« – Ангелы плачут, – говорила ты и улыбалась. – Плачут от счастья.
Солнце показало свои лучи из-за тучи, и в небе встала яркая радуга. Гроза закончилась.
Город, умытый летним дождем, улыбался тебе в ответ. Он был твоим, этот суровый на вид, но очень заботливый Питер. Пусть он звался иначе, это не имело никакого значения. Твой. Нет, не так, уже наш. Давно наш…
Помнишь? Хотя, ты не можешь этого помнить, это моя память… Белые ночи год назад, разведенные мосты, я на одном берегу, ты – на другом…Мы тогда еще не были знакомы, но я знал, что ты – это ты…Помнишь, как ты смеялась, когда я вылез из воды с букетом ромашек? А потом «отбивала» меня у милиционера…Он махнул тогда на нас рукой, что-то недовольно ворча под нос, по-моему, сказал: сумасшедшие, и ушел…»
…Синева придавила каменную громаду, словно хотела расплющить. Ноябрь. Застыло. Застыло сердце, руки посинели от холода. Зябко. Развернутый треугольник с мелким почерком лежит на столе. Пламя свечи прыгает на ветру, край листка приподнимается так, будто этот клочок бумаги хлопает крыльями и пытается взлететь.
«…Ты помнишь, как сказала, что хочешь летать как птица? И мы пошли в воскресенье прыгать с парашютной вышки. И как визжала от восторга и страха, помнишь? А потом мы пили чай у меня в общежитии на Литейном. И ты рисовала пальцем мой портрет на запотевшем от пара стекле».
…Две точки на запотевшем стекле. Портрет, уместившийся в перекрестье двух полос бумаги. Внизу – черное море: бескозырки, бушлаты. Ощетинившийся штыками город, подумалось. Откуда это?
Купол Исаакия уже не блестит. Не видно ворон. Исчезли чайки. Они первыми почувствовали неладное. Глупый таракан лежит посреди стола. Умер. Крошек нет. И хлеба почти нет…
«…ты смеялась, откусывая от горбушки, густо намазанной вареньем, и вытирая бордовые «усы». Помнишь? Белая ночь не давала уснуть, и мы бродили по проспекту 25 Октября, стояли у того самого моста, у которого встретились год назад. Ты поправляла свои косы, улыбалась, задумчиво глядя в даль. И кольцо (помнишь?), которое я одел на твой палец…»
…Бум. Бу-дем. Бу-дем. Приподнять бы голову. Бой часов. И глухое содрогание стен от взрывов где-то неподалеку. Идти. Нужно. Идти.
Вздох. Город тяжело вздохнул, стряхивая комья земли и поправляя гранитный панцирь. Поцарапало. Местами кровит. Безжизненные провалы окон укоризненно смотрят в небо, тяжелое и черное…Ангел на Исаакиевском соборе опустил свои крылья, словно укрывая от врага…
«..Помнишь ангела? Говорила тогда, что он смеется, глядя на наше счастье. Правда, он смеялся. И мы с ним тоже. Бежали довольные из загса, шлепали по лужам. И ты подмигнула постовому у того, нашего, моста.
«У нас самая короткая брачная ночь», - смущаясь, сказала ты.
Будет, подтвердили часы, будет, будет, будет…»
…Будет. Утро, всё-таки, наступило. На тонкой полоске бумаги снаружи болтался осколок стекла. Противно дуло. Поежилась. Желтый треугольник порывом ветра унесло на пол. Скрипящие половицы. Руки, шарящие в полутьме комнаты. Согреться бы.
Вздох. Еще одна ночь. Тяжко. Вены улиц царапают осколки. Бессонница. Чеканные шаги марша. Черные реки сливаются с реками цвета хаки. Левой, левой. И в разнобой – по мосту. Тому самому…
«…Утро не наступило, помнишь, ты так сказала тогда. И ночи вдруг перестали быть белыми. Ты держалась за мою портупею и спрашивала: почему? Да, знаю, не у меня. У ангела. А он отвернулся, так тебе показалось.
Ангелы не отворачиваются, поверь…»
…Шаг. Шажок. Еще и…Пол оказался болезненно-твердым. Рука потянулась за треугольником и сжала его в кулаке. Сумерки. Почему сумерки с утра?
Луч солнца скользнул по куполу Исаакия и уперся в портрет на стене. Город поежился. Щекотно. Мурашками по булыжнику, по асфальту. Лязгали гусеницы. Из ворот Кировского выползали танки.
Почему сумерки, и почему сквозняк? Шаги. Чьи? Туман. И шум. Противный надоедливый шум в голове…Шаги…Теплая рука на щеке.
«Ангелы не отворачиваются…