Действующие лица:
Авл Квинт Рутилий, легат в отставке.
Гай Фадий Севериан, сенатор.
Никанор, раб.
Семпрония, дочь Рутилия.
Слуги Рутилия, по выправке и облачению – из бывших легионеров.
Акт I
Атриум типичной виллы антониновых времён, не слишком пышной, но ухоженной. По сторонам – дюжина колонн коринфского стиля. За ними на заднем плане виднеются фрески, изображающие батальные сцены. Посреди атриума за мраморным столиком, уставленном вазами с фруктами и амфорами с вином, восседают, полулёжа на подушках, двое солидных мужчин лет сорока в тогах.
Слева – Рутилий, хозяин дома. Облик его прост и мужественен, как и подобает полководцу, недавно вернувшемуся в Рим из пограничной провинции. Лицо загорелое, обветренное, суровое, но вместе с тем несколько простодушное, крестьянское.
Справа – Севериан, давний друг Рутилия. Хотя сейчас он расслаблен и безмятежен, в нём всё равно чувствуется ухватка столичного политика, заматерелого в сенатских интригах.
Севериан: Так чем же ты хотел удивить меня, дорогой мой Авл? Что за чудо такое ты нам приготовил, какого Рим ещё не видывал?
Рутилий (поднимая палец, со слегка хмельной ухмылкой): Э, брат Гай! Имей терпение. Сейчас уж доставят.
Севериан (дразня): И что же это? Ты, на пути с Ефрата, откопал Трою? Нашёл знаменитого деревянного коня? Или – дай угадаю! – статуя Апполона из святилища, разорённого Ахиллесом, чистое золото, кифара прилагается?
Рутилий (посмеиваясь необидчиво): А ведь насчёт кифары ты почти угадал. Но только – бери выше! Что нам эти статУи? Их-то сколько хочешь напечь можно, было бы золото. А вот такое чудо, какое одна лишь природа сотворить способна, да и то раз в сто лет…
Севериан (хмурится в задумчивости): Погоди… Кифара… Чудо природы… Уж не хочешь ли ты сказать, друг Авл, что…
Рутилий: Да! Именно! Никанор Сладкозвучный. «Пергамский Орфей», как его прозвали. Он, к слову, не только на кифаре играет, он и поёт, и декламирует. Да так, что, говорят, ни в Азии, ни в Элладе, ни в Сирии нет ему равных. И вот теперь он – мой.
Севериан: Но это же целое состояние? С каких это пор, друг Авл, ты обзавёлся богатством Красса и расточительностью Лукулла?
Рутилий (не без самодовольства): Да, пришлось малешко потратиться. Но я ведь, знаешь, из Парфии не с пустыми руками вернулся. Хотя, конечно, здесь такая покупка, что и сицилийское имение пришлось заложить. Парфянской добычи оказалось мало. Два миллиона сестерциев, как-никак.
Севериан (присвистнув): И когда ж ты настолько возлюбил музыку?
Рутилий: Музыку? Бой барабана, да лязг мечей, да конское ржание – вот моя музыка. Но староват я стал для этих дел. Ноют былые раны, скрипят измождённые косточки. А значит – созрел для того, чтобы примерить тогу с красной каёмочкой и обзавестись дюжиной ликторов. Как считаешь?
Севериан (мгновенно понимая): В консулы, значит, метишь? И Никанор - ?
Рутилий: И Никанор – это мой первый белый шарик. Самый важный. Ибо, где можно послушать божественную игру Никанора Сладкозвучного? Только в доме старого Рутилия. Ведь это он явил Риму дар Пергама, бывший солдафон, ныне покровитель изящных искусств. Такие люди будут здесь собираться, такие связи, такие беседы – что ты! Это ли не стоит двух миллионов сестерциев?
Севериан (протягивает Рутилию руку, от души пожимает): Браво, дружище Авл! Я уж боялся, что одичал ты среди варваров, но теперь точно вижу: ты ещё помнишь, как устроен Рим.
Рутилий: А то! Нет, конечно, я мог бы накупить зверушек и дать большие игры, но вот уберут кровавый песок с арены – и обо всей затее позабудут уже к следующим календам. А здесь – проект долгоиграющий, хе-хе. И чертовски хорошо играющий, следует отметить.
Входит слуга, наклоняется к уху Рутилия, шепчет.
Рутилий: А, вот уже и доставили! (машет рукой) Что ж, давайте!
Двое слуг заводят в атриум юношу, едва ли за двадцать, а по субтильному своему, утончённому сложению он кажется вовсе мальчиком. Он имеет огненно рыжие вихры, лицо его очень бледно, как у многих рыжих, на плечах - синяя шёлковая накидка с крупными серебряными звёздами. Немного сутулится, глаза понуро смотрят в пол.
Рутилий (представляя жестом руки): Ну вот он, наш Орфейчик.
Севериан (хмурится): Знаешь, как-то не похож он на пергамца-то? Я бы скорее сказал: британец. Или, хотя бы, германец.
Рутилий (смеётся): Хочешь сказать, мне продали не того раба? Подменили? Да, не похож. Он из галатов. Это такие галлы, которые живут в Азии испокон веков. Они и правда смахивают на британцев, они и родичи.
Севериан (по-прежнему недоверчиво): И что же, за всё время жизни у Гелиспонта их кожа осталась так светла? Я всё же думаю, волосы покрашены хной, а на лице – белила. Артисты!
Рутилий (немного раздражаясь): Вот же ты, брат… скептик! Что - лицо? Ты на руки его посмотри! Такие же белые, что твоё рыбье брюшко!
Никанор (впервые поднимает глаза, говорит негромко, будто бы устало, хрипловато): Может, мне ещё до пояса раздеться?
Севериан (покашливая): Он что, латынь понимает?
Рутилий (вскидывается): Да разумеется, он понимает латынь! Или что ты думал? Он из Пергама, а Гней Великий побывал там… ну, давно. И он же только с виду как белёсый варвар из дремучего британского леса, а так-то он парень образованный, из хорошей семьи, хорошего воспитания. Ну, не повезло папаше в торговле, долгов наделал, и…
Никанор (прерывая, в хрипловатом его голосе проблёскивают звонкие металлические нотки): К вопросу о воспитании! В этом доме не принято приглашать гостя ко столу?
Рутилий (посмеивается, тычет пальцем): О, смотри, какой бойкий-то! А по виду и не скажешь. Но мне это даже нравится. Это даже забавно. Люблю нахалов. (кивает, подзывает): Да валяй, присаживайся. (Объясняет Севериану, будто извиняясь): Нет, а что же: раб – не человек, что ли? Ну, не повезло. На всё воля Юпитера. Пускай уж оттрапезничает с нами. Угощайся, Никанор. Вот, яблочко бери. Абрикоски. Виноград. Только помни: ты всё же не гость здесь. Ты… как бы это сказать? Короче, я – твой хозяин.
Никанор (откусывает яблоко, наливает себе вина из амфоры, выпивает. Смотрит на Рутилия немного прищурившись): Мой хозяин – на Парнасе с нимфами венки плетёт. А ты – тот добрый человек, который помог мне наконец перебраться из этой убогой азиатской дыры в Вечный Город. За что я тебе, конечно, благодарен. И буду жить в твоём доме, и буду играть для твоих гостей.
Севериан, дотоле молчавший, вмешивается, назидательно:
Вот что, Никанор! Боюсь, ты немножко неправильно понимаешь своё положение и своё место. У тебя нет выбора, играть или не играть. И ты не можешь дерзить своему хозяину. Нам, ей-богу, не хотелось упоминать это слово, дабы не огорчать тебя, но надо смотреть правде в глаза. Ты – раб. Ты – вещь. Так уж получилось. И поэтому ты должен подчиняться неизбежности.
Никанор (фыркает, сплюнув персиковую косточку, от вина сделавшись весьма развязан): Это ты дружкам своим в Сенате рассказывай, как у них нет выбора и как они должны подчиняться неизбежности! А душа артиста – материя тонкая. А где тонко – там и рвётся. А из рваной материи – тоги не сошьёшь, верно? (Подмигивает Рутилию).
Рутилий (побагровев, хватает кулаком по мраморному столику): Ты как разговариваешь, щенок? Да я… (совладав с приступом одышки и немного успокоившись): Так, давай-ка внесём ясность! Итак, я, видишь ли, никогда не считал себя злодеем. Мне претит лишняя жестокость, коли без нужды, ради забавы. Но я – человек военный, если ты не знал. Мне приходилось наводить порядок и в своих войсках, и в мятежных селениях. Что, как должен понимать даже ты, не делается раздачей паточных леденцов. Я тебе не буду рассказывать в подробностях, как именно это делается – но знай: ещё раз заговоришь со мной или с кем-то из моих друзей в таком тоне, и, клянусь всеми богами, на твоём тщедушном бледном тельце не останется ни единого целого клочка кожи, кроме как на руках, которыми ты бренькаешь по струнам. И ты – будешь бренькать!
Никанор (кивает с благоговением, очевидно издевательским): О, извините пожалуйста, судари мои. Я же не знал, что ты, почтенный Рутилий, такой суровый воин. Да я и не хотел вас обидеть или как-то задеть. Я всего лишь хотел предупредить о той опасности, какую таит мой несчастный нрав.
Рутилий (хмурится, но смягчается): Ты о чём вообще сейчас?
Никанор (подрагивая, будто озябнув, с большой неловкостью выпрастывает из-под накидки руку): Вот видите шрамики? Они уж давно зажили. Это случилось десять лет назад, я был совсем ребёнок. И у меня была любимая певчая птичка. От неё, возможно, я перенял свою любовь к музыке. Редкой породы птичка, таких завозят из Индии. И с чУдным голосом.
Севериан: Хочешь сказать, она разучилась петь, когда её заперли в клетке?
Никанор: Не совсем. Нет, в клетке-то она пела. А перестала – когда мы выпустили её из клетки полетать по саду.
Рутилий: Почему?
Никанор: Потому, что её сожрал наш кот. Его я, кстати, тоже любил. Он умел источать обворожительное мурлыканье, кое тоже казалось мне музыкой.
Рутилий(хмурится): Это эзопов язык?
Никанор: Нет, это случай из жизни. Эзопов язык – про тогу был. Материя, где тонко – там и рвётся. Ну да ты помнишь. А тут – реальный случай. Когда мой любимый кот сожрал мою любимую птичку – я горевал так, что порезал себе жилы, дабы навсегда уйти из этого жестокого мира. Из этого неисправимого в своей бессмысленной жестокости мира. А когда меня спасли – у меня потом два месяца тряслись руки и я не мог играть. А вот эта отметина на шее (поворачивает голову) – видите? Это было уже в пятнадцать лет. Я сочинил песню и подарил её одной девочке, а потом увидел, как она танцует с другим. И ведь не сказать, что мы были влюблены, но я просто помутился рассудком от печали и пытался повеситься на струне от кифары. Меня вытащили, а я даже объяснить толком не мог, зачем это сделал. Полагаю, ничто в этом мире не даётся просто так и без ущерба для чего-то иного. Вот и мой дар со всей очевидностью обременён таким помутнением рассудка и воли, что мне постоянно хочется наложить на себя руки, едва только выходит лишь малейшее огорчение. Поверьте, я не виноват в этом - я всего лишь хотел честно предупредить вас о злосчастном изъяне своего нрава.
Рутилий (осмыслив, посмеивается): А ты хитрец, братец! Но только уж не думай, будто тебе кто-то позволит наложить на себя руки. Кинжал отберут, из петли вынут. Уж присмотреть-то есть кому.
Никанор: Возможно. Вот только трудно будет вовсе скрыть, что я пытался(!) это сделать. Пойдут слухи, сплетни, наветы. Про то, как бесчувственный солдафон растоптал своим злобным тиранством ранимую душу великого артиста. Довёл до последнего края отчаяния. И мы-то знаем, что всему виной мой взбалмошный нрав, но что скажет ваш Ювенал?
Севериан (тоже теперь посмеивается): О да, Ювеналова юстиция – похлеще цензорской. Вот только напрасно ты переоцениваешь его сострадательность, равно как и заботу граждан Рима об участи рабов.
Никанор: Отнюдь. Зато – трудно недооценить заботу римлян о самих себе и безжалостность римских политиков друг к другу. (патетично воздевает и заламывает руки, изображая оратора-обличителя): «Муж сей потратил едва ли не всё своё состояние на раба, которого теперь готов сжить со свету безо всякой причины. Когда тираны древности, погрязшие в растленной роскоши, изводили соловьёв, чтобы сделать паштет из их язычков – они, по крайней мере, получали завтрак. А здесь же – что? Одна лишь жестокая прихоть и ничего более. Такова мера его расточительности, такова мера его безрассудства. И такому-то человеку доверим мы консульство, доверим заботу о делах Империи? Пропал Рим, когда так!» Извини, Рутилий, но тебя заклюют так, что не доверят и места аквария в каком-нибудь Лондинии, не то что консульство.
Севериан: Какой акварий в Лондинии? Там же нет акведука.
Никанор: Вот именно. А всё едино – не доверят.
Рутилий и Севериан теперь оба смеются в полный голос.
Севериан: Да ты будто полжизни в сенате прожил!
Никанор: Близко к тому. Мой папенька, покуда не разорился, был декурионом. И дитём частенько брал меня в куриал. А политика – всюду дело нехитрое. Кто ловчее припрятал кинжал в тоге – тот и победил.
Севериан: Если ты музыкант хотя бы вполовину такой же, как политик…
Никанор (явно разомлевший от вина): А давайте покажу! Сыграю, пожалуй, вам. (Рутилию): Распорядись-ка, дядя, насчёт кифары!
Рутилий (ворчит): «Дядя»! Какой я тебе «дядя»? (но всё же делает знак, прищёлкнув пальцами).
Никанор: Ну, «дядя» - это к слову пришлось. Так-то нет, конечно. Ты ведь усыновишь меня, Авл, когда сделаешь вольноотпущенником?
Рутилий кашляет, поперхнувшись.
Никанор (услужливо похлопывая Рутилия по спине): Да ладно, ладно! Шучу! Мне не к спеху. Раб – так раб. К словам, что ли, цепляться будем?
Слуга приносит кифару. Никанор принимает инструмент, заводит лирическую мелодию, играет действительно виртуозно.
Через некоторое время в атриум заходит Семпрония.
Никанор, завидев её, прекращает игру, выжидательно смотрит.
Семпрония: Это и есть знаменитый Никанор? Божественно!
Никанор: Да, я старался. Но старался бы пуще, когда бы знал, какие тут очаровательные слушательницы водятся.
Рутилий: Это Семпрония, моя дочь.
Никанор: Я буду звать тебя «Прошей», ничего?
Семпрония: А он милый.
Никанор: А если отмыть – вовсе лепота будет. Серьёзно, я бы не отказался совершить омовение с дороги. Где у вас тут термы? Покажешь, красавица? (к Рутилию и Севериану): Господа, сейчас я немного расслаблюсь, а завтра – начинаем покорять Рим!
Встаёт, идёт вслед за Семпронией за пределы атриума. Слышится голос Никанора: «Спинку потрёшь, детка?» и хихиканье Семпронии.
Рутилий и Севериан какое-то время молчат.
Рутилий: Ну что ты так смотришь? Да, я его купил, он моя собственность, и это значит, что моя дочь может тереть ему спинку в любое время, когда только пожелает!
Севериан (разводя руками): Да нет, я ничего…
Рутилий (наливает себе полный бокал, выпивает залпом, и внезапно ожесточается): Знаешь, Гай, вот я как-то раньше не задумывался об этом, а нынче задумался. Ведь рабство, если разобраться, - ужасная штука. Владеть живым человеком, как вещью, иметь полную власть над ним… Но это же не осёл какой-нибудь! И не собака. Он же, скотина такая, соображение имеет! Хотя казалось бы, закажи ты вольных музыкантов с улицы! Два часа работы, две сотни динариев – и всё, разошлись, как в море либурны! Вот стану консулом – обязательно подниму вопрос о…
Севериан: О запрете рабства?
Рутилий (смутившись): Нет, ну это крутовато. Не пройдёт. Но хотя бы – запретить рабам стоить больше, чем, скажем, половина состояния хозяина! Или лучше – так. Вот если ты раб – то изволь стоить, скажем, сто тысяч сестерциев, и ни асом больше! А то что они о себе думают, канальи?