Краем глаза я уловил направленное ко мне движение и не без усилий повернул голову, чтобы посмотреть на нарушителя моего одиночества. Было поздно, около двух. Я в баре, пьяноват – достаточно, чтобы ощущить свое космическое ничтожество, но быть еще способным обратить свое несчастье в шутку. Ко мне подползла барменша – примерно моя ровесница, с хмурым, слишком правильным и оттого пресноватым лицом.
– Выглядите не занятой, хэй, – сказал я ей, криво, наверное, улыбаясь, и в знак приветствия покачал бокалом темного бельгийского пива. – Можно утащить вас от протирания стаканов в беседу о чем-нибудь глубоком?
Девушка, недолго думая, расправила брови и неожиданно весело отозвалась:
– Слушай, страдалец, я уже полчаса отчаянно верчусь у тебя перед носом в ожидании этого приглашения – проклятая тактичность, знаешь ли; воспитание, вот это вот все. Пожалуй, тоже налью себе.
Окуная в бокал с пивом длинный, как у борзой, нос, она смотрела на меня флегматично и умеренно-неэмоционально. В ней не было ни капли эротизма (уместность этого отсутствия радостно возбуждала), но чувствовался ум; я подумал, что ее лицо мне знакомо, и спросил, не встречались ли мы раньше. Выяснилось – нет, но оживленной беседе это не помешало, мы расщебетались, как воробьи по весне.
– Чего ты хочешь прямо сейчас, по чесноку? – спросила она.
– Ха-ха-ха. Я бы... Я бы ты знаешь хотел заказать себе услугу “разговор с Богом”! Один-единственный разговор, на пару слов буквально! Один вопрос... Вообще-то я не верю в бога, ты не подумай. Всегда казалось глупо верить в какого-то бородатого деда верхом на облаке. Тем более, о каком боге может идти речь, если в мире столько страда...
– Ну хорошо, – раздраженно перебила она, – представим, я Бог.
– Я ж говорил, это смешно...
– Ни капельки не смешно, дурной. Давай отрепетируем эту сцену – вдруг чего. Вдруг тебе дадут эту возможность, а ты стушуешься, Бог расстроится и все.
– Ок, ты Бог.
– Так что ты хотел спросить у меня?
– Понимаешь, я пишу. С шести лет. Я недавно открыл одну коробочку и...
И я вывалил ей, как вывалил из коробочки все те килограммы тетрадей и гигабайты писулек, что генерировал на протяжении практически всей своей жизни. Стихи, рассказы, повести; парочка неоконченных романов в стиле фэнтези; переписанные по сто раз главы, наброски персонажей очень кривые, “скелеты” дальнейших замыслов и черновики. Я писал и потом, когда появился компьютер, и тоже никому не показывал, а романы так бросал на полуслове в стол. А тут – уже невмоготу. Есть сюжет, рассказал я ей, есть все, только – нет цельности; точнее как? Нет вообще уверенности, что мне это нужно. А он мучает и терзает, и никуда от него не убежать. Я повязан с текстом с пеленок и чувствую себя несчастным, когда не пишу.
– Так и что? - спросила она. – Бог-то тут причем?
– Я бы хотел только спросить у него – создал ли он меня творцом? Или чо мне вообще делать? Дописать?
– По-моему, это вообще не вопрос, – скривилось пресное лицо. – Если нравится – пиши. Если нет – не пиши. Зовет тебя лист – значит, он твой. А боишься листа, так...
– Погоди, ты меня не поняла. Тяга-то есть, а вот...
Я слишком мало прочитал; я не могу вырисовать образы и характеры, как мне надо; сюжет скучный; динамика плавает; никто не поймет; никто не прочтет; потрачу много времени, которое можно было потратить на работу; нынешнее общество – свиньи, а не люди, не читает книжек; я пишу мрачно; мало иронии; кому я вообще нужен со своими мыслишками... сегодня я пишу херню, которую никто не прочитает, а завтра буду с голодухи торговать задницей.
Все то время она пыталась возразить мне, но я не давал. Она смотрела на меня, как на лепечущего младенца, но я уже не мог остановиться. Только когда у меня перехватило дыхание, она промямлила что-то вроде: “У тебя нет ничего, кроме сегодня, и никакое завтра...”, но тут у меня появился еще один блестящий аргумент, и я ее снова перебил:
– Самое страшное, что ведь, наверное, придется писать о России. О каком-нибудь Алеше или Пете с девушкой Машей, о квасе и грязи в декабре вместо пушистого снега; обязательно всплывет то поп, то водка, то бандиты из девяностых, а если выйти за стереотипы, то никто и не поверит моему рассказу – скажут, зажрался, не видит насущного, хипстер, витает в облаках. Но мысль об абстрактном Пете в качестве главного героя, у которого на стене висит ковер, все равно мне не дружественна. Россия – страна постмодернизма и эстетики даже не отвратительного, а малоприятного, разве не так? Я как-то переложил один рассказ Вирджинии Вульф в российские реалии, а главную героиню назвал Ларисой – вышло тошнотворно, могу тебе показать...
Я резко обернулся на звук бьющегося стекла и протяжный скрип двери, распахнутой чьей-то тяжелой ногой. Мои глаза двигались снизу вверх: перепончатые розовые лапы в грязи, жирное ярко-желтое пузо поверх опоясанных бедер, обвисшая грудь толстяка; дряблые руки держали дробовик, направленный мне прямо в голову. Черные глазки хищно щурились, из розового нежного клюва вылетело короткое зловещее “кря”; что-то щелкнуло и громыхнуло. Я не успел испугаться, сердце отбило лишь пару гулких стуков, но, пока моя голова разлеталась на кровавые ошметки, кусочки мозга успели удивиться: огромная утка с дробовиком?..
Краем глаза я уловил направленное ко мне движение и не без усилий повернул голову, чтобы посмотреть на нарушителя моего одиночества. Было поздно, около двух. Я в баре, пьяноват – достаточно для того, чтобы ощущить свое космическое ничтожество, но быть еще способным обратить свое несчастье в шутку. Ко мне размашисто подошла барменша – примерно моя ровесница, с хмурым, слишком взрослым и оттого грозным лицом.
Она налегла грудью на стойку, склоняясь ко мне, похожая на готовую к атаке борзую. Черные глазки улыбались.
– Пошел вон отсюда, живо, – прорычала она сквозь ухмылку.
Никогда в жизни я не бегал так быстро.