Глава IX. Аполлоний Тианец

               
 Римская провинция Ахайя. Город Коринф.
 Лето 810 года от основания Рима
 (57 год нашей эры).

   

       Непринужденно развалившись на скамейке, Сострат меланхолично взирал на овальное поле арены, по которому неуклюже бегали друг за другом четверо осужденных на смерть бойцов. Один из них отчаянно старался поразить своего противника двулезвийной секирой. Второй не слишком умело отражал его удары боевым трезубцем. Двое других, вооруженных короткими мечами и маленькими круглыми щитами, кружили по арене, присматриваясь друг к другу – они то сходились, вроде бы начиная схватку, то снова разбегались друг от друга в разные стороны.
     Амфитеатр был почти полон, как и раньше, однако казалось, что зрители пребывают словно в заторможенном состоянии: многие выкрикивали что-то, вскакивали с мест, размахивали руками, однако единого и бурного накала зрительских страстей явно не наблюдалось.
     Сострат лениво пригубил воду из дорожной фляжки. Стояла жара, и хоть навес исправно защищал трибуны от лучей палящего солнца, отсутствие сколько-нибудь значительного ветерка и обилие вокруг разгоряченных и потных тел создавали впечатление, что Сострат с Мениппом сидят в нагретой печи.
       А возможно – всё это просто казалось Мениппу, ибо с некоторых пор восприятие его заметно обострилось, его стали раздражать очень многие факторы и мелкие неудобства, которых ранее он попросту не замечал. И сегодня он принял предложение Сострата пойти в амфитеатр просто потому, что ему было всё равно, куда идти, лишь бы не оставаться наедине с самим собой.
    - Ну и бойцы… - разочарованно протянул Сострат, глядя на арену с презрительным прищуром. – Разве это бой? Разве это гладиаторы? Знаешь, дружище, я уже начинаю жалеть, что мы с тобой вообще притащились сюда сегодня… - он снова рассеянно отхлебнул воды.
      Вместо ответа Менипп только пожал плечами. Ему было совершенно всё равно. Он тупо смотрел на арену, но почти не видел, что там вообще происходит. Всеми своими чувствами, всеми мыслями он находился далеко отсюда. Эта кошмарно-сладострастная, поистине жуткая ночь никак не шла у него из головы… ночь с третьего на четвертый день до июльских Нон.
     Уже не первый день после той ночи Менипп носил на шее полотняную повязку. На вопросы Сострата и собратьев по школе он отвечал, что порезал себе горло бритвой, когда утром после той ночи приводил себя в порядок.   Сострат на это лишь усмехнулся, покачав головой, а добрый Архогор посоветовал впредь не бриться самому видавшей виды бритвой, а лучше сходить к опытному цирюльнику - благо, это недорого. Зато чисто, надежно, и можно не бриться потом несколько дней…
      Однако бритье тут было ни при чем. В то утро Менипп очнулся в своей комнате совершенно разбитый и почти неживой; прежде всего он попытался отделить явь от ночного морока. Вскоре он пришел к выводу: Юлиана и то унижение, что ему пришлось претерпеть от нее, - это явь; а вот Киниска и сладострастные объятия с ней, завершившиеся попыткой его удушения, это наверняка кошмарный сон. Менипп был знаком с некоторыми вопросами врачевания, а потому представил себе, что могло случиться: будучи в крайне разбитом состоянии, он, вероятно, заснул незаметно для себя, лежа на спине. Во сне ему привиделась его недоступная возлюбленная, что и раньше происходило едва ли не каждую ночь, но только в ту ночь из-за его болезненного состояния корень его языка стал западать в горло, вызывая удушье, что и отразилось в сонном кошмаре через страшное видение… а потом к нему стала ломиться Юлиана, прервавшая его жуткий сон.
   На этом Менипп, пожалуй бы успокоился, если бы не дальнейший кошмар, случившийся уже наяву. Проклятая здоровенная баба жестоко отомстила ему за оскорбление – она фактически изнасиловала его! Вот что приводило Мениппа в настоящий ужас; и что же теперь ему с этим делать? И знает ли кто-нибудь еще о его позоре? Сам-то он, естественно, никому не расскажет о том, что она вытворяла с ним той проклятой ночью, но вот она… Ума-то в ее котлоподобной башке ничтожно мало, и вдруг ей вздумается раструбить всем встречным и поперечным о своей над ним победе? И куда ему тогда деваться?..
    Всё утро наступившего после той ночи дня Менипп мучительно переживал случившееся именно наяву, а отнюдь не во сне; и поэтому велико было его смятение, когда пойдя наконец умываться к лутерию (предварительно убедившись, что соседки дома уже нет), он взглянул на себя в старое, выщербленное по краям, зеркало и невольно замер: на его горле отчетливо проступали лиловые следы чьих-то очень длинных и невероятно сильных пальцев! Менипп не поверил своим глазам… так что же всё-таки произошло с ним минувшей ночью? Его на самом деле душили? Но кто, ради всех бессмертных богов? Ведь никто не проникал в его убогую комнатушку – не заметить в ней чьего-то постороннего присутствия было никак невозможно. Кто же мог оставить эти страшные следы на его горле? Может быть, всё-таки Юлиана?
        Его вздорная соседка и вправду оставила на нем кое-какие следы – на память о том, как она впилась ногтями ему в лицо, у него появились рытвины и лунки на коже под глазами и на скулах, некоторые даже весьма глубокие; а на плечах он тоже носил теперь следы ее страсти в виде синюшных полос от ее могучих пальцев. Но Менипп помнил точно – Юлиана его не душила! И за горло она его не хватала… кроме того, пальцы, оставившие  страшные следы на его горле, принадлежали явно не Юлиане – это было видно сразу.
      И что же получалось в итоге? Ему ночью являлся некий злобный демон, принявший облик его тайной возлюбленной? И недаром эта ложная Киниска перед тем, как его душить, вдруг начала странным образом преображаться: у нее изменился взгляд, стали меняться черты лица… Это Менипп помнил абсолютно точно. Но ничего подобного с ним за всю его жизнь не случалось; да и в ночные посещения демонов Менипп не очень-то верил – мало ли что может пригрезиться во сне, особенно после неудержимой попойки! Но тут имел место явно не тот случай. Ночной демон-душитель оставил на его горле следы – весьма заметные и вызывающие неподдельный ужас. Душившая его ночью рука имела вытянутую, довольно узкую кисть и длинные гибкие пальцы. Очень длинные! Это была рука отнюдь не Киниски.
Ладони Киниски явно были куда меньше. И не рука Юлианы, которая вполне могла бы задушить Мениппа хотя бы в порыве неудержимой страсти, но она имела совсем иную форму: была широкой и округлой.
    Эти наблюдения приводили Мениппа к неутешительному выводу. Если допустить реальность случившегося ночью кошмара, о чем вполне наглядно свидетельствовал след на его горле, то оставалось признать, что эта грубая и похотливая великанша Юлиана спасла ему жизнь! Не разбуди она его среди ночи, не вломись она к нему в самую последнюю минуту, что сейчас было бы с ним? Неужели поутру его нашли бы недвижно валяющимся на его убогой лежанке – мертвым и задушенным?.. И все невероятно удивлялись бы неожиданной смерти во сне молодого человека – такого красивого и абсолютно здорового?
     - Тоска смертная, - словно издалека донесся до него разочарованный голос Сострата. – Пить хочешь?
     - Нет, - хмуро отрезал Менипп.
     - Разве тебе не жарко?
     - Нет. Скорее, холодно.
     - Да-а… ты редкий чудак, мой дорогой Менипп. Я изнываю от жары, то и дело прикладываюсь к фляжке, а ему, видите ли, холодно…
   Менипп не ответил, только как-то зябко поежился. Сострат вновь устремил взгляд на арену.
     - Ну что ж… вот нет Агелада, и всё: смотреть решительно не на что, - сказал он будто бы самому себе. – И куда он только запропастился?
    В голосе друга звучала такая неподдельная досада, что Менипп сам неожиданно для себя ответил ему:
    - Как куда? Да ведь он уехал…
    - Уехал? С чего ты это взял? – Сострат заинтересованно взглянул на друга.
    - Да я своими ушами слышал, как он говорил о своем отъезде, - равнодушно заметил Менипп, - разве в той таверне… я тебе об этом не рассказывал?
   - Нет, - ответил коринфянин. – В той таверне ты рассказывал мне совсем другие истории. Во всяком случае, до той поры, пока ты еще был вообще в состоянии что-либо говорить.
   - Не надо об этом, Сострат, прошу тебя… Мне и без того стыдно!
   - Да ладно тебе! – Сострат еще отхлебнул из фляжки. – От стыда никто еще не умирал. Иногда это чувство бывает даже полезно. Ну ладно, не будем больше об этом, имело место быть досадное недоразумение. Скажи лучше – так что ты тогда услышал про Агелада?
    - Я слышал, как он сказал Киниске, - не без досады отвечал Менипп, - будто бы ему надо уехать по каким-то личным делам, и довольно далеко… в Спарту, кажется. Его контракт завершился…
   - В Спарту? – тревожно поднял брови Сострат. – Не ближний свет, однако. Так что же, и надолго он туда собирался?
    - Вот этого я не знаю, мой друг, мне совершенно наплевать на его дела, - отчужденно ответил ликиец. – Одно могу сказать: Киниске он обещал скоро вернуться. Так что у тебя есть все шансы еще не раз увидеть на арене амфитеатра твоего любимого потрошителя.
     - Не стоит так, дружище, - сказал Сострат примирительно. – Мы уже обсуждали с тобой это. Я понимаю, тебе разговор об Агеладе не слишком приятен; однако и мне не очень приятно видеть тебя сидящим посреди всеобщего веселья нахохлившимся, как сыч. Зевс свидетель, не стоит твоя гетера столь глубоких переживаний, пойми же наконец это…
      Менипп угрюмо промолчал. Он давно ушел бы отсюда, если б только не боялся обидеть своего доброго и верного друга. Как раз в этот момент на арене один боец наконец-то заколол своего противника, и зрители разразились шумными, хотя и непродолжительными рукоплесканиями. Сострат тоже похлопал в ладоши, хотя и весьма вяло, сделав это скорее из солидарности с другими зрителями – действительно, никакого намека на зрелищность в том, что случилось на арене, не было и в помине: произошло заурядное убийство одного человека другим…
     - Послушай, Сострат, - обратился к нему Менипп, думая о чем-то своем. – А ты хорошо знаешь латынь?
     - Латынь? – переспросил коринфянин. – Ну конечно… латынь – это государственный язык империи, и нам должно его знать, как свой родной.
     - Ну… вот я знаю латынь не очень хорошо, - смущенно сказал Менипп.
     - Ты у нас провинциал, мой дорогой друг, - засмеялся Сострат, - ты живешь на краю империи, где совсем иные нравы, иные условия! Тебе простительно знать язык римлян не в совершенстве, хотя и отнюдь не полезно. Ну, а я – столичный житель, тем более – сын богатого купца; мне без латыни никуда! Конечно, я ее знаю. Тебя что-то интересует? Так спрашивай…
     - Тогда ответь мне, что означает слово mentula? – спросил Менипп, избегая смотреть другу в глаза.
     - Как? Mentula? – казалось, Сострат опешил. Он изумленно посмотрел на друга, будто внезапно нашел в нем нечто совершенно новое. Потом тихо, почти беззвучно рассмеялся. Менипп почувствовал, как внутри его закипает досада.
     - Я сказал что-то смешное? – спросил он весьма резко.
     - Суди сам, дружище! – смеясь, отозвался Сострат, - ибо названное тобой слово означает «расслабленный половой орган», или, говоря по-нашему, пенис! Ты желаешь, чтобы я тебе перевел еще какое-нибудь слово?
    - Да, - отвечал Менипп. Видя, что Сострат забавляется его неведением, он решил идти напролом. – Скажи, что означает словосочетание – Te irrumo?
     Услышав очередной вопрос друга, Сострат откинулся на спинку сиденья и от души расхохотался. Менипп постарался собрать в кулак всё свое терпение. Ему ли было не знать, что за свое невежество всегда приходится платить, и это порой обходится весьма недешево.
    - Ну, хватит ржать… ты можешь ответить на вопрос?
    - Не обижайся, дружище: конечно, могу и непременно отвечу! – отозвался Сострат благодушно. – Это сочетание переводится как «взять через рот» или «я возьму тебя через рот», если тебе это так интересно…
   - То есть как «взять»? – тупо спросил Менипп.
   - Ну, ты даешь! Ты еще мальчик, не понимаешь, что ли? Раз у тебя вместо фаллоса висит mentula, то тебя возьмут через рот, - воскликнул Сострат, - так тебе понятней?
    Вся кровь бросилась Мениппу в голову. Ему вдруг показалось, что его друг без всякого труда сообразил, что за жуткое приключение пришлось на днях пережить Мениппу. Сострат говорил с ним сейчас так, словно он лично мог наблюдать, как Юлиана брала его через рот. Ликиец был готов сгореть со стыда или провалиться сквозь землю…
    - Ну, чего надулся? – Сострат хлопнул его по плечу. – Смотри, лопнешь! А можно тебе тоже задать вопрос в свою очередь, мой славный друг?
    - Да спрашивай, - отозвался Менипп упавшим голосом.
    - Где это ты нахватался столь непотребных выражений? Может быть, ты вздумал пойти в народ и начал с обхода италийских лупанариев? Или это у вас в школе началось преподавание теории любовной науки как части философии? А может, это твой учитель Деметрий поделился с тобой своим богатым жизненным опытом?
     И Сострат снова весело расхохотался. Его веселье не содержало ни злобы, ни желания поиздеваться; напротив, смех его был столь заразителен, что и Менипп невольно улыбнулся в ответ, хотя и весьма криво.
    - Живя в инсуле, чего только не услышишь, друг Сострат, - сказал он.
    - А вот это точно, - согласился коринфянин. – В инсулах обитают главным образом пролетарии*, а это народ весьма непритязательный и вовсе не обремененный утонченной культурой. И ты правильно сделал, что обратился ко мне за пояснениями: нехорошо, когда тебя поднимает на смех всякая чернь…
       Отсмеявшись, Сострат вновь обратился взглядом к арене, где еще продолжалась какая-то убогая возня; она едва ли могла заинтересовать такого знатока и поклонника гладиатуры, каковым он считал себя. Поэтому Сострат принялся больше крутить головой по сторонам, чем смотреть на некое подобие боевых схваток.
   - А знаешь, Менипп, - вдруг сказал он, - я тебе сейчас кое-кого покажу. Я полагаю, от такого зрелища ты наверняка взбодришься и перестанешь так понуро сидеть, будто в воду опущенный… взгляни-ка вон туда!
   И Сострат, взявши друга за плечо, показал ему рукой направление, куда тому стоило посмотреть. Менипп проследил за указующим перстом коринфянина и невольно вздрогнул, увидев ее…
   
     Киниска сидела, небрежно откинувшись на спинку сиденья и скучающе смотрела на арену, подпирая голову полуобнаженной точеной рукой. Она была одета как знатная женщина: с плеч ее спадал изысканный гиматий с цветной каймой, а на прическе возлежала неброская с виду, но явно дорогая диадема. В ушах прекрасной гетеры поблескивали дорогие массивные серьги. И сидела она, как оказалось, не слишком далеко; можно даже было слегка удивиться, почему это оба друга не заметили ее раньше.
    Менипп беспокойно заёрзал на своем месте. К его горлу словно подступил раскаленный ком…
     - Ну что же… кажется, Фортуна улыбнулась тебе, друг Менипп! – весело воскликнул Сострат. – Посмотри, она откровенно скучает. Я не думаю, что она так тоскует об уехавшем Агеладе… Полагаю, сейчас самое время для тебя подойти и заговорить с ней!
     - Н-нет, - с трудом выдавил из себя Менипп. – Я не пойду…
     - То есть как? – Сострат взглянул на друга с таким изумлением, словно тому было только что предложено бессмертие, а он от него легкомысленно отказывается. - Ты спятил?! Другой такой случай уже не представится! Ты дважды встречаешь в амфитеатре пленившую тебя женщину – само по себе это уже похоже на чудо! В первый раз ты ее потерял… ладно! Но уж во второй-то раз ты, надеюсь, проявишь побольше усердия и прыти! Ты будешь полный дурак, если не воспользуешься…
     - Не могу, Сострат! – упрямо возразил Менипп. – Я не могу…
     - Что ты не можешь, несчастный?
     - Я не смогу просто так подойти и заговорить с ней, - сказал Менипп. – Я ей совершенно безразличен, я ей абсолютно не нужен. И совсем недавно она еще и потешалась надо мной… Нет, друг Сострат, я к ней не пойду.
     - Ты меня, конечно, прости, дружище, однако мне давно уже надоело взирать на твою вечно тоскливую физиономию, - резко заметил Сострат. – Возле тебя скоро цветы станут увядать, а мухи прямо на лету начнут дохнуть! Ты сейчас опять трусливо спрячешься, упустишь ее, а потом снова будешь стенать и охать. Клянусь стрелами Эрота, я уже по горло сыт твоими любовными страданиями! С гетерой поболтать он не может! Что она, съест тебя, что ли? Довольно слов! Вот прямо сейчас мы с тобой поднимаем свои задницы и прямиком направляемся к ней, понял? В моем присутствии ты договоришься с нею о встрече. И хочешь ты идти, или не хочешь, мне уже просто наплевать! Пора давно кончать с твоей безысходной тоской…
     Сострат говорил так напористо, страстно и агрессивно, что Менипп не решился ему перечить. Это было тем более трудно, что душа его птицей стремилась туда, где сидела она – та, что владела его сердцем! Сейчас Киниска скучающим взглядом озирала расстилающуюся перед ней желтую арену. И разве под силу устоять любящему мужчине, когда обожаемая им женщина на его глазах предается скуке, пребывая в одиночестве? Конечно же, Сострат прав, тысячу раз прав! И Менипп потом сам себе не простит своего малодушия, если не послушается друга.
      Над громадой амфитеатра разнёсся протяжный и надрывный звук рога. По трибунам тотчас же, подобно порыву ветра, пронеслось всеобщее единовременное движение: люди энергично задвигались, зашумели, кто-то с кем-то оживленно заспорил, кто-то предлагал ставки на будущих бойцов. Многие поднимались с мест и, оставляя на своих сиденьях разные предметы, обозначавшие для всех, что место занято, двигались к проходам, ведущим к дорожке, обходящей арену.
    - Перерыв! – почти радостно сообщил другу Сострат. – Ну что, дружище? Вид у тебя, прямо скажем, неважный… Давай-ка, улыбнись, приосанься немного, и пошли…
    - Сострат, я…
    - О-о! заткнись! – вскричал коринфянин нетерпеливо. – Мне говорить ничего больше не надо, дальше будешь говорить там, и не со мной, а с ней. Идем же скорее, пока она не встала и не ушла!
    Менипп искоса бросил взгляд на сидевшую по-прежнему на своем месте Киниску. Судя по ее лицу и непринужденной позе, желанная гетера никуда не собиралась уходить – по крайней мере, в ближайшее время.
   Сострат решительно поднялся и крепко схватил Мениппа за руку. Затем он двинулся сквозь медленно ползущие вереницы зрителей, чуть ли не волоком таща за собой безвольно поникшего друга; Сострат был подобен боевому кораблю, рассекающему тугие морские волны и тянувшему за собой другое судно, по какой-то причине потерявшее свое управление.
    По мере того, как друзья приближались к цели, Менипп чувствовал, как его ноги с каждым шагом будто прирастают к полу, и ему всё труднее становится поднимать их. Между тем, гетера вовсе не смотрела в их сторону, и видимо, даже не догадывалась об их присутствии. И только когда уже тень от головы и плеч Сострата упала ей на колени, Киниска величаво повернула голову им навстречу, и Менипп вновь увидел ее овальное лицо с таким милым округлым подбородком и слегка припухлыми губами; и конечно же, ее глаза: темно-карие, опушенные мягкими черными ресницами… Ликиец заметил, что женщина почти не была накрашена: лишь чуть-чуть подведены уголки глаз и еще влажно поблескивали ее обольстительные свежие губы…
     - Госпожа, радуйся! – обратился к ней Сострат с традиционным эллинским приветствием. – Какой сегодня жаркий день, не так ли?
     Женщина не шелохнулась, лишь чуть наклонила голову, молчаливо отвечая на приветствие, и Менипп углядел, как по ее устам скользнула легкая, едва заметная улыбка.
     - Госпожа, - между тем продолжил Сострат, - мы с моим другом решились потревожить твое уединение и просим прощения; но, видишь ли, мой друг, - он повернул голову к Мениппу, словно призывая его в свидетели своих слов, - не знает покоя с того самого дня, как впервые увидел тебя… Клянусь венцом Афродиты, мне его просто жаль. Он потерял голову, увядает прямо на глазах, а между тем, сама посмотри – какой он красавец! Будь ласкова, госпожа, хотя бы поговори с ним, иначе мой добрый друг умрет с тоски по тебе!
   Киниска улыбнулась Сострату и с любопытством взглянула на Мениппа. Ликиец тоже посмотрел на нее, заглянул в ее глаза и… его снова будто пламенем обжег этот лучистый, словно бы влекущий и пугающий взгляд ее бездонных очей. Так смотрела на него та самая незнакомка диковатого и весьма необычного вида, которую он внезапно узрел на арене вместо Киниски в момент триумфа Агелада… Но этот властно-завораживающий взгляд длился не более секунды-двух, а затем – перед ним снова была гетера Киниска с прищуренными искрящимися глазами и лукавой улыбкой на устах…
    «Похоже, у меня всё-таки неладное творится с головой, - подумал Менипп, - отсюда и эти кошмарные сны, и всякие пугающие видения…»
    - А почему же он такой робкий, этот твой прекрасный друг? – спросила Киниска, продолжая улыбаться всё той же тонкой улыбкой. Голос у нее был глубокий, чуть глуховатый, в нем ощущалась некая притягивающая сила, направленная исключительно на того, с кем она говорила.
   - Да ведь он у нас нездешний, - словно извиняясь, заметил Сострат, - он не привык к жизни в больших городах, многого не знает, не понимает… поэтому порой он теряется.
   - Ну, это не страшно, - ободряюще улыбнулась гетера, - привыкнет со временем. Я ведь тоже не коринфянка, хотя живу в Коринфе уже немало лет.
   - Вот как? – заинтересованно спросил Сострат, - а я был уверен, что ты всю жизнь провела в Коринфе…
    - О, нет, - усмехнулась Киниска. – Я приехала сюда из провинции Азия совсем юной девчонкой… Это было… а, впрочем, неважно, сколько именно лет миновало с того памятного дня. А твой друг, он ведь совсем недавно в нашем прекрасном городе?
   - Ну да, он родом из Ликии… именно поэтому в нем осталось куда больше варварского, нежели эллинского или италийского, - отозвался коринфянин.
   - О-о, я обожаю мужчин с замашками варваров! – с ноткой воодушевления в голосе воскликнула гетера. – Они такие непосредственные, в них нет той фальши и того чванства, что отличают выходцев из столичной аристократии, их чувства искренни и трогательны, как у детей! Разумеется, сказанное мной о столичных мужчинах никак не относится лично к тебе, благородный Сострат…
    - Ты, госпожа, помнишь мое имя? – с приятным удивлением спросил тот.
    - А почему бы и нет? – улыбнулась Киниска. – На свою память я никогда не жаловалась, а тебя я неоднократно видела и слышала, будучи нередко приглашенной в дом Аррахиона. Надо признать, твой ум и твое воспитание выгодно отличают тебя от многих других его гостей, полагающих себя его друзьями.
    - Благодарю, госпожа… я польщен, - Сострат явно смутился, или по крайней мере, так показалось Мениппу. – Мне приятно слышать о себе такое.
    - Но ведь ты подошел ко мне, чтобы поговорить не о себе, а о своем друге? – спросила Киниска с простодушным видом. – Как мне показалось, начало нашей беседы касалось именно его. Так ведь оно и есть?
   - Да, госпожа… - отозвался Сострат с легкой заминкой.
   - А что, твой друг сам говорить не умеет? Или он оставил свой язык дома, в далекой Ликии?
   - Возможно, ты не поверишь, госпожа, - усмехнулся Сострат, - но еще сегодня до полудня он вполне сносно говорил…
   Коринфянин повернулся к Мениппу и процедил ему сквозь зубы:
   - Послушай… ты, может быть, выжмешь из себя хотя бы слово? С тобой желают говорить, а ты стоишь столпом, как окаменевшая Ниоба…
     Мениппу показалось, что ему сейчас станет дурно. То ли сказывалась жара, то ли так и не отпустившая его телесная слабость, а может, то и другое вместе, однако не хватало только грохнуться тут в обморок, прямо у ног обожаемой им женщины, к которой он не осмелился бы сегодня приблизиться, не окажись рядом его верный друг Сострат. Однако совсем неожиданно Киниска сама пришла к нему на помощь.
   - А ведь мы с тобою тоже видимся не впервые, не так ли, прекрасный юноша? – спросила она с заинтересованным видом. – Ты присутствовал на симпосионе у Аррахиона… и проявил невиданные познания в области поэзии; я наблюдала ваше состязание с дерзкой авлетридой со стороны и была по-настоящему очарована…
    Менипп смутился еще больше. Ему было двадцать пять лет, это для мужчины вполне зрелый возраст, и услышать обращение «юноша» из уст молодой женщины казалось ему пренебрежением к своей особе, либо неуместной иронией. Он ощутил в груди легкое раздражение, однако не стал реагировать на такое. Вместо этого Менипп смиренно заметил:
    - Я тогда еще бросил тебе яблоко, госпожа, и при этом привел стихи божественного Платона…
    Сострат предостерегающе ткнул его локтем в бок. Киниска очаровательно хихикнула.
   - Я помню, помню! – воскликнула она. – Это было так непосредственно, так искренне! И вообще – остается только сожалеть, что столь прекрасный, столь очаровательный и трогательный обычай нынче оказался совершенно забыт и способен вызвать лишь ностальгическую улыбку, и это в лучшем случае, а в худшем – нарекания и стойкое неприятие ханжей! Они сами не понимают своего невежества – ведь именно этот ныне забытый обычай бросания яблока приглянувшейся женщине когда-то послужил прологом к Троянской войне*! По крайней мере, так утверждают наши великие поэты… Но я вообще поклонница древних и прекрасных обычаев, а потому я была по-настоящему тронута…
    - Благодарю тебя, госпожа, - сдержанно поклонился Менипп, чувствуя, как трепетно и радостно начинает биться его исстрадавшееся сердце.
   - Не стоит, - снисходительно улыбнулась гетера. – А пока будь так добр, наш славный ликиец, напомни мне свое имя…
   - Меня зовут Менипп, благородная госпожа, - ответил ликиец.
   - Менипп? - с легким удивлением отозвалась Киниска. – Менипп… мне знакомо это имя. Ах, да, так звали одного известного философа*, который жил лет триста назад. Кажется, он родом был тоже с востока, если память мне не изменяет, то из Финикии.
   - Какое потрясающее совпадение! – воскликнул Сострат. – А вот наш, современный Менипп – он тоже философ!
   - Неужели? – удивилась гетера. – А я полагала, он скорее поэт…
     Сострат хотел было что-то ей объяснить, однако Менипп счел для себя необходимым вмешаться в эту милую светскую беседу.
   - Я последователь Диогена и Антисфена, благородная госпожа, - сказал ликиец с достоинством. – Мой учитель - известный философ Деметрий Сунийский.
   - Вот как? – Киниска взглянула на него как будто с подозрением. – Так ты, стало быть, принадлежишь к школе киников?
   - Ты, госпожа, разбираешься в философских учениях? – искренне удивился Менипп.
   - Я бы не стала такое утверждать, - скромно заметила Киниска. – Я, скорее, имею лишь некоторое понятие о них. Однако о Деметрии Сунийском я много слышала, да и некоторые труды философа Мениппа тоже читала…
   - Вот даже как? – еще больше изумился ликиец. – А мог бы я узнать, какие именно?
  - Ну, разумеется… - Киниска чуть сдвинула брови, словно припоминая. – Ну вот, например, «Письма от лица богов»… К сожалению, я мало что там поняла. Гораздо больше меня заинтересовал его труд под названием «Вызывание мертвых».
   - Это невероятно! – воскликнул Менипп. – Я еще не встречал женщину, которая изучала бы труды древних и нынешних философов…
   Сострат с явным неудовольствием следил за разговором, который вдруг принял совершенно неожиданное направление.
    «Вот придурок… - мысленно осудил он своего друга. – Нашел, о чем говорить с женщиной, в которую влюблен! Нет, он решительно не в своем уме! Разве за этим я взял на себя роль сводника, чтобы эти двое тут передо мной разглагольствовали на свои философские темы?»
      Между тем, Менипп и Киниска продолжали оживленно разговаривать о философии, и могло даже показаться, что гетера весьма рада встрече с молодым и красивым философом именно потому, что увидела в нем своего собеседника, способного разрешить ее философские сомнения.
    - Я не понимаю, - с неподдельным пафосом говорила она, - как возможно отвергать такие вещи, как геометрия, музыка, поэзия? Насколько скучной и безрадостной была бы наша жизнь, если бы в ней отсутствовали мелодия, стихи, математические парадоксы! А геометрия? Я мало смыслю в законах геометрии, однако все эти прямые линии, окружности, замысловатые фигуры, углы и прочие геометрические символы оказывают на меня поистине завораживающее воздействие! Разве это не удивительно, что при кажущемся хаосе, каким видятся непосвященному геометрические чертежи, между элементами этого хаоса существуют весьма определенные и четкие соотношения? Разве не прекрасно, что существуют люди, способные путем логических построений обнаруживать и выявлять эти соотношения? Во всем этом незримо присутствует непостижимая для смертного ума гармония, некая мистическая тайна… Ты согласен со мной, Менипп?
   - Прости меня, госпожа, но я… - начал было ликиец, но гетера тут же сама и перебила его.
   - И если киники отвергают геометрию, - продолжала она, - не какие-то ее отдельно взятые законы, а именно всю геометрию в целом, как философско- математическое учение, то не следует ли из этого, что тем самым они отвергают божественную тайну, отвергают гармонию, которая выражается как раз языком геометрии?
   - Прошу меня простить, госпожа, - отвечал с небывалым воодушевлением Менипп, - но на это я мог бы привести тебе слова Аристона Хиосского*, который выразил свое мнение следующими словами…
    «Никогда не встречал подобных куртизанок», - размышлял Сострат, всё больше изумляясь. Эти двое как будто позабыли о его существовании. Он почувствовал всё возрастающую досаду: ведь если бы не он, не его рвение и настойчивость, то вот этого милого обмена мнениями не произошло бы вообще. Сострат ощутил к тому же и болезненный укол ревности к своему другу: эта замечательная своей красотой женщина, оказавшаяся к тому же на удивление образованной, целиком отдала все свои симпатии этому босяку Мениппу, у которого не имелось даже сколько-нибудь приличной одежды! Сострат с горечью подумал о том, что вздумай он сейчас отойти, то его друг и его знакомая просто не заметили бы его исчезновения! Так неужели он должен смиренно терпеть такое? Менипп и Киниска продолжали увлеченно обсуждать особенности воззрений кинической школы, а он  в это время смотрел на прекрасную гетеру и сам удивлялся тому, что неожиданно открывалось перед ним. Сострат знал Киниску поверхностно, он не раз встречал ее на симпосионах, куда ее приглашали, но никогда она не вызывала у него каких-то возвышенных эмоций, а тем более чувств. Здесь же явно что-то изменилось: перед ним была женщина – страстная, яркая, с тонким умом и оригинальными суждениями. А как пылали ее глаза! А какие у нее великолепные руки! Какая стать, какое благородное величие… никогда не подумаешь, что она простая гетера, куда больше она сейчас напоминала Сострату царицу.
    «Надо отдать должное нашему философу, - мрачно подумал Сострат, - он совсем не такой простак, каким показался мне вначале. Он с первого взгляда разглядел в ней нечто такое, что сразу же определило его влюбленность, в то время, как я только сейчас начал убеждаться в том, что подобных ей женщин в Коринфе едва ли найдешь! Настоящая красавица, имеющая истинно царственный облик и ум настоящего мудреца! А кто-то сказал ведь, что красивые женщины, как правило, глупы, как затычки от бочки; вот налицо опровержение этой идиотской сентенции, пущенной в оборот не иначе, как ярым женоненавистником! Но я-то к таковым уж точно не отношусь… И я был бы полный дурак, если б вот так запросто уступил такую женщину этому неотесанному провинциальному болвану!»
    И Сострат принялся лихорадочно соображать – как бы ему прервать этот всё больше раздражающий его философский диалог, однако, как назло, ничего путного не лезло ему в голову. Так он и стоял возле беседующих Мениппа и Киниски – растерянный и недоумевающий. И вот тут на помощь ему пришел весьма необычный случай…

       - Менипп! – внезапно раздался из снующей вокруг толпы зрителей чей-то весьма требовательный зов.
    Этот окрик был подобен грому небесному! Менипп судорожно вздрогнул, услышав свое имя, произнесенное в столь людном месте, и на лице его отразилось неподдельное изумление. В самом деле – кому он мог вообще понадобиться здесь, в амфитеатре, посреди шумной и праздной толпы? А впрочем, может быть, здесь просто кто-то из зрителей выкликает какого-то другого Мениппа? Ликиец тревожно огляделся по сторонам, озирая вереницы людей, непрерывно движущихся по дорожкам между рядами зрительских мест.
       - Менипп! – снова донесся выкрик, похожий на тот, каковым строгий педагог зовет нерадивого ученика, который во время школьных занятий убежал играть в бабки.
    Теперь уже и Менипп, и Сострат заметили двух пожилых мужчин, торопливо пробирающихся между рядами; первым выступал высокий седоватый бородач с дорожным посохом в руке, а за ним с трудом поспевал низенький лысоватый человек с густой черной бородой и очень добрыми, светлыми глазами, в которых читалось недоуменное сожаление. Он был явно удручен тем, что оказался вынужден присутствовать здесь.
     - О, Зевс всемилостивый… - в смятении произнес Менипп. – Учитель…
     - Смотри-ка, друг Менипп, - хихикнул Сострат, прикрывая смеющийся рот ладонью, - похоже на то, что за тобой пришли…
    - Я уж вижу… - с досадой буркнул ликиец.
    Суровый бородач с посохом возник прямо перед Мениппом, словно само олицетворение неотвратимого возмездия.
   - Менипп! – хрипло каркнул он, с трудом переводя дух от быстрой ходьбы. – Могу ли я узнать, чем ты занимаешься в этом непотребном месте?
  Ошеломленный ликиец был готов сгореть со стыда.
   - У меня тут встреча… - пробормотал он, - с друзьями…
   - С друзьями?! – яростно вскричал Деметрий Суниец, метнув на Сострата уничтожающий взгляд. – С друзьями, говоришь… И с подругами! – философ перевел свой испепеляющий взор на Киниску, невозмутимо наблюдавшую всю эту сцену. Потом Суниец вновь уставился на Мениппа с таким видом, будто уличил его в преступлении. – Так вот как и с кем проводит время один из лучших моих учеников! Полюбуйся, любезный Архогор, - обратился он к своему спутнику, - вот перед тобой – Менипп, моя надежда, моя гордость, в которого я вложил столько труда и всю свою душу! Твой благородный и гостеприимный дом он променял вот на этот жуткий балаган, провонявший кровью невинных жертв, и ломящийся от толп праздношатающихся бездельников, слетающихся сюда на свои пиршества, как стервятники слетаются на падаль. Это гнусное место, где людей потрошат и режут, как свиней на скотобойне, мой славный Менипп предпочитает собранию мудрецов и весьма достойных молодых людей, желающих приобщиться к божественной мудрости. Ему куда интереснее находиться в компании богатых молодых дармоедов и городских блудниц…
    - Послушай-ка, мудрец бродячий, - с презрительной издевкой заметил ему Сострат, - ты всегда говоришь прежде, чем думаешь?
    - Не говори так, учитель! – воскликнул Менипп умоляюще. – Киниска вовсе не блудница, она прекрасно разбирается в философии, она…
    Однако Деметрий и не подумал слушать его. Он повернулся к Сострату и заметил ему с той же издевкой:
   - Тем, кто занят делом, молодой господин, недосуг посещать амфитеатр! А приличные женщины, - философ перевел на Киниску красноречивый взгляд, ясно говорящий, что уж ее-то к таковым он точно не относит, - приличные женщины сидят дома и занимаются хозяйством, а не шатаются по местам, где происходят кровавые игрища!
     Затем он повернулся наконец к Мениппу и сказал ему таким тоном, словно ликиец пребывал здесь в одиночестве:
    - Я ищу тебя уже несколько часов, Менипп! Ты должен немедленно, сию же минуту, отправиться со мной. Это очень важно…
    - А что стряслось? – с явным неудовольствием и досадой спросил Менипп. – Неужели пожар?
     Всё происходящее совершенно сбило его с толку, он никогда не видел учителя таким возбужденным и взволнованным. Не отвечая на вопрос ученика, Деметрий вновь повернулся к Сострату:
     - Я забираю его от вас! – выкрикнул он гневно.
     - Какая жалость… - отозвался тот с усмешкой. – Ну что же, не смеем тебе мешать! Ты ведь учитель…
     - Послушай, учитель, но ведь я… - начал было Менипп, однако Деметрий цепко схватил его за руку и без лишних слов потащил за собой чуть ли не волоком. Растерявшийся ликиец успел только беспомощно оглянуться на остающихся вдвоем Сострата и Киниску.
     - Удачи тебе, дружище! – крикнул Сострат, помахав Мениппу рукой. – Мы надеемся, что ты достойно проявишь себя на жарком философском диспуте! Задай им там всем, как следует…
   Менипп хотел что-то ответить, но Деметрий сильно дернул его за руку, как бы пресекая всякие попытки дальнейших разговоров. Через несколько минут фигуры стоящего Сострата и сидящей перед ним Киниски затерялись за снующей вокруг праздной зрительской толпой.

      Только очутившись за пределами амфитеатра, Деметрий ослабил свои клещи, и Менипп смог-таки освободить свою начинающую неметь руку. И только здесь ликиец начал осознавать, что же произошло. Его грубо разлучили с обожаемой им женщиной, с которой только-только его так удачно свел его верный друг Сострат… А впрочем, такой ли уж верный? Что-то по его лицу Менипп не заметил, чтобы Сострата особо огорчило резкое исчезновение друга. Скорее даже, наоборот…
   - Учитель, - сурово спросил Менипп, - я хотел бы всё же узнать, что такое произошло, коли ты уводишь меня из цирка на глазах моих друзей, держа за руку, словно нерадивого мальчишку? Я искренне полагал, что имею право ходить туда, куда сам захочу и с кем захочу.
   - Что произошло? – сварливо переспросил Деметрий. – Ты меня еще спрашиваешь, что произошло, несчастный? Я сбился с ног, разыскивая тебя, и вряд ли нашел бы вообще, если бы добрые люди мне не подсказали, в какой мерзкой клоаке проводит свое время мой ученик…
    «В Эреб этих твоих добрых людей, прямо Керберу в три его пасти!» - мысленно выругался Менипп, а вслух произнес как можно спокойнее:
   - Да, я хотел бы знать, что же произошло такого, из-за чего так срочно потребовалось мое присутствие?
    Деметрий положил обе ладони на широкие плечи Мениппа и, глядя ему прямо в глаза, произнес всего несколько слов. Но произнес он их так, будто доверял своему ученику величайшую тайну…
    - Сегодня утром в Кенхрейской гавани бросил якорь корабль, на котором прибыл Аполлоний из Тианы! И он согласился посетить нашу школу в доме добрейшего нашего друга Архогора… Однако у Тианца весьма мало времени, и я очень боюсь, что пока я разыскивал тебя, он уже…
    Деметрий говорил что-то еще много и увлеченно, однако Менипп тупо смотрел в пылающие глаза своего учителя и – ничего не понимал. Так это из-за прибытия в Коринф Аполлония Тианца Деметрий устроил этот дикий, безумный переполох на трибунах амфитеатра и осрамил его перед лицом друга и боготворимой им женщины? И, наверное, впервые за всё время его знакомства с Деметрием Сунийским у Мениппа возникло жгучее, стойкое и непреодолимое желание – уйти от своего учителя, оставить эту обрыдлую философскую школу и навсегда забыть дорогу туда…

***

   Уже стоял прекрасный летний вечер, когда Деметрий наконец-то привел выловленного им в цирке оторопевшего Мениппа в дом Архогора. Дневной изнуряющий зной сменился ласковым вечерним теплом; в шумном городе постепенно остывали раскаленные горячим солнцем камни мостовых и площадей. Белые стены домов в лучах клонящегося к синему морю дневного светила приобретали мягкий, словно бы медовый оттенок. Над морским простором вдоль бескрайней линии горизонта неподвижно застыли кучерявые полупрозрачные облака; их пылающие контуры проявлялись в темнеющем небе всё более отчетливо по мере того, как солнце всё ниже  склонялось к закату.
  Но бедному Мениппу было вовсе не до природных красот, так же, как и его перевозбужденному учителю. Деметрий спешил, буквально выбиваясь из сил, а Менипп с угрюмым лицом следовал за ним, как будто шел на заклание. Шествие замыкал задыхающийся от слишком быстрой ходьбы дородный Архогор, который, на свою беду, вызвался помогать Деметрию в розысках его непутевого ученика.
 Во дворике большого дома они сразу увидели целую группу философов, собравшихся на свежем воздухе то ли ради прекрасной погоды, то ли ради ожидавшегося почетного гостя. Деметрий, словно ястреб, устремляющийся к вожделенной добыче, ринулся к собравшимся мудрецам; глаза его при этом рыскали повсюду, как будто прибывший Аполлоний мог укрыться от него под чьим-нибудь гиматием.
  - Ну что? – лихорадочно спрашивал Суниец всех, кто попадался ему на пути. – Где он?
  - Кто? – спросили его.
  - То есть как кто? Где наш достопочтенный гость? – дрогнувшим голосом вскричал Деметрий.
  - Если ты об Аполлонии, - отвечал ему один из философов – пожилой мужчина с окладистой бородой, - то увы, мой добрый Деметрий: ты опоздал. Аполлоний Тианец уже покинул нас.
  - Как…покинул… - от такого известия Деметрий просто остолбенел, затем заморгал часто-часто, как будто собирался расплакаться. – Он уехал? Так быстро?
  - Он заглянул к нам всего лишь на половину клепсидры*, не более, - сказал другой философ по имени Кимон. – Тианец спешил в Афины, он собирался присутствовать на церемонии открытия Эпидаврий*. Потом он сказал, что немного задержится в Афинах, посетит некоторые храмы богов в Аттике, а уж затем непременно вернется в Коринф; он пробудет у нас здесь несколько дней, после чего отправится в поездку по главным святым местам Эллады: посетит Додону*, затем Дельфы, а также оракул Трофония*. Так что не унывай, милый Деметрий, ты еще увидишь Аполлония, а возможно, даже удостоишься чести сопровождать его в путешествии по Элладе…
Однако Деметрий как будто и не услышал последних слов, обращенных к нему. До его сознания дошел лишь один факт, крайне неприятный и просто неприемлемый, однако – неумолимо свершившийся: Аполлоний уже уехал. Аполлония в Коринфе больше нет.
  Менипп даже испугался, заметив, как мгновенно изменился вид его учителя. Горящие прежде глаза Сунийца теперь погасли, лицо осунулось и приняло сероватый оттенок. Голова его склонилась, плечи поникли – и вот уже перед Мениппом стоял не его беспокойный и энергичный учитель, а некий сломленный свалившимся на него горем малознакомый человек. Суниец отвернулся от всех и как-то рассеянно повел вокруг себя рукой, как будто искал невидимую для других опору, чтобы не упасть. В этом движении безмерно расстроенного философа было столько неприкрытой беспомощности, что вся досада и всё негодование, душившие Мениппа во время молчаливого пути от амфитеатра к дому Архогора, мгновенно развеялись, точно дым на ветру. Молодому ликийцу стало нестерпимо жаль своего бедного учителя, и он вдруг почувствовал, как безмерно велика его вина перед Деметрием, отдававшим ему весь свой опыт и  свои познания. Это Деметрию он целиком был обязан тем, что к двадцати пяти годам уже повидал крупнейшие города Азии, а теперь еще и Эллады; что научился основам философского мышления, овладел основными приемами риторики, сформировал пусть несовершенный, однако собственный взгляд на окружающий мир… Не будь этого сварливого и порой несносного Деметрия, Менипп и по сей день прозябал бы в приморской таверне своего отца, влача жалкое существование среди рыболовных снастей и зловонных рыбьих потрохов, и не знал бы даже, что такое альфа и омега.
  Все эти мысли в один миг пронеслись в голове испуганного Мениппа. Они обернулись резко нахлынувшей волной теплой признательности к его учителю. Ведь даже сегодня, едва узнав о прибытии в Коринф этого таинственного тианского мудреца, которого Деметрий ждал, как ждут восхода солнца после долгой снежной зимы, Суниец первым делом бросился искать своего любимого и такого непутевого ученика, чтобы дать ему возможность приобщиться к божественной мудрости. Пусть это вышло коряво, неуклюже – но ведь Деметрий думал не о себе, а о Мениппе! И вот теперь молодой ликиец чувствовал глубокое раскаяние в том, что ради него учитель сбился с ног, носясь по всему городу в его поисках! Еще спасибо добрейшему Архогору, который не отпустил беспокойного Сунийца одного и взялся его сопровождать; ну и, вероятно, кто-то случайно видел Мениппа сегодня как раз в то время, когда они с Состратом входили в амфитеатр… Иначе Деметрий с Архогором никогда бы его не нашли.
  Менипп бросился к Деметрию и подхватил его своими загорелыми сильными руками.
  - Что с тобой, учитель? – вскричал он испуганно. – Тебе плохо?
Деметрий только рассеянно огляделся, словно не понимая, где он находится и что вокруг него происходит.
  - Эй, друзья! – пронзительно крикнул Менипп. – Принесите скамейку, подушку, воды принесите… учителю дурно!
 Встревоженные собратья тотчас кинулись на помощь своему товарищу. Мгновенно появились и вода, и мягкие подушки, и скамья, на которую Менипп бережно усадил своего учителя. Все столпились вокруг Сунийца.
- Деметрий! – позвал его философ Кимон. – Друг Деметрий… ты меня слышишь?
Суниец поднял голову и непонимающе уставился на говорившего.
- Стоит ли так переживать, досточтимый собрат, - покачал головой другой философ – Эвпалин. – Вернется Аполлоний, ведь мы его столько времени ожидали, подождем еще несколько дней!
 Деметрий словно бы о чем-то напряженно задумался, затем голова его бессильно поникла на грудь.
- Я позову врача, - сурово сказал Архогор. – Деметрий обегал, наверное, полгорода под палящими лучами солнца; такие горячие моционы уже не для его возраста…
Вдруг Деметрий резко вскинул голову и, увидев, что его бережно, как младенца, придерживает на руках не кто-нибудь, а именно Менипп, сразу же отшатнулся от него, как от зачумленного.
- Грязный развратник! – раздался его громкий, надтреснутый голос, прозвучавший, словно щелчок бича. – Ты доволен? Я спрашиваю тебя: ты теперь доволен?! О-о, я теперь понимаю, что напрасно трачу на твое обучение столько сил и времени! И хотя наши древние мудрецы говорили и писали нам, что добродетели можно научить, к тебе это мудрое суждение никак не относится! Ты вечно занят лишь одним: неутомимым поиском извращенных наслаждений; а стремление к истине, к божественному знанию чуждо тебе так же, как кроту чужд свет солнца!
- О, учитель! – горячо воскликнул Менипп. – Умоляю, прости меня! Да, возможно, я вел себя легкомысленно, но поверь – я вовсе не по своему желанию оказался в амфитеатре! Мой добрый друг детства попросил составить ему компанию, и я ведь не мог знать, что именно сегодня нашу школу посетит Аполлоний Тианец!
- А-а, да тебя вообще никогда нет! – яростно закричал Деметрий, брезгливо отталкивая от себя руки ученика. – Я столько раз настоятельно просил тебя не пропускать наших занятий, участвовать в собраниях, слушать речи наставников и других учеников! Я пытался учить тебя извлекать выводы, правильно оформлять суждения… Я хотел, чтобы ты научился мыслить! Но ты под любым предлогом и даже без оного уклонялся от философских упражнений, предпочитая им безудержный разврат, шатанье по кабакам и общество пресыщенных бездельников! Сам Гермес свидетель тому, как отчаянно я пытался навести тебя на путь поиска истины! Однако ты упорствовал; ты всячески упирался, а твое упрямство известно всем нашим собратьям! И что же? Результат не заставил себя ждать: ты прозевал самого Аполлония! Мало того, ты и меня лишил возможности увидеть его и говорить с ним! Ты хоть представляешь, чего ты лишился? Ты понимаешь, чего ты лишил и меня? Да откуда тебе знать… жалкий, упрямый, развратный осел – вот кто ты есть на самом деле!
Деметрий, распаляясь всё больше, постепенно приходил в себя, оживая на глазах, входил в силу.
 - Послушай, учитель… - попытался остановить этот поток брани вконец растерявшийся Менипп, но Деметрий и не подумал слушать его. Долго копившееся в нем раздражение на нерадивого ученика теперь прорвалось наружу, извергаясь мутным словесным поносом и на Мениппа, и на всех окружающих.
- И ты еще имеешь наглость называть меня учителем?! – кричал он. – Поищи себе учителя в другом месте, куда более подходящем для тебя! Я привез тебя в Коринф… Коринф – это одна из жемчужин Эллады, это храмы и священные рощи, это философские школы и место упокоения великого Диогена, это средоточие эллинской мысли, это столица нынешней Эллады, наконец! Даже под имперской властью Коринф таковым остается! А что есть Коринф для тебя? Что ты ищешь в этом прекрасном городе? Кабаки! Лупанарии! Кровавые зрелища! Всё то, что так чуждо эллинскому духу, да и просто – духу человеческому! Ну, и зачем было везти тебя сюда? Ты мне можешь на это ответить? Кабаки и доступных портовых шлюх ты мог бы с тем же успехом разыскать в твоей забытой богами Ликии!
  - Но, учитель, причем тут моя родина? – негодующе воскликнул Менипп.
  - Не желаю слушать тебя! – во весь голос закричал Деметрий. – Прочь от меня, и забудь, что ты когда-то был моим учеником! Я любил тебя как сына, а ты… Всё, довольно! Я даю тебе полную свободу. Отправляйся, куда тебе угодно: в кабак, в дом порне, в амфитеатр, хоть в городскую клоаку! Там тебе и есть самое место… Это про таких, как ты, сказал некогда мудрец: есть люди, подобные мухам, норовящим сесть на воспаленную часть тела. Вот ты и есть такая навозная муха! Там, где одни находят источник мудрости и благочестия, черпают вдохновение и учатся науке жизни, ты для себя обнаруживаешь одну только грязь, тебя привлекают лишь те части людского общества, что разъедаются дурными болезнями тел и душ! Что же, в Коринфе грязи предостаточно, как и в любом большом городе – так иди же, валяйся в этой грязи, коли имеешь такую потребность! Я больше не стану ни докучать тебе своими наставлениями, ни гоняться за тобой по всему городу, как охотничий пес за лисицей…
 Мениппу вдруг подумалось, что совсем недавно он сам обозвал кое-кого навозной мухой, и вот теперь это оскорбительное определение, подобно египетскому бумерангу, вернулось к нему самому… Весьма символично! И вот, осыпаемый градом оскорблений и ругательств, Менипп то краснел от стыда, то бледнел от негодования, обливаясь холодным потом. Философы, собравшись вокруг, с угрюмым молчанием наблюдали эту нелицеприятную сцену – кто с любопытством, кто с затаенной усмешкой, кто с сочувствием или сожалением.
 Наконец терпение Мениппа лопнуло. Ощущение вины перед учителем, сочувствие ему куда-то ушли, уступив место обиде и глухой озлобленности. Действительно, он взрослый человек, так почему он должен безропотно терпеть этот разнос, устроенный ему публично? Почему с ним обращаются так, как будто он – вместилище всех людских пороков? Что такого жутко непотребного он совершил? Не слишком аккуратно соблюдает философские заповеди? А кто их соблюдает безукоризненно? Или сам Деметрий, будучи в его возрасте, служил образцом добродетели? Конечно, нет! И не пристало ему, Мениппу, так унижаться здесь перед своими же собратьями! Он не скотина, а человек, и он не позволит так над собой издеваться! Довольно с него уже всяческих унижений! И пошли они все к Орку вместе со своим Аполлонием Тианцем, перед которым они тут все благоговеют, как помешанные…
Выждав момент, когда Деметрий накричался от души и остановился, чтобы перевести дух, Менипп мрачно ответил:
    - Ну что же, хорошо! Я уйду. Благодарю тебя, достопочтенный Деметрий, за обучение и за всю твою науку. Похоже, я сильно мешаю тебе. Клянусь Афиной, я больше не стану стоять на твоем пути к нравственному и духовному совершенству. Удачи!
Менипп повернулся и пошел.
   - Вот и прекрасно! – в ярости закричал ему вслед Деметрий. – Убирайся, и избавь меня от своего мерзкого присутствия! Чистого воздуха без тебя станет куда больше…
Разъяренный Суниец хотел добавить еще что-то, наверняка чрезвычайно обидное, но собратья-философы обступили его плотным кольцом, пытаясь успокоить. Менипп же решительно шел к выходу со двора, но у самых дверей его догнал хозяин дома – Архогор.
   - Постой! – философ-гостеприимец схватил его за плечо. – Не так быстро, милый Менипп… У тебя, наверное, совсем нет денег?
   - На днях я брал деньги в общей кассе на оплату субаренды за жилье, - мрачно сказал он, - так что еще месяц смогу жить спокойно. А там видно будет…
   - На вот, возьми… - Архогор сунул ему в ладонь несколько драхм.
   - Ну что ты, почтенный Архогор, - приглушенно заметил Менипп, - право, не стоит! Я знаю, как ты добр и великодушен… но я не могу принять такие деньги от тебя!
   - Возьми, возьми! – также негромко отозвался тот. – Это как знак того, что я не во всем согласен с Деметрием. Твой учитель бывает слишком горяч и несдержан, а потом сам же и раскаивается! Деньги тебе не помешают… А там, коли будет нужда, сам заработаешь.
  - И верну тебе эти драхмы, - закончил его мысль Менипп, принимая монеты. – Так я согласен…
  - Не нужно ничего возвращать. Считай, это мой тебе подарок. Ты лучше вот что… - Архогор сделал паузу, глядя Мениппу в глаза. – Я дам тебе совет, сынок. Послушаешь?
  - От тебя, добрейший Архогор, с благодарностью!
  - Видишь ли, твой учитель слишком сильно расстроился, не заставши Тианца в моем доме. Да вдобавок ужасно вымотался, пока мы с ним нарезали круги по городу, разыскивая тебя… Вот его и понесло! Ты ведь знаешь Деметрия. Он зол на язык, но в душе добр и быстро отходит. Уже завтра он будет с тоской вспоминать о тебе и просить, чтобы тебя разыскали. Так что – пережди как-нибудь деньков несколько, а потом снова приходи. Вот увидишь, Деметрий будет радоваться твоему возвращению…
    Менипп невольно улыбнулся словам Архогора – вот ведь какой добрый человек! Какое счастье, что на земле еще встречаются такие люди! Ликиец почувствовал, как на глаза навернулись слезы, и не на шутку испугался: как бы не расплакаться прямо здесь, во дворике! Это было бы совсем не к месту…
Он еще раз от души поблагодарил Архогора и обещал воспользоваться его советом.

  Уже приближалась ночь, когда Менипп, оставшись в одиночестве и гуляя по вечернему Коринфу, наконец задумался над простым и таким важным для него вопросом – а куда теперь ему идти?
Здравый смысл подсказывал: надо идти в инсулу, в свой временный дом. Однако с некоторых пор Менипп начал бояться оставаться один в своей каморке. Это было бы смешно, если б только… ведь с той памятной ночи в этой комнатушке каждый угол, каждая вещь, каждая щербинка в оконном ставне и крошечная выемка в полу – всё, решительно всё напоминало ему о его ночном позоре! И от этого некуда было деться. При мысли о Юлиане Менипп испытывал одновременно целый букет эмоций – злобу, негодование, непереносимый стыд, а еще – страх… Страх при мысли о том, что тот ночной кошмар может повториться. И, возвращаясь в свою проклятую ценакулу, он как будто подсознательно создает главное условие для повторения случившегося: он обеспечивает свое присутствие и тем самым как будто дает ей сигнал – мол, я здесь! А эта чудовищная вздорная баба не нуждается в приглашении – в этом он убедился сполна. Защитить себя от ее посягательств он оказался не в силах. Менипп пытался искать оправданий для своего позорного поражения – дескать, он был не в форме, что он тогда еще не отошел от похмельного состояния, и так далее, и тому подобное... Однако самоубеждения не получалось, и его же рассудок  бесстрастно признавал очевидный факт: Юлиана намного сильнее его, и ему с нею не справиться. Что же ему теперь – красться, как вор, к своей собственной двери, чтобы она его не заметила? Это ведь страшно унизительно, да к тому же попросту невозможно…
Идти к Сострату Мениппу хотелось сейчас еще меньше. Сегодня он понял, что его закадычный друг вовсе не так благороден и бескорыстен, как наивно полагал ликиец. Менипп не мог забыть его издевательскую улыбку, его горящие торжеством глаза, когда он наблюдал, как Деметрий уводит Мениппа из амфитеатра… Менипп не сомневался, что Сострат не преминул воспользоваться ситуацией и не замедлил завладеть вниманием прекрасной Киниски. И возникло ли это желание у него спонтанно, или же он скрывал эти свои намерения раньше – было не столь важно; важно, что вроде бы с виду благородный порыв друга свести Мениппа с обожаемой им женщиной в результате свел с этой женщиной самого Сострата. А Менипп остался за бортом, как какой-нибудь несовершеннолетний школяр! Еще один позор, еще одно незабываемое унижение…
А теперь вот и Деметрий, от души поспособствовавший этому унижению Мениппа, в итоге при всех грубо изругал и выгнал его.
В общем и целом всё складывалось крайне плохо, скверно, просто гадко. Почему-то в последние дни он вынужден постоянно терпеть всяческие унижения: словно некий зловредный демон постоянно преследовал его, создавая ему мучительные, безвыходные и унижающие его ситуации. То этот отвратительный убийца-живодер Агелад жестоко унизил его в глазах любимой женщины; то эта огромная и похотливая тетка Юлиана насильно овладела им, когда он пребывал в беспомощном состоянии; Киниска над ним посмеивалась, Сострат над ним потешался, а теперь еще и учитель прогнал его от себя! Куда уж хуже? И что же – он теперь всё это дерьмо так просто и проглотит? Ну, нет! Он им всем еще устроит весёлую жизнь, он всё это так не оставит! Сперва он разберется-таки с этой проклятущей Юлианой, этой грязной тварью, посмевшей воспользоваться им, как своей подстилкой; далее непременно выяснит отношения с лукавым Состратом; а затем, глядишь, доберется и до Агелада, когда тот вернется в Коринф из своей чертовой поездки… Они все ответят ему за его унижения! И тогда эта гордая и недоступная Киниска будет знать, что безнаказанно оскорбить и унизить Мениппа-ликийца не дозволено никому… Никому!
А сейчас надвигается ночь. И он пойдет домой, в свою неуютную инсулу. Пусть для него это всего лишь съемная комнатушка, однако на сегодня это – его дом…
Когда Менипп подошел к входной двери инсулы, он казался самому себе человеком, который знает, чего он хочет и что ему делать. На первом этаже, в каморке остеария, горела лампа, и ее тусклый свет кое-как освещал проход к лестнице. Ликиец поднялся на свой этаж и невольно замедлил шаг: из-за дверей его ценакулы доносились голоса. Разговаривали на сильно повышенных тонах, и еще было ясно, что ругаются двое – мужчина и женщина.
С бьющимся сердцем Менипп открыл входную дверь ценакулы и очутился в общей прихожей; здесь он тщательно прикрыл за собой дверь и прислушался. Впрочем, прислушиваться не было необходимости: ссорились за Зеноновой дверью и, несмотря на поздний час, спор был в самом разгаре. И дверь, и перегородки не отличались сколько-нибудь приличной звукоизоляцией, так что Менипп, ничуть не напрягая слух, мог слышать каждое слово. Сначала он не придал особого значения происходящему – его соседи частенько ругались по ночам. Однако спустя какое-то время ликиец невольно прислушался, ибо некоторые детали спора показались ему явно заслуживающими внимания, ибо вызывали нешуточную тревогу.
 - Ты, ходячее пугало! – яростно кричала Юлиана. – Ну, и где шляется твой выродок? Ты можешь сказать, где твой сын?
«Боги всемилостивые, это ведь она своему свёкру, Зенону…» - в ужасе подумал Менипп, невольно слушая соседскую свару.
- Юлиана, дочка, нельзя так говорить, ведь он тебе муж! – умоляюще отвечал старый ритор.
- Муж?! – с визгливыми нотками вскричала женщина. – Это называется – муж? Пока я ломаю горб в этой чертовой лавке, твое отродье шляется по кабакам и трахается с непотребными девками! Ты об этом хоть знаешь, старый мешок с костями? Выходит, это я одна должна кормить вашу свору, я должна платить за ценакулу, я должна платить за обучение твоей никчемной сучки-дочки? А не проще мне будет всех вас взять и отправить на берега Ахеронта, в гости к Харону? Всё, старик! Мое терпение кончилось!
 - Юлиана! Прошу тебя, не надо…
Голос Зенона стал каким-то заполошным, и Менипп неожиданно ощутил сухую горечь во рту. Может, стоило вбежать к соседям и вмешаться? Но он так и не двинулся с места и только судорожно кусал губы, стоя за дверью.
Из соседских комнат донесся звук удара, вроде бы посыпалась посуда, загремела, раскатываясь по полу. Затем наступила тишина.
«Зевс всемогущий… ведь она убьет его!» - смятенно подумал Менипп. Но он снова не осмелился войти: ноги его будто бы приросли к полу, а всё тело сотрясала противная дрожь.
Наступившую тишину нарушил усталый голос Зенона:
   - Боги всемогущие… ну зачем?
«Слава богам, старик хотя бы жив…» - подумал он с облегчением.
- А с твоим отродьем я разделаюсь куда как круче, - донесся до слуха ликийца голос Юлианы, - я оторву его приапище и забью его ему в глотку! И еще: твоя дочка, которую ты вечно лижешь, как псина щенка, завтра пойдет со мной… Понял?
- Боже, ну зачем, Юлиана? – взмолился старик. – Она не сможет тебе помочь, она не выносит вида крови… Ты загубить ее хочешь?
- Нужна она мне – губить ее! Хотела б загубить – давно прихлопнула бы, как муху. Крови она боится? Ничего – привыкнет.
- Умоляю… не трогай дочку! Она – всё, что у меня осталось в этой жизни.
- Разве? – усмехнулась Юлиана. – Может быть, это она тебя кормит? Не плачь, Зенон: у тебя пока еще есть я. Если б я не приносила тебе жрать, ты давно бы уже…
Менипп поспешно попятился от двери – ему показалось, что великанша стоит прямо за полотном и в любую секунду готова вывалиться в коридор. Однако услышанная им соседская перебранка повергла его в шок. Чего хочет Юлиана от Зеноновой дочки? О какой еще крови шла речь, вида которой девчонка не выносит?
Менипп юркнул в проход к своей комнатушке, осторожно отпер дверь и вошел в помещение. Тщательно задвинув засов изнутри, он присел на ложе  и зажег маленький светильник, что стоял на столе. Перебранка соседей за стеной продолжалась, хотя теперь голоса спорщиков звучали куда глуше и как-то ленивее, что ли… Как будто спорящим самим уже изрядно надоела ссора. Наконец голоса смолкли совсем, и наступила тишина, которая, однако, показалась ликийцу довольно зловещей. Менипп резко поднялся и нашарил в темном углу свою видавшую виды дорожную палку. Это была весьма увесистая дубинка, и Менипп умел неплохо владеть ею – эти навыки странствующему философу были необходимы, чтобы при случае должным образом постоять за себя. Взвесив посох в руках, он немного успокоился: как ни крути, а это была хорошая защита! О том, что в такой тесной каморке длинной палкой не шибко размахнешься, а также о том, что с ним станется, если Юлиана отнимет у него это орудие и обратит его против него самого, Менипп попросту старался не думать.
Наскоро перекусив, Менипп погасил лампу и улегся на свою жалобно заскрипевшую лежанку. Сначала он долго лежал с открытыми глазами, слушая наступившую тишину. Наконец усталость, накопившаяся за день, взяла свое, и молодой философ мирно заснул.

***

   Утром Менипп встал довольно поздно. Умываясь у лутерия, ликиец с некоторым удивлением подумал о том, что спешить ему теперь совершенно некуда: в школе ему указали на дверь, а что касается Сострата… о Сострате сейчас Менипп старался вообще не вспоминать.
Самое время было подумать о планах воздаяния своим обидчикам. И самой ближайшей из них являлась Юлиана. Необходимо указать этой наглой твари ее место! Как именно – Менипп еще толком не представлял, однако, если этого не сделать, то он так и будет ежедневно крадучись пробираться мимо ее двери, а по ночам вздрагивать от малейшего шороха или скрипа. Он вспомнил вчерашнюю ссору соседей и странные обороты в их речах, изрядно напугавшие его. В самом деле, а чем вообще промышляет эта корова, и что это за дела, связанные с кровью, в которых ей понадобилась помощница? Для начала Менипп решил это выяснить. Разумеется, главным источником таких сведений ему мог послужить только сам Зенон.
Надев на плечи подаренный Состратом паллий, Менипп пошел проведать соседа. В том, что Юлианы дома нет, ликиец не сомневался: иначе бы он прекрасно слышал раскаты ее трубного голоса. Но в ценакуле царила полная, даже немного торжественная тишина. Значит, Юлианы там нет.
Действительно, Зенон в доме был один. Он сидел в своей комнате за столом, заваленном свитками, и что-то сосредоточенно писал. На приветствие соседа ответил весьма сдержанно. После нескольких фраз ни о чем и вежливого предложения в чем-либо помочь, на которое ритор ответил не менее вежливым отказом, Менипп решил перейти к интересующей его теме.
  - Что-то вчера вы немало расшумелись, старина Зенон, - как бы невзначай заметил он, делая вид, что собирается уходить по своим делам. – Мне даже показалось, что у вас тут дрались.
- Так… повздорили немного с невесткой, - крайне неохотно отвечал старик.
 - Нехорошо. Похоже, что невестка относится к тебе без должного почтения, - провокационно предположил Менипп. – Я давно заметил, что у италиков иные нравы, нежели у эллинов. У нас такого не бывает.
Зенон поднял на соседа печальные и хмурые глаза.
- Почтение? – горько спросил он. – Видишь ли, дорогой Менипп… Почтение просто так не оказывается. Его необходимо заслужить, и мой более, чем зрелый возраст тут совершенно ни при чем.
- Но ведь Юлиана твоя невестка! – негодующе воскликнул Менипп. – Кстати, а сколько ей лет?
Этот вопрос он задал неслучайно, так как близко к сердцу воспринял то, что великанша обозвала его щенком.
 - Тридцать два, - отвечал Зенон без всяких эмоций.
Женщина-гигант оказалась старше Мениппа на целых шесть лет. Разница солидная, однако для того, чтобы Менипп мог по праву считаться ею юным щенком, явно маловато. Значит, налицо еще одно оскорбление…
- Она годится тебе в дочери, - сказал Менипп. – И не подобает ей так обращаться со свекром. Ведь ты ей как отец.
- Мой добросердечный друг, - Зенон откинулся на спинку скрипнувшего стула, видимо, решив всё же уделить несколько минут участливому соседу. – Всё дело в том, что я был плохим отцом, соответственно, теперь я такой же никудышный свекор. Так что сетовать тут можно разве лишь на самого себя.
- Откуда такое самоуничижение? – удивился Менипп. – По-моему, ты весьма достойный и почтенный человек.
- Благодарю, конечно, но я вырастил непутевого сына, который напрочь лишен чувства ответственности, - сказал Зенон с горечью. – Это моя вина, а не вина Юлианы. Ведь это она зарабатывает на жизнь всей нашей семье. Мой сын ничего в дом не приносит, он шатается по кабакам и спускает деньги, которые выделяет ему Юлиана. А мои труды, - он грустно кивнул на свитки, сваленные на столе, - к сожалению, приносят до обидного мало. Так что Юлиана попросту кормит нас всех. В этом и заключается главный ответ на все твои вопросы.
- Не смею больше отвлекать тебя от твоей работы, - заметил Менипп с уважением, - но всё же позволь мне последний вопрос, почтенный Зенон: чем зарабатывает твоя невестка… если, конечно, это не секрет?
- Она держит торговую лавку на городском рынке, что расположен возле Пропилей, - сказал ритор.
- Торговую лавку? – изумился Менипп. – Женщина?..
- В Элладе такого, наверное, не увидишь, - усмехнулся старик, - а вот в Риме и вообще в Италии женщина, владеющая торговой лавкой - вполне обычное дело. Скажу больше: в Италии бывают даже женщины-ланисты!
- Не понял… Кто-кто?
- Ну, то есть владелицы гладиаторских школ. Вот так, любезный Менипп. Вот и наша Юлиана владеет небольшой торговой лавочкой; так мой непутевый сынок даже помогать ей не желает, всё норовит сбежать! Вчера тоже удрал и заявился домой аж под утро. Пьяный, естественно. А ты говоришь – почтение. Не заслужил я от своей невестки должного почтения…
- И как идут у нее торговые дела? – спросил Менипп уже больше из вежливости.
- По-разному… Впрочем, она и подработкой не брезгует, когда выдается такая возможность.
Зенон опустил голову, вновь погружаясь в свои записи, и Менипп понял, что разговор закончен. Старику было недосуг заниматься говорильней.
Извинившись перед ритором, Менипп вернулся к себе в каморку, быстро переоделся в свое обычное философское рубище, взял дорожный посох и отправился на рынок у Пропилей.
 Менипп знал это место. До него от инсулы Корнелия Палемона было не слишком далеко. Направляясь туда, Менипп напряженно размышлял – а зачем он, собственно, это делает? Он желает отомстить Юлиане – женщине, грубо унизившей его. Как отомстить – он и сам пока не знал, он только начал разведывать обстановку. И уже сейчас ему было очевидно, что причини он какой-либо вред Юлиане, то тем самым он подставит всю семью Зенона – и его самого, и его несчастную дочку, чьи голубые глаза всегда выражали молчаливое отчаяние… До беспутного сынка Зенона Мениппу не было никакого дела, однако ему стало ясно, что сынок этот являлся вовсе не кормильцем семьи, а скорее ее балластом. Истинным кормильцем в этом семействе была как раз Юлиана.
Так имеет ли он право мстить этой женщине за какую-то свою, сугубо личную обиду? Из короткой беседы с Зеноном Мениппу стало ясно, что ему неизвестно произошедшее между его невесткой и его соседом. Да, она поступила с ним плохо, но ведь и он сам вёл себя далеко не лучшим образом. И всего этого бы наверняка не случилось, если бы он не тянул с оплатой субаренды! А эта семья считала каждый сестерций и каждый обол; он же позволил себе не торопиться с оплатой, причем деньги-то были не его! Не им заработанные, а казенные деньги! Так не было ли происшествие с Юлианой жестким уроком, преподанным ему по воле богов?
Эти мысли несколько охладили воинственный пыл ликийца, однако через некоторое время уязвленная гордость вновь взыграла в нем. Нет, он всё-таки не откажется от задуманного. Заносчивая великанша должна быть посрамлена, здесь ей не Рим и не Италия, а греческий Коринф! О своей семье – это она должна думать, а не он. Вот получит посохом по башке – глядишь, и мозги у нее встанут на место! В конце концов, он должен ей показать, что ее победа над ним была лишь недоразумением, которое нужно исправить. А сильно ее бить он не будет, учитывая ее сложное семейное положение и то, что она всё-таки женщина! Просто немного поучит ее уму-разуму, дабы вздорная баба поняла, что безнаказанно унижать Мениппа ей не дозволено! Ишь, подработкой она не брезгует… так ведь сказал Зенон? Известно, что это за подработка – не иначе, как передком…
Рынок у Пропилей был весьма велик, и Менипп сбился с ног, слоняясь по бесконечным торговым рядам, заполненным снующей туда-сюда толпой. С досадой он подумал о том, что не догадался спросить у Зенона – какую именно лавку держит его невестка? Лавок-то здесь – целое море, и самых разнообразных. А собственно, какую лавку вообще способна держать женщина? Хлебную? Винную? Ювелирную? Это вряд ли. Скорее всего, его обидчица торгует на рынке каким-нибудь подержанным барахлом, а может быть, продает женщинам и девицам всякие незатейливые, но важные мелочи: булавки, иголки, шпильки, ленты… Но таких лавчонок здесь было столько, что обойти их все Мениппу точно не хватило бы целого дня.
Потратив впустую немало времени, Менипп начал задавать вопросы другим торговцам, хотя поначалу избегал это делать, дабы не привлекать к себе излишнего внимания. И тут ему наконец-то улыбнулась удача. Пожилой торговец рыбой, к которому он обратился, досадливо замотал головой и сказал недовольно:
 - Лавка Юлианы? Не знаю такой…
Менипп хотел уже отойти восвояси, однако проходящий мимо бодрый старик из числа, видимо, постоянных покупателей, вдруг остановился, услыхав знакомое имя.
- Послушай, парень! – окликнул старичок Мениппа. – Ты спрашиваешь о лавке Юлианы из Пренесты?
Менипп слегка растерялся: он не удосужился уточнить у Зенона, из какого именно италийского города приехало в Коринф его семейство. Теперь же пришлось отвечать почти наугад.
  - Ну да… - пробормотал он неуверенно. – Юлиана…
  - Это такая преогромная женщина, ростом на голову выше тебя, и с руками, способными задушить льва?
 Менипп невольно улыбнулся, услышав столь цветистое описание своей соседки из уст случайного прохожего.
  - Точно, - кратко ответил он.
  - Ну конечно, другой такой нет во всем Коринфе! – воскликнул старик. – Тебе надо идти к мясным рядам, вон туда! Видишь, где стоит пара мулов, нагруженных мешками? От того места переходи к третьему ряду и ступай в сторону выхода. Четвертая лавка слева принадлежит Юлиане… Она сейчас там.
Менипп поблагодарил словоохотливого старика и двинулся в указанном направлении.
 Продвигаясь дальше вдоль рядов, ликиец не забывал об осторожности – ему вовсе не было нужно, чтобы ненавистная соседка увидела его! Но вот тяжкий запах застывшей крови и сырых потрохов возвестил Мениппу, что он достиг мясных рядов. Стараясь никак не выделяться из пестрой толпы, он пошел дальше, отсчитывая торговые лавки; достигнув четвертой, ликиец остановился за столбом, подпирающим дощатый навес в ряду напротив, и стал отсюда наблюдать.
Менипп собирался последить за Юлианой – чем она тут занимается, когда уходит с рынка, каким путем она следует к дому, сопровождает ли ее кто-либо. На этом пути Менипп собирался устроить впоследствии засаду; он рассчитывал притаиться где-нибудь в укромном месте и, выбрав удачный момент, напасть на Юлиану, когда она будет проходить мимо. Вот тогда наглая тетка и получит достойный урок, который раз и навсегда отобьет у нее охоту видеть в молодом философе жертву собственной похоти.
Возле широкого прилавка стояла приземистая деревянная колода, в которую был засажен огромный, тщательно начищенный топор. Перед прилавком толпились покупатели, осматривавшие и ощупывавшие выложенный перед ними товар.
Из-под навеса вышел мужчина в коричневой тунике и с кожаным браслетом на руке, с головой, повязанной широкой лентой. В нем Менипп сразу же узнал сына Зенона. Он встал возле прилавка, наблюдая, как покупатели осматривают товар, и время от времени отвечая на вопросы. А затем из клети появилась и сама Юлиана… Она приблизилась к колоде и по-хозяйски положила руку на огромный топор, словно демонстрируя свою угрожающую мощь. С высоты своего роста великанша снисходительно наблюдала за суетящимися посетителями, а Менипп в это время взирал на нее со смешанным чувством изумления и ужаса: здесь, среди толпы, Юлиана показалась ему особенно огромной! Она на целую голову возвышалась над всеми; ее обычно распущенные волосы сейчас были заплетены в две тугие толстые косы, падающие ей на спину, и от этого ее литые плечи казались еще шире, а обнажившийся тугой загривок напоминал покатый холм. Забыв об осторожности, Менипп испуганно пялился на нее во все глаза, и никак не мог отвести взгляда от ее мощной гигантской фигуры.
Потом он увидел, как она принялась разделывать принесенные к колоде туши. Тяжеленный топор казался невесомым в ее руках, широкая колода гудела и содрогалась от ее ударов, а сочащиеся кровью куски один за другим ложились на прилавок… Ее муж взвешивал их и отдавал заказчикам, но деньги принимала сама Юлиана, оставившая колоду и подошедшая к прилавку.
Менипп медленно двинулся в обход лавки, не спуская глаз с ее могучих широченных плеч, огромных грудей и мощных столбообразных ног, обутых в тяжелые пероны. Сделав круг, Менипп вернулся в исходное положение, чувствуя, как инстинкт охотника неумолимо покидает его, уступая место настоящему смятению. И вот на такую титаниду он задумал напасть в тесном переулке со своей жалкой дорожной палкой?
 - Эй, Юлиана! – вдруг раздался молодой мужской голос, заставивший ошеломленного Мениппа невольно вздрогнуть.
Великанша взглянула на оказавшегося перед ней юношу и вдруг улыбнулась ему как старому знакомому. Менипп удивился: он никогда не видел свою соседку улыбающейся вот так открыто и радостно. Ее широкое лицо в этот момент показалось ему даже красивым…
 - Отец прислал спросить: ты можешь прийти сегодня вечером? – сказал молодой человек. - Надо забить бычка: у нас завтра пир! Будут гости…
 - Ну почему же не прийти, - благодушно отозвалась Юлиана. – Сколько заплатит твой старый скряга?
Юноша хихикнул и знаком попросил гигантшу наклониться немного. Юлиана нагнула голову, и парень что-то тихо сказал ей на ухо. Потом оба засмеялись, как люди, хорошо понимающие друг друга.
Менипп угрюмо наблюдал со стороны эту идиллию, которая невзначай разыгрывалась прямо среди мясных туш.
- Ладно, приду, - сказала Юлиана небрежно. – Забью я вашего бычка…
- Только смотри, он с норовом! – предупредил заказчик. – Уже дважды пытались с ним совладать – не дался! И рога у него…
- Ничего, я справлюсь! А сейчас не мешай…
И юноша мгновенно исчез. Юлиана же вновь обратилась к покупателям у прилавка. Ее муж просто стоял с краю, молча ожидая супругу: все денежные расчеты с клиентами тоже производила только она.

Менипп больше не стал задерживаться здесь и быстро зашагал прочь. Он шел стремительно, всё больше убыстряя шаг. Выйдя наконец за рыночные ворота, ликиец остановился, чтобы немного перевести дух. Его вдруг начал душить идиотский смех, похожий на приступ истерики. Прохожие искоса посматривали на него, как на ненормального. Кое-кто из сердобольных посетителей рынка даже протянул ему милостыню…
Потом на него навалилось полнейшее равнодушие ко всему. Оставив рынок у Пропилей, Менипп принялся бездумно и бесцельно шататься по городу. Уже за полдень он добрался до морского берега, посидел на прибрежных камнях, любуясь морским простором; затем – развернулся и пошел назад. В огромном, шумном городе ликиец ощущал себя совершенно одиноким и никому не нужным. Выбрав первую попавшуюся улочку, Менипп уныло побрел по ней, куда глаза глядят. Улочка вела прямиком к городскому центру… Вокруг Мениппа кипела жизнь – суетились люди, скрипели колеса, ревели мулы и ослы, перекрикивались уличные торговцы, но Менипп продолжал свой путь, безучастный ко всему и совершенно опустошенный.
«Ну, довольно! – мысленно говорил он сам себе. – Подумай сам трезво и спокойно: никто не видел твоего позора! Только Юлиана и ты… Больше никто! И никто об этом не узнает. Она никому не скажет… ты что же, думаешь, ты у нее один такой? Этот хлыщ, что пришел с заказом на забой скотины (так вот какая у Юлианы подработка!) – тоже, небось, ублажает ее, судя по их пересмешкам и шептаниям. Вот и всё. И чем быстрее ты сам забудешь о той проклятой ночи, тем для тебя лучше…»
   Менипп закрыл глаза, стиснул зубы и лихорадочно принялся крутить и вертеть в мыслях это нехитрое слово: забыть, забыть, забыть!.. Не было, не было, ничего этого не было…
 - Эй, Менипп! – вдруг раздался откуда-то оклик. Очень довольный и бодрый, до щемящей боли знакомый, этот голос заставил ликийца невольно встрепенуться.
  Менипп огляделся, глазами выискивая того, кто позвал его. Ну, точно! Бесцеремонно расталкивая случайных прохожих, к нему спешил его старый добрый друг Сострат. Позади него Менипп заметил двоих сопровождающих: одного он узнал сразу – это был его старый домоправитель Эвном; а второй, очевидно, раб-телохранитель, крепкий кряжистый детина с лишенным всякого выражения лицом. Эти двое остановились на краю улицы и молча наблюдали, как их господин настигает своего приятеля.
Сострат был щегольски одет в гиматий небесно-голубого цвета с темно-синей каймой по краю подола и в удобные мягкие сандалии с золочеными пряжками; волосы его были слегка завиты и тщательно уложены.
«Ишь, расфуфырился! – недобро подумал Менипп. – Не иначе, как на свидание собрался…»
Ему вспомнилась их последняя встреча в амфитеатре; вспомнилась Киниска, ее чарующий приглушенный голос, говорящий умные и сухие слова с таким затаенным эротизмом, что они казались ему признаком любовного томления. Сердце Мениппа тоскливо заныло, будто напоминая ему, что такой случай больше не представится никогда! Вспомнилась и глумливая улыбка Сострата, его гадкий, торжествующий взгляд, которым он провожал своего друга, когда того уводил прочь этот полоумный киник Деметрий…
  - Менипп! – как ни в чем не бывало, снова воскликнул Сострат, подходя совсем близко. – Ты куда это запропастился? Уже дня три не заходишь, вестей о себе не подаешь…
  - Полагаю, что эти три дня, проведенные без меня, скучать тебе не пришлось, - холодно отозвался Менипп.
  - Ты прав, совсем не пришлось! – Сострат не заметил горькой иронии друга и расцвёл в самодовольной улыбке. – Знаешь ли, дружище, я вообще никогда не скучаю.
- Это я заметил, - отвечал ликиец угрюмо. – Ты ведь всегда и везде ищешь только развлечений, а так как они тебе порядком приедаются, то тебе приходится постоянно изобретать новые.
Улыбка начала постепенно сползать с холеного лица коринфянина.
- О чем это ты? – спросил он настороженно. – Может быть, пояснишь свои слова?
- А ты не догадываешься? – злобно ответил Менипп. – Для особенно толковых готов пояснить: конечно, весьма забавно представить друга женщине, от которой он без ума, а затем, воспользовавшись его досадным и вынужденным отсутствием, самому закрутить с нею игру в любовь. Вот это и есть твое последнее развлечение.
В ответ Сострат так и прыснул со смеху. Отсмеявшись вдоволь, он хлопнул Мениппа по плечу и весело воскликнул:
- Ну, знаешь ли, ты здесь сам виноват, дружище! Ведь это не я спровадил тебя из амфитеатра, а твой сумасшедший учитель свалился на нас, как снег на голову! Это он уволок тебя с собой! Разве это моя вина, что ты не нашел в себе силы духа, чтобы откровенно послать его ко всем чертям? Это ты сам покорно, по-телячьи, потащился вслед за ним. И только ты один виноват в случившемся, мой славный философ. А что я? Что, по-твоему, я должен был сделать? Тупо извиниться перед Киниской и тотчас исчезнуть, оставив ее одну? Ты должен быть мне еще благодарен, что я имел терпение вместе с Киниской выслушивать тот заумный бред, которым ты вдруг разразился перед своей избранницей, как на философском диспуте! Посуди сам: эта добрая женщина оказалась настолько тактична, что начала беседовать с тобою на твоем же философском языке! Другая гетера просто послала бы тебя далеко-далеко вместе с твоим умствованием, и тут тебе даже не понадобился бы и твой Деметрий…
Снисходительно-самодовольный тон Сострата всё больше и больше начинал выводить Мениппа из себя.
- А тебе не приходило в голову, - спросил он сурово, - почему я позволил Деметрию увести себя?
- Друг мой, я как-то не думал об этом. Прости, но мне это всё равно.
- А ты всё-таки подумай, - сказал Менипп. – Учитель был настроен крайне агрессивно…
- Да, я заметил, - равнодушно согласился Сострат. – Этот болван-киник, кажется, даже пытался оскорблять нас.
Это короткое словечко «нас» больно резануло слух Мениппа. Однако он продолжал:
- Я слишком хорошо знаю своего учителя. Просто так он не ушел бы. Если бы я стал упорствовать, то завязалась бы перебранка, поднялся шум, и всё это происходило бы на глазах праздной толпы, охочей до зрелищ. Я не хотел доставлять подобные неудобства женщине, которую я обожаю. Потому я и дал Деметрию себя увести, и считаю, что поступил правильно.
    - Ну, ты же у нас всегда был живым воплощением благородства, Менипп, - Сострат усмехнулся. – Поэтому ты всякий раз получаешь совсем не то, что хочешь.
     - А ты, видимо, всегда получаешь именно то, что хочешь? – спросил ликиец.
     - Представь себе, да! По крайней мере, стараюсь.
     - И после моего ухода… ты тоже получил то, что хотел? – дрогнувшим голосом спросил Менипп.
    - Разумеется.
    - И ты так просто, так непринужденно говоришь об этом мне?!
    - А я привык говорить просто и непринужденно, - невинно сказал Сострат. – Я ведь не философ…
    - Сострат! Как ты мог? Я считал тебя истинным другом, единственным и верным! А ты… ты… - Менипп от негодования не находил слов.
    - Вот только не надо этих сцен из трагедий, не надо дурного пафоса! – Сострат пренебрежительно всплеснул руками. – Я этого жуть как не люблю. Твои вопли, стоны, заклинания основаны на пустоте! Я не соблазнил твою жену, не растлевал твою малолетнюю дочь, а Киниска, между прочим, даже не была твоей любовницей; она вообще про тебя ничего не знала, и ты лишь ходил вокруг нее, облизываясь, как та лисица из Эзоповой басни вокруг винограда! Ты пытался сперва задурить ей мозги своей философщиной, потом озаботился ее душевными переживаниями, ты увёл прочь своего психопата учителя, который как будто с цепи сорвался… Ты сделал всё, чтобы избавить ее от твоего присутствия и оставил ее на меня! Ну, а что я? Я поступил просто и разумно: предложил ей деньги, мы договорились о встрече, а потом… Потом я, естественно, получил то, что хотел.
    Менипп почувствовал, что его как будто режут по живому.
    - Но Сострат! – вскричал он в отчаянии. – Разве тебе мало других гетер в Коринфе? Разве ты не знал, что значит для меня Киниска? Как же ты мог…
    - Вот ты правильно сказал: гетер, - назидательно заметил Сострат. – Гетер в Коринфе действительно немало, и твоя Киниска – всего лишь одна из них. Я без конца твержу тебе об этом. Между прочим: когда я пришел к ней домой следующим вечером, она страшно удивилась! Представь себе только: она уже и не помнила, что мы накануне договорились с нею о встрече и даже столковались о цене! Мне чуть было не пришлось уходить восвояси! Она сама меня удержала: мол, заходи, коли пришел… Вот какова твоя Киниска! Ей хватило суток, чтобы забыть напрочь и нашу договоренность, и нашу встречу, и, разумеется – тебя с твоими разглагольствованиями! А ты тут сопли по ней разводишь… Да и в постели она оказалась так себе: того огня, того невидимого пламени, что я ощутил в ней там, в амфитеатре, уже не было и в помине! Эта твоя Киниска ничем не хуже и не лучше прочих! Так что, дружище, не обессудь: как ни крути, но ты со всех сторон оказался в дураках, и виноват в этом – только ты один! Впрочем, я тоже выиграл очень немного: деньги заплатил немалые, а удовольствие получил весьма среднее. Не знаю еще, захочу ли я снова посетить эту Киниску. Так что зря, решительно зря ты по ней сохнешь!
      Менипп, выслушивая впечатления своего друга, побагровел от ярости. Сострат говорил так, словно он, Менипп, просил его проверить, насколько Киниска хороша в постели. Лютый гнев овладел оскорбленным ликийцем.
      - Деньги, говоришь, заплатил немалые? – с презрением спросил он. - Где уж тебе, самодовольному ослу, уразуметь, что есть вещи, которые нельзя купить за деньги… Может, когда-нибудь эта простая житейская истина всё же просочится в твои куриные мозги, только уже будет поздно…
       - Эй, а ну-ка полегче, ты, философ недоделанный! – вскричал Сострат угрожающе. – Я вовсе не намерен терпеть оскорбления от какого-то  провинциального голодранца!
       - Неужели? А от кого ты готов терпеть оскорбления? От того, кто купит у тебя такое право за деньги?
       - Ты что несешь, придурок… Или ты снова пьян?..
     Между тем, старик Эвном и раб-телохранитель Сострата, заметив, что разговор двух друзей, и без того весьма напряженный, постепенно перешел в открытую ссору, обменялись тревожными взглядами и, не сговариваясь, направились к ссорящимся молодым людям. Сначала они предупредительно держались в стороне, так как господин изначально велел им оставаться на том месте, где он их оставил. Теперь же они решили действовать сами, исходя из условий ситуации. Но не успели они приблизиться к своему хозяину даже на десять шагов, как ссорящиеся от взаимных оскорблений внезапно перешли к настоящей драке: Сострат ткнул Мениппа кулаком в плечо, и в тот же миг крепкий кулак ликийца с хрустом врезался в тщательно ухоженное лицо коринфянина. Удар отбросил Сострата назад на добрый десяток локтей, и Сострат опрокинулся спиной на небольшую тележку, доверху груженую яблоками; эту повозку натужно толкала перед собой бедно одетая пожилая пара. Старики испуганно вскрикнули, когда хорошо одетый молодой человек вдруг стремительно врезался головой и плечами в груду их яблок, которые с дробным перестуком посыпались на мостовую целой лавиной, раскатываясь во все стороны под ноги прохожих.
      - Эй! – вскричал телохранитель коринфянина при виде такого вопиющего безобразия. – Ты что это творишь, а? Или с ума спятил?
      Угрожающе размахивая виноградной тростью, он накинулся на Мениппа, однако молодой ликиец, обладавший атлетическим телосложением и обученный приемам уличной драки, легко выбил палку из его рук, и она отлетела далеко в сторону. Затем Менипп отступил на пару шагов, произвел ложный выпад своим посохом, подманивая к себе незадачливого противника, а потом мощным и неожиданным ударом кулака в челюсть свалил его на мостовую. Телохранитель Сострата грянулся о камни, словно куль с овсом, беспомощно дернулся, но подняться так и не смог, бессильно распластавшись на дороге. Старик Эвном не осмелился ввязываться в схватку с крепким молодчиком, он только робко жался к стене ближайшего дома и с ужасом взирал на разбушевавшегося ликийца, которого он так чистосердечно принимал за лучшего друга своего господина.
     Привлеченные происходящим, к месту драки со всех сторон уже спешили любопытные. Менипп и глазом моргнуть не успел, как оказался окружен плотной стеной зевак, образовавших нечто вроде бойцовского круга. Район города, где случилась потасовка, был населен преимущественно людьми низкого статуса, которым очень хотелось посмотреть, как бьют морду представителю явно обеспеченного сословия. Поэтому все симпатии оказались на стороне Мениппа, которого собравшийся здесь сброд принимал за своего.
       Тем временем Сострат неуклюже выбрался из завалившейся набок тележки и, не обращая внимания на жалобно причитающую семейную пару стариков, торговцев яблоками, с искаженным от ярости лицом двинулся на Мениппа, словно само олицетворение возмездия. Его безупречно чистый, цвета летнего неба гиматий был весь заляпан фруктовыми пятнами, в растрепавшихся волосах застряли яблочные листья. Подобрав оброненную его слугой палку, Сострат с боевым воплем бросился на своего бывшего друга.
     Получив жесткий удар виноградной тростью по ребрам, Менипп взвыл от боли и теперь уже пришел в настоящее бешенство. Сострату досталось весьма изрядно: после пары сокрушительных атак разъяренного философа он оказался на мостовой, валяющимся прямо под ногами восторженно орущей и улюлюкающей уличной черни. Под оглушительный гогот и едкие насмешки Сострат с трудом поднялся на ноги и, размазывая кровь и грязь по своему помятому лицу, злобно прошипел:
       - Тебе эта наша встреча даром не пройдет, бродячий пёс!
     - Ой, как страшно! – презрительно отозвался Менипп. – Я уже весь дрожу.
       - Задрожишь, когда захлебнешься собственной кровью… мерзавец!
       - Не надо угроз, приятель. Иди-ка лучше сюда, ко мне: я от всей души разделаю кулаками твою наглую самодовольную рожу! Давай, смелее…
       - Неблагодарный скот… Я пойду к парафилаксу! Я расскажу отцу…
       - Конечно, расскажи, сынок! Ты сам-то что-нибудь можешь? Если, конечно, не считать твоего умения швыряться направо и налево отцовскими деньгами?
       - Не твое собачье дело, грязный ублюдок. Я еще покажу тебе, что я могу.
       - А ты уже показал, засранец! Мне вполне хватило, чтобы понять: ты – самодовольный наглец, и тебя давно уже следовало хорошенько проучить!
    И Менипп презрительно плюнул под ноги бывшему другу.
    Решительно раздвинув ряды сомкнувшихся вокруг зевак резким взмахом мускулистых рук, Менипп вышел из людского кольца и зашагал прочь. Толпа недовольно заворчала – она явно ожидала более захватывающего зрелища: драки до крови, до зубодробления, желательно – с поножовщиной; а тут всё закончилось довольно быстро и без особых потерь. Гладиаторский бой местного пошиба уж точно не получился.
    Уходя, Менипп отчетливо услышал, как Сострат заполошно кричал своему домоправителю:
    - Эвном! Ты хорошо запомнил смазливую рожу этого негодяя?
    - Да, господин!
    - Запомни ее как следует, и если этот проходимец когда-нибудь вообще приблизится к моему дому, зови хоть всех рабов, зови охрану, зови кого угодно, только гони его прочь в три шеи! И больше никогда… слышишь: никогда не подпускай его даже к порогу! Ты понял  меня, Эвном?
     - Понял, мой господин…
    «Очень мне нужен твой порог, - угрюмо подумал Менипп. – Провались ты прямиком в Эреб вместе со своим порогом!..»
     И он снова плюнул.

      Под сенью храмового атриума Афродиты Кенхрейской стоит мягкая расслабляющая тишина. Слышно, как где-то в глубине святилища, в самых дальних комнатах разливается нежная, чудная мелодия… Там, вдали от мирской суеты, совершается священное таинство; там, в колеблющемся сиянии светильников в эротическом танце ритмично извиваются прекрасные девичьи тела, едва прикрытые прозрачными одеждами; там всем желающим дарятся чарующие улыбки, слышится ласковый шепот, а с трепетных губ слетают нежные слова; там к кумиру лукаво улыбающейся богини возносятся сладострастные стоны, счастливые вскрики  и вздохи сливающихся в любовном экстазе мужчин и женщин…
    Здесь царят безграничная Любовь и лукавый Эрос. Здесь нет соперников, нет завистников, нет собственников… Здесь нет злобы.
    В атриуме – тишина. За натянутой лентой несколько священных жриц, а перед ними последние за сегодняшний день посетители. Один из них тихо приближается к девушке, сидящей на резной скамеечке в мягком полумраке. Молодой человек наклоняется к юной деве…
    - Анфиса! Анфиса… - раздается страстный шепот. – Взгляни же на меня! Ты меня помнишь?
     Девушка слегка вздрагивает и поднимает голову, вглядываясь в молодое, прекрасное лицо. Как нежно светятся эти чудные глаза! Она уже видела их. Она помнит их…  Анфиса прекрасно помнит всё: и глаза, и губы, и руки – такие ласковые и сильные, и эти слегка вьющиеся мягкие волосы…
      - Менипп! – радостно вскрикивает она.
      - Ну конечно, я Менипп. Радуйся, милая Анфиса…
      - Радуйся, Менипп! Я так рада вновь видеть тебя…
   Менипп бережно кладет в подол храмовой иеродуле бронзовый сестерций. Серьезным и торжественным тоном он произносит:
     - Я пришел послужить богине Афродите. Я пришел к тебе, Анфиса…
     - И я! – непроизвольно восклицает девушка, и тут, словно спохватившись, смущенно говорит нужную и правильную фразу:
     - Я служу богине Афродите…
   Менипп с улыбкой протянул девушке свою мускулистую руку; она же медленно и грациозно поднялась и подала ему свою белую нежную ручку. И так, взявшись за руки, они вступили в потаенные чертоги Афродиты, и мягкий теплый полумрак надежно скрыл их обоих в своих ласковых глубинах.

***

    Добрейший Архогор предложил Мениппу выждать несколько дней, а по истечению этого срока вновь посетить его дом, где обосновались философы, и попытаться помириться с Деметрием Сунийцем.
  Менипп последовал доброму совету. Теперь, выйдя из инсулы поутру, ликиец, однако, не очень спешил. Он побродил по еще малолюдным городским улочкам, ведущим к подножию Акрокоринфа, погулял по главной агоре, где стояли величественные храмы Зевса Капитолийского и Августа. Потолкался по торговым рядам, затем посетил несколько тенистых рощ, окружавших источники и мраморные фонтаны, которыми так богат Коринф. Так он проблуждал по городу до самого полудня, когда началась настоящая жара. И тогда он решился направить свои стопы прямиком в дом Архогора.
  Вспоминая последнюю встречу с учителем, Менипп испытывал немалую тревогу: как-то встретит его Деметрий? Успел ли он остыть от своего гнева, как уверял Мениппа Архогор? И что ему делать, если Суниец вновь погонит его прочь? Ведь теперь у ликийца не было ни друга, ни возлюбленной. Впрочем, возлюбленной не было и раньше, однако это не мешало ему жить надеждами; теперь же эти надежды растаяли, как туман. Мениппу не была нужна женщина, любовь которой можно запросто купить за деньги на одну ночь после первой же случайной встречи; тем более – такая женщина, что через сутки уже забывала, с кем она виделась и с кем договаривалась. Его снедало чувство, как будто из его груди вырвали сердце, и вместо него осталась кровоточащая дыра. Однако Киниска больше не волновала его: это мучительно-сладостное влечение к ней словно отрезали! Что же касается Сострата, то о нем Менипп старался вообще не вспоминать: эти двое – Киниска и Сострат – навсегда исчезли из его жизни.
Улица перед домом Архогора оказалась почти пуста. Обычно обитатели дома собирались у ворот, проводя время в дружеских беседах, но сегодня они, вероятно, спрятались от жары. С бьющимся сердцем ликиец постучал в дверной молоток, и едва привратник выглянул на стук, сразу же спросил его:
  - А хозяин дома? И где все?
В ответ привратник приложил палец к губам, как будто Менипп мог кого-то ненароком разбудить. Он впустил пришедшего и тут же торопливо прикрыл за ним калитку. Тут же Менипп увидел, что и широкая площадка перед входом в дом совершенно безлюдна.
- Послушай… что происходит? – спросил он привратника. – Куда это все подевались?
- Они все в перистиле, - сказал привратник почти шепотом. – И хозяин, и Деметрий Суниец, и все остальные. Они слушают самого Аполлония Тианца!
    «Ничего себе, - подумал Менипп, - слушают Аполлония Тианца! Какой пафос… Стало быть, тианский мудрец всё-таки приехал. Это очень хорошо: возможно, на Деметрия сам этот факт повлияет вполне благотворно…»
  - Ну, а мне-то можно туда? – спросил он привратника с легкой усмешкой.
  - Конечно, можно! – без обиняков отвечал тот. – Мой господин так и сказал: если появится Менипп Ликиец, то сразу же проводить его в перистиль.
Менипп улыбнулся признательной и благодарной улыбкой. Милый, добрый Архогор! Он ни на день не забывал о непутевом ученике Деметрия.
- Послушай, приятель, не такой уж я важный господин, чтобы провожать меня, - сказал Менипп привратнику. – Дорогу в этом доме я знаю. Так что оставайся здесь, а я и сам дойду.
Менипп пошел вперед. Он миновал прохладный атриум и, пройдя небольшим коридором, украшенным искусными барельефами, дошел до прямоугольного дворика, обнесенного изящными колоннами в исконно коринфском стиле. В середине дворика уютно журчал мраморный фонтан.
По всему перистилю располагались люди. Они сидели, стояли – кто устроился на скамеечке, кто прямо на полу, подложив под себя коврик или свернутый плащ; кое-кто подпирал спиной колонну. Людей было много – гораздо больше, чем обычно встречал здесь Менипп, но, несмотря на это многолюдье, в перистиле царила глубокая тишина – никто не переговаривался, никто почти не шевелился. Все взоры были устремлены на оратора, державшего речь перед собравшимися и стоявшего посреди дворика возле фонтана. Кто-то заботливо (не иначе, как сам Архогор!) поставил подле фонтана стул, накрытый мягкой подушкой, однако выступавший не обращал на него внимания и говорил исключительно стоя.
Говоривший был человеком весьма необычного вида. Поражали его благородная стать и необычайно высокий рост. Обращали на себя внимание его волосы и борода: волосы были очень длинными, спадающими на плечи и спину – похоже было, что он никогда их не стриг, либо делал это очень редко. Борода длинными вьющимися прядями спадала на его широкую, атлетического вида грудь. Мениппа удивил также его голос: человек говорил без напряжения, но при этом звучный голос его легко перекрывал мерное журчание фонтана и был отчетливо слышен в каждом уголке перистиля, везде, где пребывали его притихшие слушатели. Помимо прически, удивление вызывала и одежда необычного гостя: Менипп сразу же обратил внимание на то, что в ней не было ничего кожаного или шерстяного. Плащ Аполлония представлял собой кусок грубого холста, туника сшита из льняной ткани, а на ногах у него были сандалии, искусно сплетенные из жестких тростниковых волокон.
Стараясь не привлекать к себе внимания, Менипп тихонько присел на мраморную ступеньку, но быстро убедился, что в таком положении ему плохо видно говорившего, тогда как вид Аполлония Тианца возбудил в нем любопытство. Ликиец поднялся и оперся о ствол колонны, наблюдая за происходящим, а между тем Аполлоний продолжал говорить, не прерываясь.
- Не осталось у афинян ни старцев, ни мудрецов, - произнес Тианец с налетом печали. - У ворот их города отирается льстец, за воротами шныряет доносчик, у Длинных стен шастает сводник, а в Пирее и Мунихии толкутся лизоблюды. Даже Сунион не остался у богини – пусть не гневается на меня за мои слова почтенный Деметрий…
Аполлоний бросил взгляд на один из рядов своих слушателей, как бы выделяя кого-то из них, и Менипп сразу заметил Деметрия, взиравшего на Тианца с нескрываемым благоговением. Между тем, Тианец продолжал говорить:
  - Множество людей идет ко мне отвсюду: тут и старые, и молодые; богатые и бедные, и у каждого из них свое дело. А я наблюдаю их нравы и повадки со всей проницательностью, на которую я способен… А еще меня немало интересует, каково расположение моего гостя к своему отечеству – благонамеренное ли оно, или наоборот. Но если кто-то называет себя моим последователем, то пусть он подумает, может ли он сказать о себе, что он не губит никакой живой твари; что он чужд зависти, подлости, гнева и злобы; что он не сеет вражду среди людей и не пользуется плодами этой вражды… Пусть он спросит себя – таков ли он, или всё-таки какой-то другой? Знает ли он, как это прекрасно – всю землю именовать отечеством, а весь род людской – братьями и друзьями; ибо все люди суть дети единого Бога и единой природы, а потому всем им присуще сходство в помыслах и чувствах. Ведь так проста и так понятна непреложная истина: всё равно, где и как человеку случилось родиться, так что будь он хоть эллином, хоть варваром – он всегда и везде остается Человеком! При этом, разумеется, существует и безрассудное родство, влекущее родное к родному… Вспомните Гомера: ведь предпочел Одиссей возвращение на Итаку бессмертию, которое сулила ему богиня! Легко наблюдать действие этого закона даже среди бессловесных тварей, ибо ни одна птица не ищет ночлега иначе, как в своем гнезде, и зверю ни голод, ни пресыщение не помешают вернуться в родимую нору! И вот я с прискорбием увидел, что в нынешних Афинах этого не понимают.
 Менипп невольно заслушался речи тианского мудреца: как это было непохоже на те жаркие дебаты, что устраивали между собой собратья-философы! Предмет их спора обычно не был интересен большинству присутствующих, и Мениппа всегда отпугивала чрезмерная напористость их суждений, не оставлявшая оппоненту права на другое мнение, а также обилие софизмов, неуклюжих аналогий… Тианец же говорил совершенно по-другому. Речь его лилась непринужденно, она струилась, словно горный освежающий поток в жаркий день, и его суждения не требовалось вбивать в голову слушателя ни криком, ни каким-либо иным давлением; смысл его слов легко и просто находил путь к сердцу и уму каждого.
 Аполлоний умолк и оглядел присутствующих. И тогда Менипп понял, что он вовсе не держал речь перед собранием философов, а всего лишь отвечал на задаваемые ему вопросы. Философ из Рима Музоний*, молодой человек, всего двумя годами старше Мениппа, поднялся с места и задал свой вопрос:
 - Нынешний император просто не терпит наших собратьев. Казалось бы, какая может быть обида Нерону от нас за нашу любовь к мудрости? По слухам, он полагает, будто бы наши собратья заняты исключительно одним словоблудием, рассуждают о пустяках, и все это только для виду; а на самом деле они якобы предаются волхвованию. Я слышал, ты из Эллады намерен отправиться прямиком в Италию и в Рим! Между тем, многих из нас беспокоит то, что происходит в Риме. Я сам был вынужден бежать оттуда, спасая свою жизнь. Многие из тех, кто носит рубище философа, были преданы суду и ввергнуты в темницы. Разумно ли снова отправляться в Рим,  город, способный стать для нас смертельной ловушкой?
Аполлоний взглянул на говорившего с отеческой доброжелательностью.
- Да, достойный Музоний, путь наш лежит в Рим, - отвечал он с улыбкой, - ибо это город, который господствует над большей частью обитаемого мира. Как же мы можем миновать его? Ведь это не какие-нибудь Траллы, Колофон и даже не Сарды… Это – Рим! Да, в этом городе установлена жестокая и беззаконная тирания, не дозволяющая человеку быть мудрым. Однако нам должно помнить, что тирания есть изобретение человеческого ума, а отнюдь не божеского. Между тем, я не полагаю ничто человеческое столь страшным, что могло бы напугать истинного мудреца. Что же до разумности нашего похода в Рим… Отвечу тебе, Музоний, так: возможно, ты и прав – разумно сидеть где-нибудь в спокойном, как стоячее болото, месте и нести свет мудрости земноводным тварям. Не столько разумно, сколько безопасно. Однако призвание ваше в том, чтобы свет этот нести не бессловесным созданиям, а людям. А такое деяние порой влечет за собой смертельную опасность и жестокие страдания.
Тианец замолк на несколько мгновений и оглядел притихшую аудиторию. Со всех сторон на него пытливо смотрели глаза людей – молодые, старые, суровые, восторженные, пылкие, задумчивые… Аполлоний мягко улыбнулся своим слушателям, ловящим каждое его слово.
- Представьте себе горящий огонь, - продолжал он. – Что есть свет? Он есть присутствие огня, ведь иначе, как от огня, не может произойти свет. Сам же огонь есть страдание, ибо родится он от сжигаемого, тогда как свет достигает очей людских своим сиянием, не принуждая их, а лишь убеждая. Вот так и слово ваше подобно порой огню и страданию, а порой – сиянию и свету. И я хочу, чтобы все вы знали: сам я пойду в Рим, однако никого из вас понуждать к тому же никоим образом не стану. Я отнюдь не сочту трусом того, кто бежал в страхе перед Нероном, но ежели кто оказался выше этого страха, то в таком муже я приветствую философа и научу его всему тому, что я сам знаю.
Аполлоний улыбнулся внимающим ему такой светлой улыбкой, от которой Мениппу вдруг сделалось удивительно тепло на сердце. Он испытал непреодолимое желание протиснуться как можно ближе к этому удивительному человеку, дабы не пропустить ни одного слова. Но сделать такое было невозможно – впереди него находилась сплошная стена из спин, голов и плеч.
Между тем поднялся еще один из слушателей и спросил:
- Достопочтенный учитель… Мы все люди, а людям присущ страх перед смертью. Именно осознание смертельной опасности порой удерживает нас от выполнения нашего долга. Мне отрадно было узнать, что ты не подвергнешь осуждению тех, кто убоится разделить с тобой труды и опасности в Риме… но, быть может, ты научишь, как избавиться от страха смерти? Ведь это необходимо, дабы без помех исполнять дело носителя божественной мудрости.
Аполлоний серьезно и очень учтиво ответил:
- Для начала хочу просить всех, кто слушает и кто слышит меня: не величайте меня учителем. Я всего лишь скромный последователь учения божественного Пифагора, которого посвященные почитают вот уже шесть сотен лет. Это его никогда не называли по имени, это к нему обращались со словом «Учитель…» И это потому, что в имени его была скрыта главная истина, и сформулировать ее можно так: Путь к Богу лежит через гармонию Души… Поэтому именно его, Хранителя Вечного Знания, подобает называть Учителем. А меня зовут очень просто: Аполлоний. А еще я буду признателен и за иное обращение ко мне – Тианец.
Что же до твоего вопроса, достопочтенный Фаэтет (Менипп был потрясен тем, насколько легко Аполлоний запоминал имена людей, большинство из которых он не встречал ранее никогда!), то на него можно ответить следующим образом: я никогда не побуждал бы своих учеников упражняться в храбрости, будь эта храбрость безопасной. Ежели кто-то боится Нерона и по этой причине оставляет философию, пусть знает: победить страх дано лишь тем, кто предан воздержанности и мудрости, ибо таким людям и боги в помощь. Такое суждение, однако, должно применять не только к философу, но и вообще к любому человеку, которому предстоит трудное и опасное дело. А философу, помимо этого, должно еще знать, что никакой смерти нет, кроме, как только по видимости! Поворот из бытия в природу именуется рождением, а из природы в бытие – смертью. Никто и никогда не исчезает совсем – он лишь становится при рождении явным, а после так называемой смерти – незримым; сущность же, душа, остается всегда одна и та же. Когда рождается человек, то в зримую природу он приходит не от родителей, а через родителей – точно так же, как растущее на земле производится отнюдь не землею… сама же сущность этого человека присуща Единому, и, говоря об этом Едином, можно и должно называть его вечносущим Божеством, уделяющим именам и лицам их личностные свойства себе в убыток…
А отсюда, добрые мои слушатели и ты, ищущий знания Фаэтет, неминуемо следует, что не бояться надо смерти и не оплакивать смерть, а чтить ее и святить, ведь она есть непременный спутник и оборотная сторона рождения! Многие из людей сетуют на то, что смерть-де приходит тогда, когда ее не ждут, когда человек хочет жить на земле еще и еще… Но разве препоручить Богу того, кто подошел к истончению своего бытия, не есть наилучшее и пристойнейшее благочестие? Кто мы такие, чтобы противиться свершению промысла Божьего? Ежели есть у сущего порядок – а порядок есть! – и ежели порядком этим ведает Бог, то праведный человек не восхочет противиться Богу, ибо перечить порядку – своекорыстно! И вот праведник утешает страждущих и осушает их слезы, ибо не свое общему, а общее своему считает нужным предпочесть, и потому не предается он страху смерти.
Закончилась речь Тианца и воцарилась тишина. Менипп чувствовал себя потрясенным: его влекло к этому длинноволосому, облаченному в такое странное одеяние высокому человеку. Как бы ему хотелось лично поговорить с ним! Как многое он хотел бы ему рассказать! А впрочем, стоило ли рассказывать? У ликийца зрело ощущение, что этот мудрец из Тианы и без рассказов знал о нем всё, так же, как и о любом человеке из здесь присутствующих.
Со своего места поднялся Сатир, известный тем, что помимо усердных философских занятий, занимался еще и врачебной практикой. А еще Сатир был известен среди собратьев-философов как закоренелый скептик.
  - Достопочтенный Аполлоний, - сказал он, - прошу тебя, не сердись на мой вопрос и ответь, как сам посчитаешь нужным. Меня и моих собратьев, по крайней мере, многих из них, весьма занимает вопрос о твоей природе. Мы многое слышали о твоих деяниях. Мы знаем, что ты предсказывал землетрясения, исцелял неходячих, изгонял демонов из бесноватых… И все мы слышали о твоем подвиге в Эфесе, когда ты обличил и поверг там злого духа, принявшего облик старого нищего; тем самым ты изгнал из города чуму! Не следует ли из всех этих твоих деяний логичный и единственно возможный вывод о том, что природа твоя – сверхчеловеческая, истинно божественная? И не означает ли всё сказанное, что, общаясь с тобой, как с одним из наших, все мы на самом деле общаемся… - Сатир помедлил, словно собираясь с духом, а затем всё же вымолвил это слово, -  с богом?
По рядам слушателей прокатился шепот, словно вздох морских волн во время вечернего бриза. Люди задвигались, зашевелились, среди них пошли приглушенные разговоры.
Аполлоний с тонкой улыбкой на устах дождался наступления полной тишины, после чего спокойно ответил:
- Благодарю нашего достойного Сатира за столь лестный отзыв о моих подвигах. Вопрос этот для меня далеко не нов; повсюду, где только приходилось мне скитаться, а я исходил пешком столько земель и стран, сколько едва ли исходил кто-либо еще из ныне живущих, меня многие люди спрашивали – не один ли я из богов, спустившихся с небесных чертогов… А ныне, хоть и не задают вопросов, втихомолку полагают меня волшебником и колдуном, совершающим чудеса исключительно колдовскими чарами. На это я могу ответить только одно: все так называемые людьми мои подвиги, либо чудеса, совершал я только ради спасения людей, но даже и для этого ни разу не заклал я жертвы! Мой завет не дозволяет мне ни совершить заклание живого создания, ни коснуться священной крови, ни даже молиться, взирая на нож или назначенную ему жертву. От таких дел стал бы я нечист, и отошел бы от меня глагол небесный!
Что же до мнения о том, будто бы наделен я не человеческой, а божественной природой… что тут можно сказать? Действительно, в некоторых краях, где творил я всякие добрые дела, иные люди полагают меня богом. Думаю, однако, что всё это не более, чем людские слова и частные мнения, повсюду разносимые досужей молвой. Что до меня, то не знаю я ни одного города, в коем был бы издан указ о жертвах в честь Аполлония, хоть и стяжал я немалый почет у всех просителей, о чем бы они меня ни просили. А просили меня главным образом – о чем? Исцелить недужных, добавить святости таинствам, искоренить распутство, укрепить законы, и всё это я делал в меру моих способностей. Наградой же мне за это служило лишь то, что люди становились лучше и светлее душою, нежели были прежде. Нужно верить и помнить, что любой человек сродни божеству, а потому единственный из всех живых тварей познает он богов и способен судить о собственной своей природе и о соучастии ее в божественной святости, ведь самый-де облик человеческий сходен с обликом божьим, да и добродетели людские, без сомнения, ниспосланы людям богами, а стало быть, всякий, кто причастен к добродетели, уже богоподобен и свят.
Аполлоний замолчал, склонил голову и в раздумье сделал несколько шагов вдоль мраморной ограды фонтана. Остановившись, он повернулся и, вновь улыбнувшись всем и каждому открытой улыбкой, сказал просто и доверительно:
- Итак, кто есть Аполлоний? Я говорил уже и повторяю еще раз: странствующий последователь учения Пифагора – не более, и не менее того. И если, мои добрые друзья, кто-нибудь спросил бы истинного пифагорейца, выйдет ли из его учения польза и какая, то я на это ответил бы так: «Ты научишься законодательству, геометрии, звездочетной премудрости, математике, гармонии, музыке, врачеванию, всякому божественному волхвованию, а кроме всего этого – благородству, щедрости, великодушию, постоянству и красноречию… А еще – усвоишь истинное знание! Ты узнаешь природу богов и демонов, и не только верою, но и наяву! Помимо всего этого, достанутся тебе независимость, усердие, скромность, умеренность в нуждах, сметливость, расторопность, благодушие, пригожесть, здоровье, бодрость тела и духа… и бессмертие.

Аполлоний завершил свое выступление, и философы задвигались, заговорили, многие поднялись со своих мест, стали собираться вокруг тианского гостя. Иные разбились на группки, оживленно обмениваясь своими впечатлениями. Менипп так и остался стоять возле колонны. Не отрываясь, он смотрел на Аполлония, окруженного тесной толпой почитателей, и вдруг с горечью осознал, что он недостоин личной беседы с таким человеком – самым, пожалуй, удивительным из тех, кого когда-либо встречал Менипп.
Внезапно ликиец услышал свое имя, громко выкликаемое кем-то. Менипп очнулся от легкого оцепенения и, оглядевшись, увидел Деметрия, суетливо спешащего к нему.
«Ну вот и дождался, - грустно подумал Менипп, - сейчас он погонит меня отсюда прочь…»
Однако Деметрий, подбежав к Мениппу, неожиданно заговорил с ним так, как будто и не было между ними никакого разлада, и ссоры не было, и словно расстались они не далее, как вчера.
- Давно ты здесь? – спросил Суниец вместо приветствия.
- К сожалению, недавно, - слегка растерявшись, ответил Менипп.
- Жаль, конечно, но всё равно хорошо, - сказал Деметрий. – Это очень хорошо! Аполлоний говорил с нами о многом, и пусть ты далеко не всё услышал, однако…
- А он надолго задержится в Коринфе? – невольно перебил учителя Менипп. Но Деметрий даже не заметил этой неучтивости.
- Завтра поутру он уйдет, - скорбно заметил он. – Как он говорил ранее, он желает посетить главные эллинские храмы и святыни. А еще он собирался обойти Пелопоннес… Это займет немало времени, Менипп. Потом снова Аполлоний вернется в Коринф, немного поживет в доме гостеприимного Архогора, после чего отправится в Италию, по дороге сделав крюк, дабы побывать на Родосе и на Крите…
- Он поистине неутомим, этот славный Аполлоний, - с грустью заметил Менипп, - а ведь он, наверное, уже не так молод…
- Да, ему шестьдесят лет или около того, - отвечал Деметрий.
- Неужели? – Менипп искренне удивился. – Я дал бы ему на вид никак не больше сорока пяти…
Деметрий улыбнулся с таким видом, словно в том, что Тианец выглядит моложе своего возраста, была и его неоспоримая заслуга. Он крепко стиснул руку ликийца, как будто тот являлся его закадычным другом, которому он намеревался открыть некую сокровенную тайну.
- И знаешь, что я тебе еще скажу, Менипп, - тоном заговорщика произнес Суниец, - Аполлоний разрешил некоторым из нас сопровождать его в этом путешествии! И я, твой скромный учитель, оказался в числе этих избранных!
Менипп понимал, что ему подобает искренне порадоваться за Деметрия, но вместе с тем он поймал себя на мысли, что испытывает нечто вроде зависти. Он тоже хотел бы отправиться в путешествие по Элладе вместе с тианским мудрецом и чудотворцем, причем именно сейчас, когда в душе его царят обида, полный разлад и настоящее смятение. С замирающим сердцем ликиец спросил:
 - А как же я? Мне тоже дозволяется сопровождать Тианца вместе с тобой?
Деметрий улыбнулся снисходительно и немного печально.
- Прости, конечно, сынок, - сказал он мягко (сынком Деметрий называл Мениппа очень-очень редко, когда бывал сильно растроган), - но ты сам видишь, сколько здесь собралось достойных мужей, и все они желали бы отправиться вместе с Аполлонием, но даже Тианец не в силах взять с собою всех желающих. Он выбрал всего чуть более дюжины человек и сделал этот выбор самолично, и среди этих сопровождающих его мужей оказался и я, за что я безмерно благодарен Аполлонию. Тебе же, мой мальчик, надлежит остаться в Коринфе и поразмышлять над теми суждениями, что ты услышал из уст нашего гостя. Я убежден, что эти размышления наверняка пойдут тебе на пользу.
В ответ Менипп только тяжко вздохнул.
- Ну что ж, - сказал он, скрепя сердце, - весьма жаль, конечно, но придется подчиниться такому решению. Я так полагаю, что ожидать вашего возвращения придется несколько месяцев?
- Полагаю, что да, - грустно согласился Деметрий.
Менипп заметил, что Суниец искренне удручен тем, что не может взять с собой своего ученика. Как ни был порой сварлив, криклив и зол на язык киник Деметрий, он всегда переживал за своих учеников, крайне добросовестно занимался их обучением, радовался их успехам и весьма близко к сердцу принимал их неудачи. Менипп даже попытался улыбнуться, чтобы немного подбодрить учителя, но улыбка получилась неестественной и жалкой. Между тем, Деметрий вдруг сам улыбнулся ему – хитровато и немного лукаво, а затем вдруг сказал:
- Но ты не горюй, Менипп. Сейчас тебе представится возможность лично пообщаться с Тианцем…
- Это как же? – ошалело воскликнул Менипп.
- А вот как. Аполлоний выразил согласие на то, чтобы к нему по очереди подошли все желающие, а он, внимательно посмотрев на каждого, составит себе мысленный образ подошедшего к нему и выскажет ему то, над чем он должен трудиться, дабы продвинуться на пути к совершенству. То будет одна-две фразы, не более. Ты тоже можешь подойти, и Аполлоний скажет тебе о том, что тебе следует усвоить, дабы избавить себя от твоих душевных оков.
- Но это невероятно, учитель… - невольно опешил Менипп. – Аполлоний сможет, никогда ранее не видя человека, всего за несколько мгновений определить, чем он мучается, и что ему надлежит предпринять?
- Именно так! – подтвердил Деметрий.
- И не может быть ошибки?
- Тианец не ошибается, сынок, - улыбнулся Суниец. – Оставайся здесь и ожидай моего знака – я подам тебе этот знак, когда надо будет подойти…
Деметрий отошел от своего ученика и направился к фонтану, возле которого по-прежнему находился Аполлоний, окруженный плотным кольцом собравшихся вокруг него людей. Менипп же изумленно смотрел вслед учителю и не мог сообразить, чему стоит удивляться больше – то ли удивительным способностям тианского мудреца, то ли тому, как начисто Деметрий забыл свой лютый гнев на ученика; Архогор был, разумеется, прав, говоря, что Деметрий вполне отходчив, однако не до такой же степени! Или в этом проявлялось незримое благотворное влияние Аполлония?

Пока Менипп размышлял над этими вопросами, Деметрий высунул голову из-за спин и плеч собравшихся вокруг Тианца философов и махнул ему рукой. Ликиец тотчас сорвался с места и поспешил на зов учителя. Подойдя, он наткнулся на вереницу собравшихся, цепочкой выстроившихся к Аполлонию, сидевшему возле фонтана в кресле; за спиной у него стоял Архогор, как хозяин дома. Время от времени от очереди отделялся человек и, подходя к Аполлонию, останавливался перед ним; Тианец, посмотрев на него несколько секунд, изрекал вполголоса какую-либо фразу, после чего человек отходил в сторону, обдумывая услышанное, а его место тут же занимал следующий. Сначала Менипп, стоявший в этой очереди, куда его пристроил Деметрий, не слышал слов, произносимых Аполлонием, но по мере приближения к нему до слуха ликийца стали долетать отдельные слова, а порой и фразы, сказанные целиком. Если же Тианец не хотел, чтобы его напутствие услышали окружающие, он склонялся к самому уху подошедшего человека и произносил слова шепотом. Подле Аполлония стоял человек средних лет, записывающий все произносимые Аполлонием слова на восковой табличке. Кто-то пояснил Мениппу, что это личный стенограф странствующего пифагорейца именем Дамид* из Ниневии, бывший при нем постоянно и даже сопровождавший Тианца в его опасном путешествии в Индию.
Менипп услышал, как подошедшему к нему философу Данаю Аполлоний негромко сказал:
- Помни, Данай: ежели дело делается, то в упадок оно не приходит!
Данай немного помедлил, стоя перед Тианцем, однако переспрашивать мудреца по договоренности запрещалось, и он задумчиво отошел в сторону, где собирались те, кто уже получил от Учителя напутствие для себя.
Затем к Аполлонию приблизился философ и врач Сатир. Аполлоний взглянул ему в глаза и почти сразу же опустил взгляд. Многие из собратьев знали Сатира с самой лучшей стороны и вполне искренне полагали, что у него нет причин для переживаний и ему нечего в себе исправлять, а потому Тианец испытывает затруднение. На лицах у некоторых уже появились снисходительные улыбки, как вдруг Аполлоний поднял глаза на Сатира и произнес:
- Дорогой Сатир… прошу тебя никогда не забывать о том, что почти все люди собственным ошибкам защитники, а чужим – обвинители. Я сказал почти всё, но не всё.
Сатир наклонил голову и отошел, а по рядам окружающих прокатился приглушенный говор. Оказалось, как позже сказали Мениппу, что Сатир был также известен нетерпимостью к заблуждениям учеников, бывал непрочь высмеять чье-либо суждение, но при этом крайне болезненно реагировал на посягательства на его личное мнение.
Философ Делий получил от Аполлония весьма краткое напутствие:
- Лгать подло, милый Делий: благородство в правде.
И снова среди собратьев прокатился многозначительный шепоток; многие знали, что Делий придерживался той точки зрения, согласно которой ложь может быть вполне оправдана, и философу также лгать не возбраняется, если посредством лжи преследуется благая цель.
Фаэтету Аполлоний сказал так:
- Добрый мой Фаэтет! Скорбящего утешай чужими бедами, а не его собственными.
Затем к Аполлонию приблизился Нумений, философ родом из сирийской Апамеи. Тианец взглянул на него и мягко заметил:
- Не скорбеть нам пристало, милый Нумений, об утрате друзей, но должно помнить о том, что прожили мы с этими друзьями лучшую часть своей жизни.
Услышав такие слова, сириец будто остолбенел, а потом неожиданно для всех расплакался. Впоследствиии открылось, что причиной почти двухмесячного подавленного состояния Нумения, когда он сторонился собратьев, постоянно пребывал в тоске, явилась как раз неожиданная кончина его давнего друга, случившаяся в Апамее. Об этой постигшей его утрате Нумений Сириец никому не говорил, и никто об этом не узнал бы, если бы Аполлоний не углядел причину его скорби и не выразил ему слова утешения.
Затем к Аполлонию подошел молодой философ по имени Лик. Менипп неплохо его знал: они часто общались, увлеченно беседовали как на философские, так и на житейские темы. Лик обладал пытливым умом, остротой суждений, завидной наблюдательностью, и Мениппу всегда было интересно общение с ним, да и по возрасту они подходили друг другу: Лику не исполнилось еще и тридцати. И была у Лика одна тайна, известная только Мениппу и еще учителю Лика философу Дионисию. Лик происходил из крайне бедной семьи, и в раннем детстве его родители бросили сына на произвол судьбы, чтобы не кормить; тогда-то и подобрал его сердобольный Дионисий. Лик страшно стыдился своего происхождения и всегда либо отмалчивался, либо вообще уходил, если при нем кто-то заводил разговор о предках, о роде или о родителях. Если же его самого спрашивали об этом, то Лик отвечал, что говорить об отце и матери он не станет, так как сказать о них что-либо хорошее ему нечего, а говорить о родителях плохое не подобает. И вот теперь, когда Лик предстал перед Аполлонием, Тианец пытливо посмотрел ему в глаза и дружески заметил:
- Не стыдно, любезный мой Лик, быть нищим от рождения; однако действительно стыдно, ежели причиной нищеты явилось бесчестие. Подумай об этом.
Потрясенный Лик вытаращил глаза и невольно пробормотал:
- Да ведь я…  О, Учитель…
Стоявший за креслом Аполлония добродушный Архогор сделал ему предостерегающий жест и укоризненно покачал головой. Лик смущенно замолчал и тотчас отошел.
И вот настал черед Мениппа. С бьющимся в тревожном предчувствии сердцем молодой ликиец подошел к сидящему перед ним Аполлонию. Даже сидя, Тианец выглядел очень высоким, да еще кресло его стояло на возвышении, а потому глаза мудреца и чародея оказались почти вровень с глазами стоящего Мениппа. Тианец только на какое-то мгновение заглянул в распахнутые голубые глаза молодого человека и тут же отвел взгляд, словно опасался нарушить что-либо в его душе своим властно-проницательным взором. Помедлив немного, Аполлоний удрученно вздохнул и сказал с явным сожалением:
- А тебе, прекрасный юноша, я хочу сказать так: дурь гордецов следует почитать такою же, как и дурь пьяниц, коих мы полагаем шальными, но которых отнюдь не боимся… Надеюсь и молю богов, чтобы ты понял!
Выслушав такое напутствие, Менипп, движимый словно некой посторонней силой, отошел в сторону и замер там неподвижно, как изваяние. Прошло еще какое-то время, пока он вновь обрел возможность соображать и попытался как-то осмыслить только что услышанное. Поразмышляв, ликиец сделал следующий шаг: приложил смысл сказанного Аполлонием к своим собственным мыслям и поступкам. А когда сделал и это, то ощутил вдруг горечь в сердце и острую душевную боль. Неожиданно для самого себя Менипп признался себе в том, что никогда еще в жизни не испытывал большего стыда, чем сейчас…

Конец IX главы.

_ _ _ _ _ _ _ _ _

*пролетарии – римские граждане, принадлежавшие к неимущему и неподатному сословию, но юридически свободные;

*«ныне забытый обычай бросания яблока приглянувшейся женщине когда-то послужил прологом к Троянской войне» - намек на известный миф о «яблоке раздора»: богиня раздоров Эрида подбросила чудесное яблоко с надписью «Прекраснейшей» на пиру богов, вызвав тем самым спор Афины, Геры и Афродиты; за разрешением они обратились к Зевсу, который благоразумно уклонился от роли судьи, предоставив сделать выбор смертному Парису. Тот решил спор богинь в пользу Афродиты, став виновником последовавшей затем Троянской войны;

*«так звали одного известного философа…» - имеется в виду Менипп из Гадары, философ-киник III века до н.э. Был известен умением сочетать в своих произведениях философские суждения с фольклорными мотивами;

*Аристон Хиосский – греческий философ-стоик III века до н.э. Согласно его учению, высшая праведность – это жизнь в согласии с природой;

*половина клепсидры – примерно семь-восемь минут;

*Эпидаврии – спортивные игры в городе Эпидавре, древнем центре почитания бога Асклепия, покровителя здоровья, телесной красоты и силы. Эпидавр находился примерно в 60 километрах от Коринфа;

*Додона – древнейший оракул Зевса в области Эпир, основанный еще в догреческую эпоху и первоначально посвященный богине Дионе (Матери-Земле). Жрицы Зевса давали предсказания по шелесту листвы священного дуба, по журчанию источника, по звону бронзовых сосудов, висящих на ветвях этого дуба. Додона занимала по значению второе место в Элладе после Дельфийского оракула;

*Оракул Трофония – древний оракул в области Лебадея, известный тем, что желавшие получить предсказание должны были пройти через сложную систему обрядовых испытаний, включающую в себя многодневное очищение, проживание в доме Доброго демона, омовение в водах реки Геркина и жертвоприношение в честь героя Трофония. Главной же составляющей этой системы являлась ритуальная смерть просителя с последующим его  воскрешением;

*Музоний – Гай Музоний Руф – римский философ-стоик I века н.э. Изгнанный из Рима при Нероне, вернулся туда снова после прихода к власти Гальбы (69 год). Учил о том, что все люди имеют задатки для добродетельной жизни. Его наследие оказало большое влияние на позднеантичных и христианских авторов;

*Дамид из Ниневии – спутник Аполлония Тианского во всех его странствиях. Его записки римский ритор Флавий Филострат называл главным источником для своего большого труда «Жизнь Аполлония Тианского», завершенного им после  217 года н.э.