Немыслимый театр

Мария Войниленко
И, присмотревшись получше, я увидела над воротами светлую вывеску, на которой, так мне показалось, было что-то написано. [...] вот наконец-то мне удалось поймать несколько слов подряд, а именно:

МЕМЫСЛИМЫЙ ТЕАТР
Вход не для всех
– не для всех

Внутренность театра пахла сыростью и старой мебелью, разъеденной плесенью. Ни души в фойе; где-то на крыше завывает, как старый призрак, мартовский ветер. Я прошла вглубь, включив на телефоне фонарик – никакого дополнительного источника света в заброшенном здании не предвиделось.
В комнате, где некогда дамы и господа выстаивали очередь в буфет, ко мне привязалась старенькая белая дворняжка, самая, почему-то пришло мне на ум, стандартная, с грустными глазами и длинными, какими-то кроличьими ушами. На шее у нее телепался то ли обрывок ошейника, то ли какие-то провода. Я протянула к собаке руку, чтобы снять с нее мусор. Она бесстрашно, с буддийским спокойствием смотрела на приближающуюся к ней руку, а затем развернулась и потрусила из буфета к партеру. В дверном проеме она застыла, обернулась и вопросительно посмотрела на меня, приглашая пройти за собой.
Партер выглядел так, словно, в отличие от остальных помещений театра, за ним кто-то старательно, в меру сил, следил. По крайней мере, здесь слой пыли был значительно тоньше, и никакого мусора на полу или на сцене я поначалу не заметила. Собака ловко запрыгнула на сцену, которая вдруг озарилась ярким светом. В лучах прожекторов я заметила, что на шее у собаки был не ошейник, а более сложное устройство, из которого торчала тонкая трубка. Сейчас из этой трубки капала какая-то жидкость. Радостно виляя хвостом, собака бросилась к миске, стоявшей в самом центре сцены, и принялась за еду.
Я заняла кресло в первом ряду, как единственный зритель задерживающегося спектакля. Заглянуть за кулисы мне не позволяла тяжесть страха, разлившаяся в груди, а уйти – любопытство и какой-то сладостный фатализм. Раз уж я приглашена в эту нору, значит, это кому-то нужно, но лезть в бутылку я не стану.
И как только я приняла это решение, мужской голос, доносящийся сразу со всех сторон, оглушил меня:
– Леди и джентельмены! Позвольте начать без звонка наше представление Мемыслимого Театра! Сегодня я – ваш проводник в мир чудесного, умопомрачительного, такого, чего вы в самом причудливом, сосущем под... ложечкой сне не могли себе представить! Можно даже не смотреть, как сталкеры, на свои руки – дайте волю своему воображению! Мы начинаем, трам-тарарам! Шоутайм!!!
Вопль разлился по помещению и стих где-то в углах зала. Собака громко чавкала кормом перед все так же закрытыми ширмами.
Прожектора погасли, и вместо них зажглись два ярких луча с двух сторон – красный и синий. Побитый молью занавес приподнялся, и на сцену явился под свет лучей Проводник – не кто иной как Морфеус, все в тех же очках и кожаном плаще под горло.
– Довольно изобретательно, хи-хи-хи, но нет. Попробуйте еще раз, милые зрители!
Все происходящее смутно напоминало сцену в театре из “Мастера и Маргариты”; не хватало только Коровьева, Кота-Бегемота, которого, впрочем, могла бы сыграть собака, и, собственно, Воланда...
Как только это мысль пришла мне в голову, я поняла, что Морфеуса на сцене давно уже нет, и вместо него, в свете тусклого прожектора кривовато стоит пожилой человек с тростью весьма европейского вида; вальяжный взгляд его разноцветных насмешливых глаз направлен прямо на меня.
– Остроумно, но...
Я ощутила прилив стыда. Миг – и на месте Воланда уже стоял Кришнамурти, сложивший руки в молитвенном жесте, но голос Проводника снова разбил в пух и прах мою идею. Дон Хенаро, похожий на Хавьера Бардема, тоже не понравился; следующий образ представлял собой мужчину с окладистой шумерской бородой, одетый в шумерскую же тогу прямо поверх строгого костюма. Проводник долго думал, а затем сдался:
– А это что, простите?
– Энлиль Маратович из вампирской дилогии Пелевина, – пискнула я. – Всегда примерно так его себе представляла...
– Слишком заумно, хотя и интересно. Однако у нас не так много времени, дорогие зрители, я прошу, умоляю вас поторопиться!
И мужчина, избавившийся от шумерской бороды и прочей атрибутики, вдруг покраснел, вырастил крученые бараньи рога и предстал в виде делового демона, немного смущенного таким поворотом событий.
– Демон Лапласа, – стала объяснять я. – Я, если честно, не помню точно этот мысленный эксперимент, но вроде соль в том, что демон Лапласа знает все вероятности будущего...
– ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА! ЧТО! ТЫ! НАДЕЛАЛА, ИДИОТКА! АААААА!!! – заорал демон Лапласа, вытанцовывая на сцене танец агонии и гнева и молотя кулаками в воздухе. Собака спокойно доедала лакомство. Я в ужасе вжалась в кресло. Занавес тем временем поднялся.
За спиной демона оказалась плотно черная стена, на которую невесть откуда взявшийся проектор высвечивал игру в тетрис. Пока демон кричал, стекая на колени, в тетрисном раунде что-то пошло не так: длинная палка из четырех квадратов легла на неровный рельеф горизонтально, образовав большую дырку из пустоты. Тем не менее, игра продолжалась – игра без игрока, играющая саму себя под вопль Проводника.
Тот уже распрямился, отряхнул штанины и теперь выглядел выдержанным и спокойным, словно ничего не произошло:
– Поздравляю, друзья мои. Экзамен сдан. Спектаклю, у которого нет ни фабулы, ни героев, положено начало. Я благо-дарю вас и, что же, приступим! Не бойтесь, все родные, так что роднее аж некуда.
– Почему вы обращаетесь ко мне во множественном числе? – выпалила вдруг я. Безумие происходящего изгнало последние отголоски страха. Все самое худшее уже произошло – у меня окончательно поехала крыша, и осталось только расслабиться и получать удовольствие.
– Потому что нет никакой тебя, милая, – ласково сказал демон Лапласа. – Есть несколько сотен, тысяч, сотен тысяч голосов в твоей голове, которые смотрят разыгрываемую ими самими драму. Одним нравится Матрица, другие еще помнят вкус эстетства Булгакова, третьи... Ну ты, впрочем, сама знаешь. Как я могу обращаться к тебе, не трогая Булгакова, Пелевина, Кришнамурти, Карлитоса?..
Я не придумала на это остроумного ответа.
– Ой. – Демон вдруг вскинул руку, указывая когтистым пальцем в зал. Я обернулась – и страх вернулся в потрясающих объемах.
Зал был полон людей – и всеми этими людьми была... я. Правда, выглядели эти копии меня по-разному – как я в разные свои возраста и мировоззрения: кто с короткой хипстерской стрижкой, кто в наряде индустриальщика с сальными волосами в армейских ботинках, кто нарядной кошечкой с накрашенными губами... И все они сумрачно смотрели на демона Лапласа, а тот кривил губы, насмешливо глядя на меня.
– Что это?!
– Это шаблоны, и здесь их чуточку, в пару тысяч раз больше, чем ты видишь, дорогуша. Это – палочки, кубики и прочие детальки, которыми ты играешь в тетрис, стараясь заполнить пустоты энтропии; шаблоны и клише, забивающие пробелы непонимания или помогающие тебе думать, что ты ВСЕ знаешь; мемы, которые слетаются к тебе со всей страны, в столице которой – Едином Информационном пространстве, – мы сейчас так мило любезно беседуем.
– Боже... Я все-таки обожралась кислоты? Я умерла?
– Спятила? Спишь? Вышла за пределы разума во время медитации? Что тебе даст это объяснение, оно разрушит меня? – Демон Лапласа фыркнул. – А главное, кто из этих Маш и под чьим влиянием задает именно ЭТИ вопросы именно в ЭТОЙ иерархии и последовательности?
Квадрат в тетрисе опустился на вертикальную палку. Увидев это, я ощутила прилив дикой мигрени, разгоравшейся в левом полушарии.
– Там, в глубине зала, таятся, впрочем, не только Маши, но и пресловутый Булгаков под руку с Кастанедой, а так же Найк с его Just do it, мама, твой бывший, нынешний и будущий, которого ты себе придумала, любитель спайсухи из твоего френдлиста, издательство “Феникс”, Артемий Лебедев и даже сок “Добрый”. Ты их можешь не видеть, но они где-то там, в самом корне этого айсберга тетриса, который опустился за время твоей жизни так глубоко, что почти достигает земного ядра.
– Смерть автора какая-то! – закричал мой собственный голос откуда-то с задних рядов; я узнаю этот задор: таким голосом я неумело спорю об околофилософских вопросах со своими маргинальными приятелями с философского.
Демон Лапласа убрался в сторону, и на сцену выковылял худой субъект в драненьком пальто, лысеющий, зато с длинной бородой. Он раскрыл рот, словно собираясь что-то продекламировать, но его попытку прервал топор, прилетевший из ниоткуда и разбивший ему череп.
– “Из-за леса из-за гор прилетел в лицо топор!”. Я бы тебя похвалил: смерть автора ты представляешь весьма оригинально.
– Достоевский был лучшим из авторов, – процедила я сквозь зубы. – А чем убить Достоевского, как не топором?
– Нельзя просто так взять и не выделываться, да? Бунтующий человек! Трам-тарарам!
Демон Лапласа зашелся в истерике и смеялся так долго, что меня даже успел отпустить резкий спазм мигрени. Неожиданно, не дав мне опомниться, он спрыгнул со сцены, схватил меня за горло и вопросительно закричал мне в лицо:
– Быстро, быстро!!! В любой – ...
– ...непонятной ситуации иди спать?.. – прошептала я, не понимая, чего он от меня хочет.
– Платье сине-черное или?..
– ...бело-золотое?..
– Путин – ...
– Владимир Владимирович, вор, х*йло?..
– Чего это? – удивился демон Лапласа.
– Не знаю, – прохныкала я.
Собака, о которой я совсем забыла, вдруг подала голос. Из ее трубки уже не капало, она смотрела на меня и демона Лапласа.
– Паш, потише, – попросил демон. – Паша и Маша – до чего трогательно, а? Твой белый кролик – дворняжечка, стандартная модель собаки, которая так похожа на тебя: на определенные виды раздражителей у нее вырабатывается вполне такая определенная слюна.
– Пожалуйста, можно я уйду отсюда? – проскулила я наконец.
Мне было неважно, куда я выйду – в свою квартиру, в свое прошлое, в свою смерть или сон, если это все-таки наяву; но безумие происходящего ломало мне голову, как Достоевскому топор. Тетрис давно уже ставил нескладывающиеся фигуры друг на друга, но продолжал раунд, словно не был запрограммирован на провал. Неожиданно я почувствовала, как по лбу у меня течет нечто густое и горячее, но руки демона Лапласа опередили мои: он мягко обнял ладонями мой череп, и боль ушла. Я зажмурилась; за моей спиной, в зале, поднялось какое-то смутное шевеление Шаблонов. Они волновались, словно потревоженные насекомые, но не решались подойти ближе к демону Лапласа, который, кажется, перебирал пальцами мои волосы. Я ощутила странное щекотание внутри своего черепа, словно бы зачесался мозг.
– Подержи-ка, – промурчал демон Лапласа и сунул мне в руки аккуратно снятую крышку черепа.
Он залез мне в голову, успела подумать я, прежде чем мягкая тьма начала окутывать мои глаза, а руки и ноги повисли безвольными тряпками, лишенные импульсов. Он отключил меня, как старый компьютер, и всякие импульсы и рефлексы, двигавшие мое тело в строго определенных рамках заложенных мозгом сценариев, отключились. Рой моих шаблонов продолжал безмолвно волноваться, а затем затих, словно отключили и его. Последним, что я услышала словно в отдалении, когда из органов чувств не осталось ничего, кроме слуха, было странно угловатое, роботизированное бормотание демона Лапласа:
– Аха-ха-ха-ха. Такс, такс, такс. Что тут у нас? Мемы, мемы, мемы, а-ха-ха-ха-ха. Наконец-то.
Занавес.