Опупевшее произведение господина Бузнова, наляпанное чернильными ассигнациями корявых закоулок по всему сквозному на свет желтоватому листу, внезапно так и ожило.
Продрало едкие выражения чувств, открыв безумный взгляд коварного автора, зевнуло искореженным словосочетанием до высосанного на злобу языка комарика, натянуто раздалось вширь всякими отстыковками, браншами, катехизисами, и довольно уперлось наблюдать за чвошным, если не брать чмочность, сырость и всякую серь, то этой самой хори из массы замыслов господина Бузнова, можно было насадить в пруду вместе с барабанами и горнами и растить медленно и непринужденно.
Плесень ли, когда всякого рода прохвосты, мнутся пред буквами, аки ироды бубновые.
Буква - она жизнь.
Она тень автора.
Она буква - она это смысл и явь.
Вот!
А может нет.
Может нужно корпеть над желанием составить предложение и листать тучи словарной летописи, чтобы создать константу дифференциальной важности.
Вот скажем, взять господина Бузнова.
Отрадный, чуть овальный прикладник. Смирная бровь, в канавку, элементарная речь, глубоко начитанного, и еще глубже думающего строптивца.
Честно, слово строптивец, не очень как-то, но господин Бузнов достоин того.
На нем минский пиджак в голубую полоску, надет он в изящную рубашку цвета лилий, но без брюк, только трусы, определенно семеринки в рисунок.
Ладно, в девять, он проснулся, взял блокнот, пиджак уже был надет, да, и выпил немного колодезного сидра он, вынянчил суть темы будущего абзаца, будучи в отражении, так сказать, принял линию дальнейшего позыва, и наконец написал на груди себе ручкой шариковой:
"Мы выпили вчера.
Я говорил ей дробью, через край.
Она летела тут, она летела там.
Куда нам, вместе нам лететь.
Мы ведь не птица, но мы крылья".
Все.