(еще один конкурсный рассказ, странный)
Раз в год, в седьмой день августа, Бог делился запретной милостью с жителями Гугенлота.
Собственно, каждый житель городка целый год ждал только этого дня. И фрау Плауберг, которая за полвека, наверное, вкусила от каждой милости по нескольку раз. И Рихард Мальманн, для которого эта милость была первой.
Два месяца назад Рихарду исполнилось двенадцать, и Бог, конечно, уже внес его в общий список. У Бога были свои правила и по этим правилам милость была ограничена. Каждому – по одной в руки. Не больше и не меньше. По одной – каждому. Сколько будет в Гугенлоте жителей старше двенадцати лет, столько милости и упадет с неба.
Самое главное было в том, кому какая достанется. Как посыпется, так и не зевай, лови заветную, свою, которая краше, на которую упал взгляд.
Больше всего, конечно, Рихард боялся, что Бог не посчитает его и выделит милости на одну меньше. Пусть даже и мать, и отец заверили его, что Бог никогда не ошибается. Но кто знает, кто? А еще он боялся, что ему может достаться пустышка. Дитрих Лоер, встречающий уже третье седьмое августа после двенадцатилетия, рассказывал, что есть такая милость, от которой никакого проку и нет. Держишь ее, а она милостью не раскрывается, не чувствуешь ничего. Тут уж сразу можно седьмое августа в черные дни записывать.
На вопрос Рихарда, какого пустышка цвета, Лоер ответил, что всякий раз разного, но есть, точно есть. Бог любит такие шутки.
В этот особый день отец с матерью разбудили Рихарда в пять утра, и все вместе через чердачное окно они вылезли на низкую крышу своего дома. Небо просыпалось на горизонте, и цвет его в месте соприкосновения с далекими холмами походил на цвет кожи вокруг занозы – болезненно-красный.
Рихарду стало не по себе, когда на крышах соседних домов он увидел всех, кого каждый день встречал на улице. И херра Тогенбильдта с женой. И фрау Пекель с совсем взрослой дочкой Маргрет. И старую фрау Плауберг, усевшуюся на наклонном жестяном листе как на санях.
Мальманнам все помахали руками.
Мама дала Рихарду бутерброд и бутылку шипучки.
– Не нервничай, – сказал отец. – Твоя милость найдет тебя в любом случае. Не гонись за всякой ерундой.
– А как узнать, что ерунда, а что – нет? – спросил Рихард.
Отец провел ладонью по ранней лысине.
– Не знаю. Это не объяснить. Сердце подскажет.
– А что у тебя было в прошлый раз, пап? – спросил Рихард.
Отец отчего-то смущенно кашлянул и небольно щелкнул его по носу.
– Запомни, о таком не говорят. Было и было. В конце концов, это твоя милость и ничья больше. В общем, секрет.
– Да, – мечтательно произнесла мама, – ты сам поймешь, что это никому нельзя доверить. Это чересчур личное.
Она поправила шляпку. Отец скривился.
На крышу дома слева вылез тощий, как палка, херр Оккершмит, в больших очках его отразился край появляющегося солнца.
– Здравствуйте, соседи, – сказал он.
– Здравствуйте, херр Оккершмит, – сказал за всю семью Рихард.
– Какой славный мальчик! – умилился сосед и погрозил пальцем. – Смотри, не попадайся мне сегодня!
– Почему? – спросил Рихард.
– Мало ли какая милость?
Улыбка у херра Оккершмита вышла настолько гнусной, что в нее захотелось бросить шипучкой. Отец посмотрел на соседа тяжелым взглядом.
– Молчу, молчу, – сказал херр Оккершмит.
И беззвучно проделал пантомиму у своего рта – будто запирал его на замок.
Фрау Пекель впереди приподнялась навстречу солнцу. Ее дочь раскрыла руки, стремясь обнять небо.
– Начинается, – сказала Рихарду мама.
– Ну, не клюй носом, – ободрил отец, вытягиваясь во весь свой не маленький рост.
Он тоже распахнул руки. Наверное, так было легче ловить милость, и Рихард последовал его примеру.
Солнечный свет рассыпался по крышам, по верхушкам деревьев, будто золотом сбрызнул огибающую городок речку. Жители Гугенлота в один миг оделись в пушисто-золотистую ауру. Заблестел шпиль церковного прихода.
– Ах-х-х! – выдохнули все разом.
Потому что с неба, заполненного исчезающей на солнце дымкой, посыпалась милость. Самая лучшая, самая необыкновенная. Рихарду представилось, как где-нибудь в раю Бог трясет яблоню, и плоды с нее, пробив облака, летят к земле.
Бум! Бум! Бу-бум!
Плоды не твердые, они мягкие, похожие на вязаные шары. Они даже не летят, они опускаются, слушаясь порывов ветра. Красные, зеленые, цвета си...
– Не зевай! – Подзатыльник от отца оказался на удивление болезненным, выбив последнюю, не додуманную мысль. – Милость ждать не будет!
Оттолкнув жену, он заспешил вниз. Мама, хватая его за ворот кофты, потянулась следом.
– Моя зеленая! Слышишь?
Кто-то спрыгивал с низкого козырька, фрау Пекель висела на вытянутых руках, держась за желоб водостока, херр Оккершмит, хохоча, переползал через конек крыши – на той стороне, видимо, у него была приставная лестница.
Открыв рот, Рихард еще несколько секунд смотрел, как милость пропадает во дворах и улочках между домами или ныряет в кусты.
Отец под ним, проломив забор, бежал за лежащей на аккуратных маминых грядках с хризантемами рыжей милости. Мама сквозь заросли самшита пробиралась к покачивающемуся на воде узкого пруда ярко-желтому шарику. Про зеленую милость она уже забыла.
Где-то радостно кричали, где-то звенело стекло.
Фрау Пекель отцепилась от желоба и, упав на землю, поползла под натянутым на веревках бельем. Ее дочь куда-то исчезла.
Рихард очнулся, когда рядом с ним совершенно неожиданно стукнул по дереву серый с темными пятнами ком. Даже руки не понадобилось расставлять.
Милость!
Он побежал за ней, лениво скользящей по скосу, и поймал на самом краю, едва не свалившись вниз. Рихард занозил локоть, но это оказалось сущей ерундой по сравнению с тем, что в его ладонях лежала...
Он потряс милость, ожидая, что она как-то то ли раскроется, то ли даст знать, что с ней делать дальше.
– Ну же!
Милость не желала реагировать ни на щипки, ни на дыхание, ни даже на поцелуй, на который Рихард в конце концов отважился. Что делать дальше, мальчишка не знал.
Солнце показалось из-за холмов полностью, одев Гугенлот в свет и тени, и дождь из милости прекратился. Небо же сделалось пронзительно-синим и высоким.
– Мама! Папа! – закричал Рихард.
Голос его задрожал, потому что было совершенно ясно, что ему попалась пустышка, про которую рассказывал Дитрих Лоер.
Как жить дальше?
– Мама!
Сжимая милость в кулаке, Рихард залез в чердачное окно и спустился в дом. Комнаты встретили его звенящей тишиной.
Никого.
В коридоре валялась куртка отца. На кухне по полу рассыпались ложки с вилками. Мальчик прошел к входной двери и выглянул на улицу.
– Ма...
Кто-то, надвинувшийся сбоку, сшиб его с ног.
– Прочь с дороги, щенок!
Плотного, усатого херра Аппфута, который всякий раз улыбался Рихарду, стоило тому зайти в кондитерскую лавку, было не узнать. Всегда аккуратный, сейчас он был растрепан и безобразно грязен. Белая кондитерская блуза, порванная в нескольких местах, на спине и плече темнела бурыми крапинами. Под глазом изгибалась царапина. Губа слева вспухла. А шея почему-то вся была в крови.
Руки херра Аппфута сжимали топор. Хэкнув, он радостно всадил его в дверь. Крыц! – треснуло под лезвием дверное полотно.
– Что вы делаете, херр Аппфут? – испуганно спросил Рихард, лежа на земле.
Кондитер расхохотался.
– Глупый мальчик!
Несколькими ударами херр Аппфут вдрызг размолотил дверь, затем принялся за окна. Рядом с Рихардом посыпались осколки стекла.
– Мама! Папа! – закричал тот.
– Дурак! – снова захохотал херр Аппфут. – Это ж милость! Куда ты против нее!
Покончив с окнами, он по дорожке побежал к следующему дому.
Рихард, подождав немного, поднялся. Ярко светило солнце, словно обозревая, всем ли досталось милости. Комок в руке так и не раскрылся, только легко пульсировал. Вдалеке кто-то быстро пересек улицу.
Родителей не было видно.
– Мама!
Рихард, всхлипнув, побрел было за херром Аппфутом, но скоро передумал и направился в сторону церкви. Возможно, там сейчас все и собрались.
Кроме, конечно, сумасшедшего кондитера с топором.
– Мальчик, – услышал он, когда проходил мимо дома херра Оккершмита, – подойди сюда. Пожалуйста, милый мальчик.
Нос и очки в дверной щели были носом и очками херра Оккершмита, поэтому Рихард, не предполагая ничего плохого, приблизился.
– Еще ближе, – произнес херр Оккершмит.
– А вы знаете, где мои мама и папа? – спросил Рихард.
– Конечно, – улыбнулся сосед, не забывая исследовать пространство у мальчика за спиной беспокойными глазами. – Я знаю. Я скажу тебе, только на ушко.
– Почему? – остановился Рихард.
– Потому что это тайна! – взорвался сдержанным возмущением херр Оккершмит. – Это связано с милостью, глупый мальчик. Ну же!
В щель требовательно просунулась худая рука с раскрытой ладонью.
Рихард немного подумал, потом шагнул к соседу и вложил руку, свободную от милости, в чужие пальцы. В тот же миг херр Оккершмит втянул его в дом.
Дверь захлопнулась.
– Глупый мальчик!
В доме горели лампы, распространяя свет ровными желтыми кругами. Дальнюю стену с картинами и фигурками на массивной полке озаряли отблески камина.
– Сюда, иди сюда.
Херр Оккершмит потащил мальчика вглубь комнаты. Он был в стареньком халате и шлепанцах. На голове у него сидела тирольская шляпа с пером.
– Садись.
Херр Оккершмит заставил Рихарда сесть в драное кресло.
– Вы хотели сказать...
– Тссс! – прижал палец к губам херр Оккершмит. – Прибавим света.
Он подкрутил фитили стоящих на подставках ламп.
Рихард посмотрел на валяющиеся на полу бумаги, клочки ткани, осколки граммофонных пластинок и подумал, что херр Оккершмит, наверное, разучился прибирать в доме. Если вообще когда-то умел.
– Смотри на меня, мальчик!
Херр Оккершмит встал в центре комнаты и распахнул халат. Под халатом были только узкие, в обтяжку трусы с блестками.
– Ну как?
– Что? – спросил Рихард.
– Не идеален ли я? – воскликнул херр Оккершмит, воздев руки к потолку.
Халат упал с его плеч красно-зеленой тряпкой. Желтоватый свет облил худое тело с пятнами сосков и пупка. Во впадинках между ребрами и в подмышках скопились тени.
– Ну!
Херр Оккершмит повернулся, демонстрируя спину, поросшую по позвоночнику дымком седых, золотящихся волос.
– Я пойду, – сказал Рихард, поднимаясь.
– Куда? – херр Оккершмит, подскочив, больно сдавил локоть мальчика. – Никуда ты не пойдешь! – зашипел он. – Ты должен смотреть. Ты должен любоваться. Это милость, милость! Я – идеальное создание, разве нет? Я идеален! Я велик! Наверное, это нескромно, но я, глупый мальчик, – Бог!
В глубине дома внезапно раздался стекольный звон.
– Что? – насторожился херр Оккершмит, ловя линзами ламповый свет. – Что это?
Лицо его болезненно искривилось.
Рихард подумал о херре Аппфуте с топором, но промолчал.
– Сиди здесь!
Херр Оккершмит, подобрав халат, на цыпочках прокрался в дверной проем. Напоследок он погрозил мальчику худым пальцем. Рихард подождал, играя с пустышкой, затем привстал и осторожно, чтобы было не слышно шагов, стал подбираться к входной двери. Он уже дотянулся до круглой головки замка, когда сзади раздался обиженный крик:
– Куда?!
Но запор щелкнул, выходя из паза, и Рихард поверил в свое спасение. Слетев по соседскому крыльцу, он побежал по улице к церкви, даже не обернувшись на горькие причитания и угрозы херра Оккершмита.
Если бы сосед был Бог, он бы нашел способ наказать Рихарда, не правда ли?
Рассмеявшись, мальчик нырнул в щель между домами. И застыл. Впереди, кажется, дрались. В поле Рихардова зрения сначала попала отставленная нога, затем вздувшаяся ткань. Потом они исчезли, но возникли звуки: тяжелое дыхание и удары – по мягкому, по твердому. Обычно никто в Гугенлоте не выяснял отношения с помощью кулаков.
Наверное, это из-за милости, решил Рихард и вздрогнул, когда две сцепившиеся человеческие фигуры, появившись, двинулись прямо на него. Они отчаянно бодали друг друга. Рихард открыл рот от удивления, узнав фрау Пекель с дочерью.
– Ты мне всю жизнь... отказывала в милости! – тяжело выдыхала Маргрет.
– А ты всегда жила сама по себе, – упрекала фрау Пекель. – Какая тебе, к дьяволу, нужна милость?
– Ну и сдохни!
– Сама сдохни!
Каким-то чудом они миновали Рихарда, в запале противоборства едва ли его заметив. Юбка у Маргрет была порвана до бедра. На губах фрау Пекель пузырилась пена.
Рихард отбежал от них на порядочное расстояние и только тогда увидел отца, лежащего в сене под чужим навесом.
– Папа!
– Брысь! – приподнявшись, крикнул отец. – У меня нет сына! Я – вольная птица!
Он кинул в Рихарда сеном. Лицо его было красным. К ступне он зачем-то лентой примотал ржавую подкову.
– А я? – упавшим голосом произнес Рихард.
– Ты – свободен! – объявил отец. – И я – свободен! Не хочу ни детей, ни жены, ни обязательств. Вот мой навес, вот моя еда. Я – конь!
– Пап, ты не похож на коня.
– Иди к дьяволу!
– Пап...
Не слушая сына, старший Мальманн заржал, набил рот сеном и на четвереньках потрусил вокруг навеса. Периодически он оборачивался, как Рихарду подумалось, в поисках отсутствующего хвоста.
– Вы какие-то дураки все! – в сердцах сказал Рихард.
– Растопчу!
Отец, взрыв песок, угрожающе двинулся на сына. Рихарду ничего не оставалось, как побрести прочь. Какие же это милости? – думалось ему. Или люди получили то, что хотели? А я разве ничего не хотел?
Он безрезультатно потискал комок милости и хотел уже его выбросить, но ему сделалось обидно, что его кто-нибудь найдет и использует.
У церкви звенели голоса.
Голос пастора Блеммеля был особенно громок. Пастора окружала толпа из мужчин и женщин, внимающая ему и соглашающаяся с ним с ожесточенным и угрюмым видом.
Рихард подошел ближе.
– И Бог явил мне милость! – воздел руки к небу пастор. – И сказал мне: твой город не чист.
При этих словах женщины застонали, а мужчины сжали кулаки.
– Он сказал мне: гибель ждет Гугенлот, бесславная гибель. Дьявол выпьет души людей. Тогда я спросил Его: почему? И был мне ответ: потому что дьявол среди вас!
– Дьявол! – выдохнул кто-то.
– Враг человеческий.
– Он самый! – торжествуя, сказал Блеммель. – И я попросил: укажи мне его, яви милость, чтобы мы смогли избавиться от дьявола.
– Повесим! – крикнули из толпы.
– Сожжем!
– Четвертуем!
Рихард заметил среди людей мать и тихо ее позвал, только голос его потонул в гуле голосов придумывающих казни людей.
– Тише! И Бог указал мне...
Пастор Блеммель замолчал, обводя широко раскрытыми глазами свою паству.
– Он указал мне на дьявола, – страшным шепотом произнес он.
Многие из толпы упали на колени, сраженные новостью. Солнце сыпало свет им на головы. Пастор ждал полной тишины.
– Мам, – позвал Рихард.
– Вот он! – неожиданно вытянул палец Блеммель. – Он дьявол! Он смущает наши умы и души!
– Смерть ему! – раздались крики.
– Убить выродка!
Рихард замотал головой.
– Я – Рихард Мальманн, вы что!
– Сме-ерть! – взревела толпа.
Прежде, чем ноги понесли Рихарда прочь от церкви, он с ужасом осознал, что убить выродка призвала его собственная мать.
Ах, как он бежал!
Он обгонял ветер, солнечный свет и движение теней, он скакал через грядки и гору садового инструмента, прорывался сквозь заборы, подсолнечник и частокол томатных стеблей. Вылетев на окраину Гугенлота и преследуемый криками, с риском разбиться насмерть Рихард по крутой тропке спустился к речке. Мимо сохнущих сетей и перевернутых лодок он помчался к зарослям, подступающим прямо к воде. Испуганные стрекозы вились над ним. Ветер рвал край рубашки. Сзади еще кричали, но, кажется, не в той стороне.
Не останавливаясь, Рихард рухнул в воду и по-собачьи, как умел, по мелководью доплыл к отмели, небольшому островку, и там упал в густую, вымахавшую с его рост траву.
С минуту он дышал, слыша только клекот в собственном горле и прижимая дурацкую пустышку к груди.
И именно тогда она протаяла в короткое, ослепительное, совершенно волшебное...
Счастье.