Холстомерс. Третья история автомобиля

Михаил Древин
 предыдущая часть: http://www.proza.ru/2015/03/28/69 


 На моём заднем бампере приклеено изречение: “; ;; ;;; ;;;; ;;;;;” “На… Нах…Нахм.. Нахман меуман – Рабби Нахман из Умани” (*1). Выше – ещё один лозунг: “;; ;;;; ;;;;;;!” – “Не сдвинемся с Голанских высот!” (*2). В  меня вливают только кошерный бензин на заправке, что чтит шабат.  Я – чинный и соблюдающий традиции, как и подобает автомобилю благочестивого раввина Ицика Коэна.
   Над приборной доской старец в покрывающем голову талите направляет нас в пути. Хамса(*3) с текстом дорожной молитвы, подвешенная под зеркалом заднего вида, оберегает нас.
   Днём я дремлю на улочке рядом с центром города, где рядом расположены религиозный совет и синагога “Чудо Торы”, а ночью – в шхуне(районе города), где в шабат перекрывают шлагбаумом дорогу. Там – похожие на Ицхака благочинные обитатели живут в праведности, исполняют предписания, блюдут кашрут и особенно рьяно выполняют заповедь “Плодитесь и размножайтесь!”
   Раввин Ицхак Коэн – выдающаяся личность. Чёрная шляпа, покрывающая его круглое светящееся улыбкой лицо, очки, седеющая лохматая борода – создают ему облик мудреца, познавшего истину в многотомье Талмуда. Мой двигатель урчит от гордости, когда целуют моему Ицику ладони и просят замолить слово. И мудрый ребе никому не отказывает. В самых запутанных обстоятельствах находит он подходящий пасук(*4) из Торы, и так дотошно растолковывает его, потешаясь по-доброму над малыми человеческими слабостями, что непримиримые враги вдруг ощутят себя братьями-евреями и обнимутся в духе Галахи, дивясь ниспосланной мудрости раввина. Ну а если дело попадётся настолько затруднительное, что в земельной плоскости не имеется разрешения, то и тогда напутствует раввин: “Будем ждать Машиаха(*5), жить в праведности, есть кошерное, размножаться детьми и добром, да соблюдать субботу, и тогда  обязательно снизойдет великое счастье”. И уйдут окрыленные люди, поверив в истину, что еврей еврею всегда поможет, что еврей еврею – брат. И в небесных сферах будет им божье благоволение, если только станут они истово молиться – умолять да замаливать; и чтить субботу.

 Уже два дня раввин Коэн молился дома, не ездил ни в синагогу, ни в религиозный совет по причине весьма уважительной: Бог опять осчастливил их малюткой. Пока Лея отходила от родов, принял Ицик на себя готовку, утирание носов и умывание разросшегося семейства.
   Но сегодня, барух а-Шем! (слава Богу!), ответственность затемно подняла Ицхака.  Он сел в меня, чтобы проехать наш путь до центра – тысяча восемьдесят метров по спидометру, с двумя светофорами – захватив по дороге постоянного пассажира Дуди. Его маколет (лавка), как раз напротив религиозного совета.
    Дуди, услышав меня, прямо из постели подскочил к окну, поприветствовал раввина поднятой рукой.
   – Уже выхожу!
   Ицхак включил радио, начался первый выпуск новостей. 
   Я любил радио. В нашей шхуне все события предопределялись 613 предписаниями и  запретами Торы. А в радио кипели страсти, приключалось нечто будоражащее. Приглашённые в студию говорили разом, перебивали, перекрикивали друг друга. Там бил пульс: разряжались скандалы, раскрывались аферы, кого-то арестовывали и судили, объявлялись забастовки, устраивались провокации, перестрелки и террористические акты. Сводки атмосферных фронтов передавались в эфире с таким  нагнетанием страстей, что впору было эвакуироваться, или прятаться, а правительству принимать чрезвычайные меры. На днях в медицинской передаче некий  Авишай из Тверии, уповая на сочувствие, вещал на всю страну про свои кроваво-болевые перипетии затяжного опорожняющего процесса.
   Из радио выплёскивалась ненависть, там все не выносили друг друга. Ашкеназы – сефардов, и наоборот; светские – религиозных, правые – левых. Ультрарелигиозные отделились от всех высокомерным частоколом. Периферийные не любили снобов из Тель-Авива, в ответ получив презрительную кличку "Арси". Но больше всего ненавидели евреи арабов и арабы евреев. Ненависть издавна стала естеством сосуществования двух народов. Именно ненависть к двоюродным братьям скрепила собравшихся здесь со всего света людей в единый народ. Да покрепче религии. Ненависть, вложенная в избирательную компанию, превращалась в капитал, приносящий максимальные политические барыши.
   Сегодня в новостях гневно обрушились на выявленные журналистским расследованием скрытые контакты израильтянина с врагами, с Организацией освобождения Палестины. Рав Ицхак Коэн негодовал, слушая представленные с упоением разоблачения, и шептал дрожащими губами молитвы.  А между молитвами ругался: “Мамзер(*6)! Мумар!(вероотступник)”.
  Минут через семь вышел  Дуди со стаканчиком дымящегося кофе, поставил его на капот и, церемониально улыбаясь, поцеловал раввину руку:
   – Ну-у, маза-аль тов! Маза-аль тов!! (Поздравляю! Поздравляю!!)
   Потом плюхнулся на сидение пассажира. Кофе на мой мазаль (счастье) сегодня не выплеснулся на коврик.
   – Как? Всё нормально?
   – Барух а Шем! Барух а Шем!! (Слава Богу! Слава Богу!!) Слышал?! Этот Авнери..(*7)
   – Не-а. Опя-ять?– Он тревожно прислушался к радио.– Лее-вые!! – махнул рукой. “Что же ты от них хотел?”– Знаешь, когда такИе начинают болтать о мире, я судорожно хлопаю себе по карманам, проверяя кошелёк, а в маколете (лавке) машинально захлопываю кассу.
   – Ну не может еврей с арабами якшаться! Не может!!  С последышами  незаконнорожденного Измаила(*8). С тех ещё времён повелось у них – стащить да присвоить. И веру нашу стянули, извратили да испаскудили! Под своим, слышал ты? – раввин поднял перст над рулем. – Товарным знаком “Ислам” выдали. Теперь на наследство Авраамово притязают, дарованной нам земли домогаются.
   – Как раз хотел рассказать. Заехали ко мне позавчера незнакомые арабы, муж и жена. Приспичило им зачем-то у меня закупаться. “Кока-кола”– просят и руками показывают, что упаковку возьмут, шесть бутылок. Знаешь, бизнес: кто – не важно, но… Отвернусь я от них за коробкой в углу, и… Даже просто люди, не враги, ловят, когда ты безоружен, беспомощен, норовят потешиться, надсмеяться над тобой, ощутить на мгновение твоё унижение… Холодок такой противненький меня прошиб. Простые люди, не враги совсем, а здесь –  арабы! Пырнут ножом и!.. Спина заныла, хоть до сих пор, слава Богу… Пропускаю к напиткам, жестикулирую: “. Возьми, мол, сам. Прихватило меня”,–  потираю спину. А он тычет себя в грудь, – “Я что ли?”. Как будто бы не понимает. Глазки злобою наливаются, от жены к коробке бегают. Видишь ли? – Я её обидеть могу, когда он с коробкою будет. А я не уступаю, тру спину. Он не выдержал, со взглядом бешенным пошёл. Прижимаюсь к полкам пропустить его, плечи наши в сантиметре почти касаются. Вво-от-вот звезданёт, искра проскочит между нами. Испепелим тогда один другого, враг врага поистребляем!  Я ещё потом долго дрожал, потом обливался.
    – Говорю же – арабы!.. Чтобы человек, рождённый еврейской матерью, сотрудничал с ними, помогал сбросить нас в море!  Должна же быть у еврея генетическая память.
   – Уничтожать отщепенцев надо! Меир Кахане(*9) прав!
   – Когда обращаемся: “Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад!...” – я трепещу каждый раз, как впервые. Ощущаю Его присутствие, участие, взгляд, наше общее предназначение Его народа. Эрец-Исраэль во всей полноте была дана Всевышным, Творцом всех земель Своему Избранному народу, Израилю. Да что говорить, что говорить!! Израиль! Веками взывали, чаяли: “В следующем году в Иерусалиме”.
 “Разве не помнишь, не говорил тебе?” – раввин недоумённо скорчился, взглянул на Дуди запальчиво и сердито, и всплыла перед обоими рассказанно-пересказанная история,– я её уже помнил наизусть,– с неутихающей яростью Для  Ицхака и участливым представлением для Дуди.
   Как бежала семья пятилетнего Ицика от фашистов из Польши через полсвета. Через сибирский лагерь, через Харбин, через грязные посёлки. К земле обетованной! Оставив по пути могилки Енты, Песи, Хирша. Плыли на судне. Паслись на болячках мухи, замучила жажда. Ежедневно умирал кто-то на судне, и трупы бросали за борт. Умер Тедик, их самый маленький и оберегаемый. Отец читал молитву, а мать, уже болевшая, не пережившая поездку мама, билась и ломала руки. Потом папа, вздохнув, сбросил завёрнутое в онучу тельце, и глядел постаревшим взглядом, как волны, недоверчиво поиграв с добычей, проглотили её. Маму от борта оттаскивал матрос, хриплые всхлипы выкачивались из неё уже неживым насосом. Отец медленно развернулся. “Двора!..  Двора...”– обнял жену. “Господь испытывает нас… Двора!.. Слышишь, Двора?!  Достойны ли мы земли обетованной?! Пустить ли нас туда, в Палестину? Или, Двора, мы  слабы и недостойны”. “Там в Палестине, рай”,– представилось Ицику, – “там райские кущи. Люди там – сытые, весёлые, угощают невиданными яствами: булочками, сушками. В той чуде-стране закончатся все невзгоды, и не будет там гонений”.
   – Я, вот, думаю, Дуди: а не испытывает ли до сих пор нас Создатель? С каким замыслом не поражает Он среди нас отступников? Ведь среди арабов каждый, как один, грезит сбросить нас в море. А у нас…
   – А нас на два еврея три мнения. Нечего тут и думать – убить предателя! Пред всем народом растерзать.
   Раввин задумался, возразил.
   – Не годится еврею убивать еврея. Сказано: “Не убий!”  Чую Знак я. Он велит нам: “Оскопить изменника!” Оскопить, чтоб не извергалось его ядовитое семя на святую землю.
   Дуди благоговейно глядел на раввина,– “Какой он мудрый и благородный!”.
Мы уже давно доехали, но как обычно, выключив мотор, оставались Ицхак и Дуди на местах, ощущая блаженство от единомыслия.
 И опять Дуди наслаждался и гордился общением с раввином, и благодарственные вспоминания поглощали его: “Только встал я на ноги со своим маколетом(лавкой). Только люди стали приходить, покупать, только рассчитался с кредитами. Решил, что уже пора – самый первый в шхуне вывез семью в Эйлат. Всё бы лады, так Яфа, старшая, связалась там с одним шлимазлом. И, избавь Господи, возможно даже с гоем(не евреем) – он же голову не покрывал. Снюхались, стал он к ней наезжать из Петах-Тыквы. Пресёк, казалось, это безобразие. Так они, как коты, по школам, по дырам всяким. Чтобы склоняли соседи, шиксой дочку называли!.. И за что, Адонейну, ты послал на нас позор? Если не я  праведный, то кто? Иль не исполняю Твои предписания, не молюсь исправно. Не мешаем, хас ве-халила (упаси Бог!), мы мясное с молочным. Едим только полезную, диетическую пищу, не переедаем. И понятия имеем: что Америка, например,– хорошо для евреев, что Бейтар Иерусалим – это наша команда, а арабы и Советский Союз созданы дьяволом, чтобы вредить народу Израиля. Что шлимазл – тоже послан сатаной изводить нас. Я тогда сильно побил Яфу, закрыл её дома, чтоб ни ногой за порог, ни в какие там школы. Дома пусть Читает Тору, в Торе обо всём сказано.
  Комиссии саранчой налетели, миштара (полиция). Побежал я к раввину, руки ему целовал, говорил о своём горе. Ицхак Коэн слушая мой сбившийся рассказ, источал свою мудрую доброжелательность, и я уверился, что рав вместе с Богом помогут мне.  Так и вышло. Растолковал к моему случаю написанное в Торе мудрый ребе, так интерпретировал, что выходил я прав и чист, и ни один суд человеческий не станет оспаривать Божью волю. Отвадил раввин от меня напасти, где и с кем надо поговорил – мы же все свои, в кипах ходим! Всё стихло, утряслось”.
   – А, знаешь, – почему у нас появляются отщепенцы? – Продолжил раввин разговор,  поглядывая на заходящих в синагогу, укутанных в таллит(*10).  Высказаться было важнее, чем даже спешить на молитву.
   – Слишком жизнь стала комфортной. Привыкшие к удобствами и соблазнам, кланяемся Богу уже по привычке. Душу свою, издревле место для Всевышнего, превратили в пантеон, куда как в гардероб, складываем новомодных божков. Гоняемся мы за богатством, за могуществом, будто не хватает нам мощи избранного народа.
Считаем себя самыми передовыми, либеральными, просвещёнными и толерантными. Мы привержены демократическим ценностям, боремся за какие-то права человека, как будто не Бог и не его Тора определяют наши права. Нас окружили истуканы, мы поддались идолопоклонничеству, которое всегда выкорчёвывали  наши выдающиеся мудрецы.
Смотрит Бог на нас и гневается: переродились мы, зажрались, зажирели и ослепляет нас золотой телец. Глядит на своих неприлежных, как пристращаемся неугодным, как трапезничаем вином с сыром, как мы тащимся от погремушек и дикой музыки, да с прикольными друзьями. И когда враги ударят нас, так уже готовы, совсем как христиане, подставить другую щеку. Если так, то презрение Бога перевесит Его любовь к нам, рассердится Он, позволит арабам, как когда-то филистимлянам, грабить наш дом, насиловать наших жён, убивать наших воинов.
   Но мы другие: упрямые, сильные! Две тысячи лет шли мы поперёк устоев и оберегли среди презрения и понуканий наше внутреннее достоинство и Веру, и поэтому сохранились нацией. Где сейчас те римляне, что рассеяли нас по миру, всякие халдеи, финикийцы, амаликитяне,  филистимляне  – куда подевались все наши недруги?
   Найдётся среди нас Давид, что разобьёт чудовища. Бог един! Разыщется некто, кто испепеляющей рукой выжжет все язычества, разобьет мнимых божков, новомодных идолов. Будем идти своим курсом, как уже делаем почти шесть тысяч лет. И сказал Яхве: “Теперь иди и порази Амалика, и истреби всё, что у него... и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла” Только так мы продолжим своё житие на нашей земле! И пускай война с арабами, современными врагами нашими, будет двести лет, и триста лет. Много это для нас, для наших многих поколений, но что для Бога эти триста лет по сравнению с шестью тысячами лет от сотворения мира?!

   Отзолотились редкие облачка,  отсветились на далёком пригорке обычно хмурые кипарисы. В синагоге уже собрался миньян(*11). Пора!
   Я видел, как прежде подошёл Ицхак к Ахмеду. Ахмед, уже много лет убирающий в религиозном совете, широкой улыбкой поздравлял Ицхака Коэна. Раввин считал мивцой(богоугодным делом) помогать вечно нуждающемуся младшему двоюродному братишке, и  на все праздники: и еврейские, и арабские, вручал ему подарки. Ну, а когда рождались у обоих дети – то и сам Бог велел! Торжественно достал Ицхак из портмоне деньги.
   – Ну-у! В нашей с тобой демографической войне счёт уже восемь – шесть! Да?
   – Маза-ал тов!(счастья!) – Ахмед тряс дарящую руку.– Как здоровье гверет (госпожи) Лея?
  На мгновение проскочила озорная ухмылка: “Я-то помоложе буду!”,  и затянулся взгляд почтением и благодарностью, упряталась по-привычному смута:  “Бог един, но повернут к миру иудейским обличьем, не замечает наших тягот, наших обид. Раввин Ицхак Коэн, Его служащий – ты добрый, отзывчивый человек. Справлю я твоим подарком новые учебники и сандалии детишкам. Долгого здравия всей твоей семье! Знай только, что я б давно бы выиграл нашу маленькую войну и с разгромным счётом демографический наш матч, если постоянно не задумывался бы о куске лафы (арабская большая лепёшка). Да обратиться Бог взором к своему пророку Ибрагиму!" 

   В синагоге накручивали ремешки тфилина(*12) на руку, а вторую чёрную коробочку накладывали на лоб.
   “Благодарю Тебя, Царь живой и сущий..”–  ясно я слышал, как звучно затянул раввин Ицхак Коэн, как за ним подтягивали остальные, нестройно, постепенно просыпаясь, и обращаясь душами к Творцу, но все вместе, в унисон заканчивали пасук: “Царь вселенной, Который освятил нас заповедями Своими и повелел нам омывать руки”, и кланялись едино.
   Посёлок просыпался. Заспешили на остановку работающие, кто-то догонял отходящий автобус. Люди постарше теснились у ещё закрытой двери поликлиники Клалит(*13). Подходили другие, гордо несли бутылочки с мочой и кланялись одноклубникам по историям болезням. Автобус привёз старшеклассников, и пока не зазвенел школьный звонок, они оглушили четверть мира своим гамом. Поднимающее солнце заслепило бликами и чрезмерностью, шхуна выцветала и вымирала, – жара уже с утра заталкивала в тень.
   Хозяева лавок скучали у входов, с надеждою дожидались покупателей. Те же, кто отвык спешить, просиживали день-деньской со стаканом остывшего кофе под навесом рядом с лавкой Дуди, играли в нарды, и смотрели повтор вечерних состязаний по “Евроспорту”. Кошка с осанкой принцессы шастала по открытой крышке зелёного мусорного контейнера, протягивала лапу, при этом  брезгливо морщилась, выискивала, щупала грязные пакеты. Всё паршиво воняло человеческим, но не терпелось пожрать.
   Стала мне являться некая долговязая фрау. Она откинулась на сидении водителя, чуть задрав юбку. Непрестанно курила и гнала меня по автобану, обгоняя длинные фуры. Спидометр фиксировал 190 км/час. Никак не могу вспомнить, когда сидела во мне эта фрау, или я уже фантазировал? За столько лет-то среди людей – чего от них не набрался!
   Очнулся я от завываний громкоговорителей на минаретах в арабском поселении, раскиданном сразу за дорогой под нами на складках склона. В накалённой машине била по карбюратору вонь от давно уроненных запачканных подгузников, раздавленной бамбы(*14), засморканных салфеток. Только перед праздниками меня вымоют и вычистят до последней крошки. Ещё ждать и ждать!  Возле школы, исполинские эвкалипты давали тень, упрятавшую несколько автомобилей, но рав Ицхак не ставил меня так далеко. На моей памяти,– ещё у раввина было только трое детишек,– благоустраивали этот перекрёсток центральных улиц. Замостили плиткой тротуары, высадили саженцы. Но не стали деревьями засохшие саженцы, раскрошилась плитка.
   Я добропорядочный автомобиль почтенного раввина Ицхака Коэна, но!..
Возможно, залитый во мне бензин размешивают водой на заправке, но в смрадную такую жару бродит во мне крамола: “Вот я, рождённый мчаться по автострадам, тускнею в этом неприглядном городишке, где для повёрнутых к Богу людей светит прошлое гораздо ярче, чем разбитые шары фонарей, где выпирает уБожество”.
   С другой стороны дороги ещё более бросалась неухоженность. Беспорядочно разбросанные дома первозданно бетонного цвета мешались со строительным мусором, цистернами ржавого цвета, теплицами с рваной плёнкой.  Плоские крыши с ощетинившейся арматурой были заставлены чёрными баками для воды, бойлерами, телевизионными антеннами. Минареты многочисленных мечетей господствовали над селением, и были столпами уклада и веры.
   Вокруг, за арабским селом тянулись до горизонта песочно-серые склоны. На востоке терялись они среди ломаной линии голубоватых гор, а на западе – почти перед самой кромкой моря. Там распростёрся Тель-Авив. Ночью привораживает он мириадами огней, гирляндами улиц, бегущими в разные стороны. В световом муравейнике  с трудом различимы блуждающие звёздочки моих собратьев. В полдень же город блекнет в грязном мареве, почти сливаясь с окружающим ландшафтом.            
   Лишь иногда, когда не сжимается смогом пространство, послеполуденное море зажигается золотом, а город высветляется, становится воистину Белым городом(*15), и я невзначай ослепну от зависти, когда по моим стёклам промчится зайчик от мчащегося там автомобиля. Вроде бы мы, автомобили, созданы быть исполнительными и функциональными, и не заложили в нас способности страдать, влюбляться и завидовать. Но слепя бликами, зовут собратья туда, где не ездят, а мчатся, где не по расписанию и не по предписанию любят и ненавидят, радуются и скорбят... Но я, хоть потёртый, но представительный автомобиль уважаемого человека. И жил я в том белом городе, знаю, какие там пробки, какие в нём узкие улицы!
   Когда зимние ливни прольются на эти склоны, пустыня преобразится, покроется живой зелёной дымкой, скороспело и с буйным многообразием расстелится в низинах цветовой ковёр, поспешая вызреть до опаляющих весенних хамсинов.
Наши два сёления, живущие в параллельных измерениях, тоже надеются, что прольётся некое чудо, и заживёт зажиточно население, что расцветут посёлки.  “Вот придёт Машиах!”– чают на этой стороне, и уповают на доброго дядю-инвестора.

   Из религиозного совета вышел раввин Ицхак и оторвал меня от философствований.
Мы поехали на обед домой. По его виду я понял, что он переделал на сегодня все дела, и с обеда возвращаться не собирался. К тому же в его руках я увидел бланк ктубы(брачного договора по Галахе), вечером мы с раввином едем проводить свадьбу. Рава Ицхака Коэна часто просили быть раввином на свадьбе. Когда затягивал Ицик Коэн своим громким, чуть гнусавым тенором благословления молодым: “Сасон ве симха! Сасо-он ве симха-а!!” (“Счастья и радости!”), то сами ангелы вселялись в души молодых. А рав зычно растягивал: “О-ошер ве аше-еер!”(Счастья и богатства) –и небеса разверзнувшись, вручали молодым конверты. А потом разбивал жених стакан в память о разрушенном храме. И заводился хоровод, начиналось под “семь сорок” неудержимое веселье. Поднимали над танцующими кресла с молодыми, и они  отплясывали над всеми. А взмокший рав, которому отстегнули не жалея, выходил на свежий воздух, поднимал голову, благодарил Бога.
   Я стоял на стоянке сада торжеств. Похоже, свадьба была богатая, потому что невдалеке от меня стояли представительные Ягуары, благоухавшие дорогим бензином. Огромные кадилаки, олдсмобили и прочие американцы, шумные и бесцеремонные, выглядели монстрами, страдавшими одышкой после череды нефтяных кризисов. Много стояло молодёжи, хваставшей всякими нововведениями и причиндалами, презрительно игнорирующей таких, как я, ветеранов. Неужто я сам стал бы разговаривать с каким-нибудь с каким-нибудь Фиатом, или выскочкой Суббару, с новомодной округлостью во внешности.
Вдали я заметил Ауди и отсвечивал ему отраженным светом. Он тоже обрадовался земляку. Мы вспомнили родину, наши конюшни. Да много о чём найдется перемолвиться, если почувствуешь близость. Стоянка заполнялась, подъезжали опаздывающие, жених уже ждал невесту, волновался и посылал гонцов встречать её.
А мы с Ауди отсвечивали бликами, и не могли наговориться.
   Вдруг, не знаю как, но у меня, ровно стоящей машины, заклинило руль – я увидел Рона, вышедшего из кабриолета Альфа Ромео с большим букетом белых цветов. Мне хотелось подать знак, сверкнуть фарами. Но я же автомобиль, не какой-то там человек. Он скользнул по мне взглядом, узнал.
   “Помнишь, Рон, как удирали мы с тобой от полиции? Я был резвый, с амбициями.  А помнишь, мы ехали?.. ”
   “Матч не состоится, билеты подлежат возврату!” – Рон спешил туда, откуда доносилась музыка, и где так заманчиво светились пальмы, увешенные гирляндами.
   Вскоре приехала невеста в длинном белом платье.
   “Мири!?  Та же самая Мири? Бог человеческий, как она перевоплотилась! И какая красивая в белом платье!! Как идёт ей! Никогда, вроде бы, не был дотошным, или как женщины, прозорливым, но даже я, железяка, заметил, когда Мири выходила из машины, как выступил животик, спрятанный портняжным умением в элегантные складки наряда. Помню твои мечтания, и вот – мечты исполняется. Будь счастлива, Мири!”
   Оттуда, где шло торжество, доносились Ициково пение молитвы и благословений, волнующие и заводящие: “О-ошер ве оо-шер (богатства и счастья), сасо-он ве сиим-хаа (счасть-я и радости)”. Ицхак – Божий поверенный – весело вёл свадьбу. Я слышал усиленные микрофоном его реплики, его комичное якобы чтение ктубы (кто из веселящихся проникнется религиозно-юридическим крючкотворством?!), и зал заводился. А мой Ицик,– я представил как он улыбается смущенной улыбкой, и поглядывает многозначительно на животик невесты,– сообщает залу, что ходили вчера по городу глашатаи и призывали всех, кто знал что либо предосудительное о невесте сообщить об этом “миру”. Но никто ничего плохого не мог сказать о скромнице Мири… Раввина прервали аплодисментами, бурными и продолжительными. Ягуар отразил свет на меня: “А весёлая сегодня свадьба! А?”
   А Ицхак в затрапезном и,– уж я-то знаю! – вонючем костюме, среди богатых и высокопоставленных, – тамадой верховодил на свадьбе. Он упрашивал Мири, чтобы она никогда не надевала дома мантию, а была любящей и любимой женщиной, такой красивой и умной, как сегодня.
   Вот разбили стакан, и заходил зал хороводом, и весельем, и новым счастьем.
Я увидел вышедшего Ицхака. Весь взмокший, он благодарил Бога, шептал молитву, кланялся. Ему следовало отдохнуть, он глубоко дышал, и  убегал в дальние уголки сада торжеств, от шума свадьбы, что всё ещё сжимал его голову. Я знаю, там Ицках глядел и удивлялся видимым звёздам, мирам далёким, подмигивающим, разлетающимся. Издавна привлекало его таинство мироздания, бесконечность Его дел. Не секретом для меня были Ицхаковы думки.  Кто лучше меня его знал? Мы столько лет вместе, сидение провонялось им, а на руле и ручке передач  наслоения его пота засохли несмываемой, жирноватой коркой!..
   Думал Ицхак о расширяющей Вселенной, о первозданном взрыве. Это-то сочеталось хорошо: в первый день Сотворения и был взрыв, разделивший тьму и свет, а когда появились звёзды, то их разбросило потоками от взрыва. Вот только никак не мог решить мудрый ребе: “Расширяющая вселенная – хорошо это, или плохо для евреев?” Сегодня, вот, тоже не подсунул Создатель разгадку на звёздное небо.
   Звёзды подмигивали на ночном экране. Спустился освежающий ветер. "Что  может быть величественнее Бога и его трудов?!”– восхищался раввин. “Где-то там”,– я знал, что именно думал ребе.– “в безграничных просторах должны ещё существовать другие еврейские цивилизации”.  И так тепло стало на душе раввина: “Мы не одни среди антисемитского окружения”. 
   Кто-то скребся по мне. Засунули проволочный крючок под резинку стекла, и открыли дверь. Арабчонок, что уже примелькался на этой стоянке, влез в меня. Маленькой ножовкой неожиданно быстро перерезал закалённую сталь противоугонного устройства. Это на новые машины ставят электронные системы.  Вырвал из рулевой колонки провода, соединил малый их, как положено, и завёл меня – как я мог сопротивляться человеческой воле? Я уже не раз привозил раввина в этот сад торжеств, и не однажды видел этого пацанёнка, пристающего к подвыпившим гостям, что-то им подсовывающего, как потом узнал – наркотики. Фыркнули Саабы, солидарно заревела тысячами сверчками сигнализация у нового Мицубиши.
   Я, гордившийся до сих пор вложенными в меня новейшими техническими идеями, и технологиями, собранный из самых современных материалов для скорости, комфорта, для ублажения наконец чьих-то амбиций, вдруг ощутил себя  бесформенной грудой…
Нет, не железа. В железо тоже вложены формулы и человеческий труд. Я рассыпался в ничто после надругательства надо мной слепой варварской силы. И это чуждое  разрушительное зло исходило от пятнадцатилетнего шкета. 
   Мы долго петляли между пардесами (садами цитрусовых) по просёлочным  дорогам. Началась другая моя история.

*1. “; ;; ;;; ;;;; ;;;;;” “На… Нах…Нахм.. Нахман миумань – Рабби Нахман из Умани” –     заклинание, приносящее счастье, если произносить её с придыханием и с пре-заиканием, и, особенно, если написать её корявыми буквами на архитектурном шедевре. Умань – город на(в) Украине.
*2. “;; ;;;; ;;;;;;!” – “Не сдвинемся с Голанских высот!” – широкое движение населения, особенно правой и религиозной его части против любых попыток территориальных уступок в обмен на мирные соглашения.
*3. хамса – древний амулет в форме ладони, распространен на Ближнем Востоке. Корни его идут ещё со времён поклонения языческим богам семитских плёмён.
*4. пасук – стих Священного писания, из которых и состоит тора
*5. машиах – мессия, посланник божий
*6. мамзер – ребёнок, родившийся у еврейской женщины в результате прелюбодеяния, или инцеста; мумар – вероотступник. Используются эти слова в тексте как ругательства. 
*7.  Ури Авнери - израильский политик и журналист крайне левых взглядов. В повести автором сознательно, в целях саботажа и контрреволюционной пропаганды, допущена неточность. Ури Авнери встречался с Арафатом в 1982 году.  В третьей же главе повести, несмотря что не расставлены автором временные метки (сознательно и с теми целями), описанные действия происходят в 1986-1987 году.
*7. Измаил - старший сын Авраама от служанки Агарь, египтянки по происхождению, считается прародителем большой части арабов.
*9. Меир Кахане – ультранационалистический еврейский экстремист, организатор “Лиги защиты евреев” в США в 1968 году, и движения “Ках”  в Израиле.  В 1994 г движения “Ках” и “Кахане Хай” были запрещены, как террористические.
“Меир Кахане прав!” – лозунг последователей Кахане.
*10. талит – молитвенное облачение в форме прямоугольного покрывала. По четырем углам талита к специальным отверстиям привязываются кисти — цицит  ( с числом нитей, соответсвующим 613 предписаний Торы).
 *11. миньян –  кфорум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения у иудеев
*12. тфилин – охранные  амулеты, элемент молитвенного облачения иудея: две маленькие коробочки  из выкрашенной чёрной краской кожи, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы, с помощью ремешков надеваемые на локоть и на лоб.
*13. Клалит – одна из четырёх (наибольшая) больничных касс Израиля.
*14. бамба –  основная пища израильских детишек, сладкие хлопья из воздушной кукурузы в форме цилиндриков.
*15. Белый город – один из эпитетов Тель-Авива, из-за большого числа белых  домов начала прошлого века, построенных в стиле баухаус.

Окончание: http://www.proza.ru/2015/06/27/616