(маленькая повесть)
1
«Вот ты мне, Андрюха, скажи – чего ты всем лыбишься?! А? Чего это у тебя за манера такая – кого не увидишь – всем лыбишься? Они тебе хто – друзья-товарищи, родственники какие, либо ещё какие знакомые: кумовья там, золовки? Нет же – совсем даже люди чужие. А ты им лыбишься… Ты, часом, не дурачок ли?».
Дед Афоня, сдвинув старый латаный треух на затылок, опершись на кривой батожок, пытливо вглядывался в глаза племяша своего, Андрея. Что уж он там увидеть хотел – одному Богу известно, но глаз от Андрюхиного лица не отрывал.
«Чего молчишь? Я, как вроде, с тобой разговариваю, а ты мне ни слова, ни полслова – истинно истукан - чукчин Будда. Вот, опять лыбишься. И чего ж такого смешного я тебе сказал, что ты прямо в харю мою лыбишься? Мериканских киношек насмотрелся? У их там все подряд чокнутые – все друг дружке лыбятся, а потом в спину стреляют. Дауны, одним словом. Вот и ты туда же – полыбишься-полыбишься и стрелять начнёшь. Ай, нет?
А то был у нас один такой, за речкой у пасеки жил – фелшар. Вежливый весь такой, обходительный – улыбался всё, а потом – раз, и перестал улыбаться – жена от его ушла к соседу. Вот и ты долыбишься…».
«Так я же не женат, Афанасий Иваныч».
«Ну, дак, это сегодня не женат. А завтрева, глядишь, уже и женат – от этой беды ведь не убережёшься. Да и с другой стороны поглядеть – не век же тебе одному куковать? Всё одно ведь баба в доме нужна: и для утехи, да и для порядку – постирать там, похлёбку сварить, пыль протереть, разговоров твоих умных послухать. А там, глядишь, под разговоры-то и дети народятся. А с имя не полыбишься. С имя строгость нужна – воспитание».
«Так ты что ж, Афанасий Иванович, сватаешь меня за кого?».
«Да кто ж его знает, может, и сватаю. Только кому такой несерьёзный мужик нужен? Рот всё время от уха до уха – это разве ж дело? Мужик в строгости свою харю держать должон. Тогда к нему и почтение и уважение, да и молодухи заглядываются. А ты мужик при должности – ты себя высоко ставить должен. Как полагается, чтобы, значит, галстук, шляпа там и морда в строгости. И глазами так зырк-зырк из-под бровей, чтобы, значит, должность твою уважали. Должностя-то кому ни попадя, просто так не раздают. А раз дали – значит, ты ещё из веры не вышел. А ты всё лыбишься. Ну, и кто ты есть после этого? Кто за тебя такого пойдёт?».
Племяш рассмеялся и приобнял деда за плечи: «Ладно, дед, не темни. Кого в этот раз ты мне обрисовывать будешь? Никого? Да что я, твоих дальних подходов не знаю? Давай-давай, колись, пока у меня время есть. А то ведь уйду должность свою исполнять».
«Ты меня, Андрюха, не обнимай. Ты вон Верку Забельскую лучше обнимай. Ох, и девка! Кровь с молоком! Вчерась с городу приехала. Сам видел. Идёт по улице, а у ей так всё и шевелится, так всё и играет. Ажно меня старого в жар кинуло! Всё при ей – и красота и ума палата. Аспирантша. Труды научные пишет. Чего-то там про космос. А вроде в сельскохозяйственном учится? Где там космос? Навоз один. Мать еённая говорила - ей и давали тему про навоз, нет – она космос выбрала. Вот, что значит умная. Такая не пропадёт. Правда, на хрена бабе труды научные: хоть про космос, хоть про навоз – ей бы дитёв рожать, мужа обихаживать, а она в учёные. А подумать – а куда им, бабам-то, сейчас, раз вы только лыбиться можете, и никакого другого проку с вас нет. И что вы за люди?».
«Приехала, говоришь?».
«Приехала-приехала. Сам видел – идёт, а всё у ей так и шевелится, так и шевелится…».
«Это я уже, дед Афанасий, слышал. Обо мне не спрашивала?».
«Да когда же? Мы ить с ей так, только издаля поздоровкались. А потом этот мордатый ей в ушко что-то пошептал – она со смеху и покатилась. Так со смешками да маткиного дома и подались».
«Мордатый?».
«Ну да – мужик с ею какой-то приехал. Чемодан ейный нёс да всё на ушко что-то нашёптывал. Солидный мужик, видный. Обувка на ногах лаковая – так и блестит. Да по нашей-то грязи это не надолго. Пооботрётся. Обнавозится».
«Ну, да. Ну, да… Ладно, дед, пойду я. Дел невпроворот. А Верку увидишь – привет передавай».
«Дак сам и передай. А то занятой сразу. Доиграешься, Андрюха, такую бабу умыкнут. Будешь локти кусать – да поздно».
«Кому локти-то кусать - мордатому что ли?».
«Зачем мордатому? Себе. Тебе и тут хахоньки. А ведь это ж она нарочно мордатого с собой привезла – тебя позлить. Чтоб ты взбеленился весь. Баба первее любого мужика по хитрости. И зловредности в их, в бабах, – хоть отбавляй!».
«Ладно, разберёмся. Поеду я. Пора мне».
Андрей подошёл к старенькому УАЗу, пару раз пнул зачем-то переднее колесо, поправил форменную фуражку, открыл дверцу и обернулся к деду: «Ты, это, дед Афанасий, Верке пока привет не передавай; не говори, что видел меня. Вечером, может, сам забегу».
2
Деревня Бродни, по районным меркам, большая. Домов двести-двести пятьдесят. Своя школа, церковь недавно отремонтированная, фельдшерский пункт, клуб, три магазина, один из них хозяйственный, кафе придорожное. И на всё это хозяйство, включая ещё шесть мелких деревень - участковый. Старший лейтенант Андрей Бердышев. Свой, местный.
У них, у Бердышевых, вся родова служивая. Кто в армии, кто, как Андрей, в милиции.
Давно это повелось, ещё с пращуров. Потому видно и фамилию такую имеют, оружейную.
Крутя баранку служебного УАЗа, Андрей прикидывал, как бы побыстрее управиться с делами и повидаться с Веркой. Странные у них какие-то отношения – когда долго не видятся – скучают друг о дружке, а как рядом – мир не берёт. Со школы это тянется. Верка и тогда видной девушкой была, а теперь и вовсе расцвела. Глаз не оторвать. Андрей, когда в армии служил, два года с ума сходил от ревности – всё гадал – дождётся или нет?! Мечтал – придёт с армии и сразу с Веркой под венец. Не случилось. В первый же день разругались в пух и прах. Месяц не разговаривали. Гордые оба, горячие. Каждый своё гнёт, в свою сторону тянет. Она тогда уже в институте училась, а он в школу милиции поступил. Школа в том же городе, где и Веркин сельскохозяйственный институт. Так, что часто виделись. И так же часто ссорились. Он, поначалу, и работать в городе остался, чтобы рядом с Веркой быть, но через полтора года переводом, на должность участкового в свой район ушёл. От обиды. Думал она за ним кинется. Не кинулась. В аспирантуру поступила. Дома теперь объявлялась редко. Полностью городской заделалась. В этом году второй раз только приехала. Да ещё и с мужиком каким-то. Женишок, что ли, объявился? Ну, а чего тут удивляться – такая баба и чтобы рядом никто не крутился? Так не бывает. А, может, прав дед Афоня, специально мужика привезла – позлить? Ладно, чего гадать, вечером посмотрим, кто там и что там.
Железнодорожный переезд был закрыт. Шлагбаум был опущен, светофор пялился красным глазом. По обе стороны от переезда тянулись длинные очереди стоящих машин. Кое-кто из водителей перекуривал на обочине.
Андрей тоже вышел из машины. Жарко. Лето, после Ильи, хоть и пошло на убыль, но сдаваться не собиралось.
Заскрежетав тормозами, за Андреевым УАЗом, пристроилась машина фельдшерского пункта. Из неё, на обочину, в белом халате, вышла мать Верки Забельской – Зинаида Ивановна – местная фельдшерица.
«Здравствуй, Андрей. Давно стоишь?».
«Да нет – только подъехал. Маневровый опять цистерны катает…».
«Надолго это. Как живёшь-то?».
«Нормально, тёть Зина. Слышал, Верка приехала? Да ещё и не одна?».
«Приехала. Говорит дня на три».
«Зайду вечером, попроведую».
«Ой, Андрей, что и сказать-то тебе не знаю. Она ведь вроде как с женихом приехала. Вроде познакомиться. Солидный мужчина, обходительный. Её руководитель. Молодой ещё, а уже доктор наук. Глаз с неё не сводит, только что пылинки не сдувает…
Не приходил бы ты к нам. Только мне ваших разбирательств и не хватает. Сколько уж лет друг дружке проходу не даёте, а всё никак не сойдётесь. Так, может, у них всё сладится – внуков хоть дождусь. Вдруг там любовь?
Врать не буду – всегда хотела тебя в зятьях своих видеть, да видно не судьба. Не приходи, Андрей, не нужно. Никому от этой встречи хорошо не будет…».
Андрей криво усмехнулся: «Развод, значит, и девичья фамилия?».
«Господи, да какой развод, ежели и свода-то не было? Сам виноват. Верку сразу нужно было в оборот брать, а не подстраиваться под её капризы. Вот она с тебя верёвки и вила, пока ты ей нужен был. А теперь, что ж – теперь другой у неё. Ой, не знаю, не знаю… Как-то оно всё сложится?».
В УАЗе запищала рация.
«Ладно, тёть Зина, начальство вызывает. А насчёт вечера – я подумаю».
Андрей открыл дверцу машины, взял пищащую рацию и нажал кнопку приёма: «Бердышев».
Сквозь треск и шум эфира раздался голос подполковника Калинина: «Бердышев, здорово. Где сейчас?».
«На Волковском переезде».
«Ох, как удачно. Слышишь, старлей, тут такое дело – вчера вечером вертолёт санитарный пропал. Как раз где-то в районе Волковских болот. Там же от переезда до болот вёрст шестьдесят – не больше. Заскочи в Выселки и на кордон, поспрошай народ – может, кто что видел, слышал. Потом мне отзвонись. Понял?».
«Понял, Николай Иванович. А что ж авиацию не подключат, МЧС?».
«МЧС на пожарах, а авиаторы без керосина. Только к вечеру самолёт обещают. Пока прособираются, может ты потеряшек и отыщешь. А это дешевле, чем самолёты гонять. Усёк? Ну, давай Бердышев. Удачи. Отзвонится до темна не забудь. При любом результате».
«Понял».
Ну, вот – и проблема с вечером решена. Даже если всё быстро получится – раньше полуночи домой не обернуться. Пока в Выселках по заявлению бабки Ерофеевой, насчёт внука-пьяницы разберёшься, пока до кордона скатаешь – там уж и ночь. Да, может, оно и к лучшему?
3
Дорога до Выселок заняла меньше часа. Грунтовка, хорошо укатанная лесовозами, местами была лучше асфальта. Выселки, деревенька из двенадцати жилых домов и базы лесоучастка стояла на сосновом крутояре у Волковских болот. Когда-то рядом с Выселками лагерь был. Заключённые лес валили. В пятьдесят третьем лагерь закрыли, леспромхоз зачах, узкоколейку разобрали, но лесоучасток остался. Сашка Крутиков, из новых «сельских» его к рукам прибрал. Местных какой-никакой работой обеспечил.
Дальше Выселок жилья не было. Только болота. Да на краю болот лесной кордон. Лесничий Егоршин с женой на нём жил. Да сестра его, что с разумом не в ладах. Людей дичилась, а вот со зверьём лесным ладила.
Бабка Ерофеева, что заявление на внука накатала, участкового встречала у ворот своего дома. Сидела на скамеечке, семечки лузгала. Судя по шелухе толстым слоем раскиданной у ног – сидела давно.
Бердышев вышел из машины: «Здравствуй, Евдокия Макаровна. Не меня ли дожидаешься?».
«А кого ж ещё? Только не больно ты торопишься. Ждёшь, что прибьет меня внучок – и заявление моё тогда можно выкинуть? Вам же, молодым, на старых-то наплевать. Мы ведь вам, как бельмо на глазу. А Васька-то, внучок мой, когда пьяный – зверь. Ему что курёнку голову свернуть, что мне – всё едино».
Участковый рассмеялся: «Прибедняешься, Макаровна. Пока Васька надумает тебе шею свернуть, ты ему сама её открутишь. Что опять не поделили-то?».
«Да как что?! Надысь зенки залил и давай по моим курям из ружья палить. Петуху полхвоста отстрелил и стёкла в сараюшке напрочь повышибал. А где теперь стёкол-то достанешь?! А потом с погребка засов свернул и две банки огурцов умыкнул. Одним словом – злыдень. Посади ты его, Андрей Егорыч, годика на три – пока я не помру. Помереть-то в спокойствии хочется. А с ним ведь какой покой? Как на войне живу. Да там его и работать приучат, да и кормить будут. Когда он сидеть-то будет – я уж за него спокойна буду. Уж там-то не пропадёт, не забалует. А помру – ты его и выпусти. Пусть без меня помыкается. Может, за ум возьмётся. Да и с профессией с тюрьмы-то выйдет. К делу какому пристроится. Пожалей ты меня старую, Андрей Егорыч, посади Ваську».
«Чего это ты, Макаровна, так рано помирать собралась? Три года себе только и отмерила?».
«А куда уж больше-то? Глаза не видят, ноги не ходят, голова не работает. Три года-то я уж так, с запасом беру. Чтобы ты Ваську на подольше засадил».
«Не много ли на три года, за полхвоста петуха и две банки огурцов?».
«В самый раз, окаянному. Будет знать, как над родной бабкой измываться».
«Макаровна, а откуда ружьё-то у Васьки? До сих пор он вроде без стрельбы обходился?».
«Андрей Егорыч, ты как будто вчерась родился – оружия-то, почитай в каженом доме навалом. И охотничьего, да и любого другого. Чай в лесу живём – а тут без ружья никак».
«Васька-то какой охотник? У него-то откуда ружьё?».
«Так я и не говорю, что он со своего ружья стрелял. Они же с дедом Савченковым пили, с его ружья и стреляли. Антихристы. Старый дурак, а молодой ещё дурнее».
«Так дед же божился, что продал ружьё?».
«Ага, так он тебе правду и сказал – продал-то он старую берданку, а у него ещё два ружья на чердаке прикопаны. Он ещё с Гражданской такой запасливый. Недобиток лесной. Как его Лаврентий Палыч не прищучил – до сих удивляюсь. Кого-то за пустой патрон сажали, а энтот всю жизнь с полным арсеналом прожил – и хоть бы хны».
«Макаровна, ты про тюрьму-то для Васьки всерьёз, или так – для пущей убедительности? Тюрьма ведь школа плохая – мало кто оттуда нормальным человеком выходит».
«А ты что ж думаешь, Андрей Егорыч – в тюрьмах только воры да злыдни сидят? Там всякого народу хватает, а хороших-то более всего. Я тут, пока у нас лагерь-то был, на всякое нагляделась. Белявский Сергей Александрыч, что математику у вас в Броднях преподавал – здесь и сидел, аж двенадцать годов. Это потом уж его на вольное поселение определили, а так за колючкой-то лес и валил. А какой чистой души человек был, а? А хирург наш, ну, да ты его не помнишь, тебя тогда еще и не родили – скольких людей спас, мы ж на него только что не молились, а тоже лесу повалил – будь здоров! За какие такие грехи?! Да разве ж всех упомнишь. Так, что ты определи Ваську-то, определи. Пусть с хорошими людьми посидит, да об жизни подумает. Ему это на пользу будет».
«Смотри, Макаровна, тебе виднее. Только, как бы потом не пожалела. А то, может, отзовёшь заяву-то?».
«Не отзову. И не проси. Иди-ка, ты Андрей Егорыч, к деду Савченкову, Васька-то у него всё время отирается. Постращай их там шибче. Обоих постращай – и старого и малого. Иди-иди, а то, как бы они ещё чего не учудили. С их станется».
«Схожу. Только ты, Макаровна, мне вот ещё что скажи – вчера вечером вертолёт тут не летал? Ничего не слышала?».
«Про вертолёт не знаю. Может и летал, да разве ж я что слышу – тетеря глухая. Близко б летал, может и услыхала б, а так. А случилось что?».
«Пока не знаю. Может, и случилось…».
4
Вторая половина августа. По календарю лето ещё, солнце жарко на небе полощется, ветра тёплые играются, а осень нет-нет да уже и проглядывает первыми ржавыми листочками на берёзах, да наливной кровью на рябинах. Синева у неба поблёкла, налилась тонкой прозрачностью, воды на болотах свинцово отяжелели. Огромные высокие корабельные сосны макушками своими цепляются за проплывающие белые вальяжные облака. Тишина над Выселками такая, что кажется оглохнуть от неё можно.
Окна домов вдоль единственной улицы распахнуты настежь, и только тюлевые занавески слегка трепыхаются на тёплом ветру. И на каждом окне вездесущая герань кудрявится. Любят герань в нашем краю за бесконечное её цветение и неприхотливость.
Дом деда Савченкова второй с краю, почти на выходе из деревни. За соседским домом уже лес стеной стоит. Далее, версты через две, останки лагерных бараков среди ржавых мотков колючей проволоки. Народ туда не ходит – место это проклятым считается…
Деду Савченкову в прошлом году девяносто стукнуло. Но кто об этом не знает – вряд ли деду больше шестидесяти-шестидесяти пяти даст. Крепок дед. Как дуб морёный. Кряжистый. Лицом, изборождённым глубокими морщинами, тёмен до черноты. Из-под густых седых бровей зорко на мир глядит.
Дед сидел во дворе на старом табурете перед огромным чурбаком и, не спеша, большим тесаком с наборной ручкой от соснового полена отстругивал тонкие щепочки – на растопку. На другом табурете, крашенном тёмно-коричневой краской, на белой тряпице, лежала лёгкая закусь: огурцы, картошка молодая в «мундирах», полкраюхи хлеба, лучок. Васьки Ерофеева видно не было.
«Здравствуйте, Евсей Герасимович! В гости пустите?».
Дед оторвался от своего занятия, отложил тесак, отряхнул от стружек руки, не спеша обернулся к калитке.
«И тебе не хворать, начальник. Никак, бабка Евдоха на меня телегу накатала, раз такие люди в гости ко мне пожаловали? Или по другой какой причине?».
«И бабка накатала, и по другой причине тоже».
«Ну, дак чего ж тогда у калитки-то застыл - заходи, посидим, поговорим. Давненько со свежими людями словами-то не перекидывался. Заходи, заходи, Андрей Егорыч. Заодно и поснедаем чуток. А то, может, и по маленькой?».
«Не пью при исполнении, Евсей Герасимович. Служба».
«Ну, дак я и не настаиваю. Так – предлагаю. А уж тебе решать. Я тоже покамест не буду. Васька, чертёнок, ещё куда-то запропастился, вот объявится – рюмашку-то и приму. Душа просит. А один пить, за всю жисть – так и не приучился».
Участковый, оглядевшись, куда бы присесть, и не найдя ничего подходящего, положил тонкую папку с бумагами на завалинку и аккуратно уселся на неё.
«Евсей Герасимович, вопрос у меня к вам – вчера вечером не слышали – вертолёт здесь не пролетал?».
«Вчера? Да кто ж его знает – может, и пролетал. Но вроде весь вечер здесь тихо было. Хотя нет, вру ведь я - был вертолёт, был. Как шмель гудел, за кордоном. Мы ещё с Васькой-то головами покрутили, глазами по небу пошарили. Самого-то вертолёта видно не было, а гул-то его был. Сильный гул. А потом – бац! – и затих. Резко так».
«Упал что ли?».
«Ну, этого я не знаю. Гудеть – гудел. А упал ли, сел ли – Бог его знает…».
«А взрыва или ещё чего необычного не было?».
«Андрей Егорыч, чего ты всё ко мне с энтим вертолётом пристаёшь?! Что знал – сказал. А про остальное лучше на кордоне у Егоршиных поспрошай. Вертолёт-то там, у них гудел. Ты мне лучше скажи, чего бабка Евдоха про меня тебе прописала?».
«Про вас? Про вас ничего. Она всё больше про Ваську своего пишет. А вас так – словесно обкладывает. Ваську, мол, с пути жизненного сбиваете. Спивается Васька. Безобразничает. Две банки огурцов упёр, да петуху полхвоста отстрелил. С вашего ружья, кстати. А ведь вы мне говорили, что продали ружьё-то. А оно, гляди ты, проданное, а стреляет. Как так? И чем это петух перед вами провинился, что вы его казнить надумали?».
«Как чем?! Он же змей всю закусь нам обделал. Ну, поклевал бы, потоптал бы – куда ни то, но гадить-то зачем?! Я Ваське тогда ружьё принёс, курок что-то заедать стал. Васька шибко хорошо в оружие-то разбирается, быстро мне его починил. Вот мы и отошли в огород ружьё-то проверить. Стрельнули разок. Всё работает. А во двор-то вернулись – батюшки-светы! – петух Евдохин в нашей закуске копается да ещё и дрищет в неё! Ну, Васька-то и не сдержался, со второго ствола и саданул по ему. Полхвоста-то и снёс. Да ещё и стёкла в сарае повышибал. А ты говоришь за что…».
«А огурцы зачем спёрли?».
«А чем потом закусывать-то было? Петушиным помётом?! А огурцы бабка знатно готовит. С хрустом. Под рюмку-то, ох и благородно они идут. Вот и взяли про запас, что бы второй раз в погреб не лазить. Так на вторую-то банку и Евдоха успела. Вместе её и доедали. Это уж она потом дочухала, что огурцы-то её. Вот и озлилась…».
«Крепко озлилась. В тюрьму требует Ваську определить».
«Да она что, дура старая, белены объелась?! Ваську в тюрьму?! Совсем жизнь пацану испоганить хочет?! Ваську, внука своего, к бандюкам и кровопивцам?!».
«Говорит, жизни там научится, профессию получит…».
«Где?! В тюрьме да лагерях?! Она что, забыла, какие звери в нашем-то лагере сидели?! Воры да бандиты лютые, да и политические не лучше. Тоже на них кровушки-то людской по самое горло было. Эти-то, которые идейные, может и пострашнее бандюков были. Которые просто по людям стреляли – те приказы выполняли, с ними понятно, а вот те, что приказы эти отдавали – те во сто крат страшнее. Для них люди - никто. Это теперь из их мучеников невинных делают. А какой из того комиссара мученик, ежели он деда моего с бабкой и малолетними внуками шашкой в капусту порубал. А сестру мою прямо в люльке застрелил. Она-то чем ему помешала светлое будущее строить?! А таких в нашем-то лагере почитай большинство было».
«А как же вы-то выжили?».
«Случай. Два года мне тогда было. Мать со мной в соседнее село в тот день ушла. К сестре. Тем и спаслись. А где отец загиб и по сих не знаю…».
«Ну, не все ж такие в лагерях-то были…».
«А иди их отсортируй. Кто там хороший, кто плохой. Думаешь, почему народ в тридцать седьмом, да и потом, дальше, поддерживал казни да приговоры сталинские? Да потому, что многие просто радовались, что, наконец-то, ответят эти кровопийцы за невинно загубленных родичей, за разор да поруху, за унижения разные. Народ-то тогда ещё всех энтих карателей поимённо помнил, ещё у всех раны на сердце кровью сочились о родителях, детях и внуках своих, на своей земле, ни за что, ни про что пропавших. Э-э, да что говорить…» - дед махнул рукой и умолк…
5
Минут через десять, по-хозяйски громыхнув щеколдой калитки, во двор вошёл Васька Ерофеев. Единственный внук Евдокии Макаровны. Двадцати чётырёх лет от роду. Честно отслужив два года в армии, теперь он никак не мог определиться в гражданской жизни. В большом селе жить не хотел, а здесь работы никакой не было. Тайгу знал и любил – сунулся было в лесники устроится – отказали - вакансий нет, но на примете оставили. Сказали – заглядывай, как место освободится – возьмём. Только когда ж это будет – вон уж, два года канитель тянется…
Бабка Ерофеева хоть и ругает, костерит внука, но это больше от любви и боязни за него – не дай Бог, что случится! Жизнь-то какая сейчас кругом – вот и пишет, для профилактики, участковому. Ну, заодно, и старому Евсею достаётся – мужиков-то в Выселках более нет, все куда-то на заработки поразъехались – кое-кто только на зиму объявляется…
Василий же, внезапно углядев участкового, застыл столбом. В правой руке его, ухваченные за шеи, две копылухи. За плечом ружьё. Двустволка. Двенадцатый калибр.
Дед Евсей призывно замахал рукой: «Заходи, Василий, заходи. Поздоровкайся с Андреем Егорычем. Не бойся. Мы уж с начальником всё оговорили. Сейчас ещё маненько он нас поругает, да пойдём мы перед бабкой твоей виниться. Заодно и копылуху ей преподнесем. Тем и вину нашу малую сгладим. Правильно я говорю, Андрей Егорыч?».
Участковый рассмеялся: «Прямо дипломат, Евсей Герасимович. За копылуху и я вас простил бы. Только вроде не сезон ещё для боровой дичи-то или я ошибаюсь?».
«Да мы ж только на поесть. Природе без убытку» - наконец подал голос Василий.
«Ну, без убытку – так без убытку. Я и не в претензии. Сейчас протокол подпишем да к бабушке твоей пойдём. А там уж – как договоритесь: отзовёт она своё заявление – одно дело, не отзовёт – другое. Очень уж она после вашей стрельбы озлилась. И ещё вопрос – ты, Вась, вчера вечером вертолёт не слышал?».
«Слышал. Часов пять было. Мы с дедом Есей здесь как раз сидели. Где-то за кордоном гудел. А потом затих. Приземлился, наверное. А вот чтобы взлетал – не слышно было».
«Не взлетал, говоришь? Плохо дело…».
«Случилось что?».
«Вертолёт, что пропал – санитарный. Больного в нём вроде в район везли. Да вот не долетели…».
«Он не упал, Андрей Егорович. Он приземлился – это точно» - Василий готов был говорить на любую тему, только бы не возвращаться к бабкиному заявлению: «Ни взрыва, ни дыма какого – ничего такого не было».
«И то хорошо. С вертолётом ясно. Осталось ещё один вопрос утрясти - Евсей Герасимович, а где второё ружьё?».
«Какое второе? Я ж продал его».
«Продал ты берданку. Двустволка вон, у Василия. А где последнее?».
«Ну, Евдоха! Что за баба противная. Кругом нос свой всунет. Андрей Егорыч, как в тайге-то без оружия жить-то? Может, про другое-то ружьё и вспоминать не будем? Ну, есть, и есть. А может, и нет его? Кто знает-то? А?»,
«Я знаю. Значит, и другие могут узнать. Ружья-то оба не регистрированы. Правильно я мыслю? А раз правильно – конфисковать их должен, да если по-хорошему, и штраф наложить. Давайте ружьишко, акт изъятия составим, да к бабке пойдём. И так уж я с вами позадержался здесь. А ещё и на кордон заскочить надо».
Дед Евсей ещё поупирался для вида, затем отправил Василия на чердак. Каково же было удивление участкового, когда Василий, спустившись с чердака, развернул рогожку, в которую было завёрнуто оружие.
В рогожке, масляно поблёскивая смазкой, лежал кавалерийский карабин.
«Ну, ни фига себе, Евсей Герасимович! Это что ещё за кандибобер?!».
«Никакой это не кандибобер. Японец это. Японский карабин «Арисака». Хорошая вещь, скажу я тебе, Андрей Егорыч. 1906 года выпуска – а сносу ему до сих нет. Умеют узкоглазые хорошие вещи делать».
«Господи, да как же вы его сохранили-то?! А прознал бы кто?! Ведь тюрьма верная. Хоть в те времена, хоть в наши…».
«Бог миловал. Окромя Евдохи, трепачей в нашем селе нет. А сохранил просто, сам знаешь – баба любит ласку, а оружие смазку. Правда, последнее время всё больше Василий за оружием приглядывал. Мне-то уж трудно, особливо на чердак лазать. А ему в охотку. Да только толку больше нет от этого карабина. Не оружие уже это – экспонат».
«С чего бы это? С виду вроде всё нормально».
«Патронов нет. Не выпускают больше патронов такого калибра. Потому и отдаю тебе его со спокойной душой. А вот двустволочку, Андрей Егорыч, ты вроде и не видел. Нельзя нам в тайге без ружья. Ты характеристику на Ваську-то напиши хорошую, он на себя его и зарегистрирует. Сделаешь? Или мне перед тобой заслугами трясти?».
Бердышев оторвал глаза от карабина. Как любой нормальный мужик он любил оружие и понимал в нём толк.
«Правда, что нет патронов?».
Дед вильнул глазами. Не приучен старый врать.
«Валяются где-то штуки четыре…».
«Как он к вам попал-то, Евсей Герасимович? Ведь такое оружие вряд ли в магазинах продают».
«Нашёл».
«Что, просто шёл и нашёл?».
«Шёл и нашёл. Чего тут диковинного? Вот ты послушай, после войны, окромя бандюков и политических, в лагеря сажать стали нашего брата фронтовика. А это уже другой коленкор, это вам не затюканные интеллигенты да трепачи политические, фронтовики ребята тёртые, резкие. Они на войне такого насмотрелись, в таких переделках побывали, что ни чёрта, ни Бога не боялись. На войне отбоялись. Так, что пошла у них тут резня с блатными и их прихвостнями. На смерть резня шла. Дошло до того, что каждый день трупы с лагеря на телегах вывозили. Вот оперчасть лагерная и ВОХРа взъярились. Как же – власть из рук уплывает. Ну, и решили непокорных вояк чужими руками в распыл пустить. А ребята прознали, ну и четверо из них, самых непокорных, все как есть бывшие разведчики, ушли в побег. ВОХРовцев ночью тихо, как учили, обошли, те до переклички утренней и не чухнули. А начальника оперчасти, я лютее человека в жизни не видел, а пожил-то, вона уже сколь, так у того дверь в его домике бревном подпёрли, а телефон обрезали. А на окнах же решётки железные, кованные – хрен выберешься. Так и спал, бревном подпёртый».
«Ну, а карабин ваш здесь при чём?».
«А ты, Андрей Егорыч не торопись. Сейчас и до карабина дойдём».
«Извини, дед, Еся. Нам еще к Евдокии Макаровне нужно, да на кордон, насчёт вертолёта. Так что времени просто нет. Как-нибудь потом расскажите».
«Зачем потом? Ты же на машине? Вот и свози меня к Егоршиным на кордон. Сто лет уж у них не был. Слышал я, Егоршин барсука добыл, вот барсучьим салом и разживусь у него. Обещал он мне. И Ваську с собой возьмём. Он лес хорошо наш знает, ежели искать вертолёт – лучшего помощника и нет. А по пути всё тебе и обскажу».
6
По лесной дороге до кордона километров девять. Дорога, хоть и раздолбанная, но проезжая. Дед Евсей, трясясь на ухабах, пытался сначала что-то говорить, но пару раз прикусив язык – замолчал. За задним сиденьем, завёрнутый в старую рогожку, с четырьмя оставшимися патронами, лежал конфискованный карабин. Двустволку Бердышев забирать у деда не стал, здраво рассудив, что в лесной глуши людям без ружья никак. Проблему с бабкой Евдохой решили, на удивление, быстро. Повздыхала бабка, поохала, визгливо покричала на деда Евсея, приняла от внука копылуху, да и забрала заявление своё у участкового. Тот со спокойной совестью захлопнул пустую папку и закинул её в машину.
Ехал он сюда не для галочки, не для того, чтобы парня под суд пустить – больше для острастки, для профилактики – было жаль и парня и бабку его – сломать-то жизнь человеку легко, а попробуй её потом наладь. Жизнь, она и так, по сути своей, штука нелёгкая, зачем же её ещё тяжелее делать?
Бердышев болтать за рулём не любил. За рулём он любил думать. Вот и сейчас разные мысли теснились в его голове. И думалось ему, как ни странно, о том, что в жизни, зачастую, одну и ту же ситуацию, один и тот же факт разные люди истолковывают по-разному. Взять тех же бабку Ерофееву и деда Савченкова – жили в одно время, а воспоминания о том времени у каждого своё. Для бабки все, кто сидел в лагерях – люди достойные и хорошие, для деда – бандиты и кровопийцы. И оба вроде правы. У каждого доказательств своей правоты и правды – пруд пруди. Так, может, жизнь нашу так и нужно принимать, что правды, одной, общей для всех, в ней не бывает? Правила общие есть – а правды общей – нет. Всегда ведь правота одного ущемляет в чём-то правоту другого. При наличии терпения и уважения к чужой правоте, жить можно, а коли нет терпения? А уж тем более уважения?
Дорога выскочила из леса и накатанной колеёй побежала по сенокосной низинке.
«Евсей Герасимович, откуда так хорошо про побег из лагеря знаете? Вроде тогда такие вещи старались не афишировать?».
«Дак, а как не знать-то, я ж его и готовил».
Взвизгнув тормозами, подняв клубы пыли, старый УАЗ резко остановился. Дед Евсей, больно ударившись лбом о стекло, недоумённо таращился на участкового. Тот на него.
«Как это готовил?».
«Чего случилось-то? Чего как бешеный тормозишь-то?! Расшибся весь с тобой тут. Гонщик, итить твою мать. Так и до смерти расшибить людей можно. Предупреждать надоть…».
«Извините, Евсей Герасимович, не нарочно я. Удивили вы меня своим ответом. Это правда, что вы тот побег готовили?».
«Староват я, чтобы попусту брехать. Я и готовил. Как Николай-то прознал про то, что их порешить решили, мне весточку и кинул. Ну, я и подсуетился. Помог, чем мог. Тихо ушли. Никто и не чухнул».
«А что за Николай?».
«Николай-то? Николай Александрыч Трапезников. Мой ротный. Я ведь в разведроте старшиной два года отвоевал. А в марте сорок пятого он с разведгруппой, мы тогда в Пруссии стояли, из поиска не вернулся. Видать на засаду нарвались. А когда в сорок восьмом-то вновь прибывших заключённых в наш лагерь со станции гнали, я его в колонне сразу заприметил. И он по мне глазом-то мазанул. Мол, здорово Евсей. Я потом, через разных знакомых, что из обслуги, и хлебца, и сальца, и покурить чего частенько ему подкидывал. Даже чуни тёплые, бабкой моей вязанные, как-то раз переслал. Так, что пока он лес тут валил, я, чем мог, ему помогал. Потому как человек он был! Что на фронте, что в лагере. Были всякие тут, кто-то ломался, кто-то скурвился, этот – нет. Сильный стержень в ём был. Тянулись люди к нему. И другие трое, что с ним ушли, не хуже были. Одним словом мужики. Один из них армянин был. Вартан. Фамилию запамятовал. У того дудка была. Дудука по-ихнему. Или дудук? Эх, память, мать её ити, забывать уж всё стал.
Ты, Андрей Егорович, слышал когда ни то, как душа плачет? Не втутрях твоих, а прямо в голос? Вот дудук этот прям, как душа плакал. У нас тут иногда в клубе, на ноябрьские праздники, на майские, зеки концерты давали. У их там в лагере самодеятельность своя была – начальство для показухи её держало. Вот в тех концертах этот самый Вартан в дудук свой и гудел. Все плакали. Бабы в голос ревели, мужики молча, в шапки. Проплачутся все, армянин дудку спрячет, поклонится, а народ его не отпускает – ещё просит. Вроде как с чистой слезой и горе от людей уходит…».
Старый Евсей, рассказывая, так разволновался, что не замечал, как из глаз его, текли слёзы.
«Я их в ту ночь к Волковским болотам и вывел. Гать там есть неприметная. Рюкзак с провизией передал. Простились. И ушли они. Навсегда. Так нигде и не объявились. Сгинули. До сих себя кляну, что по тайге да болотам не повёл их сам. За меня они волновались, что будут искать помощников – на меня и выйдут. А у меня жена, дети малые. Меня пожалели, а сами сгинули…».
«А, может и не сгинули?».
«Сгинули. Нас тогда, всех мужиков-охотников, кто тайгу хорошо знал, на вторые сутки побега, в проводники к солдатам поставили. Четверо суток по тайге шарахались. Я-то свою группу подальше от гати отводил, а сосед, он же не знал, что нормальных мужиков ловят, думал бандюков каких, тот свою группу на гать-то и вывел. До островов по ней дошли, а там уж робу тюремную, с номером одного из беглых, в болоте и нашли. Утопли мужики. Утопли… Трясина там бездонная. Как робу-то нашли, так погоню-то и прекратили. Из трясины выхода нет. Это дажить лагерные начальники понимали».
Дед замолчал и слезящимися глазами оглядел ближний тёмный ельник: «А карабин-то, Андрей Егорыч, тогда я и нашёл. Почитай прямо здеся. Вот в энтом самом ельнике. Только тогда ельник-то помоложе был…».
Бердышев на новое дедово откровение среагировать не успел. Со стороны кордона, из леса, выехала телега, запряжённая двумя низкорослыми рыжими лошадьми. Рядом с возницей сидела молодая женщина в белом халате.
«Андрей Егорыч, никак Егоршин?».
Дед Евсей, а за ним и участковый с Василием выбрались из машины. С подъехавшей телеги слез лесничий Егоршин. Поздоровавшись с каждым за руку, обернулся к попутчице: «Знакомьтесь мужики – Екатерина Сергеевна, врач из области. Неожиданная гостья из поднебесья. Считай, прямо на голову мне свалилась из-под самых облаков».
Женщина улыбнулась и легко спрыгнула с облучка. Небольшого роста, светловолосая,
с удивительно ярко-голубыми глазами. Бердышев прикинул про себя – лет двадцати пяти – двадцати семи, ну уж точно не больше.
«Можно просто Катя».
Бердышев, сняв милицейскую фуражку, иронично поклонился: «А меня можно просто Андрей. А это – Василий и Евсей Герасимович, наш самый заслуженный аксакал».
«Брехун ты, Андрей Егорыч. Какой я тебе аксакал? Аксакалы в горах живут, а у нас какие тут горы? Болотина одна…».
«Ну-у, Евсей Герасимович – аксакал – не место жительства, а почтенный возраст».
«Тем более – брехун. Чего ты моим возрастом девчушку пугаешь? Можить, я тоже желаю ей пондравиться?» - дед, специально ломая слова, с хитроватым прищуром поглядел на девушку.
Участковый обернулся к Егоршину: «Сергей Сергеевич, красавица не с вертолёта ли пропавшего?».
«С него самого. Вечером, часов в пять, может чуть позже, слышу гудит вертолёт, а потом – плюх и затих где-то на болотах. Я Серко своего оседлал и туда – до темна поискал, а в ночь-то куда уж по болотам лазать, домой подался. А уж сегодня засветло опять туда. Вот у старой гати на острове их и углядел. Так еле добрался до них. Гать-то уже совсем никакая. Удачно сели они. Метров десять бы правее и пиши пропало. Бездна. А так - только переднее колесо и часть кабины в болоте – зад весь на острове. Летуны чуть побились, но так – мелочь, могло быть хуже».
«А больной?».
«Какой больной? Никакого больного с ними не было. Или я чего упустил?» - Егоршин взглянул на врачиху.
«Нет, нет. Ничего не упустили. Мы только летели за больным. Да вот не долетели. Что-то с двигателем произошло. Лётчик что-то говорил, но я в этом не разбираюсь. Хорошо, говорит, высота была, на какой-то авторотации сесть смогли. Штурман только сильно порезался стеклом битым, когда кабиной в болото рухнулись. А на связь выйти с аэропортом не смогли – кабину быстро жижей болотной залило. Вот и куковали до утра, пока Сергей Сергеевич нас не нашёл».
«И впрямь повезло. Ежели б на болото плюхнулись – всё, и вертолёт бы не нашли, не то, что людей. Трясина» - дед Евсей покачал головой.
«Летуны-то где?».
«Там, у вертолёта остались. Со мной только Екатерину Сергеевну отправили. Нечего ей там с ними в грязи ползать».
«Ладно» - участковый запрыгнул в УАЗик: «Я в Бродни. Сообщу, чтоб не волновались. А вы меня здесь или на кордоне обождите. Приеду решать будем, что дальше делать».
7
Бригадир лесоучастка, Иван Ермолаев, справлял именины. Гулял с размахом, по-настоящему, как и положено уважаемому человеку. Тут уж не убавить, не прибавить - Ивана и впрямь уважали. Потому как жил без подлости, и на чужом горбу славу себе не зарабатывал. За столами, расставленными во дворе его дома, почти треть села восседала. Семьями. Кое-кто не только с детьми, даже с внуками. Засвидетельствовать своё уважение Ивану желали многие.
В самый разгар танцев, к ограде подкатила милицейская «Волга». Из неё вышли подполковник Калинин и местный фирмач Сашка Крутиков.
Подполковник, с улыбкой поглядев на танцующих, обернулся к Крутикову: «Ну, и которые тут твои?».
«Да почитай все. Вон Мишка Семёнов, тракторист-трелёвщик, Фёдор Прохоровский, водила-лесовозник, Лёшка, кум его, тоже водила, Иван Ермолаев - бригадир ихней; да все здесь почти – именины ведь у бригадира».
«Вот и хорошо, что все» - Калинин вошёл в калитку и выключил музыкальный центр.
Недовольный гул прервал поднятием руки: «Тихо, мужики, тихо. Дело есть. На Волковских болотах вертолёт санитарный упал. Люди побились. Но живы. Вертолёт почти цел, но мордой в трясину ушёл. Вытаскивать нужно. Вот весь ваш лесоучасток и подряжаю туда. Насчёт оплаты с летунами договоримся. Вопросы есть?».
«Есть».
«Ну?».
«Где он там лежит?».
«На островах, за старой гатью».
«Ни хрена себе! Да как же мы его оттуда выдернем?!».
«На месте определимся. Там сейчас участковый и лесничий. Разбираются. Давайте, переодевайтесь, морды ополаскивайте и вперёд. Начальство ваше разрешение на использование техники дало. Правильно я говорю?» - подполковник взглянул на Крутикова.
Крутиков кивнул: «Разрешение-то даю, только зачем горячку пороть? Там ведь все живы, потерпят. Куда в ночь-то на болота переть, да ещё в таком состояния? И себя и технику побьют. Пусть уж проспятся до утра, а там уж по светлу, колонной и двинемся.
Ты только машину сопровождения с мигалкой не забудь дать, а то твои же гаишники их враз захомутают. Да и ещё бы мужиков подсобрать надо, на валку леса. Одной техникой там не управимся».
«Хорошо. Утром, так утром. А мужиков я ещё подсоберу»…
8
Нежаркое солнце плавило утреннюю росу на травах и золотило высокие кроны сосен. Лёгкий ветерок игрался осиновой листвой. Со стороны болота раздавалось приглушённое расстоянием стрекотание трактора-трелёвщика и басовитое гудение УРАЛов-лесовозов. Крутиковские мужики слово сдержали – прибыли колонной на самой заре. И теперь пробивали проезд до старой гати.
Часов в девять прилетел и МЧСовский вертолёт со спасателями. В избе лесника суетился разнокалиберный народ – штаб, во главе с подполковником Калининым.
Из-под навеса летней кухни, потягивая из огромной кружки молоко утренней дойки, за всей этой суетой внимательно наблюдал дед Евсей. Здесь же, под навесом, жена лесничего и докторша, готовили обед для спасательной команды.
Сестра лесничего Анна, нелюдимая, рано увядшая женщина, на поскотине кормила живность, коей на кордоне было с избытком. Два лосёнка в большой загородке, ошалело глядели на всю эту кутерьму.
Часам к двенадцати к ограде лесничества на обед подкатил автобус с непохмелёнными лесорубами.
Пока мужики наскоро перекусывали, штаб уже определился с судьбой вертолёта. Приняв во внимание заверения пилотов, что летательный аппарат, после мелкого ремонта сможет взлететь самостоятельно, решено было вертолёт с болота не вытаскивать, а подстелить под переднее шасси бревенчатый настил, чтобы выровнять машину. А чтобы не повредить лопасти винтов при взлёте – вырубить на острове весь подлесок.
За ремонтной бригадой, запчастями и стеклом для пилотской кабины вылетел в областной центр вертолёт МЧС.
А крутиковские мужики после обеда сработали аккордно – к ночи санитарный вертолёт, со слегка помятой мордой кабины уже ровно стоял на деревянном помосте.
Закончив работу, в сумерках, колонна с лесорубами отбыла в Бродни. С ними же уехали и подполковник Калинин с Сашкой Крутиковым. Участкового подполковник попросил остаться на кордоне пока не улетит вертолёт. Мало ли, всякое может случится.
Штурман, с лицом, почти полностью залепленным медицинским пластырем, в больницу ехать отказался, мол, если что, врач и здесь есть. Дед Евсей и Васька Ерофеев тоже наладились ночевать у лесничего. С людьми-то всё веселее, не каждый день в лесной глуши столько событий разом происходит.
У Бердышева, кроме просьбы-приказа начальника, ещё и своя причина была, чтобы остаться. Докторша ему приглянулась. Что-то было в ней домашнее, уютное. Тепло от взгляда её так и притягивало. Этим-то теплом и зацепила она участкового. Да так, что за прошедшие, почитай, два дня возни с вертолётом, он ни разу не вспомнил любовь свою горькую – Верку Забельскую. Когда пришла к нему эта мысль, он даже удивился. Как же так?! Ни боли от потери, ни горечи. Как и не было ничего…
В ожидании ужина, когда участковый вышел перекурить под навес, подсел к нему старый Евсей: «Слышь, чего говорю, Андрей Егорыч, вечер-то нынче какой ладный, сердце радуется. В такой вечер-то хорошо о жизни думать. Али в обнимку с молодухами сидеть, на звезды поглядывать, да на ушко слова нежные нашёптывать. Смотрю я, докторша областная на тебя, Андрей Егорыч, глаз положила. А ты нос воротишь. Не хорошо. Не хорошо это».
«А вот ты мне, дядь Евсей, скажи, а хорошо это, когда один человек чувствами другого человека играться? Так, чтобы ни да, ни нет. И не гонит, и отпускает. А?».
«Ты о Верке, что ль? Так у красивых баб это завсегда так. Ни сама ни гам – ни другим не дам. Мужики ведь, они только сверху твёрдые, да неуступчивые, а в нутрях-то мягкие, что масло. Лепи с них что хошь. Одним словом – телки ласковые. А бабы таких мужиков за версту чуют, особливо красивые. Только ты не жалься – жизнь таких баб тоже быстро окорачивает.
Красивые бабы по жизни своей завсегда самые несчастные. А к старости - одиноки. Стакан воды поднести некому. А всё почему? А просто всё – с детства неуёмно за красоту свою захваленные-перехваленные родственничеками да суседями, в молодость свою приходят всклянь забитые высокомерием да самолюбованием. Думают всю жизнь одной красотой прожить можно. Глядит, такая красавица она на весь мир сверху вниз и не замечает, что красота её, вместе с молодостью, с годами-то и улетучивается. Все, на её погляд, дурнушки-подружки давно уж при мужьях и детях, а она, с её-то красотой, одна и одна. Никак ей не понять, что её красота, кроме её одной, может принадлежать ещё кому-то. Тем более мужлану неотёсанному. Так что для многих баб красота не дар, а наказанье божье. Не умеют они, баба красивые, красотой своей распорядиться. Красота без души и ума – страшное дело. Сплошное одиночество. Вот и твоя Верка из таких, красивых дурочек будет. Не себя – её жалеть надобно. А вот докторшу приветь, чую я, умом своим стариковским, из верных она. Из таких, что раз полюбила и навсегда. За таких и в омут головой можно. Тем более, что она за тобой туда же и прыгнет».
«Про Верку-то, дядь Евсей я вам вроде и не говорил. Откуда такие познания?».
«Твои тайны, Андрей Егорыч, только пацанам малым не ведомы. А уж я-то тебя ещё сызмальства знаю. И Верку тоже. Выселки это ж не Америка. Рядом живём. В наших краях все друг о дружке всё знают. Кто ж спорит, хорошая, красивая пара вы. Только Верке не это нужно. Не будет она всю жизнь в Броднях сидеть. Она высоко взлететь желает. Да только не с её крыльями летать-то. Хотя, кто его знает…».
«Вот и я про то же. Какие уж тут полёты… Ладно, пойдём в избу, Евсей Герасимович».
На вошедших в избу старого Евсея и участкового никто большого внимания и не обратил: за круглым столом лётчик и штурман что-то весело рассказывали докторше, а лесничий Егоршин негромко о чём-то толковал с Васькой Ерофеевым. Жена лесничего металась от плиты к столу и обратно. Только Анна, сестра лесничего, сидела в дальнем углу избы и отстранённо смотрела в окно. Обернувшись на вошедших, встала и вышла из избы.
Усевшись к столу, дед Евсей сделал пару глотков горячего чая, смешно почмокал губами, потом наклонился к уху участкового: «Анна-то Егоршину не сестра».
«Как это?».
«А вот так. Для всех сестра. А так – кто она никто и не знает. Лет двадцать, может, чуть больше он её на болотах нашёл. Потыкались, запросы попосылали – никто нигде не пропадал, никто её не искал. Всех дичится, о себе ничего сказать не может. Хотели её в психушку определить, Егоршин не отдал. Сказал, пусть пока у него поживёт, может след её как-то отыщется. До сих никто не отозвался. А она признаёт только его и жену его. Даже имя и то это он ей придумал. А как её звать на самом деле – поди, разберись».
«А милиция там, прокуратура?».
«А им-то чего? Никто лишний раз не тревожит – им и ладно. Да и через столько-то лет, чего уж искать…».
«Евсей Герасимович, вот что меня удивляет – у нас здесь деревень-то раз-два и обчёлся, да пару выселок, а тайн, на целое королевство хватит. Куда не обернись – тайна да загадка. Я за эти два дня столько всего узнал, что уже ничему не удивляюсь. Или ещё есть чем меня удивить? И, кстати, про карабин-то вы мне не договорили. Что и здесь какая-то тайна?».
«Да какая здесь тайна – просто всё. Когда беглых-то искали, я через тот ельничек, что тебе показывал, проходил с солдатиками, землянку осыпавшуюся углядел, старая землянка - молодой порослью уж поросшая. Я тогда к ней не подошёл, а на ум взял. Ну, и когда поиски-то свернули – солдат машинами вывезли, а нас так в тайге и бросили – сами мол добирайтесь, местные – не заплутаете. У нас же завсегда так к людям относятся – при любой власти. Ну, вот, по дороге домой, я и заглянул в ельничек-то. Покопался в землянке. Схрон старый – видать с гражданской, может и с двадцатых годов. В тайге тогда много разного народу бродило: и банды, и беглые, и недобитки белые, да просто те, кто власть народную не принял – варнаки одним словом. Там-то, в масляной рогожке и нашёл карабин, ещё два винтореза – ну, те совсем ржавые были, даже приклады в труху прогнили, патронов два цинка и так – всего по мелочи: миски, ложки, плошки. Карабин-то я умыкнул – такая вещь в хозяйстве не помешает, а про остальное властям доложил. Приезжали сыскари, копались. Ни до чего не докопались, а всю рухлядь с собой увезли. Вот тебе и тайна. А с карабином-то я нет-нет да в тайгу по молодости хаживал. Бой у него хороший.
А вот насчёт Анны – да, это и по сию пору тайна.
Тут ведь какое дело, до того как Анну-то нашли, на наших болотах странность одна была: тогда по деревням нашим приболотным слушок шелестел – хозяйка на болотах объявилась. Что за хозяйка, чему хозяйка – никто её не видал, а всё одно долдонили – хозяйка да хозяйка. Молодёжь, конечно, посмеивалась, старики настороже, уже не каждый на болота лез.
Как-то по осени двое наших деревенских, Федька Прохоровский и ещё один, не помню уж кто, годов-то сколь прошло, из молодых кто-то, подались к болотам, грибы-ягоды посмотреть.
Фёдор-то, далеко в глубь болот пошёл, места эти ему хорошо знакомы, с детства по тайге шастает, кажный уголок знает; с островка на островок, от мочажинки до мочажинки – всё по местам своим знакомым. Поглядывал - уродилась ли клюква, да где какая – стоит ли всей семьёй сюда идти или одному тут на один заход?
Вдруг, глядь, из-за ближайшего островка девушка вышла. Ну, вышла и вышла, мало ли тёплой осенью на болотах народу бродит, ягоды собирает. Да вот странность в ней была – одета была не по-нонешнему, по-старинному – в сарафан русский длиннополый празднично расшитый, волосы русые голубой лентой повязаны; для болот да тайги одёжка совсем не подходяща. Да и по болоту шла как по тропке ровной – не шелохнётся, не споткнётся.
Фёдор, хоть и молодой тогда был, а умом востёр: «Мать, моя! Это ж хозяйка и есть!».
Ноги у него как вросли в болото, с места не оторвать. А девушка улыбается, да подходит-подплывает к нему. Федька, хоть и не крешённый, а крестился со страху, как истинно верующий, да ноги рвал из болота.
«Господи! Чур, меня, чур, меня! Что ж это делается-то?!»
Девушка вот уж рядом была, когда жижа болотная отпустила Федькины ноги.
Эх, как бежал он к ближайшему суходолу! На мастера спорта, точно бы нормы сдал. А рядом, не приближаясь, не отставая, плыла над болотной травой девушка эта.
И вот слышит Федька голос чистый девичий: «Что ж ты, Федя, пугливый такой? Али красоты моей страшишься? Мне ведь говорили – красивая я. Погляди на меня, обернись, может я судьба твоя. Зябко и холодно одной мне жить на болотах – обогрей, приголубь меня»…
Участковый непроизвольно хохотнул: «Евсей Герасимович, вам бы сказки писать. Так рассказываете, будто сами рядом были и всё видели».
«Андрей Егорыч, тебя что – не учили старших не перебивать? А я ведь, и сказать страшно, на сколь старшее тебя. Вот заяви ты мне, что не хочешь слушать, я не буду ничего говорить. А так – чего ж перебивать-то? Да и не сочиняю я – как было, так и говорю» - и старый Евсей в разобиженных чувствах отвернулся от участкового.
Вступилась за деда молодая врачиха Екатерина Сергеевна. Оказывается и она и все сидящие за столом давно и с интересом вслушивались в рассказ Евсея.
«Деда Евсей, Андрей Егорыч не со зла. Расскажите, что дальше-то было?».
«Извините, дядь Евсей. Не хотел я вас обидеть. Чем там дело-то кончилось?».
«А чем оно могло кончится? Фёдор-то гнал по болоту с такой силой, что и в слова-то не вслушивался - только молился, да заступничества божьего просил. А в затылок ему холодом тянуло. А уж, как он краем-то глаза зацепил подол её сарафана, так полетел по болоту уже с закрытыми глазами. А голос ейный всё прям так в уши его и лился: «Феденька, не оставляй меня одну на болотах, плохо мне здесь, согрей меня, зябну я. Федя, я ж невестой была, да жених мой навету поверил, на болота заманил и бросил – ты меня не бросай, вместе-то нам теплее будет…».
Очухался Фёдор только тогда, когда, взлетев на суходол, с размаху головой в сосну врезался. Вроде, как протрезвел – морок-то с глаз и упал. Оборотился он, а на болоте, фигура женская. За острова куда-то уходит. Обернулась та фигура да напоследок пальцем ему и погрозила…
Потом-то, наши старики, когда Федьку слушали, припомнили, что годов шестьдесят тому назад, в соседней деревушке случай был – жениховой матери сильно не по душе сноха будущая была, вот она сыну про неё и наплела небылиц, да мужиков подговорила по пьяному делу ворота её дома дёгтем измазать – мол, гулящая она. Сын-то и поверил. А чтобы невеста никому не досталась, завёл её в глухие болота да там и бросил. Так вот с той поры душа её невинная не упокоенной вечной невестой и бродит – женихов ищет. Потому только молодым и одиноким на глаза и является. А уж кто чарам её поддаётся, того в болотной жиже и топит.
Ну, так ли, не так ли это – поди, проверь. Только вот геологи как-то приезжали в Бродни и сказали, что брехня всё это – газ болотный из-под земли выходит и кто его сильно надышится, разные видения и небывальщину видит, а кто и помирает от того газа. Только наши-то, деревенские, геологам не поверили, что ж это за газ-то такой, ежели он только на молодых действует? Ну, да это не главное, главное, что когда Егоршин Анну-то с болот привёл, никто больше хозяйки на болотах не видел, и даже слушок об ей затих. Такие вот вам сказки…».
«Евсей Герасимович, не пужай людей» - лесничий Егоршин встал из-за стола: «Сказки это всё про хозяйку. И Анна здесь совсем не причём. А Федька Прохоровский вам ещё и не такого наплести может. Особливо, когда переберёт. Я здесь, почитай сорок лет на этих болотах живу, и ни каких тебе хозяек или ещё какой нечисти не встречал. Зверья разного – да, хватает. А всех этих духов, невест неупокоенных разных – отродясь не видывал».
9
Жена лесничего выставила на стол горячие, только что испечённые шанежки и брусничное варенье.
«Угощайтесь, ребятки. Такого в городе-то и не отведаете. А у нас всё своё – свеженькое.
Кушайте, кушайте, а то старый Савченков вас сказками заморит. А сказок у него много».
Докторша, Екатерина Сергеевна, не донеся ложечку с вареньем до рта, резко подняла голову: «Савченков - это кто?».
Старый Евсей удивлённо посмотрел на врачиху.
«Савченков это я. Евсей Герасимович Савченков».
«Из Выселок?».
«Из Выселок…».
«Евсей Герасимович, а я Трапезникова. Внучка Николая Трапезникова».
«Кого?!»
«Николая Александровича Трапезникова. Командира вашего».
Звонко звякнув о блюдце с чаем, из рук старого Евсея, выпала ложка.
«Вышли, значит, мужики. Не сгинули…».
Участковый, начиная что-то понимать, удивлённо поглядывал то на старого Евсея, то на докторшу. Значит, удался тогда у мужиков побег, выжили. Вот так встреча…
«Вышли, вышли. Все четверо вышли. Дедушка Евсей, они вас всю жизнь вспоминали».
«Вспоминали, говоришь? Померли что ли?».
«Дедушка четыре года назад, а дядя Вартан в прошлом».
«А остальные?».
«Селезнёв очень давно, я его и не застала, а дядя Ваня Полищук в один год с дедушкой, на два месяца раньше. Болели они да и ранения сказались…».
«А меня-то, откуда знаешь?».
«Так они все на день Победы у нас собирались. Кто откуда прилетал. Дядя Вартан из Еревана, а иногда из Америки».
«Из Америки? Ишь, ты. Как он туда попал-то?».
«Так он же знаменитым музыкантом был, на дудуке играл. Много гастролировал. Его по всему миру знали. Он даже для многих фильмов музыку писал. А в Америке сын у него живёт – тоже музыкант. А на 9 мая, где бы ни был – к нам прилетал. И дядя Ваня из Харькова тоже. Он шахтёром был. А дедушка инженером на заводе, в Новосибирске. И Селезнёв тоже жил в Новосибирске, только про него я мало что знаю».
Евсей потеряно поглядывал по сторонам.
«Собирались, значит. Вспоминали…».
«Собирались, собирались. Сначала одни прилетали, а потом и с детьми и внуками. Много народу собиралось. Песни пели, плакали и всё время про вас рассказывали. Я, почему-то, сразу о вас не подумала, а ведь Евсей имя редкое – могла бы сразу догадаться, что это вы. Это я видимо со страху, от падения на болото. Они всё время какую-то гать вспоминали – теперь знаю какую. Меня по ней с острова Сергей Сергеевич вынес. Теперь дедушкина гать и моей стала».
«Как же они вышли-то? Там же за островами бездна…».
«Они, когда погоню увидали, в бездну-то робу дедушкину кинули, вроде, как утонули.
А сами, за самым дальним маленьким островом, в болотную жижу закопались. Островок маленький, без подлеска, весь насквозь просматривается, погоня-то на него и не сунулась. Чего там искать, если всё и так видно. Они там, в этой жиже трое суток отлёживались, пока у гати оцепление не сняли. Они говорили – мы-то ладно, выбрались, а Евсея видно расстреляли. Очень вас жалели. Первый тост на день Победы, и даже когда собирались без повода, был за вас. Они так и говорили: «За Евсея» - и пили стоя».
«Вона как. Я думал они сгинули. Поминал их кажный год. А они меня, оказывается, поминали. За Евсея, говоришь? Вот ведь жизнь…».
«Дедушка, пока был жив, мне всё говорил – выучишься, найди время, поезжай в Выселки, найди могилу Евсея, цветы положи. Да помяни его там с местными. И ему на могилку стаканчик поставь. Потому, как Евсей человек был. Не он бы – ни нас, ни детей наших, ни внуков бы не было. А мне вон как повезло, я вас живым смогла увидеть…».
«Как же жили-то они – беглые?».
«Дедушка говорил – жизнь не без добрых людей. Хороших людей всё одно больше. Первые годы пришлось под чужими фамилиями жить, а потом уж и власть поменялась, и амнистия им вышла. Им и ордена вернули, а дедушке и партийный билет».
«Я помню – он партейным был. А после того, что с ним власть сотворила, не думал я, что он в партию вернётся. А ты смотри. Сильный всё же духом человек был. С принципами. Не то, что нынешние безхребетники».
«Евсей Герасимович, ведь и после того, как дедушки не стало, а потом и дяди Вартана, тост « За Евсея» мы с нашими родителями произносим. И дети дяди Вартана, и дяди Вани тоже».
Лесничий Егоршин обернулся к жене - женщина достала из застеклённого буфета бутылку тёмной настойки.
«Дедушка, а как вы-то жили?».
«Я-то? Думал, что как все. А вот теперь гляжу я на тебя, на раскрасавицу и думаю – хорошо я жизнь прожил. Помирать не страшно…».
Сергей Сергеевич Егоршин молча наполнил всем сидящим рюмки.
Встали.
«За Евсея»….