Сюжет рассказа подсказала сама жизнь, потому имена главных героев я счёл необходимым сохранить без изменений из чувства глубочайшего уважения к этим красивым русским людям. На фотографии читатель видит Ольгу Михайловну и Василия Степановича Корольковых. К сожалению, и Василия Степановича теперь уже нет с нами – он умер в конце декабря 2014 года.
Соседи и родственники помянули добрым словом Ольгу Михайловну, с тихими сочувственными вздохами распрощались и разошлись по домам. Василий Степанович присел у стола, ладонью подпёр щёку и, склонив голову набок, смотрел за окно на весенний свет, не замечая никого вокруг, свою невесёлую думу теребил.
Дочь Валентина уже прибрала со стола посуду, мыла её на кухне, протирала насухо полотенцем, расставляла по местам в шкафчиках. Все молчали, говорить ни о чём не хотелось. Молчал и младший сын Владимир, приехавший издалека на годовщину дня смерти матушки своей. Он достал из тумбочки три альбома с фотографиями и рассматривал знакомые снимки. Альбомы старые, купленные ещё в шестидесятые годы, фотографии вставлены в вырезанные уголки. Невольно задержал внимание на одной, где мать и отец сидят рядышком – в самом конце сороковых они были моложе Владимира почти вдвое. Красивые люди! По улыбкам видно, что они счастливы, что их не пугал трудный послевоенный быт. Сын бросил взгляд на присмиревшего отца – он всё так же тихо и невидяще глядел на весенний свет за окном. Похоже, последний год стал для него самым трудным. Хоть Валентина каждый день и навещает родителя, помогает дом содержать в порядке, но всё же одиночество в таком возрасте становится невыносимым…
А Василий Степанович блуждал в прошлом, разгадывал вечный вопрос: что есть жизнь и смерть? Загадка великая в том таится, коль смотреть на неё вне времени. И всё же человек бессмертен – так всегда говорила покойная супружица Ольга, а она пустяки молоть языком не умела вовсе, всякое слово её имело своё значение. Именно за это жену и любил так долго, так верно. Она, помнится, не раз убеждённо утверждала, что живёт человек в своём прошлом, настоящем и будущем – в безвременном пространстве, стало быть, пребывает. Все мы по воле Божьей существуем, и всякое дело творим по Его же воле. «Бог любит всех людей, живущих на земле. И грешников любит, и праведников. От Престола Божия шага в сторону сделать невозможно», – так говоривала моя Оленька, вспоминал старик. «А мы, грешные, умеем ли вот так же любить? Нет, не умеем. Нам такую силу в себе иногда трудно нести, потому как грешен человек от рождения. Вот Ольга могла крепко любить. И прощать могла. Не случайно ушла в мир иной на Прощённое воскресение. Ох, не случайно в такой-то день меня покинула. Простила всех и ушла… Святая женщина. Не абы как ей был дан редкий дар целительства: и молитвой лечила и добрым словом изгоняла хвори из тела болящего».
За окном природа радуется пробуждению, солнце катится по редким облачкам к горизонту, тёплый ветерок облизывает последний апрельский снег в ложбинках.
Вздохнул Василий Степанович, обернулся к дочери
– Ты, Валюха, это… Ты сгоноши нам с Володькой закусочку – колбаски, сыра, огурчиков, ещё чего-нибудь да бутылочку беленькой поставь. И сама присядь передохнуть, меня послухать. Не пьянства ради чуток выпить приглашаю – хочу вам кое-что про мамку поведать. Если не расскажу я, то кто же? Умру и сокровенные тайны с собой унесу. А так делать не годится совсем. Должен рассказать. Обязан…
Валентина смиренно вздохнула:
– А я уж домой собиралась пойти. Что ж, коль про мать что-то решил открыть, сейчас на стол накрою.
Через десять минут в центре стола стояла сковородка с яичницей и поджаренной колбаской, нарезан хлеб и прочая закуска. Владимир скрутил с бутылки колпачок, налил водку в отцову рюмку почти до края.
– Стоп, стоп! – воскликнул Василий Степанович. – Мы не пьянствовать тут расселись, потому лей на донышко да крепко всё запоминай, про что рассказ поведу. Избаловался без меня, пороть некому…
Сын усмехнулся, но отца не ослушался. Выпили не чокаясь, с ленцой закусили.
Василий Степанович откинулся на спинку стула, слегка задумался. По всему видно, гадал с чего начать.
– Давненько дело было, в сорок восьмом году. Идём мы с Сенькой, с другом моим закадычным, по его селу. Шабашку искали. Утро светлое, тёплое. Идём, значит, а она навстречу. Сенька ей: «Оля, ой, да как же хорошо, что тебя-то встретил!»
А она: «Да откуда же вы взялись?»
А я на неё гляжу и, надо сказать, сразу мне она понравилась и фактурой ладной, и лицом. Вот бывает так: бац! – и заноза в серёдке сердца. А Сенька, тот её ещё с детства знавал, потому без всяких-яких и бухнул напропалую: да вот, мол, приехали работёнку подыскать, а переночевать негде, аж жрать хочется. Засмеялась она и предложила: «А пошли ко мне. Сейчас картошки нажарю, накормлю вас».
Пришли. Комнатка у неё небольшая, чистенькая. Полы крашеные, половички домотканные выстелены. У окна стол самодельный с двумя широкими лавками – на таких спать можно. За печью на шнурке висит ситцевая занавеска в мелкий сиреневый цветочек, за ней – вижу – кровать стоит и этажерка в углу с книжками всякими.
Друг-то мой, ещё когда улицей шли, у меня тихохонько поинтересовался: «Ну, и как тебе Ольга-то? Хороша баба!.. Не пропадёшь – гарантирую». Хитрый Сенька. Ох, хитрый! Он уже знал, что Ольга была на ту пору беременной, что Яшка бросил её и упылил в неизвестном направлении. Пока Ольга картошку мыла да чистила, Сенька топор мне вручил, послал во двор дрова колоть, а сам в это время Ольге стал меня сватать: парень, мол, толковый, работы не боится, с таким не пропадёшь. Наплёл, видать, много чего великого. О чём ей в уши жужжал – не ведомо, но растопил я печь, а она всё на меня поглядывает да улыбается как-то странно. А уж когда на столе сковорода с горячей картошкой появилась да огурчики с помидорчиками и бутылочка вина красного, тут Сенька вообще сделал нам предложение прямым текстом: зачем, мол, вам молодым и красивым судьбу испытывать, сходитесь и живите счастливо. Вот так: два часа знакомы и уже – под венец. Бегом и немедленно… Ольга смеётся, ей нравится такая игра, а сама отвечает: «Да зачем Васе нужно брошенку-то подбирать? Я и старше на целых пять лет, у меня и ребёночек через полгода народится. Чужой ребёнок, не от Васи. Уж пусть лучше Вася погуляет на волюшке вольной, девушку найдёт помоложе и попригоже, приглядится хорошенько, а уж потом и женится».
Говорит такое, а сама испытующе сверлит мои глаза буравчиком, можно сказать, прожигает, ответа ждёт. Вижу, нравлюсь ей. А как я мог девкам не нравиться – видным был парнишкой! В свои восемнадцать настоящим мужиком выглядел, в метр восемьдесят пять вымахал, густая шевелюра на голове дыбом стоит. Уж никак моложе Ольги рядышком не выглядел, не сосунок какой-то. Всё прочее тоже дыбом стоит. Сижу, значит, ковыряю картошку вилкой, а самому неловко жутко, глаза прячу, и спина аж взмокла от того что она мне глянется всё больше. Вот воткнулась в сердце мгновенно, а тут случай: или сейчас, или никогда. Я и пьяным-то себя не чуял, а украдкой гляну на Ольгу – аж дурею от любовной бражки. Уж и не помню, как оно случилось, где набрался нахрапа, но встал и говорю Ольге:
– А ты, Ольга, не робей. Выходи за меня замуж. Уж коль подберу тебя, точно потом не брошу. Такими пригожими девами грех разбрасываться. Вот увидишь, никогда не обижу и ребёночка приму за своего родного, а потом мы ещё других ребятишек нарожаем. Вот что-то так думаю: не нужны мне другие девчата. Я тебя увидел и сразу понял: судьба выпала. Сенька прав: человек я надёжный. Хоромов пока не имею, но как-нибудь всё у нас устроится да сладится. Плотницкому делу обучен.
– Вася, да ты же молодой совсем, ты подумай хорошенько. Не будь баламошкой. Ведь я старше тебя. А вдруг мой ребёнок для тебя навсегда чужим останется…
Уж всё подробно и не помню, чем хотела меня с панталыку сбить, но уговаривать долго не пришлось – всё ж согласилась. Может, от безысходности, как в омут кинулась, а может, сердцу своему поверила сразу. Сердце, оно видит куда больше глаз. Тут же решили пригласить и родителей наших для знакомства и обсуждения свадебных дел всяких. Уж потом мы вместе не раз дивились: как это вдруг обнаглели вот так, скоропостижно семью в один вечер создали. И что интересно: ведь не пожалели потом ни разу. Это Сенькина заслуга, это он нас подговорил. Потом мне не раз похвалялся, будто есть у него какая-то интуиция особая.
Владимир слушал отца и поверить не мог, что у его старшей сестры, у Валентины, отец другой. Почему он полвека на белом свете прожил, а про секрет семейный нигде и никогда не слышал. Не было таких разговоров, потому и подозрений не имелось.
– Ты, отец, не шутишь? Выходит, Валя тебе не родная дочь?
– Сдурел совсем. Как же она мне не родная! Роднее и не бывает. Я же её с пелёночек вынянчил, вырастил, в жизнь выпустил. Она ещё в животе ножками дрыгала, я с ней уже разговоры разговаривал. А когда она болела, я же её на руках до утра носил. Ох и досталось нам! Потом Ольга мне мужичков дарила, но надо сказать, все вы не были хилыми. И ты, Володька, и братья твои старшие – крепыши от корня, а с Валюхой пришлось повозиться, не дай-то Бог!.. То простуда, то инфекция какая-то – всё к ней прилипало лет до семи.
Валя сидела рядом с отцом, слушала исповедь и платочком слёзы тихо утирала. Потом встала, обняла Василия Степановича и принялась целовать его седую голову. Он тоже обнял дочь, по спине похлопал ласково.
– Ты, родненькая, успокойся, успокойся… Зря разгузынилась. Садись рядышком, я же не всё рассказал. Если хорошенько всё припомнить, на роман хватит нашей жизни всяко-разной.
– Я, отец, знала про это... Давно знала. Ещё сразу после окончания школы мне рассказала одна женщина. Не поверила поначалу, а потому и вас с мамой не тревожила глупыми расспросами. Уже потом вызнала точно, и опять молчала. Если вы не признавались, значит, надо было замок амбарный на рот повесить. Потому и люблю тебя очень, ты роднее всех для меня.
Голос сдавили спазмы, слёзы в два ручейка покатились к подбородку. И у Василия Степановича глаза вдруг сразу затуманились и промокли.
Старик покряхтел, повздыхал, тыльной стороной ладони глаза оттёр и признался тихо:
– Не хотели вас ни в чём разделять. Да и какая в том беда, коль так получилось? Я так думаю, что мать всё же стыдилась своей ошибки молодости. Перед вами стыд имела. Мы потому и уехали жить в Стрелицу, чтоб никто языки не чесал. Но это случилось, когда я уже в армии свои три года отбарабанил. Славику на ту пору четвёртый годок пошёл. А забрали меня в пятьдесят первом, Славка ещё не родился, а долг Родине – дело святое. Только службу начал, вскоре и отцом двух детей стал. Вот такой молодой и плодовитый солдатик из меня получился. Ну, да ладно, об этом потом…
Владимир потянулся к бутылке, наполнил рюмки наполовину. Валентина метнулась к холодильнику, поставила на стол вино, из серванта достала хрустальный фужер.
– Я тоже с вами выпью, за маму и за тебя, отец. Спасибо тебе, дорогой мой!
Василий Степанович ворошил в памяти давние события, ему хотелось больше рассказать про свою Ольгу. В памяти довольно подробно отпечатались первые три неполных года их совместной жизни, до того времени пока в армию не ушёл служить.
– Ты, отец, всё же подробней расскажи про первые дни до свадьбы, – попросил Владимир. – Уж очень вы оказались шустрыми, за пару часов главный жизненный вопрос решили, можно сказать, рекорд поставили.
– Нам, сынок, о рекордах думать некогда было. Осень близилась, а у Ольги в поле картошка оставалась неубранной, вот она нас и попросила подмогнуть. Встали из-за стола да в поле поехали живёхонько. Споро поработали, аж упрели. Засветло успели мешки до дома привезти, на просушку рассыпали под навесом. Туда-сюда, туда-сюда, закрутились с картошкой, а уже и темнота опустилась. Ольга в дом ушла ужин гоношить, а Сенька мне и говорит: «Ты, Васька, молодец! Ты даже не знаешь, как же тебе повезло. Завидую тебе… Ох, как же мне жалко её было, когда Яшка, стервец, сбежал! Я бы и сам на ней женился, охранял бы её, оберегал, но мне нельзя. У меня – сам знаешь – есть Любашка, а она чуть-чего глазки быстро кому угодно выцарапает, и это в лучшем случае. В худшем – с корнем открутит кое-что. Ох, и хитрый дружок-то мой! Ну, да ладно… Короче, вот так я с моей Ольгой и законтачил.
А потом уж и матери приехали. Ольга пошла в магазин, вина набрала, выпечки всякой, колбасы, холодца сварила. Сели за стол. Мать моя, она какая была? Она всегда открытая, всегда смеётся, никогда ни на что не жаловалась. А Ольгина мать сидит хмурая да на Ольгу покрикивает. А мать моя, бабушка ваша, ей и говорит: «Полина, ты чего кричишь-то? Радоваться надо, а ты какая-то непонятная». Тёща моя будущая, ей и отвечает: «Тебе легко так говорить, у тебя ещё двое детей дома, а у меня Ольга – седьмая и последняя. Все разбежались, одна я остаюсь».
Выпили мы, обговорили все дела наши, назначили день свадьбы.
– Ты, отец, расскажи Володе про черевички. Он про твой подарок, пожалуй ничего и не знает, – попросила Валентина.
– Ах, да!.. Было, было такое дело. Задумал я моей Ольге сшить к свадьбе туфельки. На женскую ногу имелись у меня три колодки, а среди них её размер – тридцать седьмой. И кожа давно заготовлена добрая, и каблучок венский – кубышечка такая. Это сейчас на шпильках девчата шпилят, ноги выворачивают, а тогда мода другой была. Чёрные туфельки с белым бантиком ей сшил за три дня. Им потом сносу не было.
– Постой, отец. Я знаю, что раньше ты когда-то сапожным делом занимался – вклинился в разговор Владимир. – Расскажи, где ты этому ремеслу научился? Тут талант всё же нужен и учителя хорошие.
– Война, сынок, всему меня научила: и топориком махать, и печи класть, и обувь шить. Когда жрать захочешь, любому полезному делу быстро научишься. Я с четырнадцати лет в мастерской по ремонту обуви приступил трудиться. После седьмого класса уже кормил семью. Время строгое было. Начинал с простенького: худые подошвы менял, каблуки наращивал, набойки ставил. Потом тапочки научился шить, а в шестнадцать лет допустили уже и до туфлей. Чем лучше шил, тем чаще в кармане шуршало… А учителя… Мои учителя – это калеки. Профессора! Война многих великих сапожников после себя оставила. Жить-то как-то надо, вот и научились бывшие солдатушки доходному ремеслу, а уж потом и мне своё умение передали. Спасибо им, я в армии потом был кум королю. Первый год плотничал – строить много чего довелось, а как прознали про мой талант командиры, им и сапожки фасонистые шил на яловой коже, и их жёнам туфельки… Даже жену командира дивизии обувал. Деньжата заимелись. Вот тогда я и гармошку купил.
– А у кого учился играть? – настырно допытывался Владимир.
– Хе-хе!.. Армия, сынок, это тебе не консерватория. Моцартов там нет.
Лицо старика уже светилось, уже морщинки на лице разгладились и седые волосы под солнечным лучом, падающим в окно, сияли нимбом.
– Вот тебе не довелось служить, а наша армия, сынок, – это тоже труд и дисциплина. Искал времечко свободное. На слух мелодии подбирал. Тили-тили, трали-вали – ага, попал… Вот так постепенно, но каждый день мучал свою подружку. Уже через год и вальсы шпарил, и песенки всякие. Потом ох, как пригодилось! После армии меня на все свадьбы звали, я, кажись, за три месяца оправдал стоимость гармошки. А ещё на танцы в колхозный клуб постоянно приглашали по выходным. Это уже в начале шестидесятых обзавелись радиолами с проигрывателями, а до того времени гармонист – это не хухры-мухры, а первый парень на деревне.
– Отец, расскажи ещё Володе, как вы с мамой регистрировались, – попросила Валентина с улыбкой. – Как вас не хотели расписывать.
– Ой, и правда! Слушай, сынок, в нашей Ольшанке Корольковых и поныне полсела. И где Ольга родилась, Корольковых тоже, понимаешь, развелось, как кроликов. Мы в районный загс приходим с паспортами, сидит в кабинете мужик дуболобый. Смотрит наши документы: Корольков Василий Степанович, потом Ольгин паспорт читает: Королькова Ольга Михайловна. Окуляры на носу аж зашевелились, глядит на нас и, сука, выносит приговор:
– Я брата и сестру регистрировать не буду.
– Как так! – говорю. Батяньки-то у нас разные. Читай: здесь – Степан, а здесь – Михаил.
– Всё одно не буду! Значит, вы двоюродные.
Тьфу ты!.. Стелите гроб – я спать пришёл!.. Упрямый бычара попался. Ума палата, да ключ потерян. Пришлось нам ехать в Ольшанский сельсовет. Уж там-то меня знают, и всю родню мою помнят наизусть. Приехали в моё село, расписались с ней, и там же свадьбу на Октябрьские праздники сыграли. Там же мы и повенчались. Вот так было дело… А денёк-то свадебный выдался такой тёплый и солнечный, кажись, сама природа за нас шибко радовалась.
Поначалу-то мы жили у бабки Варвары на квартире в синем бараке, а когда ты, Валя, родилась, тут и началось: болела часто да плакала днём и ночью, а дед старухин уголь развозил на подводе. Намудохается за день, а ночью тоже покоя нет никакого, вот бабка Варвара и отказала нам в комнате. Но мне тут повезло – от комхоза дали квартиру на две комнаты. Оттуда я потом и в армию ушёл. В армии спокойно, значит, служу, а до Ольги тёща перебралась. Славик на ту пору уже родился, Ольге какая-никакая подмога была от матушки родной. Вышла Ольга на работу, в столовой трудилась. Не голодно жилось, а тёща вдруг сдурела: не климатно ей, видишь ли, соседи противными показались. И пошло, и поехало… Сфоловала она Ольгу уехать за сто километров работать в лесхозе. Дали там ей домик, а на пользу не пошло. Ударила молния – дом дотла сгорел. Хорошо, никто не пострадал, успели кое-какие вещи вынести да документы спасти. Устроились на квартиру, а Ольга принялась сама строить новый дом. Скажи сейчас, что баба решилась дом строить – никто и не поверит. А я к тому времени в армии уже два года отслужил. Получил письмо, узнал про пожар и пригорюнился аж «до не могу». Командир части видит такое дело – отпуск дал на десять дней. Хороший был мужик, в положение вошёл. Приехал я к жене на побывку и гармошку с собой привёз, оставил её на сохранение дома до дембеля. Потом она мне пригодилась очень, я про то уж говорил: на свадьбах играл да на танцульках в клубе. Копейку копил. Горькую пил редко, лишь по большим праздникам, да и то не до соплей. С этих денег потом мотоцикл с коляской купил – уже как-никак, а легче стало. Что надо – вжик, загрузил и привёз. Но это было потом, а тогда, в отпуске, ни одного дня продыха не имел. Помню, стропила завёз, доски с пилорамы, кирпичи на печь. Особо подвезло: толстых дубовых лесин про запас раздобыл. Крышу тёсом покрыли уж через год, когда дембельнулся. А Ольга моя работала за троих мужиков. Одержимая!.. Вот такая у вас была матушка!.. Да ты, Валюша, уже, наверно, помнишь то время.
– Нет, отец, ничего не помню. Мне четыре годика было, что могу помнить?
Василий Степанович умолк. Незряче уставился в окно и отчего-то мял кулаки. Вспоминая то трудное время, перескакивал в разные года; перед глазами, как в кинохронике, картины былого менялись часто.
– Мать на ту пору работала на торфу – это ров в два с половиной метра глубиной, а в нём – воды аж по колено. За смену так накидается, так умается, что до дома едва живой добредала. А приползёт до крыльца, сразу хватается за лопату или топор. Я с армии пришёл, она уже дом почти построила. Измучилась, исхудала бедняга, а стены под козырёк вывела. Вот такую кару несла за свою ошибку. Не послушалась бы тёщу, всё по-другому бы сложилось. У неё руки стали совсем как у мужика – мозоли да шишки вместо суставов. Торф, глина, солома, вода – и так каждый день. Как не свалилась от хвори – уже и не представляю. Но мать свою не корила. Вы знаете, она никого никогда не осуждала, терпение великое имела. И сама она великой женщиной была. Вот вам признаюсь – теперь уже можно: я ей никогда не изменял. Хоть она и была чуток постарше меня, а вокруг молодых девок и вдов после войны осталось – хоть пруд пруди, но не соблазнялся. Не то, что некоторые…
Василий Степанович грозно блеснул глазами в сторону сына.
– Ты, батя, про что? – встрепенулся Владимир.
– Молчи уж, пока подзатыльник не заработал, – рявкнул на сына. – Думаешь, будто далёко живёшь, так у тебя всё шито-крыто, ан – нет! Всё знаем… Шестой десяток попёр, хватит кобелиться! Ленку в обиду мы не дадим.
Опять умолк, опять в голове картины былого наползали одна другую.
Владимир, чтоб сменить неудобный разговор, про мать спросил:
– Как же это она смогла без тебя дом-то построить? Это же лес нужен, жерди, кругляк и брус на лаги потолочные. Ей кто-то помогал?
– Конечно, люди помогали. В лесхозе иногда совершенно бесплатно выписывали стройматериал, вместо куба досок привозили три, вместо трёх килограммов гвоздей загружали в машину ящик. Мир, сынок, не без добрых людей. И её доброту все видели, ценили да встречное уважение имели.
Он вздохнул, о чём-то головой покачал и продолжил:
– Отслужил полный срок, домой на крылышках примчался – тут ей чуток и полегше стало. Впрягся я в дело, так опять, тудыт твою налево! беда припёрлась: тёща бац! – и померла. Хоть и баламутная баба была, а с ребятишками всё ж подмога имелась: пока моя Ольга пласталась на торфе да на стройке, все дела по дому на ней держались. Что делать? Надо в колхоз вступать – кумекали с Ольгой. А на ту пору она уж Сашкой забеременела. Судьба такая выпала. Ты задумаешь так, а оно совсем другое выходит, Бог наши дела по-своему поворачивает. С Богом не поспоришь. Но я для началу в колхоз не пошёл, всё ж прежде решил в Стрелицу поехать, работу поискать. Зашёл в пожарку, а там сокращение. Из пожарки вышел, на всякий случай заглянул в сапожную мастерскую – через дорогу наискосок она стоит. Думаю, мало ли… Я же делу обучен. И что вы думаете? Там старикашка-алкашка заведовал мастерской, его собирались выгонять да замены не имелось. Что делать? Ведь не жить нам с Ольгой по разным весям, а тут Бог со своим поворотом опять встрял: молния ночью бабах! – опять пожар. Дождь слегка покапал и стороной прошёл. Ещё дом до конца не достроили – всё в пепел и дым… Все наши труды непосильные – прахом. Хорошо хоть пожитки не успели внести, ещё внутреннюю отделку не закончили. Понятно стало: проклятое место. Две молнии подряд – это, как ни крути, а слишком… Не случайно всё… Ольга три ноченьки потом почти и не спала – то плакала тихонечко, то вздыхала. А зачем ей переживания, коль под сердцем новая жизнь народилась?! Я её успокаиваю, а она одно твердит: «Это мне наказание за то, что дочь нагуляла, а потом тебя подпустила». С той поры стала она молиться часто, каялась каждый день. Все вокруг уже без Бога жили, а моя Оля к Нему пришла навсегда. Вот так дело-то было… Незаметно как-то через покаяния почти святой стала. Сами знаете, моя Оля многое видела в людях, чего нам не дано замечать. Дар такой, он избранным даётся.
Отец ещё долго рассказывал, как трудно им пришлось скитаться по квартирам, пока строили новый дом в Стрелице, тот самый, в котором сейчас сидят и разговаривают, сколько сил и времени ушло. Опять спасала гармошка да золотые руки мастера сапожного ремесла. Уже Сашка слегка подрос, четвёртый годик ему пошёл, а тут такое дело…
Василий Степанович пристально посмотрел на сына, потёр лоб, и вдруг признался:
– Я был против тебя, вот так… А ты, сынок, пойди завтра на могилку к матушке и поклонись. Это она тебя спасла. А может, ты сам почуял…
Владимир недоумённо переглянулся с сестрой, но промолчал, ожидая продолжения отцовского откровения.
– Как сейчас помню, – продолжил Василий Степанович. – Было дело в серединке осени на Покрова, в пятьдесят девятом. Отсапожничал я, пришёл с работы, поужинал. Ольга какая-то странная по кухне тенью мечется, всё о чём-то своём думает. Вроде, что-то сказать хочет, а сама молчит смурно. Что спрошу – как не слышит. С бабами бывает, думаю. Рассиживаться некогда, топор да молоток в руки и – за дело. Я накануне шпалы выписал на станции, пристройку к дому сооружал. При электрическом свете часто работал, спешил до первого снега стройку прикончить. Перед сном помылся и – на боковую. Оля легла рядышком. Ну, понятное дело, я к ней с обнимашками.
– Постой, – говорит. – Я сегодня у гинеколога проверялась. Ребёночек у нас будет.
– Ёшкин кот! Шо, опять?!
А у самого сразу настроение и всё остальное упало. Тудыт твою налево! Тебе, Валюха, десять годков стукнуло, а ты уже, как воспиталка, для Славика и Сашки. Девке учиться надо и гулять хоть иногда, а она матери во всём подмогает: этому сопли вытри, тому пригляди, чтоб уроки сделал, а тут ещё один сорванец наметился… А деньги где взять, чтоб их одеть, обуть не хуже других ребятишек, а ещё накормить и вырастить до скончания школы? Уже сам измучился, и Ольга моя жилы рвёт, лишь бы детям кусок вкусный достался.
Высказал ей свою мнению, помрачнела она, но только и ответила:
– Посмотрим, как оно получится.
Уснул я, а под утро вдруг просыпаюсь – лап, лап, а жены рядом нет. До рассвета ещё часа два, в комнатке темнота. Слышу, молится в углу, Пресвятой Богородице поклоны кладёт и что-то шепчет. И так мне её жалко стало! Вот дурень! И зачем я ей про свои сумления брякнул?! Подскочил, обнял за плечи, усадил на постель.
– И думать забудь про аборт, – говорю ей. – Никуда я тебя не пущу. Мы с тобой и не такие передряги одолели, и сейчас сдюжим – вот увидишь. Рожай и этого обормота, а я ж потом целый мешок презервативов себе накуплю, чтоб не мучить тебя и Бога не гневить.
Заплакала она, в плечо уткнулась и стала мне рассказывать:
– Я вчера сама ужасно расстроилась, даже не знала, как тебе поведать. Ещё больше расстроилась, когда с тобой поговорила. Потом долго думала, думала… Уснуть не могла. Сморилась думать, уснула. Не знаю, сколько проспала, вдруг слышу во сне крик ребёночка. Нет, не плач, а именно такой крик, когда ему очень больно кто-то делает, будто его на части рвёт. Проснулась, а в ушах тот же крик стоит. Страшно стало… Ворочалась, ворочалась, опять уснула. Совсем недолго спала, и опять всё повторилось: кричит дитя, надрывается. Да что же такое творится-то со мной?! Проснулась, молитву прочитала и опять легла. А вот когда в третий раз услышала крики да подскочила с постели, тут и уразумела, что это мой ребёнок из утробы вопит, что про свою смертоньку прознал. Это он мне кричит, надрывается и пощады просит. Нельзя нам убивать его, грех смертный нельзя творить.
Сказала она так, а у меня слёзы, верите ли, сами горохом посыпались. Тут уж моя Оля принялась меня успокаивать. Вот как дело было… Так что ты, Володька, завтра с утра цветы купи в магазине да к матери на могилку наведайся. Поблагодари её за пощаду – она тебя услышит. Я знаю точно, она на том свете за тебя, сынок, молится, чтоб ты водку часто не хлестал и чтоб по чужим бабам не волокитился. У тебя есть законная супружица, мать сына твоего, вот ей и дари своё внимание. Она судьба твоя, а не коробка конфет – сегодня одну купил, завтра другую. Лена тебе Богом дана, перед Богом и ответ держать будешь. Всех баб ублажить не получится. Мне одной женщины на весь мой век хватило. Неча жадничать!