«Де жа вю». Отец скрывал мысли. «За Сталина» - значит вместо него.
Кролики в земляном полу и блохи на ногах. Сталин в пыли. Бомбёжки,
фашисты – «джентльмены». «Пропуск в плен». Голодные обмороки.
Арест мамы. Гибель скота. Удар в челюсть. «Бумага всё стерпит».
Хлеб – соль для немцев. СМЕРШ подозревает. Огонь по церкви.
Колхозники – нахлебники. Провокация СМЕРШ. Мобилизация молодёжи.
В 1971 году, когда мне было уже тридцать три года, впервые в своей трудовой жизни я поехал на юг: по туристической путёвке – совершить горно-пешеходный поход от Архыза к Чёрному морю. Оттолкнувшись от горьковского Московского вокзала часов в пять пополудни, поезд за ночь миновал среднюю полосу России и въехал в южные её края. Яркий и радостный солнечный свет встретил меня, когда я утром выглянул в вагонное окно. Ласковый тёплый ветерок словно обнял, приветствуя, и – что-то знакомое, и даже родное, почудилось в нём…
Поезд ритмично и равнодушно отстукивал километры всё дальше и дальше. Вот станции Поворино… Балашов… «Де жа вю», - подумалось... Почему такими знакомыми кажутся эти названия?.. До такой степени знакомые, что защемило в груди… В Балашове с большим удовольствием пообедал прямо на перроне вокзала – там стояли накрытые для пассажиров столы. Вдоль них даже официантки ходили, быстро приносившие заказ: такого чуда чудного и дива дивного видеть нигде и никогда потом не довелось. Да и до – тоже. Стоянка долгая, делать нечего - вышел через помещение вокзала на привокзальную площадь… Мистика: кажется - я уже был здесь! Точно – или кажется?.. Названия и следующих станций находили какой-то отзвук в душе, но память ещё не подключалась…
Отец начал писать свои воспоминания в 1947 году, когда оказался в военном госпитале с диагнозом: органическое заболевание центральной нервной системы. Мы тогда считали, что причиной его болезни послужила травма позвоночника, которую он получил, ударившись об острый угол платформы, когда упал, случайно оступившись. Времени свободного в госпитале оказалось предостаточно он им и воспользовался, когда болезнь позволила окрепнуть, написав большую часть своего повествования. Продолжил его он уже в Олимпишес - Дорфе, где работал преподавателем курсов переподготовки политсостава группы советских оккупационных войск в Германии. Завершал в деревне Букино Богородского района Горьковской области. Завершал… Но не окончил. Остались планы следующих глав. Они должны были оставить уникальные воспоминания о вступлении в Польшу и потом в Германию советских подразделений, занимавшихся подготовкой офицеров к предстоящим сражениям, и следовавшим по следам недавних боёв… Отец писал о том, чего я не встречал ни в каких других произведениях о войне, хотя всегда интересовался, и интересуюсь темами о ней. В советское время такие воспоминания, скорее всего, не опубликовали бы, а потом – уже не кому стало писать о них: очевидцев и непосредственных участников событий остаётся всё меньше. Этим пользуются те, кто снова старается навести лоск и блеск на некоторые стороны войны, не настолько лучезарные, как бы того хотелось. Правду же называют очернением нашей славной истории.
Трудно сказать сейчас, почему отец не дописал свои мемуары. Возможно, всё думал, что успеет ещё… На просьбы продолжить свои записки он всегда охотно соглашался и – не писал…Здоровье уже подтачивалось возрастом и болезнями. Кроме того, жизнь в деревне, когда надо и хозяйством заниматься - по необходимости, а не по увлечению, - отнимала много времени и сил, а они неудержимо убывали, сокращалось время...
Признаюсь, я долгое время не читал написанного отцом о нашем военном прошлом: считал себя достаточно хорошо помнящим почти всё, что с нами происходило. Помнил и названия городов, сёл, деревень – куда нас забрасывала военная судьба отца. Мы вместе, втроём, часто вспоминали те или иные эпизоды своего походного прошлого, уточняли детали… Память воспоминаниями освежалась и я считал чтение папиной книжки для себя излишним. И ещё - она была написана почерком, который и до сих пор в некоторых местах разобрать не удалось. Вот и выпали из памяти названия некоторых станций, где стоял наш эшелон и где бывал отец без нас. Правда, и лет-то мне было в то время всего-ничего: в начале нашего пути – три годочка с маленьким довеском. Тем не менее, воспоминания кое-какие у меня сохранились довольно чётко.
Рукопись отца я переписывал от руки для облегчения последующего чтения и печати, сохранив, в основном, его в авторском изложении. В одном только месте вставил свои воспоминания об эпизоде, который почему-то не упомянул отец, да заменил слова, не поддавшиеся расшифровке. При наборе на компьютере позволил себе кое-где, очень бережно и незначительно, отредактировать написанное отцом.
Отец писал только о фактах, почти не сопровождая их размышлениями и комментариями. Иногда только – краткие выводы. Офицер «старой», как он пишет, армии, служивший в лейб-гвардии его Императорского Величества, приехавший в Нижний Новгород с фронта первой мировой войны. Получив законный отпуск в начале 1918 года, в полной офицерской форме при погонах и оружии он с достоинством прошествовал по главной губернской улице Большой Покровке до кремля и добровольно поступил на службу в Красную Армию. Служил России честно и преданно. Даже по тому, как он пишет, можно сделать вывод о его искренности в отношении к советской власти, советскому строю и вере Сталину. Никаких сомнений, никаких претензий – всё принимал, как есть, осуждал сомневающихся и не верящих в нашу победу. Он таким и оставался до конца своей жизни… И уже только сейчас, когда появилась позволенная возможность рассказывать и говорить всё без утайки, думается: отец, может статься, и скрывать часть своих мыслей. Резон в этом был: он мог учитывать мою реакцию на его слова и последствия её для моей последующей жизни. В высказываниях он был всегда лоялен к власти и Сталину, но что было в его мыслях на самом деле?.. Приветствуя печально знаменитый приказ Сталина «Ни шагу назад!», он не мог не обратить внимания на последствия его для семей тех, кого приказано было считать изменниками родины, и для самих «изменников» - он сам вполне мог оказаться в их числе, если бы ему не повезло довольно безболезненно выйти из окружения в начале войны.
На курсах усовершенствования командного состава обучались офицеры, уже познавшие на своём личном опыте всю сложность, противоречивость и опасность войны, начавшейся якобы внезапно и совсем не так, как она предполагалась быть начатой: только на территории противника и никак иначе – так категорически говорилось в сталинской военной доктрине: «малой кровью и на чужой территории». Крови русской пролито было не меряно много, и не на чужой, а на своей родной земле. Многие павшие оставались брошенными там, где погибли – их и шестьдесят лет спустя после войны не похоронили и даже следы их с трудом находят… И всё-таки все дружно говорили о приказе № 227: «Так и надо!»…Но поди скажи-ка, или напиши для себя, или даже подумай, иначе... Как именно «так» и как «надо»?..
В партию отец вступил только в самом конце войны. Вступив, видимо, очень этим гордился, а когда я спросил, почему он раньше не стал вступать, – ответил, как мне показалось, не очень бодро и уверенно: считал себя ещё недостойным и мало сделавшим для того, чтобы иметь честь вступить в её ряды… Ответ довольно стандартный, по тем временам, но уж какой есть…
В Германии, когда отец работал преподавателем на курсах политсостава уже будучи демобилизованным из Красной Армии, я случайно нашёл за шкафом в его домашнем кабинете насквозь пропыленный портрет Сталина… А ещё до этой находки я спрашивал его, почему у нас не висит портрет вождя: мне очень нравилось лицо Сталина и особенно его усы. Эту деталь портрета я всегда рассматривал с особым интересом – очень уж хороши они были у вождя. Даже отца просил усы отрастить: они казались мне признаком воинственности, мудрости и мужества. Но ни усов, ни сталинских ни отцовских, ни портрета дома не висело. Ответ гласил: не висит потому, что портрета нет… Оказывается – был. С меня взяли слово, что я никому не расскажу о своей находке: преподаватель курсов политсостава должен быть вне подозрений. Не думаю, что портрет оказался заброшенным по каким-то принципиальным причинам, - скорее всего отец о нём просто забыл…
В квартире доме, нам выделенной, часто собирались сослуживцы отца по курсам и просто знакомые офицеры. Вспоминали, разговаривали… Помню, как-то зашла речь о лозунгах, о том, что кричали солдаты, поднимаясь в атаку… Мы, дети своих отцов – военных и дети войны, играли исключительно только в войну, ходили «в атаку» и лихо кричали при этом то, что видели в кино и слышали по радио: «За родину!», «За Сталина! Ура!» Так вот, по словам фронтовиков, не раз самих ходивших в атаку, не кричали солдаты никаких лозунгов. Даже «ура» редко звучало: вопили каждый своё, матюкались или просто орали «а-а-а!», или не кричали совсем ничего. В бою, под пулями, когда каждая встречная и поперечная пуля в любой момент может стать твоей, – не до лозунгов. Правда, комиссары, а позже политруки, когда им доводилось самим поднимать людей в бой, провозглашали и «За Сталина!», но это были исключения, а не правила.
Помню, мне самому было очень интересно знать: почему, идя в бой, нужно кричать «за Сталина»?.. Я понимал это так, в детской своей логике: Сталин сам идти в атаку на фронте не может – и поэтому за него, и вместо него, идут другие… Мне разъяснили: наши солдаты защищают свою Родину и своего вождя – за них и в бой идут. Отец и пишет, что после победы под Сталинградом военнослужащие особенно остро стали воспринимать Сталина, как спасителя России…
В рукописи отца встречаются описания или упоминания о тех или иных, иногда кажущихся незначительными, случаях, ситуациях, фактах, некоторые фразы, породившие во мне мысли, предположения и выводы, уже во время набора текста на компьютере. Раньше всё, написанное отцом, воспринималось безоговорочно, как святыня. Его толстая тетрадь с рукописью хранится на книжной полке за стеклом в моём кабинете.
За время многочисленных переездов по России и Украине нам пришлось сменить множество квартир. Память не сохранила о них почти никаких следов. Хорошо помнится лишь «кобринская». О ней рассказано будет попозже, а сейчас вдруг всплыл перед внутренним взором земляной пол внутри какого-то домика. Возможно, потому и запомнился этот дом, что пол у него земляной. В том полу, гладком и утоптанном до плотности чуть ли не асфальтовой, – чёрные отверстия. Норы. В них жили кролики…В этой же комнате блеяли, жили, кормились и испражнялись козы и овечки: занятные для маленького, каким был я тогда, существа.
Это была скотина более-менее крупная. Кроме неё имелась и поминиатюрнее. Она обнаружила себя когда, разувшись и сняв чулки с ног, я обнаружил, что на них немедленно появились какие-то маленькие чёрные точки - букашки. Вскоре ноги в тех местах, где зачернели букашки, начали сильно чесаться. «Букашками» оказались земляные блохи. Отец и пишет о них и о вшах, как о непременных обитателях всех домов, где нам пришлось жить: «А разве есть хаты, где блохив нэмае?» - удивлённо спросила отца хозяйка одного из них… Исключением стал дома в Кобрине – там их действительно стало «нэмае».
Но ведь в таких же домах приходилось временно жить и немецким солдатам, и офицерам… Для них вши и блохи в доме, где живут люди! – явление дикое и сверхъестественное. Захватчиков-то не жалко – пусть бы их жрали и кусали все, кому не лень: в этом случае насекомые – наши союзники. Но что немцы думали о русском населении: чего не могли не подумать?.. То, что они видели в российских домах, укрепляло, должно быть, их веру в свою исключительность, как «сверхчеловеков»: на их родине, в их домах ничего подобного не могло быть.
В сборнике карикатур, выпущенных в военное время знаменитыми художниками Кукрыниксами под названием «Гитлер и его свора», юмористы изобразили немецких солдат, яростно сражающегося с полчищами их атакующих блох и вшей. Текст к карикатуре полностью не помню, а концовка его была такова: «...Руки по швам! Но, видя, что чешется весь батальон, скомандовал: «Руки по вшам!» То есть, надо полагать, эти зловредные насекомые были чем-то вроде нашего «биологического оружия»… Поймал себя на мысли, что мне… стыдно перед бывшим противником. Ведь и нам приходилось пускать руки «по вшам» - этим тварям всё равно, из кого кровь сосать. Однако, вши и блохи в доме – не от высокой культуры живущих в нём. Вот за это и стыдно…При великом духе нации и культура её должна быть великой во всех отношениях, и любой противник должен уважать её, а не презирать. Культура – тоже оружие, когда это необходимо. Впрочем, как показывают опыты истории, и бескультурье способно выполнять роль оружия – в своём роде…
Отец не включил в свои воспоминания то, о чём рассказывала ему моя мать, когда он приехал с фронта в Дзержинск, о пропагандистской тактике немцев при налётах на город, но мне эти её рассказы запомнились, как нечто, для фашистов противоестественное. Накануне налёта немцы имели обыкновение сбрасывать с самолётов листовки. В них указывалось точное время начала бомбёжки и предлагалось мирному населению выйти из города на безопасное расстояние от него, чтобы не пострадать от бомб: не менее, чем на полтора километра. Большинство горожан воспринимало такие предложения, как издевательство: вокруг Дзержинска находились оборонные заводы и практически осуществить выход из зоны действия немецкой авиации при всём желании, если бы таковое имелось, на полтора километра было нереально. Никто из города и не уходил. Удивление вызывала пунктуальность немцев: начало бомбометания приходилось точно на указанное в листовках время, минута в минуту…Службы оповещения о воздушной тревоге могло и не быть – немцы сами о нём предупреждали. Удивительно ещё и то, что никаких потерь в самолётах у фашистов не наблюдалось, несмотря на кажущимся очень интенсивным огонь зениток.
В канун 60-летия победы газета «Нижегородская правда» поместила статью о воздушных налётах на Горький. В ней говорилось о бомбовых ударах по автозаводу и другим объектам, о разрушениях и жертвах при этом, и о том, что противовоздушная система изводила множество снарядов по немецким бомбардировщикам, не нанося им никакого вреда.
Нередко бомбардировщики немцев летали очень низко над крышами домов. Казалось иногда, что они пробираются вдоль улиц между домами. Я даже представлял себе настолько чётко, будто видел, летящее металлическое чудовище с чёрными крестами, медленно летящее вдоль улицы ниже уровня окон, зловеще покачивая крыльями. Таким образом лётчики предохранялись от зенитного огня. Обыватели же всерьёз считали, что на немецких самолётах установлены специальные аппараты, прослушивающие землю - где там прячутся люди и разбомбить их.
Налёты и бомбардировки часто упоминаются отцом. Они действительно «доставали» всех. Урон от ударов бомб и армии, и мирному населению, и промышленности наносился страшный. Но ни разу отец не упомянул о действиях нашей истребительной авиации… Это, конечное, не означает, что действий не было совсем. Это значит лишь то, что они не названы. То есть, с поверхности земли наши истребители не просматривались. За время военных скитаний я постепенно подрастал, укреплялись память и наблюдательность. С большим интересом смотрел я на всё, попадавшее в сферу зрения и внимания. Но и мне, в компании товарищей – «болельщиков», довелось только один раз видеть воздушный бой наших самолётов с немецкими. Отличить советские истребители, их называли любовно «ястребки», от немецких было делом несложным: наши выглядели, казалось, симпатичнее даже на большой высоте. Ну, а на небольшой – красные звёзды на крыльях и на хвосте. Запомнилось, как немец с истошным воем работавшего на пределе мотора, удирал от нашего «ястребка». Тот бил по нему очередями из пулемётов и пушек. Огненные трасы снарядов оставляли хорошо заметный след. Немец вскоре задымил и чёрной дымной змеёй с головкой-самолётом спикировал в землю под наш торжествующий дружный вопль «Ура!!!». Но помню и горящие остатки сбитого нашего самолёта… Удивительно легко и ярко пылали деревянные детали его… Не хотелось верить, что это наш самолёт, но пробитые пулями красные звёзды на обломках хвоста уничтожали всякие сомнения.
Отец пишет о листовках, сбрасываемых на расположение курсов. Выходит, немцы знали о существовании в этом месте воинской части. Листовки печатались на плотной, но плохого качества шершавой бумаге сероватого цвета. Жирный чёрный текст на забавном подобии русского языка убеждал наших солдат и офицеров сдаваться в плен. К листовкам прилагался… «пропуск в плен» - он так и назывался. И ещё давалась инструкция о том, как надлежит выглядеть сдающемуся в плен воину Красной Армии, чтобы не выглядеть воином и уже издали можно было определить – он идёт сдаваться, а не воевать: поясной ремень должен быть снят, пилотку же необходимо надеть не вдоль головы, а поперёк, чтобы звезда оказалась над которым – нибудь из ушей… Сейчас, когда показывают документальные кадры фильмов, сработанных немцами, где запечатлены сдающиеся в плен бывшие бойцы Красной Армии, видно, что пилотки надеты именно так, как указывалось в тех листовках. То есть – это не небрежность и не ошибка операторов и не вольность солдат.
Одно время в нашей семье хранилась небольшая коллекция мелких вещиц, собранных мной в годы войны. В ней имелся, например, немецкий «рыцарский железный крест» и несколько немецких же листовок. Помнится, я видел эту «коллекцию» спустя несколько лет после войны, но потом она куда-то запропастилась. Думаю, что она или потерялась каким-то образом, или, скорее всего, её спрятала куда-нибудь, безнадёжно и безвозвратно, мама. Она побаивалась, как бы кто-нибудь посторонний не проведал о хранящихся у нас немецких листовках, не донёс об этом «куда следует» и не оказались бы мы там, «где следует», за хранение «фашистской пропаганды»… Мама говорила о своих опасениях и бранила меня за беспечность, когда я показывал свои диковинки друзьям.
Так вот, странным показалось: немцы знали о расположении советской воинской части, но почему-то не трогали её - соседнюю железнодорожную станцию усердно засыпали бомбами, а курсы – нет, несмотря на то, что учебный военный центр, где одновременно обучается несколько тысяч офицеров – цель заманчивая. Спасибо, конечно, им за такой «подарок», чем бы он ни объяснялся.
Взлёт наших тяжёлых бомбардировщиков с соседнего аэродрома мы с местными пацанами наблюдать любили с забора. Почему именно с забора, сейчас сказать не могу – подзабылась детская психология: то ли к небу ближе, то ли сидеть на заборе считалось удобнее – как на трибуне. Но вот он я, сидящий на жерди, и азартно машущий руками вслед оглушительно ревущим самолётам... Тепло, солнечно, на фоне синего-пресинего неба – медленно, казалось, поднимаются веретенообразные тела воздушных кораблей с распластанными крыльями. Иногда огромные махины пролетали настолько низко, что казалось – сейчас заденут колёсами за наши головы. Тогда мы стремительно сигали с забора на землю носом в пыль, а потом смеялись друг над другом: кто больше струсил.
За абсолютную точность своих впечатлений о разновидностях самолётов не ручаюсь, но помнится, среди наших, советских, бомбардировщиков летали и американские. Ребятня, народ наблюдательный, умело отличала один вид самолётов от другого не только по внешнему виду, но и по звуку моторов. Заметили и то, что с боевых вылетов возвращается самолётов меньше, чем отправляется туда, и мы переживали за них.
Сколько ни копался я в своих ощущениях военных лет, как ни сосредотачивался на исследованиях отдалённых закоулков памяти, но не смог отыскать почти ничего, говорящего о чувстве голода… Только не потому, что его не было. Причина в ином: сильное впечатление остаётся, и запоминается надолго, у нас от чего-то необычного, из ряда вон выходящего не изведанного. Для меня же чувство недоедания, с началом войны, стало вполне привычным явлением. Отец постоянно упоминает о хроническом недостатке питания в нашей семье, а ведь это была семья офицера Красной Армии, находящегося на действительной военной службе… Когда мама падала в обморок я очень боялся, что она умрёт. Этот страх оставил свои шрамы в душе надолго. Немцев я не боялся – презирал. Но ужас от вида неподвижно лежащей бледной матери и от сознания своей беспомощности перед неведомой мне силой, свалившей её, помнится до сих пор. Понятно, что отец, как офицер, получал паёк на одного себя и его на всю семью не могло хватить. Но той же его семье полагалась денежная помощь, если бы она оставалась в тылу – так называемый «аттестат» - о нём отец тоже писал. Но было то, что было: и недоедания, и голодные обмороки жены офицера, находящейся с ним по месту его службы. Голодали многие в нашей воюющей стране, и мы не были исключением. В какой-то степени нам ещё повезло – какой никакой, но постоянный источник питания имелся.
Помнится зимний, очень солнечный, просто ослепительно солнечный день…Мороз на улице, наверное, был сильным: сельская улица совершенно безлюдна и в доме, где мы сидим с мамой, тоже очень холодно. Тишина полная. Комната освещена ярким светом отражённого от снега солнца. Я начинаю поправляться от очередной хвори и очень хочу есть. Есть нечего – нет продуктов. Ждём работницу столовой, приносящую нам иногда то немногое, что остаётся от приготовленного для курсантов обеда. В тот день она задерживалась. Время поэтому словно вмёрзло в снег, да и холод давал себя знать – вот и сохранился этот эпизод в памяти… Тёмные деревенские дома на сверкающем белом фоне снега, серовато – синее небо, ни души на улице и холод в собственной душе…
Арест моей матери доблестными воинами НКВД за «спекуляцию» долгое время был предметом воспоминаний и возмущённых обсуждений. Жена офицера Красной Армии, в это время находящегося на фронте, оказалась задержанной за попытку продать две пачки махорки, полученной её собственным мужем в качестве пайка, для того, чтобы накормить больного сына этого офицера… Под арестом её продержали долго. Мама чуть не помешалась: сын один – с высокой температурой, беспомощный. Никакие мольбы и доводы не действовали: отпускать бдительно обнаруженного и «обезвреженного врага» служащие НКВД не собирались. Ей предъявили обвинения – спекуляция. Грозили уголовным делом. Выручил только случай: она попалась на глаза жене начальника местного отделения, или как там оно у них называлось, НКВД, с которой была хорошо знакома. Вот эта добрая знакомая и уговорила мужа отпустить свою приятельницу, да и то с трудом… Если бы не эта случайность – дело могло кончиться очень скверно. Бдительным работникам НКВД была бы, наверное, благодарность за усердие по службе. Со мной трудно даже сказать, что бы произошло, но ничего хорошего. Отец, вернувшись, не нашёл бы ни жены, ни сына, и никто не смог бы ему сказать ничего определённого.
В конце пятидесятых годов сведения о питании в Советской Армии являлись жуткой военной тайной. Разглашать её очень категорически запрещалось. Нас, курсантов «Школы сержантов», об этом строго предупреждали: ни в коем случае не писать домой о том, что, как и в каком количестве мы едим… Вероятно, в то время, когда отец писал свои воспоминания, подобных запретов не существовало. О мясе, предназначенном для питания офицеров, учившихся на курсах усовершенствования командного состава, я вспомнил, когда смотрел кинофильм «Броненосец Потёмкин»… Но в кино мясо только выглядело скверно, а в нашей реальности оно не только смотрелось ужасно, серовато – сизое осклизлое, но ещё и воняло тошнотворно. Но – ели. Мама варила его каким-то особым образом, добавляла в варево каких-то снадобий и всё это, вместе взятое, помогало пересилить в себе отвращение, вызываемое нашим «меню». Помню, родители уговаривали друг друга, и меня: а ведь даже вкусно…Вкусно, не вкусно, но есть было больше нечего.
Сейчас трудно сказать, почему погибал скот, пригнанный в «безопасное место», надо полагать – для спасения его, а не погибели. Возможно – не хватало корма: ведь при заготовке его расчета на внезапное увеличение поголовья скота не учитывалось. Возможно: из-за нежелания кормить. Может быть, злонамеренного – антисоветские настроения проявлялись в тех краях довольно откровенно. Ведь если не хватало корма, то уж воды-то налить было можно, но отец пишет о том, что на всё огромное стадо имелась только одна небольшая поилка…Вот и пропадала скотинка: шла прахом и для мирных жителей, и для её армии. Пунктуально исполнялся приказ Сталина не оставлять врагу ничего… Но то врагу, а оставались и наши люди на земле, захваченной врагом. Животных можно было разобрать по домам и потом как-нибудь сохранить под видом частной собственности. Впрочем, немцы могли отобрать для себя и такую собственность – для этого приятного занятия и пришли.
Описывая наш отъезд из Липовки, отец не стал упоминать некоторых деталей его. Может быть, не вспомнил когда писал, может быть, опустил намеренно. Те двое парней, одним из которых был сын председателя колхоза, плелись позади своей повозки не молча. Ругались, оскорбляли нас. Отец правил конём вожжами и сперва не обращал внимания на их поношения, когда они касались нас лично, но не стерпел оскорбительных выпадов против Красной Армии. Остановив лошадь, он соскочил с телеги, неторопливо подошёл к парням и резко ударил правой рукой одного из них в челюсть. Парень взмахнул руками и упал на спину плашмя в пыль. Второй предусмотрительно шарахнулся в сторону. Отец молча вернулся, вскочил на телегу и опять взял в руки вожжи. После этого парни, утратив воинственность и красноречие, предпочли тащиться на почтительном расстоянии, храня молчание и челюсти. Мама, добрейшая душа, даже пожалела пострадавшего: не нужно было бить. Отец промолчал, закурив самокрутку от самодельной зажигалки.
Я всё это хорошо видел. Было страшновато: впервые при мне отец ударил человека, сбив его с ног. Но и гордость за него: папа у меня сильный, смелый, не даст в обиду никого, заступится и защитит.
О причинах отношения к советским войскам отец не пишет ничего. или не размышлял об этом, или намеренно не упомянул. О них можно теперь только догадываться или предполагать. Подспудно сам собой всплывает вывод: того абсолютного единодушия, о котором теперь говорят и пишут, среди советского народа во время второй мировой войны в действительности не было. Об этом свидетельствовали и обывательские разговоры в Дзержинске, и поведение населения в Липовке, и отношение к успехам Красной Армии под самим Сталинградом. Такие факты довольно часто вспоминались в нашей семье с недоумением и возмущением. Особенно удивляло то, с каким недоверием относились люди даже к отпечатанным официально сводкам «Совинформбюро»: «бумага всё стерпит…» К словам сказанным относились с полным пренебрежением… В местах действий партизанских отрядов такое явление вполне объяснимо: партизаны распространяли листовки с одной информацией о событиях на фронте, а немцы, в целях пропаганды, о тех же событиях – давали совершенно другую. Гитлеровская армия, продемонстрировав своё превосходство, находилась на территории, с которой ушла Красная Армия, оказавшись где-то там – далеко на востоке. И обе стороны твердят о своих победах над противником. Кому, какой стороне прикажете верить? Люди предпочитали не верить никому и выжидать.
Накануне очередного празднования дня победы над фашистской Германией, в 2001-м году, в выставочном зале Кстовской центральной библиотеки был представлен любопытный документ: приказ районному военкомату о наборе добровольцев – лыжников для отправки их на войну с Финляндией (1940 год). В приказе оговаривалось одно непременное условие: среди добровольцев не должно быть никого из недавно присоединённых к Советскому Союзу областей Западной Украины. Им не доверяли. Но когда наши войска вступили в Кобрин, то, за исключением действовавших вокруг него бандеровцев и «бульбовцев» ( был там «атаман» с такой фамилией – Бульба – картошка, по-украински), население относилось к ним гораздо более лояльно и дружелюбно, чем в более восточных районах страны, находившихся в сфере действий советской власти гораздо более длительное время… Не говорит ли это о том, что люди на западе просто не знали о том, что собой представляет советская власть в реальности, а не в пропаганде? Возможно и такое. Так же, как и то, что власть фашистская оказалась гораздо хуже всякой другой. Но и «бульбовцев» не выдавали – чревато было большой бедой.
Отец нередко вспоминал о том, как выходил из окружения в сентябре 1941 года. Первое время шли только по ночам, опасаясь попасться на глаза крупным немецким подразделениям. Но затем шоковое состояние после сокрушительного поражения прошло, и реакция на действительность стала более адекватной. Вскоре заметили: немцы продвигаются главным образом по шоссейным дорогам, не углубляясь в леса. Вывод: можно идти и днём. С оглядкой, но можно вполне. Погода жарой донимала. Солнце пекло беспощадно. Выжимало пот, иссушало тело. Хотелось пить… И вот с обидой, болью, но и с презрением, отец вспоминал о том, как им, выходящим из окружения бойцам Красной Армии, в некоторых сёлах не давали даже напиться воды, не говоря уж о том, чтобы покормить… Миновав одно из таких сёл, отец, заметив какое-то странное поведение его жителей, замаскировал своё подразделение в ближайшем лесочке и послал, скрытно, обратно в это село разведчиков – посмотреть: что там происходит? Вернулись солдаты удивлёнными и возмущёнными: селяне возле домов расставляют столы, накрывают их скатертями, выставляют домашнюю снедь и вино – явно готовятся радушно встречать немцев. Но принимать им пришлось… всё тот же остаток батальона Красной Армии, кажется, только что их село покинувший. Комбат Козлов вернулся, выставил на всякий случай заслон с той стороны, откуда могли появиться немцы, и рассадил своих людей за накрытые столы. Батальон досыта наелся, напился, захватил продуктов прозапас и пошёл своим путём, вежливо поблагодарив опешивших селян за угощение… Произошло это где-то в районе Киева или Чернигова, точно сказать уже не могу.
Следует, наверное, уточнить: остатки батальона, которым командовал отец, выходили из окружения в полной военной форме при оружии. Его нельзя было принять за какую-то непонятную банду: сразу видно – идёт подразделение Красной Армии. И если отказывали в воде и пище – то бойцам именно этой армии.
Отца после его выхода из окружения поставили пред светлыми и бдительными очами одного из отделов НКВД, называвшегося СМЕРШ-ем: «Смерть шпионам». Смерти, слава Богу, не последовало – отца в шпионаже не уличили. А интересовало чекистов то сверхестественное и подозрительное обстоятельство: как это он прошёл через немецкие тылы в своей офицерской форме, со всеми знаками различия и с документами командира РККА при себе, невредимым и целым? Многие военные переодевались в штатскую одежду, желательно поплоше, выбрасывали свои документы, способные уличить их в принадлежности к Красной Армии, и, замаскировавшись таким образом, выходили к своим. Подобные меры предосторожности были вполне объяснимы и иногда себя оправдывали. Но их применявших потом уже свои обвиняли в том, что они преступно отказались от высоких званий воинов Красной Армии…Тех же, кто приходил в форме, дотошно допрашивали: не завербовал ли их коварный враг в шпионы?
Справедливости ради надо сказать: в первые месяцы войны, когда всё оказалось перепутанным и смешанным, и часто невозможно было точно определить, где свои, а где враги – немцы последовательно практиковали засылку в наши тылы отрядов диверсантов, переодетых в советскую военную форму. Так что дотошность чекистов вполне объяснима. Что касается выхода из окружения без применения способов маскировки через немецкие тылы, то тылы эти отнюдь не всегда оказывались сплошь засеянными войсками захватчиков, особенно леса. У немцев и сил не хватало для полной оккупации, и цели у них иные были – рваться вперёд – за отступающими армиями русских. Поэтому, при известном везении, можно было спокойно пройти сквозь лесные массивы, и даже поля, ни разу не встретив ни одного немца на пути своём хотя бы для разнообразия... Окружение не всегда означает сплошное кольцо войск вокруг попавших в него армейских подразделений. Поэтому наивно и нелепо представлять себе офицера Красной Армии, пробирающегося из окружения через толпу фашистских солдат в полной советской военной форме, не привлекая к своей особе никакого их внимания…
Описываемое отцом открытие «офицерского собрания» запомнилось обилием на столе невесть откуда взявшейся вкусной еды, весельем и концертом. Особенное впечатление произвёл на меня один из номеров художественной самодеятельности офицеров. Один из них изображал фашиста, а другой – взятого в плен советского офицера. «Немец расстреливал» нашего из пистолета и кричал перед выстрелом: «Стреляю!» Наш отвечал ему: «Ловлю!» и открывал рот. Оглушительно гремели выстрелы. «Фашист» палил из парабеллума, наш из пистолета ТТ. Я принимал всё всерьёз и в страхе ожидал немедленной гибели нашего офицера, но он остался цел и невредим, только выплёвывал после каждого выстрела «попавшие в него» пули изо рта в металлическую мисочку. Пули чрезвычайно характерно лязгали… Это для меня было поразительно: наш офицер обладал пуленепробиваемой головой! Отец смеялся: всё происходит понарошку, стреляли холостыми патронами, а пули заранее положили в рот. Я не хотел верить ему. Приятнее было думать, что немецкие пули не берут наших солдат и поэтому их нельзя победить никогда и ни за что.
Обратила на себя внимание запись о том, как во время демонстрации работы огнемётов и ампуломётов объектом стрельбы из них стали развалины русской православной церкви… Немцев не было в тех местах ни до приезда курсов, ни после. Кто же разрушил церковь?...Не в период ли борьбы с религией постарались наши ретивые атеисты? Не подобные ли действия «отдельных» представителей советской власти стали причиной недружелюбия местных жителей к Красной Армии? Не только конкретно в том селе, где церковь, хоть и разрушенную, превратили в мишень для огнемётного оружия. Страшные для верующих факты такого рода становятся известны в народе быстро и далеко. Среди офицеров вряд ли кто-нибудь задумался о том, что не следует оскорблять своими действиями религиозные чувства: хоть и развалины от храма остались, но для верующих в Бога они – тоже святое место. Даже ещё более святое. Люди не проявляли внешне ни своих чувств, ни своих мыслей, но это не значит, что их не было вовсе…
Ничем иным, как последствиями сельскохозяйственной политики, нельзя объяснить отношение к труду в колхозе у крестьян Липовки Мичуринсого района. Если же попытаться игнорировать эту причину, то следует поискать какую-то другую: например, в самом характере жителей Липовки. Но тогда всплывает сама собой знаменитая фраза Маркса о том, что сознание определяется именно бытием… Так вот, какое бытие определило сознание земляков Мичурина, преобразив его так своеобразно? Мои отец и мать были сильно огорчены, расстроены и удивлены, когда увидели грядки своего огородика растоптанными, а недоросшие овощи выдернутыми и брошенными здесь же… Было бы ещё понятно, если бы их взяли для еды те, кто разорил огород. Но погром носил явно издевательских характер - вот вам: мы говорили, что ничего не будет – вот ничего и нет. И опять – никакого почтения к офицеру Красной Армии.
Безгранично оригинально мнение колхозников – липовцев: не они должны кормить государство, как это и положено крестьянам испокон веков, а государство – их. При этом липовцев нисколько не отягощала мысль о том, кто же станет выращивать и производить те продукты, которыми государство, по их мнению, обязано питать крестьян… При таком своеобразном отношении к своей роли со стороны исконных кормильцев страны сомнительно было ожидать того «изобилия послевоенных лет», предзнаменование которого почудилось отцу за праздничным столом в честь открытия «Офицерского собрания». В то время многие, воюющие на фронте, ожидали значительных перемен к лучшему в жизни России после победы над врагом: страна – победительница и её народ заслуживали счастья не только в лозунгах. И – если отец надеялся на послевоенное изобилие и на улучшение жизни, не следует ли вывод о не очень-то великом удовлетворении прошлой, довоенной, жизнью? Но вспоминаются слова мамы, сказанные ею с большим чувством в Германии: «Как мы жили до войны: как хорошо, как прекрасно жили!» Всё относительно.
Я уже говорил о «благосостоянии» семьи офицера, находившейся в той же воинской части, где он служил. Добавлю к этому ещё одну маленькую деталь. О часах. Отец пишет, что в нашей семье такой роскоши при жизни походной не имелось, а у той крестьянки, в чьём домике мы квартировали, и подавно…Помнится, во время своих детских занятий я то и дело подбегал к указанной мне определённой точке во дворе и смотрел, не достигла ли её тень от печной трубы – она служила мне «часовой стрелкой». Совмещение тени с точкой означало время прихода отца на обед. Не могу вспомнить: были ли часы у самого отца. В принципе – должны были быть: как же офицер, ведущему занятия с курсантами, без часов. Но – не припоминаю.
Описывая те или иные события, отец явно не заботился о подробностях. Поэтому при чтении его воспоминаний иногда появляются недоумения. Например: рассказ о найденном в Рыльске захоронении тысячи замученных немцами мирных жителей. Их общую могилу обнаружили возле городской тюрьмы, а похоронили тела на площади… Эксгумировали и перенесли?.. Тысячу трупов?.. Ведь это – очень большая, страшная и тяжёлая работа. Но никаких воспоминаний об этом у меня не сохранилось и узнать подробности теперь не у кого...
Оставшиеся в живых жители Городни, рассказывая об уничтожении немцами евреев, говорили, что некоторым из них удалось спастись, продемонстрировав своим палачам знание христианских молитв или икон…Вывод: оккупанты не трогали верующих христиан, даже если они внешне походили на евреев? Или и евреев щадили, если они были приверженцами христианской веры?.. Ответы и на эти вопросы сейчас найти не так-то просто, даже если кому-то захочется это сделать. Возможно, о случаях счастливого избавления от смерти рассказывали те евреи, которым повезло обмануть бдительность карателей. Возможно, карателями в отдельных случаях были не немцы, а русские или украинские полицаи: немцы часто поручали им наиболее грязную работу – для того «зондеркоманды» и придумали… У этих, действительно, рука могла и не подняться на своих «единоверцев». Да ведь были случаи перехода полицаев к партизанам в полном составе подразделения. Особенно к концу войны, когда поражение гитлеровцев стало очевидным, не вызывало сомнений и после их исчезновения предстояло делать выбор: либо бежать вместе с ними, либо держать ответ за уже свои преступления.
При вступлении в Городню наших курсов на стенах некоторых домов ещё оставались целыми наклеенные приказы немцев с обязательным фашистским орлом сверху, заканчивающиеся непременным «за неисполнение – расстрел», и – листовки партизан. Иногда и то, и другое – рядом. Кто раньше наклеивал, кто попозже?..
Упоминая об отрядах бандеровцев в окрестностях Кобрина, отец опять не вдавался в детали того, что они делали в самом городе. Этот пробел я постараюсь восполнить в своих дальнейших рассказах. Сейчас же выдам тайну, о которой я слышал от него лично только один раз – сразу же после происшествия. Потом он никогда об этом не вспоминал.
Связана тайна не с бандеровцами, но с событиями тоже в Кобрине. Задачей специального подразделения НКВД, именовавшегося СМЕРШ, было не только выявление и уничтожение немецких и прочих шпионов, но и, так сказать, потенциальных предателей среди своих – офицеров Красной Армии. Но каким же образом это сделать? «Детекторов лжи» в те времена ещё не изобрели, да и не потащишь же проверять на них всех командиров – это явное оскорбление их чести и достоинства… И вот чья-то чекистская «светлая голова» придумала хитроумный трюк.
Ночью в дом, где жил на постое выбранный заранее офицер (выбирали отдельно стоящий), врывалась группа людей в форме немецких десантников, топоча сапогами и гремя немецким оружием, и требовала от ошарашенного воина немедленно указать расположение советского штаба или другого важного военного объекта. Если офицер отказывался отвечать, его подвергали небольшим истязаниям, не слишком опасным для здоровья, старались запугать, и, не добившись успеха в этих своих упражнениях, уходили, оставив беднягу в состоянии глубокого шока. Оправившись от него и благодаря всевышнего за счастливое избавление от гибели, человек хватался за оружие, из которого «диверсанты» заранее вынимали патроны, и мчался в штаб с воплем: «Немцы в городе!»
Если же офицер ломался и выдавал то, что от него требовали, - его тут же арестовывали, сунув под нос удостоверения служащих СМЕРШ… В Кобрине нашёлся один такой «предатель». О дальнейшей его судьбе ничего сказать не могу – не знаю. Но помню возмущение отца такими приёмами чекистов. Возмущались и другие офицеры: действия СМЕРШ-а очень наглядно показывали, что им, уже воевавшим с фашистами, кровью своей доказавшим верность присяге и родине, не доверяли, да ещё и проверяли подлым образом.
Говорят, что конец хитроумным действиям пришёл после того, как один из боевых офицеров, увидев перед собой людей в немецкой форме, не стал домогаться от них удостоверений личности, а выхватил из под подушки пистолет и беглым огнём уложил насмерть двух-трёх провокаторов, честно исполнивших, таким образом, свой служебный долг… Вечная им память, как и автору проекта.
Автор изобретения своеобразного «детектора лжи», конечно, не известен. Но, памятуя то, как накануне войны уничтожались тысячи офицеров, заподозренных в измене, попытки и во время войны проверить лояльность командного состава Красной Армии любыми способами представляются вполне «логичными». Доверяй, мол, но проверяй, мол... Некто Юрий Мухин в книге своей, названной многозначительно «Если бы не генералы», изданной уже в 2006 году, писал, что очень многие офицеры РККА во время войны с немцами только и думали, как бы к ним в плен перебежать, предавши вся и всё на советской стороне. Даже, представьте себе, сам маршал Жуков Георгий Константиныч: «Надо понимать, почему Жукова постоянно сопровождала «охрана» из офицеров НКВД (даже на парад Победы был выписан пропуск сопровождавшим Жукова 16 офицерам «охраны». При таком конвое хочешь не хочешь, а к немцам не сбежишь», - утверждал бдительный писатель. Вот так: даже с Красной площади, с парада победы прославленный маршал-победитель немцев мог, оказывается, взять, да и сигануть к ним же в плен. Возможно, подобной «логике» и смершевцы придерживались.
Кобрин был богат событиями и не только в военной жизни. О некоторых из них будет рассказано дальше, но уже с моей точки зрения, оставшейся с тех пор. Здесь же остановлюсь на записи отца о молодёжи, мобилизованной в ремесленные училища. Сделано это было явно не по их желанию и не по желанию их родителей. Рёв и стенания мобилизованных стояли такие, словно их угоняли в рабство. Странно, но почему-то этого немцы не сделали... Еле - еле успокоились после маминых рассказов о своём светлом будущем и о том, как им не захочется даже возвращаться в свои деревни…
Теперь мне не совсем понятна заманчивость перспективы невозвращения в свои родные края, тем более. что смотрелись они гораздо лучше, чем те, куда им предстояло ехать… Но агитатор и пропагандист из мамы получился неплохой. Вот только неясно: зачем понадобилось мобилизовывать в ремесленные училища молодёжь из западной Белоруссии, отрывая её от живых родителей, когда в российских деревнях и городах оставались тысячи детей, оставшихся без отцов и матерей? Возможно, ответ кроется именно в том, что мобилизовывали их с территории именно западной Белоруссии – для перевоспитания на советский лад. Ведь и сам отец мой обратил внимание на бросающееся в глаза отличие тамошней жизни от привычной нашей – советской…Да и кто знает: может быть в числе их родственников имелись те же бандеровцы с «бульбовцами». От неблагонадёжного окружения и от греха молодёжь можно было и спровадить подальше.
6 мая 2003 года газета «Деловой вторник», публикуя «разговор начистоту» с писателем Григорием Баклановым, обнародовала и его слова: «Все книги о войне уже написаны». Прочитал их – и что-то сжалось в груди: опоздал – все про всё уже написали – нечего и соваться со своим сочинением… Да вот, не сочинение то, что я пишу. Здесь сочиняются только предложения: всё остальное – описание событий, происшедших в действительности. К художественным сочинениям о войне я отношусь с некоторых пор с недоверием: насочиняли…
При всём моём святом уважении, любви и почитании Г.Бакланова, как фронтовика и писателя, не могу с ним согласиться - а вот не написано ещё то, о чём писал мой отец, о чём хочется написать мне: о детстве на колёсах воинских эшелонов; в котлах, куда забирались для обогрева; в сёлах, только что оставленных немцами…Она ещё только пишется, а потом её нужно пробовать и опубликовать, а дело это едва ли не более трудное, чем написание. Да и не понравится кое-кому написанное.
Как-то в одной из современных газет, называющих себя патриотическими и православными, опубликовали статью некоего патриота под названием «Очернители из Белоруссии». Большую – на всю полосу статью. Автор её с энтузиазмом и горячностью обличал и разоблачал, как «очернителя», писателя Василя Быкова – знаменитого автора прославленных «Знаменосцев», за его новое произведение о войне. В нём В. Быков пишет о партизанских отрядах, о судьбе одной русской девушки, добровольно поехавшей в Германию во время войны, о поведении некоторых наших солдат в Германии…Правду написал Быков: её подтверждают и архивные документы, например, книга Алексея Попова «НКВД и партизанское движение», и то, что я видел собственными глазами, и то, что рассказывали отец и брат мой, тоже участвовавший в войне. Кому-то не понравилось – противоречит прежней идеологии, оставшейся и поныне в ходу у некоторой части населения. Кому-то хочется настаивать на прежних позициях по отношению к правде войны: мой резонанс на статью «разоблачителя очернителя», оснащённую ссылками на документы и свидетельства участников войны, в защиту В.Быкова, не опубликовали.
В записках отца тоже можно при желании найти примеры «очернительства». Например; то, что говорили жители Дзержинска в начале войны; то, что под Сталинградом находились люди, не верившие в нашу победу над немцами и не желавшими её… Но всё это действительно происходило: я помню и возмущение моих родителей, и удивление их, и позднейшие воспоминания о вызвавшем их негодование поведении советских же людей во время войны… Война всегда гораздо сложнее идеологических схем, в которые её пытаются втиснуть недальновидные и ограниченные политики, и писатели от политики.