Сыщик, ищи вора!

Александр Герасимофф
Александр ГЕРАСИМОВ

СЫЩИК, ИЩИ ВОРА!
(ностальгические экзерсисы)

Моей жене Эле

Из-под горки катится
Голубое платьице.
На боку зеленый бант,
Тебя любит лейтенант!
Лейтенант молоденький
Звать его Володенькой.
Через месяц, через два
Будешь ты его жена!
(Считалка)

Куколка, балетница, воображуля, сплетница, царь, царица, красная девица… сидим на скамеечке, пуговки перебираем. Так хочется быть красной девицей, царем или царицей, или, хотя бы, на худой конец, пусть балетницей… Пуговицы кончаются, и выходит быть сплетницей, или противной воображулей. Все, как обычно – опять поезд ушел, а когда еще придет – один Бог весть.

Мы с утра во дворе. На подоконнике первого этажа за мутными разводами неровного стекла, легонько раскачиваясь из стороны в сторону и скосив голубые с красными зрачками глаза на кончик носа, сидит абсолютно белый ангорский кот. Зовут его Муравей. Он глух как тетерев и постоянно пьян. Хозяйка его, одинокая дамочка Наталья Николавна, патентованная «чистая» портниха, спаивает его сознательно, для компании. Пьют они портвейн «№777» или «Агдам», или просто дешевое вино без названия – на что денег хватит. Для кота хозяйка приспособила крохотную глиняную плошку с изображением горы Машук. По утрам зверь мучается похмельем. Витька Каин божится, что видел в окошко, как, найдя недопитое белошвейкой вино, Муравей схватил бутылку всеми четырьмя лапами и, перевернувшись навзничь, долакал остатки из горлышка.

На дворе хоть и весна, а кочегарка еще работает. Обутый в подшитые кожей валенки истопник на гигантской лопате выносит на свет божий из своего подвального ада прогоревшие угли и сваливает их в большую темно-серую кучу у ворот. Вечером за ними приедет возок, запряженный Белкой, хромоногой, неопределенной масти лошадью с замечательно покладистым нравом, розовыми влажными губами и жесткой, коротко остриженной гривой. Белка любит хлеб, а мы кормим ее лакированными голенастыми трубочками сена, вытащенными из мешка, служащего сиденьем вознице Петровичу. Из вежливости лошадь, шумно вздохнув, осторожно берет дачку выросших за зиму из рукавов пальто детских рук и, деликатно пожевав, роняет себе под передние, в белых носочках, ноги.

Машка Куницына, когда замуж выходила, прошла мимо горячей еще шлаковой кучи, задела подолом подвенечного платья – вся так и вспыхнула, как свеча. Синтетика. Насилу потушили. Обгорела вся – страшно смотреть. Ее тут же в больничку. Спасти-то спасли – кожу на лицо, говорят, с задницы пересаживали. Только былой красы не вернуть. Жалко, девчонка молодая, а вся блестит, как лакированная. Шкурка тоненькая – того и гляди лопнет. Жених, правда, порядочный оказался, не бросил Машку. Так и живут. Она на улицу редко появляется. Выходя в магазин, надевает густую вуалетку с вышитыми по черной сетке красными мухами. Стесняется.

***
Шла машина темным лесом
За каким-то интересом.
Инте-инте-интерес –
Выходи на букву «эс»!
(Считалка)

Выходило идти на войну. А кому охота погибать ни за что, ни про что. Пойди туда – не знаю куда. Принеси то – не знаю что. Говорят, что войну не остановить, потому что у них там, дескать, нефтяной интерес. Если кто из них, честный, сунется разруливать, тому кирдык. А так – кирдык нам. Вот и пойми, что лучше – когда суп, или когда жемчуг.

Ай, цвай, драй, хендэ хох! Никто не желает быть немцем, все хотят быть командиром или, хотя бы, просто рядовым бойцом нашей армии. Матки, матки, чей допрос? / Кому в рыло, кому в нос? / Выбирай из двух одно: / Рожь, овес или пшено. Кого берёте: Броневик или Пушку? Ты за Луну или за Солнце? Если за Луну – за Советскую страну, а если за Солнце – за пузатого японца. Игра – дело тонкое. Наконец все сговорились – и понеслось: Бах! Бах! Ты убит! Я не убит, а только ранен! А я тебя гранатой! А я из последних сил! Санитары! Ду-ду-ду-ду-ду – это крупнокалиберный! Сашка, иди с нами в войку! Я не могу, меня мама за керосином послала. Как хочешь, потом не просись! Бах! Бах! Ваши не пляшут! Знамя! Знамя спасайте! И-и-и-и-и-и, та-та-та-та-та – это наши истребки! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит! Откуда-то из подсознания, этакая белогвардейщина. Целый летний день – игра. В войну, в «штандр», в «пекаря», в «двенадцать палочек», а то… да мало ли игр во дворе? А поздним вечером в беседке – страшное!.. Красная перчатка; темной-темной ночью в черном-черном доме в чёрной-причёрной комнате; одна женщина приходит домой, а там… Игорь, домой! Мам, ну еще немножечко! Домой, я сказала! Ну, капелечку! Ведь самое интересное только начинается! Три вопроса при всех; три вопроса наедине; барыня прислала сто рублей… Домой! Я кому говорю?!.. А мне разрешают до одиннадцати. А мне – до двенадцати! А мне – вообще, до самой зари! Не ври! Сама врешь! Дура! Как дам! А ты попробуй!..

Наконец двор пустеет до завтрашнего утра. На освободившемся крыльце молча рассаживаются – царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Завтра будет день – будет и пища…


***
Раз, два, три, четыре, пять,
Шесть, семь, восемь, девять, десять.
Царь решил меня повесить,
А царица не велела и повесила царя,
Царь висел, висел, висел и в помойку улетел,
А в помойке жил Борис председатель дохлых крыс,
А жена его Лариса – замечательная крыса,
А сынок его Иван – восхитительный болван!
(Считалка)

Было обычное городское лето. В подъезде нашего дома прохладный запах влажного, только что вымытого дворничихой камня лестничной площадки смешивался с острым ароматом кошачьей мочи, идущим из подвала, призрачным туманным духом чердачной пыли и, по мере приближения ко двору, благоуханием успевшей спозаранку нагреться земли и липового цвета. Похожие на припозднившихся ангелов черные и малиновые голуби, бесшумно проносясь сквозь арку, задевали меня своими намасленными крыльями. День начался.

- Борьк-а-а-а! Бори-и-ис!!! – глас вопиющего в пустыне. Борис Комаровский жил в банке.

Городской банк основали варшавские евреи сто с лишним лет назад, еще при поляках, и с тех пор он ни разу не был ограблен. Этот факт, как и само превосходной архитектуры каменное здание, были предметом профессиональной гордости его работников во главе с директором, Рихардом Георгиевичем Комаровским, Борькиным отцом. Стало быть, отпрыск его величался шпионским отчеством Рихардович. Но это выяснилось много позже. А пока я стоял перед чугунными завитками цветков банковской ограды и с тоской взывал к небесам.

В воздухе дрожал тонкий аромат, издаваемый густыми розовыми кустами, которые чуть ли не круглый год цвели напротив КГБ, расположенного рядом с Банком в великолепном мраморном дворце бывшего Дворянского Собрания. Плотные, закрученные, как кочан капусты розаны, взращенные нежными руками заплечных дел мастеров, были объектом пристального внимания и зависти местных кавалеров. Пользуясь индифферентностью милицейского, охраняющего Комитет и плюющего на то, что творится вне подведомственного ему пространства, они частенько совершали отчаянные набеги на жирную клумбу и одаривали своих дульсиней роскошными букетами.

Вахтер, словно бы собираясь сделать какой-нибудь физкультурный артикул, расставил руки в стороны и преградил мне путь внутрь финансовой цитадели. Несмотря на уверения, что я пришел по именному приглашению наследника самого крупного в городе состояния, он не пустил меня дальше своей блестящей как пионерский горн латунной карусели, на которой в другое время я с удовольствием покатался бы. Мне ничего не оставалось, как стенать у решетки с коваными настурциями.
Усилия мои не пропали даром. Истошными криками я поднял на ноги не только сотрудников охраны банка, но и не привыкшего к раннему пробуждению Борьку. Его удивленная заспанная физиономия появилась в форточке. Стараясь высунуть голову подальше, чтобы разглядеть негодяя, нарушившего его утренний сон, младший Комаровский много в этом преуспел и застрял во фрамуге. Последовало сдавленное приглашение войти. Пока я обходил ограду, и предупрежденный челядью вахтер пропускал меня сквозь частокол своих подозрительных взглядов, Борьку успели вынуть из форточки, одеть, причесать на мокрый косой пробор и сунуть в руку кусок булки с маслом и сахаром.

Квартира директора располагалась в цокольном этаже, увитого плющом и не выспевающим в наших широтах виноградом, каменного корпуса. В комнаты, занавешенные тяжелыми гранатовыми портьерами, дневной свет проникал в виде дохлых солнечных зайчиков, угождавших в плен толстых, венецианского стекла зеркал. В доме стоял плотный, солидный запах дорогих духов, пыльных гардин, вощеного вишневого паркета, нагретого металла тусклых, зажженных в неурочное время, лампиньонов, неподъемной кожаной мебели, нафталиновых шариков, свежей выпечки, крепкого трубочного табаку; теплый, сухой запах медвежьей шкуры, лежащей в кабинете; удушливый запах начищенной меди дверных ручек; медицинский запах душицы, мяты, валерианы, скипидара и чего-то еще липко-сладкого, аптечного, в общем, всего того, чем пахнет основательный, богатый господский дом. В нашем жилище почти не было запахов, за исключением тех дней, когда приезжал дед, отставной полковник. Тогда квартира наполнялась благоуханием его «Памира», удивительно терпких душистых сигарет, их еще называли «нищий в горах» – из-за коробки с изображением на ней черного силуэта опирающегося на посох согбенного путника. В остальное время слабые, прозрачные запахи временного приюта молодого офицера, моего отца, и его немногочисленного семейства можно было не принимать во внимание. И уж конечно, они не шли ни в какое сравнение со значительными ароматами банкирского жилья.

Комаровский проводил меня в небольшую и неожиданно светлую детскую и предложил ознакомиться с его игрушками. Тут было все: машинки разных цветов и размеров, плюшевые медведи, деревянные и тряпичные клоуны, воздушные змеи и шары, мячи, волчки и пистолеты, но главное – настоящая паровая машина. Она занимала полкомнаты и работала на плитках сухого спирта.

- Борька, – прошептал я, потрясенный увиденным – что ли твой папа директор «Детского Мира»?
- Нет, – отвечал Борька, – мой папа директор банка.

Банкир рисовался мне тучным вредным человечком во фраке, рыжих, на толстой подошве башмаках, узком полосатом исподнем и с «гаваной» в жирных, коротких, унизанных золотыми перстнями пальцах. Борькин отец, напротив же, был высоким худощавым брюнетом с тихим приятным голосом и ранней фешенебельной проседью в волосах. Полосатым подштанникам он предпочитал строгий костюм модного тогда дорогого темно-синего «бостона», толстой сигаре – благовонную пенковую трубку.
Мне открылся невиданный загадочный мир основательной стабильной жизни, ничуть не схожий со знакомым мне легким, почти невесомым миром необязательных и непостоянных движений и вещей. Я кожей и похолодевшим затылком почти физически ощутил, что жизнь – не простая и понятная ровная дорога, а волшебный сад расходящихся тропок, много позже вычитанный у Хорхе Луиса Борхеса.

***
Лежу я на кровати
И вижу чудный сон:
Как будто под кроватью
Играет патефон;
Две девушки танцуют
С распущенной косой;
А пупсики воруют
Картошку с колбасой.
(Дворовая песня)

Под моей кроватью хранился ящик минометных снарядов, найденный старшим братом со товарищи. На морского бросили, кому хранить – выпало нам. Разумно оценив опасность, скрытую в минах, брат сунул зеленую жестянку со смертоносным грузом не под свою, а под мою койку. Хотя дураку ясно, что если бы рвануло – какая разница, кто спит наверху, а кто рядом. С окончания Отечественной прошло всего ничего. Мы играли в войну аутентичным оружием. У меня, пятилетнего, было внушительное собрание: вполне пригодная чешская «Зброёвка», сломанный дамский «Вальтер» с чудом сохранившимися фрагментами перламутровой рукоятки и тяжеленный ствол дискового ППШ, которым однажды я здорово зашиб ногу. Арсенал этот не считался серьезным – «нормальные пацаны» были вооружены более убедительно. Абсолютно целые «Дегтяревы» и обрезанные «Мосинки» были скорей правилом, чем исключением; «Наган» и ТТ, «Парабеллум» и ППС – обычными предметами в руках несовершеннолетних аник-воинов. Штыки и патронные гильзы за оружие не держали. Малолетки на кострах, один Бог знает зачем, килограммами выплавляли тол из десятков артиллерийских снарядов. Многие подрывались. И что удивительно – до поры никого это особенно не волновало. Только после того, как кто-то из шалости обстрелял из револьвера витрину городского универмага, по дворам проехали комсомольские опер-отряды, собравшие несколько грузовиков оружия.

Не так давно, разбирая родительский подвал, я наткнулся на пучок связанных колючей проволокой трехгранных штыков.

***
Сим – сим – фони
Сидели на балконе.
Чай пили, чашки били,
По-турецки говорили:
Брини-брини-брини-ба!
Пута-брини, пута-ба!
Пута-пута-путабрини
Путабрини пута-ба!
(Считалка)

Тетя Неля снимала комнату в квартире рано овдовевшей Валентины Михайловны Кутиковой. Зам. командира части по тылу, майор Кутиков, погиб на боевом посту, защищая от обнаглевших гарнизонных дворняг сэкономленный от солдатского стола картонный ящик сливочного масла. Поскользнувшись на выпавшем из картонки янтарном кружочке, снабженец так тюкнулся головой об угол чугунной, основательной как все армейское имущество, скамейки, что спустя короткое время уже учил св. Петра, чем лучше смазывать заржавевшие петли райских врат. Майорша не то, чтобы очень нуждалась – мужниной пенсии и запасов хватало на безбедную жизнь, так что квартирантку она пустила отчасти из скуки. Однако тридцать пять рублей, говаривала она, пряча деньги за чулочную резинку, на дороге не валяются. Квартирантку, таможенную переводчицу с английского и польского языков, презирала и, не без оснований, подозревала в нечистоплотности в отношениях с мужчинами.
Тетя Неля обладала сказочными богатствами. У зеркальной полочки, удерживая равновесие на одной ножке, стоял на шаре клетчатый арлекин с проволочным балансиром в руках. Рядом, поникнув головой, в бесконечной пластмассовой кручине вздыхал розовый памятник длинноухому ослику. Если нажать пальцем кнопку в дне его постамента, то он и вовсе падал навзничь, не переставая косить грустным голубым глазом долу. Еще у нее была необыкновенно малого размера односторонняя патефонная пластинка с единственной песней «Мы идем по Уругваю \ Ночь – хоть выколи глаза \ Слышны крики попугаев \ Обезьяньи голоса…». Но главным сокровищем одинокой девушки, без сомнения, была масляно-белая капля ртути, добытая из разбитого термометра и заключенная в бархатный плен коробочки от обручального кольца. Эта капелька, если нажать на нее пальцем, рассыпАлась на сотню микроскопических горошин. Потом, подталкивая непослушные шарики тупым концом швейной иголки, ртуть можно было собрать воедино.

***
Я – Татиана
Была пьяна.
Меня воры обокрали
Кусок золота украли.
Сыщик, ищи вора!
(Зачин в игре)

Теперь я постарел. У меня есть всё, утрачен только прежний вкус к жизни. Я перестал чувствовать запахи, замечать светлячков и не наблюдаю уже муравьиных дорожек. Не смотрю прежде, что собой представляет мармеладинка – зайца на задних лапах, малинку или крохотную фигурку девочки с корзинкой полной грибов – просто сую ее в рот и дело с концом.

Где же вы, куда подевались, незамысловатые сокровища моего детства? Сыщик, ищи вора!