительским мастерством, следовали за мной послушно и молча.
Вот уж и посадка закончилась. И развилка обозначилась: направо - дорога к  трассе, налево – по-над балкой – к нам, в бригаду. А секретарь все не сигналил.
- Наверное, хочет дела в бригаде проверить, - подивился я работоспособности руководителя и, не раздумывая, повернул на тракторный стан.
Небо, впереди по курсу, над горизонтом начинало разъясняться. Обложные облака побелели, расслоились, между ними образовался туманный розовый просвет, в который, невидимое еще солнце, с недоступных высот кругом пропустило свои косые, ровные лучи. Образовавшееся на земле светлое пятно быстро шло по желтому полю пшеницы, потом вспрыгнуто на зеленый лесочек, соскочило на фиолетовый  посев клевера, весело высветило молочную ферму и затерялось где - то   в постройках села.
 К бригаде мы подъехали, когда уже смеркалось. Боковым зрением я успел увидеть, как из конторы, нагибаясь, как при бомбежке, поразбежались трактористы. Снисходительно ухмыльнулся, спрыгнул с гусеницы, деловито стал отцеплять трос.
На крыльце показался Выхлопной. Бледный, как мел. На ходу застегнул пиджак, мимолетно и косо  пустил взгляд на залепленные грязью стекла автомобиля, притрюхал ко мне, стал помогать сматывать трос.
- Ты зачем их сюда привез?! – горячо, с чувством осведомился он.
- Да-к, они ж сами захотели.
Бригадир храбрился, но, похоже, основательно трухнул.
С пол часа стояла «Волга» у крыльца конторы. Жизнь в бригаде замерла, а из машины все никто не выходил.
- Совещаются, - решил Россинский.
В конторе в это время шел отчаянный спор, кто должен идти к секретарю на доклад. Естественно все полагали, что это должен быть бригадир.
  Если бы кто посмотрел на контору с улицы, он увидел бы как в окне Красного уголка  время от времени показывались головы самого Выхлопного, Валентины и ведущих механизаторов. И тут же прятались
Наконец Пал Сергеича таки выпнули на улицу, и он, волнуясь несусветно, подошел к машине.
…В  кошмарном сне не опишешь того, что он разглядел в ней своими бешеными очами.  За грязнючими  стеклами, в салоне… никого не было. Бригадир отнес, было увиденное за счет белой горячки, но потом вспомнил, что, по сравнению с другими, он не так много - то и пьет, всего лишь бутылку белой в день и испугался еще пуще. Бермудский треугольник замаячил перед ним во всем своем сюрреалистическом ужасе. Выхлопной понял, что ответственное лицо кануло в нем.
В запарке, сообща, механизаторы  вскрыли «Волгу», о чем потом долго сожалели. Думали, может, найдутся какие-нибудь вещьдоки, способные пролить свет на это таинственнейшее исчезновение. Куда там!
Чего в машине только не было: ящик водки, две трехлитровые банки с медом, свиной окорок, охапка зеленого гороха, шляпа начальника и его пиджак, благоухающий дорогим одеколоном типа «Консул», огромный на пуговице кошелек, а самого коммуниста нет, хоть ты тресни.
- Где секретаря дел?! - напустился на меня Выхлопной, прямо - таки пританцовывая от ярости.
- Черт его знает, был  в машине, - развел я руками.
- Я думал ты умный, а ты дурак - дураком, - зло выдохнул бригадир. 
- Счас оттащи все это барахло к правлению. И смотри, ты сюда ничего не завозил. А с председателем объясняйси сам, как хочешь.
Напрасно Выхлопной надеялся избежать справедливого возмездия.
Через неделю его и председателя песочили и в хвост, и в гриву на заседании райкома партии. За меня, естественно.
За то, что на выручку ко второму секретарю,  товарищу Батникову, похоже, нарочно, в целях вредительства, подослали пьяного, распоясавшегося тракториста. Сначала он чуть не задавил секретаря, а потом улучил момент, когда  начальник отлучился за водичкой к недалекому родничку, а водитель пошел в пшеницу пообтереть туфли руководителя, не предупредив никого, хотя б свистом, рванул с места и уволок машину за посадку.
Понуро оправдываясь, Семсемыч, очевидно не подумав, спросил у пострадавшего секретаря, почему тот не попытался догнать свою «Волгу»?
- Да какой там! – Вытаращил глаза обиженный руководитель, - он же (я, то есть)  засадил сразу седьмую скорость и скрылся за взгорком, мы и опомниться не успели.
Побежали было с моим водителем наперегонки, но трактор, пусть даже и гусеничный, ездит быстрее, чем я бегаю.
- Он еще и издевался над нами. Поморгай фарами, а то могу не услышать, наводил тень на плетень, - помянул меня недобрым словом белобрысый шофер.
Голодный с того заседания приехал с выговором по партийной линии. Выхлопному поставили на вид.
Первый секретарь райкома партии, уже  после мероприятия, в приватном разговоре, почти по дружески укорял Голодного, дескать, зачем ты послал в Бермудский треугольник выходца из Бешеной дивизии, слава о которой давно перешагнула границы колхоза?
Семсемыч лишь молча развел руками. При этом его вечно задумчивое лицо сделалось еще задумчивее.
Мне потом с месяц не давали прохода коллеги, восхищались и все спрашивали, как мне пришло на ум обтяпать это дельце?
Эх, если б я сам знал как. Само собой так вышло. Да кто ж поверит?
Если б не дружок мой  Вовка Голодный я, пожалуй, ушел бы из бригады. Уж больно свирепые взгляды бросал на меня Выхлопной. И категорически со мной не разговаривал.
В «Комсомольском прожекторе» бригады меня изобразили  со всей сатирической беспощадностью. Крупным планом  - вид спереди – мой трактор, сбоку из кабины торчит моя голова, размером превышающая кабину. На лице «красуются» огромный синий нос и пьяная, почему - то щербатая и небритая ухмылка. Сзади, выше по листу, присоединенная к трактору извилистой ниткой – тросом, была нарисована маленькая «Волга», а еще чуть выше, почти с самого края ватмана – размашисто и как - то очень охотно сбегающий за нею толстенький человечек, в шляпе, с портфелем под мышкой.
«Позор пьяницам и хулиганам, тянущим нашу бригаду по дисциплине назад!», - гласила обличительная надпись.
Меня, после этого, даже Пижон зауважал.
             Эпизод четвертый. Веселый фельдшер
             Когда я теперь думаю о своем селе, неизменно удивляюсь, как, при имеющихся тогда противоречивых общественных течениях, оно сохраняло свою географическую и социальную целостность.
             Будучи, по политическому статусу селом социалистическим, Семиглядье в тоже время оставалось и православным селом.
             В каждом доме, исключая разве дома самых истых коммунистических ортодоксов, в так называемом Святом углу, висела икона, а то и  полный иконостас. И даже у парторга  колхоза Кузьмы Пупынина, второго на селе, после председателя Семена Голодного, человека имелась своя Казанская Божья  Матерь.
             Впрочем, сам парторг, утирая обширной, мясистой ладонью маленькое, кошачье личико, оправдывался, что это, де, его дура - Дуська пристроила икону в угол. Жена же, глупая баба, ей и молится, а он, парторг, и не думает. Даже когда приходится туго, он помышляет не о каком – то там мифическом Боге, а об основоположниках Марксизма – Ленинизма, давших ему, сыну простого крестьянина, вполне реальные жизненные ориентиры.
             А туго приходится часто. То скотники нажрутся и давай за коровами гоняться, голяком с гармошками, то  партбилет Дуська  постирает, то эта проклятая Бешеная дивизия напортачит.
            И вот я теперь пытаюсь понять, что же общее было в моих невымышленных героях, жителях Семиглядья начала 80-х годов, ХХ века? В Семене Голодном, в  Павле Выхлопном, в Пижоне, Петеле, надменной Алене, возлюбленной моего товарища Вовки, в самом Вовке, в Вальке учетчице, в деде Мишке, в Вовке Преснякове, в Фомке Калмыке, в том же Кузьме Пупынине и понимаю, что ничего, кроме социального статуса, времени и места жительства.
           Да, да и тогда люди, не смотря на беспощадную уравниловку, по своей сути оставались людьми разными. Пусть различия в характерах не бросались в глаза так, как они бросаются теперь. Но они были.
            Я вообще, чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что разницу в людях не может истребить никакой строй, никакой колхоз. Приглушить, загнать в угол, да. Уничтожить, нет.
И я теперь с полным основанием могу сказать, что колхоз наш был населен всеразличными личностями. И тем он, конечно же, интересен, мой колхоз имени Кирова.
           В связи с этим вспоминается мне фельдшер Павел, внезапно назначенный в нашу сельскую больничку Управлением здравоохранения очевидно, за какие - то пролеты. Этот рыжий, мелких размеров мужичонка, умевший слушать собеседника с раскрытым ртом, так, что была видна фиолетовая тычинка, разделяющая вход в его «гофрированную» гортань, как - то на удивление быстро промелькнул в жизни Семиглядья, но оставил в ней неизгладимый след.
           Ходил 30 – летний, игривый фельдшер в ковбойских, грузинского пошива сапогах на скошенных каблуках с завернутыми кверху острыми носами, в невыразимо моднючих тогда джинсах  “ Post ” с тройным  швом и скругленным,  подколенным карманом под  Парабеллум.
          Естественно, джинсы, этот атрибут загнивающего Запада, медик, нередко прятал под белым халатом.
          Имел Павел  реденькую, рыженькую бороденку, неровными нитями вяло свисающую с белого и круглого овала лица (сам был хлипенький, а лицо  крупное, особенно снизу), пытливые, по детски наивные, серенькие  глазки и чрезвычайно любознательный нрав.
          С каким-то, прямо таки  патологическим энтузиазмом  Павел регулярно вмешивался в чужие семейные дела. Под предлогом того , что в семье надо всех хорошенько обследовать и пролечить втирался в несчастную  ячейку общества и начинал осуществлять там свою « врачебную » деятельность.
          Собирал данные о том, где работает жена, где муж. Особое внимание при этом уделял распорядку рабочего дня супруга. И как - то так получалось, что впоследствии этот «Айболит» навещал семью исключительно в отсутствие хозяина.
          Имея на руках необходимые сведения, и, ловко манипулируя ими, медик приобщал жену односельчанина своего здоровому образу жизни. И неоднократно разгневанные мужья  стаскивали его за ноги с чердаков своих сараев и выкидывали на улицу. Но он ничего, выбирал из своей бороды соломинки и пушинки, и, приободрившись, шел далее. Нес в массы медицинское просвящение.
          Как - то у себя на сеновале, во время уборочной страды, застукал фельдшера и главный зоотехник колхоза, отец Алены, дюжий мужик Борис Золототрубов.
          Вошел в сарай за косой, собрался по за палисадником бурьян обкосить, видит, под потолком, с кладки свежего лугового сена свисают две босые ноги. И в такт трелям голосистого кузнечика покачиваются.
          Висят и висят. Подумал, что - Аленкины. Дочура на  тот момент дома должна была находиться, ну и ноги, понятное дело, могли быть при ней, а потому неудивительно, что они на копну сена навалены.
          Борис Борисович снял со стены косу, слепив мясистые губы так, что уголки рта уехали вниз, поиспробовал пальцем косое жало. Недовольно хмыкнул, взял брусок - точило и, держа косу впереди себя, вышагнул из сарая.
          Потом думает, что - то не то, в хлеву этом. Бережно прислонил косу к пристенку, взошел назад, посмотрел вверх и обомлел: ступни – то свисающие, как лыжи. Какая там, на хрен Аленка! Такие и мужику - то не всякому под силу. 
          А фельдшер, видеть  не видит, кто там вошел, но чувствует, что по близости сопит кто - то, ну  и зазывает с копны сладеньким таким голосочком:
- Ну, где же вы Мария Афанасьевна (имелась в виду жена Борис Борисыча), взлезайте ко мне голубушка, станем лечиться. Ваш - то алкоголик теперь далеко. Его председатель на спецхоз послал, выбраковывать стадо.
Золототрубов, как стоял, так у него в глазах и потемнело. Его пышные брови, от удивления, уехали на самую лысую макушку, и остановились там, как солнцезащитные очки, он посмотрел ошарашенным взглядом на косяк двери, как бы спрашивая у того: «Каково?!!»
Особо поразило его даже не то, что медработник поджидает его обожаемую супругу на его же копне, которую он самолично сложил заботливыми руками, а то, что он знает о секретном задании председателя, озвученном в полуподпольной обстановке. Неужели врач и впрямь обладает даром ясновидения?
Зоотехник, чисто случайно, повернул домой на служебном УАЗике с полпути на спецхоз. Просто вспомнил, что, кажется, забыл открытым  колодец. Беда, сама по себе, не ахти какая, но в него могла свалиться  подслеповатая, глупая теща, что уже, кстати, случалось. Бултыхнется она и, хрен с ней, но воду после нее пить неприятно, больно уж ядовитая старушка.
Накрыл невысокий, дубовый, курящийся прохладной влагой сруб крышкой, и подумал, что хорошо бы заодно и палисад обкосить, чтоб куры не теряли в высоких бурьянах теплые яйца. Пришел в сарай и, нате вам, нарвался на целого фельдшера!
Борис Борисович изловчился и, подпрыгнув, попытался ухватить того за лодыжки. Незваный гость противно захихикал и ноги убрал.
Тогда оскорбленный Золототрубов пристроил к копне лестницу и отправился по ней, доставать вероломного захватчика. Гость пихнул лестницу ногой, и хозяин навернулся.
Разъярившись, как племенной бык, которому не дали телку, зоотехник издал трубный рев и  постарался тяпнуть медика подвернувшейся под руку огромадной тяпкой. Не попал.
 - Оп! – прокомментировал сверху растрепанный охальник и расхохотался еще веселее.
Не помня себя, Борис Борисыч смотался за косой, отчаянно пытаясь пронзить сутулое и юркое туловище врага,  широко, но неловко замахнулся и вогнал жало в сосновую матицу, чуть не наполовину.
Попытался высвободить косу и порвал жало. А фельдшер все хрюкал где - то в полумраке верхней части сарая.
И тогда хозяин выхватил из кармана спички и единым взмахом подпалил милый сердцу стожок.
Перепрыгнув с матицы на матицу, медработник удалился из сарая.
Потом он ни в какую не признавался, что был в гостях у зоотехника. Мол, от неправильного образа жизни мозги зоотехника затуманились. Его посещают галлюцинации, во время которых он и испепелил свой единственный сарай. Жена погорельца эту версию всячески поддерживала. Аленка, к слову, вся пошла в мамочку свою, такой же доброй была к гостям, особенно мужеска пола.
А чего ж вы хотите, если даже бабушка ее, близорукая тещенька Бориса Борисовича пыталась заполучить на постой солдата – молдаванина из числа прикомандированных на уборку к колхозу. Все спрашивала хитромудрая старушка у зятька, где бы лучше поставить для парня кроватку. Норовя, чтобы эта кроватка оказалась поближе к ее, старушкиной, «купели».
Вскоре  на село приехала какая - то высокая комиссия из Нового Усола  и положила конец фельдшерскому беспределу.
 Павла выслали из Семиглядья, и следы его размашистые безвозвратно затерялись в грядущем.
О, а как нас принимали в комсомол! Это тоже отдельная история. Я вообще спонтанно вспоминаю разные истории, вы уж простите меня. О многом надо рассказать, вот я и вещаю взахлеб.
Наша школьная комсомольская вожатая и по совместительству учительница пения Лилия Юрьевна, очень идейная молодая женщина, готовила нас, девятиклассников, ко вступлению в ВЛКСМ очень тщательно. Сколько орденов Ленина на знамени Союза молодежи, какой подвиг совершил Павлик Морозов, все, все это мы очень старательно и терпеливо учили.
- Смотрите, чтобы я за вас не краснела перед комиссией - наставляла она нас.
И мы добросовестно зубрили эту байду, чтоб не оплошать. Боялись, что нас могут не принять в комсомол. И  как - то не думали о том, что туда принимают всех, кого ни попадя, чуть ли не отлавливают арканами и насильственно обилечивают. И гораздо сложнее остаться  на свободе, нежели попасть в эти самые ряды. Энтузиазм великого дела окрылял нас.
А потом мы застукали нашего замужнего комсомольского вожака в так называемом «Горбатом саду», где она бесстыже отдавалась беспартийному, несознательному трактористу Семену Бирюку.
До сих пор помню ее расплющенные розовые ладошки на грязном боковом стекле неудобной кабины и бессмысленное выражение серых, вспученных, как у жабы глаз. Высоко, над синей кабиной трактора, между двух обтесанных облаков, как в ущелье, стояло неяркое маленькое солнце. И крылья пролетающих над садом голубей нереально сотрясали воздух звуком мощной вибрации. Я почему - то вдруг ощутил во рту вкус спелого, холодного арбуза и долго радовался ему, боясь упустить.
С тех пор мой комсомольский энтузиазм несколько подугас. В ВЛКСМ я вступил, но должного трепета перед его обветшавшими знаменами больше не испытывал.
Но, а если вернуться от глобальных политических проблем к простым жителям нашего села, то, конечно же,  в селе, на уровне семьи властвовал матриархат. Нет, но не то, чтобы там прямо уж так матриархат, но все ж таки наши бабы, в большинстве своем, были сознательнее мужчин. Баба вообще так устроена - ответственность в ней на переднем месте.
Мужичье наше было похоже на  нашкодивших школяров, а жены – на матерей, норовящих всяко вразумить своих чад, то  бишь супругов.  Железной рукой загнать их в сияющие чертоги бытового благополучия.
Женщины Семиглядья ни на секунду не сомневались, что бытие,  в смысле – быт, определяет сознание. Вот и прикапливали они изо всех сил,  где копеечку, где сотку, где соломинку, где бревнышко, оборудуя гнездышко, в то время  как мужья норовили раз от разу пропить нажитое.
И когда я  еще совсем недавно говорил о том, что дворы села были весьма крепенькими, то, в  первую очередь, имел  в виду наших колхозных женщин. Это именно они, в первую голову, обигуливали свои личные хозяйства, своими,  не менее личными, загребущими ручушками.
Да, беспрестанно, практически денно и нощно перли в дом и  мужья: солярку, силос, комбикорма, стройматериалы, дрова, спецодежду. Попадался грох, тянули и горох. Но как - то нередко получалось так, что, скажем, в обед сваливал украдкой хиленький хозяин с тракторной телеги во дворе два - три рулона рубероида, нервничал несусветно и показывал суженой глазами на ворота, чтоб никого лишнего близко не подпустила. А в сумерках  втихаря уже пер на плече рулон к соседке, чтоб обменять того на самогон, и молил Бога только об одном, чтоб все та же чуткая суженая  не возникла на его пути.
Но она, как правило, возникала. Величественно возвышалась над проштрафившимся муженьком в вязаной  серой кофте и резиновых галошах, как бы вплавленных в землю и, держа одной рукой ручку калитки, другой – указательным пальцем – тыкала расхитителя в солнечное сплетение:
- Не воруй, враженяка, не воруй!
- Што ты, Валюха, расходилася? – досадовал тот, сбрасывая смолистый рулон с плеча, я  и  не заметил, как узял - то его. Темно же, а он – черный паразит. Развел только руками, а он в них и оказалси. Хотел отпихнуть, а тут ты нарисовалася, не на тебе жа его пихать.
- Вот я тебе счас пихну, счас я тебе пихну, аспид раскосый, - наступала супруга на носки мужа, - а как прошлый раз окорок наш копченый у Мотри оказалси, а?
Прихожу, а оно висит у нее в сенцах. Хорошо, што я своих окороков в лицо знаю, а так бы и канул у Мотри в глотке. Глотнула б и не облизнулась, ведьма ширкоротая.
Налакомилась бы алкашка  досыти и всего за бутылку самогона, а в ем два пуда, а?
При этом благоверная, почему-то, умалчивала, что отбила у соседки – самогонщицы ее же окорок. Выяснила это уже в своем подвале, когда возвращала туда находку. Там висело точно такое же. Нетронутое и красивое.
И пахло, ах как пахло в том прохладном,  глубоком подвале  крепенькой, сладкой картошкой и малосольными помидорчиками!
Окорок Валентина так и не вернула хозяйке, за что Мотря свистнула у нее два  справных гуся.
Виноватым, понятное дело, оказался худосочный муж Валентины, которого соседки весьма миролюбиво, как ни в чем не бывало, обсуждали на пару на Мотриной лавочке  в день умыкания серокрылых пернатых.
- Нормальные люди – в дом, а этот все из дома, - жаловалась Валька мягкими, обвешанными подсолнечной шелухой губами.
Она, негодующе, присовокупила что - то еще, но, что именно уже не было слышно.  Ее обличительную речь властно перекрыл рокот  проехавшего мимо мотоцикла. Густо запахло выхлопными газами. Поднятая с  дороги серая пыль, клубясь, пошла на суетливых сплетниц, но  не достигла их, растворилась на подлете в стоячем воздухе. Тяжелым солевым зернистым осадком осела  на остролистую, зеленую травку, на раскрытые, ладошкообразные листья каштана.
И глупый каштан тут же сжал «ладони», словно радуясь этому регулярному, никчемному улову.
Первая звезда появилась в зеленом, еще по - дневному  светлом небе, над горизонтом. И потянуло, потянуло с полей свежестью влажного клевера и чистых родников.
Ей - Богу, вода наших Семиглядских ключей была сладкой на вкус. И хотя не было в ней сахара, спелой персиковой мякотью так и  таяла на языке. Лечебная, лечебная водица.
- Мужик – то твой, Валькя, - оборотень, - обтерла ладонью Мотря слюнявые, по девичьи яркие губы, - стал на грядке лука на четвереньки и давай выть на лунишшу.
И воя, и воя, я слыхала. И из пасти, слышь, слюна выпала  и стелку лука накрыла.
Соседка  поперхнулась семечкой, прокашлялась и окаменела с открытым ртом.
- Да пошутила я, - пожалела самогонщица товарку и  с удовольствием захихикала. А вскоре они уже обе колыхались в смехе.
- А я уж думала, што у тебе белая горячкя, -  мелко подвизгивала Валентина,- а ты, гляди тко,  ишшо отдаешь себе отчет.
- Дяржи, дяржи, подруга, мужика у хомуте. Распрягется, не замуздаешь, так и ускача, задрав хвост.
Я не знаю, кто дал право нашим женщинам верховодить над мужчинами, но право это они осуществляли сполна. Мужик наш, увидев свою бабу, как - то сразу сникал, зажимался, виноватился.
Иногда бунтовал, колотил супругу и всех, кто попадал под руку, громил посуду. Но на утро, с похмелья, снова был, как шелк. Украдкой шнырял глазами туда – сюда, словно ища, куда бы спрятаться.
Что самое странное, после таких погромов, власть супруги только усиливалась.
Думаете, от трусости нашего семиглядского мужичья все это происходило? Да как бы не так. Мой земляк, в большинстве своем, храбрым был субъектом, запросто мог пойти в одиночку на кабана.
Ей Богу,  ружье переломит,  посмотрит в стволы на свет, засадит по очереди два патрона, вскинет стволы на место, вшагнет в лес и уже, смотришь, вышагивает  назад, волоча за собой доброго подсвинка.
Помню, пошли как-то  по осени дядя Гришка и дядя Васька на зайца – русака, а  дядя Гришка был в лисьей шапке.
Ну, за Моховой делянкой разошлись охотники в стороны. Дядя Васька смотрит, над косогором лиса прыгает. Прицелился, да как долбанет «глобусом», это пуля такая круглая свинцовая,  с насечками. Такая,  если всадить ее в  дверь,  пол двери сносит. И летит с гулом, воет, как самолетная турбина. А воздух в лесу густой, стоячий, так и пошел тяжело  вверх  рокот выстрела вбуравливаться, смешиваясь с хлопаньем крыльев вспугнутых вальдшнепов.
От дяди Гришкиной шапки остались одни шнурки.  Макушка его, насильственно оголенная, потом целые сутки дымилась порохом, и сплевывал он долго ошметками пыжа. И все радовался: то был глуховат, а то стал слышать великолепно, с какой - то дьявольской отчетливостью, как в большом зале консерватории.
Ну, разве не  иллюстрирует этот случай как нельзя лучше мужество, уж извините за тавтологию, наших мужчин?
Какой трусоватый человек пойдет в лес, на охоту с пьяным компаньоном, да еще и в лисьей шапке, которую видно издалека, средь облетевших дерев? А?!
 
  Эпизод пятый. Битва за любовь

До меня  дошли слухи, что Аленка Золототрубова в очередной раз дала Вовке Голодному отлуп. При этом еще и поиздевалась над ним, каким - то чересчур изощренным образом.
Уполномочила Октая передать Голодному письмо и вроде как с очень обнадеживающим ответом.
Соперники съехались на пустырь, где и состоялся акт приема – передачи послания.
- Твоя взяла, браток, - повинился азербайджанец, как-то странно кривя фиолетовые обветренные губы и морща узенький лоб, туго обтянутый смуглой кожей. Настолько туго, что были заметны стыки черепа. Было похоже, что он очень хочет расхохотаться, но из последних сил сдерживает себя:
- Ты ее, значит, люби, на руках носи, оберегай, пылинки сдувай. А главное, не дрейфь, она же токо тебя любит и токо тебе верна. При каждом удобном случае…
Нет, соперник явно чего-то скрывал. Его голос предательски подвизгивал, а уголки ослячьего, долгого и тонкогубого рта поднимались вверх.
Октай впихнул конверт - целую бандероль – Вовке за пазуху кожаной куртки и, газанув, уехал. На взгорке неожиданно развернулся, остановился и стал издалека смотреть на Голодного.
Ветер лохматил березовую посадку с таким энтузиазмом, как будто хотел повыдергивать березы с корнем. Ходил в  высоких бурьянах обочь пустыря, сбивая с них какую - то желтую, душистую пыльцу. Гнал вверх по косогору, прямо к Октаю  бесконечные волны дикой травы, которые  тревожно переливались под ярким солнцем блестящим серебром стеблей. И пахло как - то  необычно густо и сложно клевером, свежесмолотой пшеницей и медом.
Дрожащими руками, с применением зубов, поскуливая от нетерпения, Вовка таки разорвал конверт. Там была записка и … девчачьи трусы.
«Долго думала, ты видел когда - нибудь женские трусы? – задавалась коварная Аленка вопросом, - тогда, на, посмотри. Кстати, Октай говорит, что мне без них намного лучше». Далее следовала приписка, сделанная, судя по корявому почерку, рукой азербайджанца: «Носы на здарове!»
…В бригаду я несся, задыхаясь от негодования. Порой я, кажется, перелетал с пригорка на пригорок, возмущение окрыляло меня. Если, конечно, возмущение может окрылять. Как, ну как мог мой товарищ, сын целого председателя позволить так измываться над собой?! Почему он тут же не поехал и не убил эту сучку и ее плоскогубого прихвостня? Где была его гордость и мужское самоуважение?
По ходу дела, из чьего - то плетня я вынул добрый кол и стал воинственно размахивать им еще на подходе к бригаде. Кол со свистом рассекал упругий воздух.
Вовка, очевидно, почуяв неладное, поспешил укрыться за своим трактором.
- Вовье, иди сюда по - хорошему, - дружески посоветовал я ему, заходя за трактор, -  блин, какие ночью были звезды! С кулак величиной!
Товарищ переместился на другую сторону.
- А как ветер дул с полей, кострами осенними так и пахло, - налегал я на лирику.
- Вот как ветер дул, вот, как дул! - Два раза шарахнул я палкой по капоту.
Основательно струхнувший Голодный отбежал от трактора и укрылся  меж цистерн ГСМ. Вполз в какую - то щель и слился с пейзажем.
Когда я его все - таки добыл из - под бочки, он был до того вял и безразличен ко всему, что мне расхотелось его лудить. Очередная любовная катаклизма, казалось, окончательно доконала его.
Он был похож на безвольное огородное пугало с грубо намалеванной на лице одной единственной трагической миной: губы вниз, брови – домиком. Смело ставь на огороде, ни один воробей не подлетит. Из чувства сострадания.
- Вова, Вова, - тормошил я его, - ну так же нельзя! Должна же быть у нашего Вовы какая - то и свирепость.
Напрасно я терзал товарища. Невменяемость, охватившая его, была глобальной.
В бригаде Аленкина выходка стала новостью номер один. При этом Пижон, оглаживая своими длинными, несуразными ладонями поясницу, щуря от яркого солнца мутные с дымкой глаза и кривя, смазанный возрастом рот, искренне восхищался Аленкой и ее находчивостью.
Несчастливого ухажера поддерживал лишь Вовка Пресняков, да Валька – учетчица. Но и я, понятное дело. Правда моя поддержка носила несколько воинственный характер.
Выхлопной в пересудах не участвовал. Пропел лишь, поводя рукой, как исполнительница фольклора:
- Пусть моля Бога, што ему эти трусы на голову не надели. С его подходом к вопросу, на это впа - алне можно было рассчитывать.
Вечером того же дня я  снял со своего мотоцикла номерной знак, спорол с седла зеленую, бархатную обшивку, выпросил у брата черную кожаную куртку и выкрасил свой шлем в черный цвет.
А жалко было красить, между прочим. Шлем у меня был очень удачно расписан серебряными по красному фону звездами. И надпись вдоль, через весь купол, радовала глаз - « Kaskad ».
Не знал тогда распоясавшийся Октай, что в одном из дворов Семиглядья компануется на его хитрую жопу суровейшее приключение.
У меня созрел план перехватить его на дороге ночью и таки отчистить его закопченный «чайник» до бела, с применением песка, битых кирпичей и прочих оттирающих материалов. А маскировался я не из чувства страха, а для того, чтобы придать этому делу таинственности. Пусть не знает, кто ему мстит наверняка, пусть даже думает, что Вовка и мучается в догадках.
…Скажите, случалось ли вам когда - нибудь ехать по полевой дороге ночью на хорошем мотоцикле? Если, нет, то я вам искренне сочувствую. Ощущение сродни полету: одинокому, свободному, чуть тревожному. Луч фары уверенно выхватывает из тьмы две набитых, белых колеи с посевом ромашек между ними, сливающимся в одну зеленую, текущую под колесо полосу. И само колесо чуть освещено, и сбоку, по стене подсолнечника бежит его большущая, круглая тень с мелькающими спицами.
Встречный ветер клубит вокруг тебя ароматы вызревающего подсолнечника, влажной травы и бензина. И воздух наплывает упругими волнами то теплыми, то холодными. И сладостно от этого и почему - то тревожно
Кажется, не доедешь, случится что - нибудь с мотором, и заглохнет он внезапно, посреди этого безлюдного поля, во мраке беспредельной ночи. И погаснет фара, и непроглядная - после света - тьма окружит тебя и поглотит.
И будет лишь одиноко и равнодушно свистеть в траве поздний кузнечик и то и дело умолкать от нечетких, жутковатых шорохов.
И в то же время ты знаешь, что мотоцикл не подведет. Еще поворот, другой, и рассыплются по горизонту огни родного села. И все то, что гналось  и простирало над тобой свои руки – щупальца, и чье присутствие ты чувствовал кожей спины, разом отстанет от тебя  и тревога твоя сменится радостью, почти ликованием.
Ах, сколько раз мчался я полями  к своей деревне, далеко перед собой простреливая лучом фары темноту. И часто встречали меня в конце пути и вкусный ужин, и уютная комната с зеленой ночной лампой, и чистая постель.
Октая я поджидал в посадке у дороги между Семиглядьем и Прилепами. Широкая лесополоса прерывалась небольшой, затравевшей полянкой, вот на этой полянке, в темноте,  сидя на мотоцикле верхом я  и подкарауливал Вовкиного обидчика. Тот непременно должен был возвращаться от Аленки домой этим путем.  А другого и не существовало вовсе. Мой расчет был прост: пропустить неприятеля, съехать за ним на дорогу, догнать, остановить и, не вступая в переговоры, дать по зубам.
Дежурил я долго, и, честно говоря, дежурить было не очень радостно. В куртке и шлеме было душновато. И, если куртку я еще мог как-то снять, то шлем на своей голове я закрепил основательно, просто не хотел, чтобы Октай в пылу драки сорвал его с меня. А тут еще неподалеку за посадкой стояла бочка с аммиачной селитрой и «ароматила» воздух не самым лучшим образом. Как на грех собирался дождь, душный воздух стоял недвижимо, и не было спасительного ветерка, который бы провентилировал мою полянку.
Прилепцы возвращались домой на своих мотоциклах, группами и поодиночке, но злобного азербайджанца среди них не было. Он, после клуба, обычно по долгу задерживался у Аленки. Сидели на лавочке, миловались. А может и того пуще, на сеновале занимались «фектованием».  Папашка - то Аленкин к тому моменту сарай успел восстановить, вот дочура и повышала на его брусьях свои «спортивные» показатели.
Бедный Вовка, зачароваться такой анакондой! Любовь вообще вещь трудная, в Вовкином случае она так и вовсе была неподъемной. Нет, расфанарить  Октаю рожу, расставить все по местам, а за тем заняться и Вовкой. Надо спешно переориентировать его в другом направлении.  В сторону тихой, скромной, пусть и кривоногенькой девочки. Сам - то  не Ален  Делон, щупленький, сутуленький. Походка прыгающая, взгляд неуверенный, маленький нос завернут вверх так, что  видно содержимое ноздрей. Вот и нечего рыпаться. У меня все друзья  были  какими - то ненормальными. Уж если влюблялись, то бесповоротно,  фатально. Умирали прямо на своем чувстве, как мотыли на крючках.
…Справа над дорогой обозначилась звезда мотоциклетной фары и стремительно поплыла в мою сторону. Октай. На правой дуге его «Ижа» была привинчена голубая противотуманка, которая неярким спутником шла под основным светилом. Я завел свою «Яву», подпустив прилепца, включил фару. Мой луч удачно и своевременно выхватил из тьмы, проезжающего мимо Октая. Он ехал не один, сзади в  шлеме и джинсах култыхалась Аленка. Слегка наскочив на ухажера, она что - то кричала тому в ухо.
Дожились, она уже ночевать к нему ездит!
Приминая густую, высокую траву, я мягко вырулил из посадки. Встав на набитую колею, рывком нагнал полюбовников. Октай, очевидно, принял меня за кого - то из своих односельчан, а потому, на мой призыв остановиться, остановился без проблем.
Вздернув мотоцикл на подножку, я пошел к попутчикам самоуверенной, нарочито вальяжной походкой. Те сидели на мотоцикле и ожидали моего подхода.
Кивком головы я пригласил неприятеля  на дорогу. Тот слез со своего «Ижа», встал напротив меня. Махнув двумя пальцами, я приказал ему поднять стекло шлема. Лишь только он поднял «забрало», я дал ему в бубен. Не ожидавший такого поворота событий недруг полетел на свой мотоцикл, перекувыркнулся через него, писанув по воздуху своими навороченными белыми кроссовками и с шелестом, и шорохом ушел в гущу подсолнечника:
- Это тебе за Алену! – умиротворенно напутствовал я его.
Следом за хозяином упал и его мотоцикл. Алена неловко соскочила с него, прыжком приблизилась ко мне. И тут я понял, что это не Алена. Эта «Алена» была на голову выше меня и носила на лице густые, черные усы и могучий нос. Схватив меня за грудки, Октаев попутчик, буквально через себя, швыранул меня следом  за Октаем. Тут я узнал какими жесткими могут быть подсолнечные бобылки, особенно если идешь на них на большой скорости.
Упав, я попытался было затаиться в сорняках, но носатый на удивление быстро отыскал  меня, взяв за воротник и ремень, вынес на дорогу. Со знанием дела, с удовольствием даже этот кабан и очухавшийся Октай начали метелить меня ногами. Причем удары приходились порой в самые неожиданные места. Даже в макушку. Хорошо, что шлем был на мне. Он амортизировал.
- Шлем, шлем сорви с него! - визжал азербайджанец. Его кореш отчаянно пытался схватить меня за нижнюю дугу шлема, но все время упускал ее из рук. Хватая, он невольно тянул меня на себя, создавал инерцию, и усиленный этой инерцией я очень ловко таранил его в грудь.
Не знаю, сколько продолжалась бы эта круговерть, и чем бы она закончилась. Но понятное дело, ничем хорошим, поскольку ярость моя все усиливалась, а силы были на исходе. Отчаявшись снять с меня шлемофон, попытался попытался меня им задушить…
И тут на дороге показались огни. В нашу сторону шла машина.
Попутчики ринулись к своему мотоциклу. Волнуясь несусветно, не помня себя, я завел свой. Хорошо ключ оставил в замке зажигания.
Октай еще успел подскочить ко мне и пнуть меня в ногу:
- На тебе, сука! Знаешь, как Аленка помахивает мне! – Трубил он ликующим, срывающимся голосом.
Я впрыгнул в посадку на мотоцикле, как на взмыленном скакуне, нагибаясь под свистящими над головой ветками, объехал встречную машину, скатился  на дорогу.
Нарвался таки, вот это нарвался.  Кровь горошинами падала из моего носа, горошины с брызгами разбивалась о горбатый бензобак. Я не знал еще, какой урон нанесли мне недруги, но подозревал, что  - не маленький. Стекло на шлеме было расколото, правую руку я вообще не чувствовал, вроде работала, но капитально онемела. А главное куртка. Куртку я выпросил у брата с таким трудом, с подвигом даже. И вот теперь ее воротник был оторван, на рукаве у плеча разошелся шов, отсутствовали, как минимум две «фирменных» пуговицы. По ходу движения здоровой «дланью» я ощупывал себя и везде обнаруживал какой - либо ущерб. Встреча с братом обещала быть «теплой».
Октай с дружком не добили, этот добьет. Да что ты! носаты, по сравнению с ним, ангел. Неожиданно для себя я стал свистеть  резкими, короткими трелями. И свистел так, пока не показалось мое село. Через свист немного подуспокоился.
Верху что - то оглушительно треснуло. Послышался сухой грохот, как будто шифер пошел с крыши. Воздух пробил прямой, мощный электрический разряд и освещенные небесные глубины осверкались недружными летучими молниями.
 Свежо и остро запахло градом.
Эпизод седьмой. Вал отбора мощности
…На следующий день, после драки в посадке, в бригаде у меня допытывались, кто это так умело «напудрил» мою физиономию? Всем прочему -то было приятно видеть меня при таком «параде». Как на грех я стоял на ремонте, полетел вал отбора мощности,  и отмахивался от коллег мне было чрезвычайно сложно. Отмалчивался, как мог. Да и что я мог сказать этим чурбанам, ничего не смыслящим в любви. Даже Вовка подлез и стал спрашивать, ласково так, мол, на каких это «кочках» меня так укачало и не больно ли мне. Дескать, если надо кому - то дать отпор, я могу рассчитывать на его помощь. Ну идиот,  чего вы хотите?! Идиот полный.
 - Неси свои сопли за сарай и забей их там по глубже.  Герой – любовник, - посоветовал я ему. Он, кажется, обиделся, ковырнул ногой шланг, валяющийся на замасленном полу, и, шморгнув носом, поплелся в контору.
  А  уже к вечеру по селу разнеслась весть, что Вовка Голодный напал на Октая, за Аленку, но азербайджанец ловко запрыгнул на него, и Вовка долго катал на себе соперника, пока тот его не пожалел. При этом Вовка, якобы, еще и ржал, как мерин, стараясь развлечь седока. Смеялось почти все село. Аленка, понятное дело, звонче всех.
- Откуда эти слухи? - недоуменно пожимал худыми плечами Голодный.
- Откуда? От верблюда! - высказал я ему, бережно ощупывая яркий фингал. Связать воедино сплетни и мои «фонари» у Вовки ума не хватило.
   Потом выяснилось, что машиной, спасшей меня, был « УАЗик»  парторга колхоза и по совместительству главного сельского сплетника Кузьмы Пупынина. Просунув в окно свою кошачью с вертикально стоящими чуткими ушками головку, парторг успел разглядеть своими дальнозоркими глазами улепетывающий от места битвы мотоцикл Октая, свет другого мотоцикла, мелькающий в посадке, вытоптанное в траве на обочине место и, откуда - то, взявшуюся на дороге старую, лошадиную уздечку. Остальное домыслил.
 Хмурый Семсемыч слушал невнятный доклад сына и смурнел все больше:
- Мало того, што ты трус, так еще и брехун, каких мало, - кивнул он своей голубой, седой головой, - катал на себе мерзавца, так хоть имей мужество признаться. Давай, готовь свой зад, я тебе туда пиявочку поставлю.
«Попрание свободы личности в Советском Союзе нередко принимает силовые формы», глубокомысленно изрек стоящий на подоконнике приемник «Океан» «Голосом Америки».
  Кстати с парторгом Кузьмой Пупыниным однажды вышла история еще похлеще этой. У нас в бригаде механизаторил некий Петро Нахлестов, мимолетный персонаж в летописи нашего села, поэтому я не буду разбирать его по косточкам. Так вот, у этого Нахлестова в соседнем селе Агеево жила невеста. Влюбленный Петро навещал ее практически ежевечерне. Как правило, ездил в деревеньку на тракторе. А однажды, посредь зимы, отправился туда прямо на комбайне.
  На тот момент он ремонтировал «Ниву», ну и решил слегка подиспользовать его не по назначению. Ничего необычного в этом деле не было. Наши ребята на  комбайнах совершали и куда более длинные переходы. К примеру, даже ездили в райцентр за куревом, когда в нашем  сельмаге вышли все папиросы, а, между прочим  - туда, сюда - это почти пятьдесят километров. И  вот едет Федька за куревом, следом отправляется Ванька, сказать  Федьке, что у него родилась дочь, а  вдогонку за ними бригадир посылает Петра, чтоб немедленно вернул обоих на поля. И шли эдакие махины с высоченными, рубчатыми колесами по трассе, капитально «нагруженные» ящиком «Примы», одним на всех, то и дело пуская вверх черные струи дыма. Встречные машины испуганно жались к обочине, попутные по долгу болтались в хвосте, никак не решаясь обогнать эту колонну…
- Колхоз Ильича решил подсобить кировцам! – восхищенно прикидывал белобрысенький, хохластый корреспондент местной районки, сжимая хилыми, липкими ручками руль своего «Запорожца», и окидывая из под лобового стекла опасливым взглядом железных монстров, - свои комбайны на их поля перебрасывает. Да что ты, взаимовыручка у нас на первом месте.
  А уже на следующий день в районном «таблоиде» «Знамя труда», под рубрикой «Вести с полей» появился его горячий репортаж под заголовком «Чужие хлеба, как свои», где он очень натурально выдал личные фантазии за правду, сам, впрочем, не заметив этого.
  Так вот, поехал Петро в Агеево, а жатку отцепить забыл. Жатка это такая широченная пеналообразная бричиндалина, подвешенная впереди комбайна, поперек хода его движения. А дорога полевая, зимняя, трактора ее узко расчистили, ну и цепляется агрегат этой самой жаткой то и дело за  снежные валы на обочинах. Если зарывается основательно, Нахлестов включает жатку  и через бункер, и боковой рукав перегоняет снег из под колес еще дальше на обочину. А дело уже совсем к ночи.
  В это время ему навстречу едут с охоты все в том же «УАЗике» в тулупах и шапках Пупынин и Выхлопной. Понятное дело, ребята под градусом. И вот открывается перед ними участок поля, а на нем работающий комбайн, из боковой трубы которого что - то валится. А свет фар желтый, поэтому и поле кажется желтым. Словно соломой засыпанное.
  Кузьма останавливает машину. Компаньоны сидят, глубокомысленно молчат, потом парторг и говорит бригадиру:
- Ты же еще вчера доложил, что закончил на этом поле подбор валков?
- Так и есть, - не теряется бригадир, - это ребята огрехи добирают.
                Эпизод седьмой. Куль – Манюнин
 Напасти, как известно, бывают личными и общественными. Именно такой общественной напастью на все наше село был Саша Капустин со странной кличкой Куль – Манюнин. Ни одно мало - мальски значимое потрясение не проходило без Сашиного участия. Многие он сам же и провоцировал. Жил Сашко на моей улице со своей матерью хромой Акулиной, был племянником героя Советского Союза, погибшего на войне, не мылся, кажется, с момента своего рождения, с того же момента, похоже, и курил. В те достославные времена в нашей сельской местности все еще широко были распространены махорка и самосад. Баловались этим экстремальным видом курева в основном старики, как - то словно по привычке это у них шло, с тех пор, когда папиросы в деревенских магазинах еще не продавались./друзья, приходите на мой сайт позитив24.рф мои новинки теперь будут там/.
   Так вот, махорку, очевидно в целях экономии семейного бюджета, смолил и Куль – Манюнин, держал хвостик самокрутки зелеными от никотина пальцами и затягивался жадно, до слез. Он даже когда не курил, его мутные глаза  оставались прищуренными