1.
В одном маленьком домике на краю села Перегудово доживали свой век бабка Клавдия и дед Евсей. Доживали они одиноко. С утра супруги чаще всего молчали, к обеду бранились, к вечеру бабка начинала лить слезы, теребя сухими пальцами обиженные губы и кусая концы старенького платка с рисунком перьев павлина.
Дед, молча надев на застиранную тельняшку тужурку, тайком доставал из резинового сапога в темном чулане шкалик водки и «спокойствия ради» уходил выпить за сараем или за баней, а иногда и вовсе заливал тоску во дворе у соседа, старика Мукосея.
Хозяйство престарелые супруги давно запустили, кроме трех кур-несушек и одноглазого петуха ничего у них не было. Куры гуляли сами по себе, питались, чем бог послал: иногда даже крошками со стола.
И, стало быть, из «свежатинки» жевали дед с бабкой чаще всего яйца. А про мясо они давно забыли. Да и где его взять? Если только свою курицу зарубить, тогда яиц будет мало. Дед сам жарил глазунью или заливал яичной болтушкой вчерашнюю мятую картошку. Помолившись в угол для порядка, он ставил на стол сковородку и звал жену, приказывая "прихватить" головку лука или чеснока из гирлянд, которые висели по всему дому: за печкой и в передней, и даже в их спаленке над высокой кроватью с периной и горой подушек - «думочек». Теперь в спаленке кроме редких городских гостей никто не почивал.
Может показаться, что они жили так всегда, но это совершенно неверно. Они жили по молодости счастливо, весело и дружно, они растили свою дочку - красавицу Павелику. Не путайте с повиликой - нежным , но очень вредным цветком на огороде, от которого трудно избавиться, потому что корни его расползаются далеко под землей.
Это имя придумала их дочке хуторская знахарка по прозвищу Полениха. Возможно, из какого-то умысла, заменив одну букву, чтобы никто не догадался, а возможно, просто была такой великой фантазёркой, что простое имя и не пришло ей в голову. Дело было в деревне за Черниговом, еще до войны, там и детей-то не всегда регистрировали, и возможно Павелике дали бы другое имя, обратись родители в сельсовет. Возможно она бы стала Анной или Пелагеей, и у неё была бы совершенно другая судьба.
На утренней заре в середине жаркого в тот год мая знахарка приняла детя в руки, которое появилось раньше срока: роженицу Клавдию из-за отсутствия лишней телеги в селе так и не успели отвезти в краевую больницу. Девочка росла необыкновенная, как будто оправдывала своё редкое имя. Она рано встала на ножки и властно требовала к себе внимание криком, как у озерной чайки, а потом и вовсе у неё прорезался голос, как у горлицы, и она целыми днями пела, пела...
А в тот май, когда Павелика только появилась на свет, матери надо было каждый день вставать с зорькой и вести стадо коров за ручей на пастбище. На работу Клавдия вышла уже через неделю после родов, потому что её молодого и красивого мужа, пастуха Евсея, ещё до Пасхи призвали в армию. Привязав большим крепким платком новорожденную Павелику к своему плечу, она брала берестяной туесок, уместив в нём бутылку молока, краюху хлеба, варёные яйца, головку лука, а на другое плечо перекидывала хлыст и отправлялась так за околицу, куда хозяйки уже вывели коров, телочек и бычков.
Лето начиналось яркими зарницами и грозами, как никогда, в этот год грозы случались чаще, приходилось прятать дочку в шалаше из соломы и самой забираться туда, чтобы покормить Павелику грудью да перекусить от усталости. Клавдия не боялась гроз, только вздрагивала иногда от удара громового раската и молча крестилась, как учили их с братьями в детстве. Она тоже выросла под открытым небом, и её мать брала с собой в поле на прополку и на покос.
Лежа в шалаше с малышкой, которая очень резво опустошала грудь, Клава вспоминала рассказы Поленихи. Они были причудливы, как и вся жизнь Поленихи, не только знахарки, но и местной ведуньи. Она плела свои небылицы для детей и взрослых, как бы заговаривая хворь. И все в селе знали, если Полениха сказала - так тому и быть.
Вот и во время родов Клавдии бабка Полениха начала как будто чудить, заговариваться:
- Павелика родится, спокойна жизнь прекратится...Эх, девонька, каку беду ты нам принесёшь, каку печаль. Даром, что красавица будешь до срока.
Ничего не поняла в горечах Клавдия, только отмахнулась от чудной бабы:
- Что ты Полениха мелешь, каку беду? Дети - это наше солнце.
И заплакала от облегчения и радости, когда знахарка положила ей кулёк с доченькой на живот.
- Держи своё солнце да сильно не обольщайся!
Когда в конце июня 1941 года началась Великая отечественная война, и Клавдия тут же поняла, что в её дом точно пришла беда, мужа нескоро увидит, его тут же отправили на фронт, не с кем будет разделить молодой матери горе и лишения.
2.
Но это было так давно, что вспоминать о войне старухе было не под силу. Ну, разве, что с дедом поговорить в день Победы, когда он собирался в сельсовет в выцветшем кителе не со своего плеча и белой бейсболке с наклейкой якоря. А в обычные дни супруги жили без воспоминаний, ели чаще молчком, потом, так и не убрав со стола, старуха, поклонившись образам, принималась за вязание, начатое сто лет назад. Тихо ругаясь, она по десять раз на дню распускала петли и принималась набирать их снова. Дед громко хлопал дверью, услыхав:
«Что вот, чёрт окаянной, чадишь под нос цигаркой?»,
Он уходил и всё строгал и строгал какие-то доски в покосившейся на один бок «сараюхе», громко стучал молотком, пилил...итак до самого заката солнца. А потом на крыше домика появлялось подобие мачты с веревочной лестницей. Бабке он не говорил о своем увлечении, на крышу она никогда не смотрела, была уже подслеповато.
«Нечто, гроб там колотит, - думала бабка да обмолвилась, услыхав громкий стук молотка, -- вот же чудной мужик. » А дед в свою очередь рассуждал про себя, зная мысли жёнушки, ну и лукаво как бы в ответ бабке говорил: * Ага, гроб, ящик для упокою надо бы сварганить.* И на вопрос соседа отвечал, что он задумал : *так оно ведь как...Не дождесся от колхоза милости, председатель--скряга, так в картофельном мешке и закопают в землю. И чо тогда делать-то?*
Утомившись от прожитого дня в любую погоду, старики жевали в сумерках, глядя перед собой в одну точку. Еда простая, но привычная: ржаной или ситный хлеб с луком и квасом. Если было что съестного на обед, тоже могли перекусить, летом окрошку любили.Зимой тюрю на бульоне из птицы, дикий голубь попадался в силки, расставленные дедом на огороде, если соседская собака не опередит. Так, после трапезы,покряхтев, старики укладывались. Тот час засыпали под тулупами, каждый на своей лежанке у печки, в морозы засыпали вместе на печке с полатями, где от жары нервно и тяжело дышали, всхрапывали, охали. Если бабка просыпалась ночью первая попить воды в сенях или сбегать «до ветру», толкала кулаком в бок мужа, чтобы старый чёрт перевернулся, не храпел в ухо. После этих греховных упоминаний « чёрта» она обязательно торопливо крестилась в угол передней, где висела иконка Троицы, украшенная окладом в виде резного ящика, накрытого расшитым Клавдией ещё по молодости полотенцем.
3. Старухе часто снился один и тот же сон. Она бежит по лугу в лёгком сарафане, а повзрослевшая дочка с длинными косами, ладной фигуркой как у статуэтки на их полочке около радио,бежит навстречу. И бежит Павелика обнажённая, руки их сплетаются, дочка пытается увлечь мать за собой в лес, за тот ручей, который селяне всегда переходят летом вброд, чтобы попасть на пастбище. И тут летит на них цыганская кибитка, Клавдия отскакивает в сторону, Павелику здоровая смуглая рука подхватывает и затаскивает на ходу в повозку, и девочка кричит: "Мама, мама...прости, я найду тебя!"
Клавдия просыпалась всякий раз в холодном поту и начинала разгадывать сон: голые снятся к великому стыду, покойники к плохой погоде, а цыгане, как известно, от голода. Но про цыган отдельная история, их в районе много, оседлые живут на хуторах, а те, что кочуют, всегда славились тем, что детей иной раз воруют, как и коней. И закралась у Клавдии мысль, а что если на самом деле её Павелику не молнией убило, как все решили в селе во главе с Поленихой, которая между прочим, зналась с цыганами, меняла свою мятную брагу на что-то подходящее в хозяйстве: хлысты, уздечки, изношенные попоны.
Да, вдруг подобрали девочку Клавдии неизвестные люди и увезли в табор? Вот и начала она искать дочку каждое лето по окрестным сёлам и хуторам.
Ходила не одно лето и к Поленихе, но та уже была давно не в себе, старая лет под девяносто. Она не признавала Клавдию, только крестилась и ругалась: "Вот что бродют тут всякие, топчут, зря небо коптят?" И даже строго вопила, чтобы немедля её оставили в покое, к смерти она готовится с молитвой. А в последний раз, это ещё при Хрущёве было, бабка Полениха наговорила Клавдии за килограмм пряников и бутылку скипидара, что скоро у Кланьки появится жених, бросит она деда и уедет в страны заморские, и вообще " будет очень скоро жизнь хорошая, с новым царьком, а потом его опять снимут, и ещё одного и ещё, а когда другого пришлют с севера, то начнётся война в одной маленькой стране, а потом война разгорится на весь мир, в которой мало кто уцелеет". Ничего не поняла Клавдия, ушла и никому этот бред повитухи не рассказывала, особенно про жениха заморского.
Вскоре после их встречи Полениха представилась ко Господу, отпели её бабки сами, потому что местный поп бабку-ведунью от церкви давно отлучил, и похоронили знахарку тихо за селом в рощице, где лежали на скрытом от глаз погосте без ограды и крестов какие-то "самоубивцы" да цыгане, подстреленные колхозным сторожем в войну за конокрадство. На фанерной табличке черной краской сама Клавдия вывела: Ефросинья Поленова и годы рождения, смерти под диктовку грамотного деда Евсея-- примерно, ибо точных дат никто не знал и не подсчитывал, а паспорт знахарки Поленихи нашла секретарша из правления в одном из сундуков уже много позже. На поминки собрались тоже тихо, у одной из селянок, друживший в молодости с Покойнице, тем более из родни у Поленихи давно никого ...Все погибли:муж и сыновья на фронте, мать с отцом замёрзли на лесозаготовках перед войной, уснули в телеге прямо на заимке да не проснулись, в тот же год дочка утонула в речке, когда ей было лет пять от роду. Другие её две сестры и брат уехали в начале 50-х на Целину и не вернулись, никто их не искал, сама Полениха говорила одной бабке у колодца, что ничего так не узнала о них, хотя как колдушка, видела в своих вещиих снах: сгинули не случайно...а как, это секрет. Дело подсудное.
4.
Дочку старики потеряли ровно в день 10-летия победы в 1955 году 9 мая. По селу кружился вихрем народный праздник, из колхозного рупора неслось великое ликование. А вечернее гуляние устроили на высоком берегу реки. Водили хороводы, пили хлебную брагу, пиво на хмелю и квас с хреном, а потом жгли высокие костры. Павелика с девчонками да бабами помоложе тоже кружилась в танце вокруг костра, но вдруг поднялся сильный ветер, мужики кинулись тушить костер, в небе уже засверкали сполохи молний. И ударил такой гром, что дети с криком разбежались, взрослые бросились за ними. Павелика тоже побежала и спряталась под самое большое дерево с дуплом. А когда начался ливень, они с соседским мальчишкой Колькой вскарабкались и укрылись в дупле. Ещё раз ударила молния, потом оказалось, старое дерево раскололось на две половины.
Хватились детей только ночью, когда они не прибежали в село, а когда дождь пошёл на убыль, Клавдия с мужем Евсеем пошли искать дочку, под утро под обломками дерева нашли убитого мальчика, от девочки осталось только обгоревшее по краям подола платьице, хотя само дерево почти не обгорело. Искали девочку долго по всей округе и милиция, но тело так и не нашли.
После таинственного исчезновения Павелики кровных детей у Клавдии не было, как говорили старые люди: Бог боле не дал. А теперь, когда далеко за семьдесят,их навещали племянники, приезжавшие из города всё реже и реже, а тосковала ещё больше бабка с того самого времени, как отключилось у стариков на хуторе после сильного ветра и грозы радио, по которому раньше часто передавали не только добрые вести села, района и всей огромной страны, но и разные хорошие песни хора Пятницкого, а то и радиопостановки. Без культуры старуха теперь проливала под вечер слезы. Дед, засунув свои тощие кривые ноги в трухлявые валенки с калошами - в них он бессменно шаркал круглый год из-за ревматизма - "сматывал удочки" в сарай. Нет бы стукнуть по столу в правлении и добиться, чтобы отремонтировали радио-точку, так нет - пусть всё быльём порастёт!
Дед Евсей всё чаще тайком выпивал «на сон грядущий» шкалик-другой самогону, да когда не было - черпал ковш бражки из под брезентовой палатки в самодельном жбане, и под соседское яблочко дул в одиночку, а то нёс угощение до соседа, и пили вместе под то же яблочко.
Эх яблочко!...С Боку зелено, подходи наливай, кому велено!
Летом, особенно в августе после сбора их с бабкой нехитрого урожая из лука , подсолнухов, картошки и морковки, дед с соседом собирались чаще за сараем на верстаке, заросшем лишайником, к нему была протоптана узкая тропинка. Вольно было и отрадно на свежем воздухе, в котором носились запахи скошенных трав и речной тины после дождя, и запах дыма из печных труб вперемежку с морозным запахом снега - зимой. Летом ещё слышно, как в кустах вдоль просёлочной дороги стрекочут кузнечики, поют свои брачные рулады лягушки, плачет иволга. Всё так знакомо, привычно,но всякий раз как заново! Из дальнего леса часто доносилось звонкое куку, это птица вела отсчёт жизни селян, все по какому-то древнему обычаю замирали и начинали считать, сколько лет им осталось радоваться солнцу: один, два, три...пятнадцать, двадцать три...
А ведь с другой стороны посмотреть, что плохого в этой их нескладной житухе, не было же последние двадцать лет ни дня, который бы дед с бабкой прожили врозь. Разве это не чудо?
5.
По осени, когда дни были все короче, а вечера длиннее, темнее, старуха начинала будто бы бредить (вернее сказать, грезить) как бы она могла жить без старика, если б не вышла за него замуж. Закатив глаза, бабка Клава вынимала из своей памяти какого-то зав.техникой Петрова, в следующий раз она называла его Ивановым или Сидором Безродным. А то вдруг вспоминала какого-то князя Нарышкина или цыганского барона по имени Михаил - все они будто тоже хотели ее взять в жены и увезти в «земли обетованные», а она , « вот ведь дура, набитая утюгами», не пошла за них. И зачем её за него благоверного, голодранца Евсея из батрацкой семьи выдали, голосила бабка и сама отвечала: да потому что время было лихое.
Но подумайте, люди добрые, какие в деревне князья и купцы... Что вы Их сразу бы в Сибирь сослали!
В карты как раньше старуха уже играть не хотела, и что только не придумывал дед и как не упрашивал. А какие были веселые вечера, особенно под Рождество и в крещенскую неделю, даже на колядки они парой, как почтенные селяне, ходили, когда была ещё жива их дочка Павелика. Как она радовалась праздникам и придумывала разные "номера", потом их в показывала в сельском клубе с подружками. Танец снежинок дед любил больше всего. Его Павелика Снежной Королевой кружилась в блестящей мантии из платка, расшитого звездочками из фольги,в короне, украшенной битыми ёлочными игрушками, с волшебной палочкой в руках, которой она дотрагивалась до девочек в белых марлевых платьях, тоже расшитых звездочками. Снежинки "просыпались" и начинали порхать, как белоснежные лебеди над прудами.
И почему же к соседкам в гости не сходить? Но к ним старуха дорогу давно забыла, только всё и сидела в потемках у печи, шелушила из головок подсолнуха семечки, чтобы весной кое-что продать заезжим и купить на вырученные деньги керосиндля керогазки, а в светлые дни вязала носки из козьей шерсти для племянников или штопала у окна дедовы галифе. В который раз старуха на руках без машинки перешивала свою любимую цветастую юбку, ту, что досталась от племянницы и была одна на все случаи жизни: "и в пир и в мир и в добры люди". Раньше она ходила в ней только на выборы или ездила в райцентр на рынок, теперь юбка была нужна старухе только для того, чтобы сходить до почты и отбить телеграмму родне,"если вдруг что с дедом".
6.
А однажды из памяти старухи вдруг воскрес один молодой капитан дальнего плавания, страстно желавший ее и зовущий с собой на корабль под алыми парусами. Поскольку старуха чаще всего бредила вслух, дед насторожился и сказал ей осторожно, на всякий случай прикрыв голову рукой, чтоб не схлопотать валенок:
"Так ведь... это... ты ничо не попутала? моря-то поблизости у нас сроду не было!"
"Молчи, изверг! - Зашипела змеей старуха и начала греметь в печке ухватом, ставить на утро квашню. - Лучше бы в магазин собрался, ирод, сидишь, балясы точишь почём зря, а хлеба последний кусок доели ещё вчера!"
Старуха, как будто враз помолодев, садилась картинно, набросив на плечи вязанную серую шаль, проеденную в нескольких местах молью и аккуратно заштопанную нитками другого цвета. Так она демонстративно в одиночестве пила чай с маковыми сухарями, которые привезла с оказией почтальонка Дуська, которая доставляла старикам крошечную пенсию: хватало на хлеб, пряники, соль и спички и иногда дед сам покупал газету.
Дед сидел у окна, обиженно косился на бабку и пересыпал табак из холщового мешка в расшитый мелкими пуговками плюшевый кисет цвета пьяной вишни. "Павелика, господи, бедная моя! Как хорошо, не видишь ты, твоя мать сходит с ума!" - шептал старик Евсей.
А еще в жизни стариков случались такие дни: вот в прошлый год к ним в село из района приехал в июле бородатый фотограф, но они отказались сниматься: денег он много запросил авансом. И портреты молодых деда с бабкой - те, что висят над кроватью - так и остались бледно-коричневыми, местами уже в трещинах. И бледный от солнца портретик дочки Павелики, где ей лет девять, тоже висит рядышком. В Пасху дед под понукания жены Клавдии украшает портреты самодельными кружевами из папиросной бумаги, а В Троицу - веточками берёзы.
Бабка, провожая фотографа до калитки, припомнила вдруг , как однажды ей признался в любви заезжий "геолуг али баптист?", она не поняла.
Дед, топтавшийся в это время на крыльце с цигаркой , покраснел от стыда, раскланялся пришлому человеку и, плюнув в сторону бабки, заспешил в огород к соседу.
"А, надысь, слышь-ка, Мукасей, бабкин ухажёр старый, как она сказала, по фамилии Репнин, что ли, прислал ей телеграмму, она даже кофту чистую надела и пошла на почту," -- жаловался дед, после того, как заехал младший троюродный брат бабки Клавдии из Белозерска и привез старикам телегу дров и литровую бутыль самогона.
"Дак не обращай внимания, перебесица, у неё и мать была не снегурочка, вся их родня - лярвы, " - успокаивал Мукосей, потягивая самогон из гранёной рюмки,как лорд потягивает виски.
"Зараза какая,отставной козы капитанша, что она придумала, а? Пошто дочку редко вспоминат, а энтих кобелей своих кажный день, кажный день..., - ворчал дед.
Однажды утром отложив старую подшивку газет "Гудок" за 1969 год, которую он читал не первый год, а края рвал для самокруток. - Слышь, КлавдИя! Тебе до меня и шешнадцати годов не было. И что ты всё время придумывашь про женихов, а?"
"А, что ты знашь!" - махнула рукой бабка.
Когда брат бабки уезжал вдруг вскрикнула ему в спину вместо "прощай":
" Капитан за мной все равно приедет!"
"Кто приедет-то? Кум на куме в пустой сковороде?"- смеясь щербатым ртом, спрашивал дед всякий раз, когда бабка вспоминала про капитана дальнего плавания, но старуха не отвечала, а только улыбалась и задумчиво смотрела в окно на седые клокастые облака в предзакатном небе.
Старуха не то скулила, не то стонала во сне. Чуткий из-за личного переживания и досады дед всё время слушал дыхание Клавдии, скреб плешивую головенку пожелтевшим от табака пальцем, вставал, поднимал упавший с бабки тулуп и причитал: "Что ж ты глупая баба, что ты придумала, какой-то капитан ее увезет на алых парусах..."
Поутру всё та же песня: старуха, поев пустой простокваши из козьего молока (его приносила соседка, если у неё от семьи оставалось) отправляла на ухвате в печку хлеб из отрубей и сухой лебеды с горсткой ржаной муки «для затравки». Поскольку дед наотрез отказался идти за буханкой в сельпо, это почти 5 км от их дома, она с ним не разговаривала, но начинала вслух вспоминать про своих давних и, должно быть, умерших уже женихов, но все больше про капитана. Дед собрался было сесть подшить бабкины валенки, но взбеленился, нервно поелозил тощим задом по скамье, бросил на пол шило с дратвой и направился на двор. «Спятила старая грымза, совсем спятила.
"Нету у нас моря. Нету-ти!" – крикнул он из-за печки, где искал калоши на валенки.
« А раньше? - Истерично кричала бабка вслед. -
Было море раньше! Я же помню, даже песню всё время передавали про "Синее море моё..."»
«И где было оно?»
«Там, за лесом!» - Еще громче заходилась старуха.
" Куда жо оно тапереча подевалось?" - С ехидством вопрошал дед, уже нашаривая рукой бутылку в кармане тулупа, пока бабка, согнувшись, подметала пол.
«Иссохло, как твоя рукоять!» - Отвечала она в сердцах, бросала веник за печь и подслеповатыми глазами провожала летящий за окном косяк журавлей.
Так шло время, наступала зима. Со снегом и холодами истерики бабьи постепенно затихали. На это время старуха становилась смирной, как проспавшая и опоздавшая на урок гимназистка. Лишь бранила деда за то, что снег притащил на валенках: «Ух, лентяй какой, ноги не обметат!»
Ни о чем своем старуха Клавдия уже не говорила, сидела тихонько в углу на печной лежанке. Давно не вязала, только всё перекладывала какие-то лоскутки из одного наволочного мешка в другой, а то просто так лежала, сжавшись улиткой, почти без движения.
« Эх ты, хитрая лярва, силы бережет до весны, чтоб потом меня изводить», - горестно думал дед.
7.
"Разлюбила меня совсем, моя Кланькя! Слова доброго от неё не знаю...", - говорил как-то дед соседу Мукосею.
« Так молодая ишо!Говорю же, перебесица!, - отвечал тот, - даже не сумневайся!»
Мукосей смотрел, как жалко сутулившийся сосед утирает слезу и предлагал деду своего табачку. Курили, глухо покашливая, потом шли сено деда Мукосея из-под снега выгребать, потом обмывали законченное дело настойкой самогона на меду или на мяте. После ночной метели дед всегда без понукания бабки, недоделанной капитанши Ассоль, брался за деревянную лопату и, сопя, как тот большой пузатый самовар, что давно уже забыт в сарае, потому что гостей не ждут и ставят на электроплитку для себя даже не чайник, а ковшик на четыре стакана - расчищал дорожку к сараю. Перекурив, он отгребал дальше, к покосившемуся набок «сортиру», потом долго еще стоял, смотрел на зимний закат и снова курил, ладно свернув «самокрутку», прикидывая, где же взять гвоздей, чтоб подправить «весёлое место» с крохотным окошком в форме сердца. Вспомнил: можно сменять у соседа на деревянную кадушку, в которой уже давно они с бабкой не солили капусту. « Вот, и будут нам на гвозди!»
Старик вернулся в избу довольный, красный от мороза и от своей смекалки, осторожно потрогал дремавшую старуху за плечо и зашептал, не ожидая ответа, больше для себя: "Ну что, Клавдия, жить будем? Да точно, поживем ешо!
А испугавшись, не заболела ли смертным недугом, толкал в бок кулаком и говорил немного громче:
" Кланя, чо молчишь-то?Ну хошь, щас мигом баню стоплю? ы, Кланя, давай подымайся, хватит бока налёживать, чай не казённые, капитанша ты моя, расхаживайся, кулёма, ага… и это....ставь-ка самовар...".
Ещё не проходил час, в бане уже стоял жар, дед ратапливал ловко по своему рецепту, известному только ему. Когда был в настроении шутил, что его сам банщик признаёт (это дед потусторонней силы, вроде домового). И вот старик уже парил душистым веником тщедушное тело бабки и приговаривал: «Хворь-сатана, поди прочь от меня, поди прочь от меня и от моей жаны!»
«А ну, Кланя, повторяй за мной...»
Старуха бубнила за дедом, улыбалась своим сморщенным куриным ртом и пихала деда костлявой рукой в тощий зад, чтоб ослабил удары веника. Потом дома они долго с чувством пили чай с малиновым листом, мятой и смородиной, растирали костлявые мослы самогонной настойкой на корне лопуха, а хитрый дед умудрялся глотнуть из штофа внутрь себя, пока бабка чесала гребешком свои кудельки, опустив низко голову.
«Ядрен червь, эхх, на перваке, ух, хороша!» - Радовался дед и посмеивался.
В апреле, когда холода совсем уже отступали и снег оставался только далеко в лесу, старуха понемногу оживала. А после первой майской грозы глаза ее наполнялись живой влагой, подслеповато щурились на старика. Утром она рано вставала, помолившись в угол с иконой, надевала высокие резиновые сапоги, ещё даже не попив чая, куда-то надолго уходила. И так почти каждый день до самого обеда. Дед особо не тяготился бабкиным отсутствием. Пускай развеет тоску! Она всякий раз возвращалась счастливая с березовым соком в туеске, или с охапкой разных кореньев, которые заваривали вместо чая. А то и ранних грибов наберёт, сморщенных таких, как шея у деда.
Начальный май рождался после прозрачного прохладного апреля иной год очень тёплым, к вечеру весь дом и огород стоял в розовато-серых прожилках, как ухо теленка: это тени от деревьев светились, потом они переползали на сарай, на плетень. Утреннее небо, еще кое-где вдали с темными и густыми облаками, плыло словно перевернутая чаша полупрозрачного озера, оно накрывало собой заботливо всю землю вплоть до горизонта. Выглянувшее из-за ближайшего холма солнце ласкалось за околицей по рыжим, блестящим слезками смолы деревьям, к полудню оно направляло свои лучи к рыхлой от талого снега земле на опушках. Набежавший порывами ветер играл с редкой прошлогодней травой и ветками молодой зелени, едва проклюнувшейся на осинах и березах. И даже дед, наблюдающий такое почти восемьдесят лет от роду, смотрел на всё с замирающим сердцем, ему тоже не терпелось выходить по теплу поближе к оврагу у реки и смотреть издали, как буквально на глазах оживает природа. Он так и вскрикивал в воздух: «Красотень, мать чесна!»
Солнце, пробив лёгкий утренний туман, раскрашивало словно художник всё бойчее день за днем стволы сосен, и они сияли то ярко-оранжевым до боли в глазах, то золотистым светом. Эх и приятно было деду втягивать в себя свежий воздух, наносимый весенним ветром с реки, он ласково шевелил редкие волосёнки на голове старика и щекотал ему ноздри до чихоты.
Вот в такое же утро и пропала старуха. Не умерла, а исчезла, словно " испарилась", вместе поднявшимся к небу с туманом. Дед не сразу хватился, а как понял, побежали они с Мукосеем по селу, звали, расспрашивали удивлённых земляков - никто не видел и не слышал. Потом искали в лесу и за оврагом. Кричали на все лады: " Клашкааа! Капитанша недоделанаааа, Клавдияяяя!"
У деда в голове было только одно: ушла его Клашка вслед за дочкой Павеликой, оставив его доживать век в полном одиночестве. Хоть и ругались они, жили иной раз как кошка с собакой, но ближе жены Клавдии у деда никого не было в этой жизни. А то, что она умом тронулась, так это понятно, не смогла оправиться от гибели их любимой дочки.
Искали Клавдию ещё неделю, наверно, да так и не нашли.
Дед Евсей подумал грешным делом, ложась спать один, что сбежала бабка к своему капитану, и если бы прочитал в своё время книжку или слушал внимательно постановку про алые паруса, уточнил бы, наверно: «Не жана, лярва кака та, язви её. Тоже мне, Ассоль нашлась! Тьфу!»
А старуха, возможно, всего-то, в город уехала, где комнатушка племянника пустовала, вспомнила вдруг: « Дай, поживу на старости лет в тепле с горячей водой да " с теликом", авось, как вернутся из «заграниц», сразу-то не выгонют».
Собрала старуха в дорогу вещички в маленькую авоську, и когда дед задремал на завалинке, вынесла их с документами в сени, прикрыв в углу рогожей. Рано утром ещё в потёмках взяла за иконой рубль на дорогу, пять - на хлеб до следующей пенсии, которая ещё только недели через три, но как честная гражданка - деду оставила больше, с расчётом, что он курит, и на дрова. В следующем-то месяце она свои получит, уже и с почтальоншей Дусей по секрету сговорилась, та будет ей привозить сама, а уж Клавдия детишкам Дуси шерстяных носков навяжет на три года вперед.
"И чего дура - баба мучилась, все мозги-ить пропил? Терпела, бестолочь такую, каши с ним не сваришь, - думала она, когда ехала в автобусе-, уж лучше одной...". Она была собой довольна - ехала в новую неизведанную жизнь.
Деду уж которую ночь не спалось без своей бабки, всё думал, уж случилось ли чего, может, он её обидел; а через месяц примерно ранним утром на убывающей луне в окно постучали. Евсей вскочил и прямо в нательном бельишке открыл дверь. Почтальонка принесла телеграмму. Дед нацепил очки, дрожащими руками развернул бланк: ждал он, что скрывать хоть каких-то вестей от бабки, но это было приглашение получить в райвоенкомате медаль "за отвагу". Сияющая, как медный таз медаль, наконец, нашла его... Дед в своё время служил на корабле юнгой, а потом воевал матросом и демобилизовался только после победы в Великой Отечественной войне. Откуда бы вы думали...? Да с Северного морского флота!
Так вот кто был Капитаном на самом деле, вот причём -- незабываемые бабкой Клашей Алые паруса!