(простой рассказ)
Нынешняя зима задалась. Морозно, солнечно, безветренно. Снега навалило много, не в пример прошлому году. Снег чистый, искристый, с хрустом. Молодые елочки, что вдоль дороги к селу, словно в шубках серебристых стоят, невестятся. От такой хорошей зимы и на душе чисто да радостно.
Всхрапывая и раздувая, выдохом ноздрей, иней на морде, к воротам крайней избы, запряжённая в сани-розвальни, подкатила каурая лошадёнка с седоком.
Из саней, вытряхнув себя из необъятного чёрного овчинного тулупа, выбрался бригадир Семёнов. Молодой мордатый краснощёкий парень. Бригадира уважали на селе, но звали по пацаньи – Сёма. Поскрипывая по снегу серыми подшитыми валенками, подошёл к воротам. Огромным(с голову маленького ребёнка)кулачищем загрохотал в высокую калитку.
- Зиновьевна! Спишь, что ли?! Отворяй, разговор есть.
Маленький, занесённый снегом, дом молчал. Только из дымоходной трубы тянулся в чистое голубое небо сизый дымок.
- Зиновьевна! Померла, что ли, старая?! Выдь на минутку – поговорить надоть.
В соседнем дворе забрехала собака.
- Цыц, дура! Не с тобой говорю!
Собака замолкла. Семёнов, приподнявшись на цыпочки, заглянул во двор. На припорошенном снегом и инеем дворе следов не было – хозяйка сегодня ещё не выходила. Перекинув руку через калитку, бригадир на ощупь нашарил щеколду. Потянул на себя сыромятную бечёвку – калитка отворилась. Взойдя на крыльцо, обмахнул валенки голиком. Постучал. Никто не отозвался. Хмыкнув, Семёнов вошёл в сени. Со свету, в темноте налетел на пустые вёдра, те с грохотом полетели со скамьи на пол.
- Мать, твою! Хоть бы лампочку вкрутила, старая! Слышь, Зиновьевна, где ты там запропала?...
Толкнув дверь, вошёл в избу.
Притулившись левым плечом к боку печи, полусидела-полулежала Зиновьевна.
Семёнов кинулся к старухе.
- Итить-кудрить! Жива, что ль, старая?!
Бабка открыла глаза.
- Сёма? Гдей-то я? Поплохело мне. В глазах тёмно...
- Сейчас, сейчас, старая. Потерпи малость. Ну-ка, цепляйся за шею, - Семёнов осторожно, огромными своими ручищами поднял, почти невесомое, старушечье тело -
перенёс на кровать.
- Потерпи, потерпи, Зиновьевна. Я сейчас, мигом, фельдшера тебе припру.
- Ой, погоди, Сёма, дай продышусь. Там у меня, на комоде, таблетки – маленькие такие, беленькие – дай мне…
Семёнов одним движением сгрёб с комода все таблетки, какие там были. Мужик крепкий и здоровый, о таблетках имел он смутное представление. Какая из них для какой хвори – поди, разбери.
- Которые тут твои, Зиновьевна?
- Нитроглицерин которые…
- Маленькие что ли?
- Маленькие-маленькие...
- Воды, может?...
- Не надоть. Посиди со мной чуток. Страшно одной. Помру, а рядом никого...
- Не дури, Зиновьевна – рано тебе помирать-то. Сейчас сгоняю за фельдшером, он тебя мигом на ноги поставит.
- Успеешь, сгоняешь. Посиди чуток. Вроде легчает мне. Печь посмотри – горит ли? А то и не помню – запалила я её, чи – нет…
- Запалила, запалила. Я ещё с улицы заприметил – дым из трубы идёт.
- Ну, и ладненько. Ты только дровишек в неё подкинь – прогорела печь-то, поди – знобит меня что-то.
Бригадир подкинул в прогоревшую печь поленьев, сдёрнул с вешалки потёртое цигейковое пальто, накрыл им, поверх одеяла, бабку. Через пару минут печь ровно загудела, пожирая огнём дрова. Тёплая волна поплыла по дому.
Бабка лежала не двигаясь, не открывая глаз.
- Слышь, Зиновьевна, ты, это – не помирай, давай. Я сейчас соседку кликну, а сам за фельдшером.
Бабка, задрожав веками, с трудом открыла глаза.
- Верку позови…
- Которую? Зубатиху, что ль?
- Её. Пусть придёт, а ты уж за фельдшером…
- Я мигом, Зиновьевна. Ты только не помирай.
Верка Зубатова жила через три дома от Зиновьевны и числилась у старухи в лучших подругах, хотя моложе была лет на тридцать.
Семёнов, выскочив со двора, мельком взглянул на лошадь, прикидывая, не быстрее ли будет на ней, потом махнул рукой и рванул бегом вдоль улицы.
Повезло – Зубатиха дома была.
Охнув от Семёновских вестей, заполошно накинула на голову шаль, на плечи, не вдевая в рукава, мужнину телогрейку и побежала к Зиновьевне. Бригадир, семеня за шустрой Веркой, обсказал ей, во всех подробностях, что да как.
У ворот впрыгнул в кошёлку и, подхлёстывая лошадёнку вожжами, помчал к фельдшерскому пункту.
В медпункте пахло карболкой и ещё какой-то непонятной медицинской гадостью. Семёнов поморщился – не любил он этих запахов. Да он вообще всё, что связано с болезнями – не любил. И, не признаваясь никому, боялся уколов. С детства.
За деревянной стойкой, за столом, на обшарпанном стуле сидела молоденькая медсестра Марина. Посетителей не было, и она увлечённо листала какой-то новомодный глянцевый журнал.
- Здоров, Марина. Игорь Ильич где?
- Ой, здравствуйте, Сергей Иванович! - Марина быстро прикрыла журнал, - А он в отъезде.
- Куда его чёрт унёс?
- В Апрелевку, на роды. Часа три уж назад. На машине за ним приехали – срочно сказали.
Жизнь, она такая – кто-то помирает, кто-то нарождается. Круговорот. Неизбывный. Нескончаемый.
Эх, как это сегодня не кстати! Хотя, что в такой ситуации бывает кстати?
- Ну, бабы! Всё у вас срочно. Дотерпите до не могу, а потом мечетесь – срочно, срочно!
- А что случилось, Сергей Иванович? Может, я помогу?
- Зиновьевна помирать собралась. Я там с ней Верку Зубатову оставил. Ты, это, тоже, бери чего там у вас положено и подгребай туда. Может, и впрямь поможешь. Худо старой. Сердце, что ли.
- Ой, а кто ж дежурить здесь будет?
- Ну, я не знаю, сторож может? Кстати, где он, Митрич-то?
Марина бросила взгляд в окно:
- Да вон он, у магазина трётся.
Семёнов, распахнув дверь на улицу, заорал:
- Митрич! Подь сюда! Шевелись, шевелись, некогда!
Старик, углядев бригадира, на секунду придержал, поднесённый было ко рту стакан, взглянул на собутыльников, крякнул с досады, и всё-таки влил в себя липкий вермут. Не пропадать же добру. Отдал пустой стакан опешившим сотоварищам и, припадая на увечную ногу, подался к медпункту.
Семёнов, наказав недовольному Митричу сидеть в медпункте, усадил медсестру в кошёлку и погнал лошадёнку к дому Зиновьевны.
Морозец чуть отпустил. День был на загляденье. Бригадир краем глаза поглядывал на медсестру. В серой пушистой шали, в замшевой светло-коричневой шубке была она похожа на Снегурочку. Марина была не местная, с полгода как в селе объявилась, после окончания медучилища. Деревенские парни, да и мужики холостые как пчёлы округ цветка, подле медсестры хороводились. В клубе на танцах не раз сопатки из-за неё друг дружке кровавили. Но Марина никому из них предпочтения не отдавала. Местные бабёнки поговаривали – жених у неё в городе. Семёнову медсестра тоже нравилась, но он как-то робел к ней подходить, хотя с деревенскими молодухами чувствовал куда как вольготно. Рядом с нею он казался себе неуклюжим, неповоротливым увальнем. Сейчас, погоняя каурую вожжами, он исподволь любовался Мариной.
В избе у Зиновьевны, вместе с Веркой суетилась и соседка, бабка Меланья. Углядела в окно беготню – вот и не утерпела, чтобы не полюбопытствовать. Сейчас она была здесь к месту. Так как по-соседски знала, где и что у Зиновьевны лежит да и подсказать что по хозяйству могла.
Сама Зиновьевна всё также неподвижно с закрытыми глазами лежала на кровати плотно закутанная в одеяло и прикрытая сверху пальто.
- Ну, как, бабоньки, жива старая?
- Типун тебе на язык, Сёмка! Жива, жива покудова - Меланья, повернувшись к божнице, истово перекрестилась.
Верка, обернувшись от плиты к вошедшим, приложила палец к губам:
- Не кричи, громобой. Чайку попила – уснула вроде.
Семёнов, теребя свою огромную барсучью шапку в руках, почти дышать перестал.
- Ну, дак, слышь, Вер, мне-то что делать?
Верка, так же, полушёпотом пробубнила:
- Чего, чего – делом займись, я тут корове её пойло приготовила, она ж у неё не кормлена, иди, отнеси в хлев. А я потом подою её – а то орёт вон уже. Да и курям зерно насыпь.
Зиновьевна, не открывая глаз, что-то тихо сказала. Все, разом, обернулись к ней.
- Верк, слышь, Верк...
- Слышу, Зиновьевна, слышу, - и, укоризненно покачав головой в сторону бригадира, буркнула - Ну, вот, разбудил.
- Верк, подойник там, за печкой, на скамье. И марля там. А курям много зерна не давай, встану, сама покормлю.
- Лежи уж – покормит она! Сейчас медсестра тебя посмотрит, а потом я тебя чуток кашкой горячей с молочком покормлю. Ну, чего стоишь, Марина? Раздевайся – вода в рукомойнике горячая пока, да бабку смотри. А где ж Игорь Ильич-то?
- В Апрелевке. Рожает там кто-то» - Семёнов, ухватив ведро с пойлом, вышел.
Марина, сполоснув руки, взяла свой дежурный чемоданчик и подошла к кровати.
- Баб Лен, здравствуйте. Как вы себя чувствуете?
Зиновьевна открыла глаза.
- Здравствуй, Мариночка. Худо мне. Видать срок уж мой пришёл. Сердце давит и в голове всё кругом идёт. Слабость во всём теле. Расклеилась чего-то я вся.
- А таблетки принимали сегодня какие-нибудь?
- Этот, как его, нитроглицерин. С прошлого раза мне его Игорь твой оставлял – для сердца говорит.
- Легче не стало?
- Попервости полегчало. А чайку попила – совсем чего-то ослабла. Дышать не могу.
- Ну ничего, ничего. Сейчас посмотрю вас, укольчик сделаю, обойдётся всё. Долго ещё жить будете.
- Да я и так уж живу долго. Задержалась видать на этом свете, вот – поторапливают. Мой-то меня там уж заждался.
- Ничего, ещё подождёт, у него там времени не меряно. А у тебя вон и корова недоенная и куры не кормлены, - старая Меланья, горестно поджав губы, опять перекрестилась, - Прости меня, Господи, богохульницу старую.
Верка вспомнив про недоенную корову, схватила подойник и выскочила из избы.
Медсестра хоть и молода годами, но дело, видать, своё хорошо знала. Быстро померила старухе давление, послушала её, сделала два укола: один в вену, которую пришлось долго искать, другой в сморщенную ягодицу.
- Потерпите, бабушка. Сейчас полегчает, - и снова плотно укутала старуху одеялом.
- Сегодня не вставайте. Вечером зайдёт Игорь Ильич – ещё посмотрит.
- Ну, чего там у неё? - бабка Меланья поглядела на медсестру.
- Давление очень низкое. Отсюда и головокружение. Да и ударилась она сильно, когда падала – шишка на пол головы. Ладно, голову не разбила. А вообще в стационар бы её надо.
- Ну, да – поедет она в стационар. Она от своей коровы ни на шаг. С коровой её вместе класть придётся» - Меланья осуждающе взглянула на Зиновьевну.
Зиновьевна через силу улыбнулась:
- С коровой в больницу меня не пустят. Да ещё куры у меня…
- Во-во, куры, корова – сдохнешь тут с ними, чё потом делать будешь?
- А чё потом? Потом я на небесах буду. Вот там и отдохну и полечусь…
Вошедший Семёнов улыбнулся:
- Оживает бабка, шутковать начала. Теперь выкарабкается – она у нас крепкая.
- Марин, покормить-то её сейчас можно? - Верка, поставив подойник с молоком на скамью, и вытирая руки старым вышитым рушником, посмотрела на медсестру.
- Это уж как она захочет. Только, думаю, не до еды ей сейчас. Пусть поспит.
- Спасибо, Мариночка. Только кашки бы я поела, - подала голос Зиновьевна.
Марина засмеялась:
- Ну, вот, и впрямь полегчало. Кушайте на здоровье, бабушка – не собираюсь я вас голодом морить.
- Верк, вы б тоже поели-то, там у меня щи с мясом в чугунке, разогрей – да поешьте. Сметану в леднике посмотри, в крынке. Там и казёночки бутылочка, огурцы в кадке. Вы ж полдня со мной хороводитесь не жрамши. Посидите чуток со мной – одной-то тоскливо. Редко уж ко мне кто заходит. В силе-то была - всем нужна Зиновьевна, а сейчас… Верке спасибо – заглядывает, через неё хоть новости узнаю, не даёт мне умом тронуться.
Семёнов вопросительно взглянул на женщин. Предложение было по делу, да и с Мариной уж очень не хотелось сегодня расставаться. А тут такой случай.
- Чего выставился – лезь в ледник! Да не побей там чего ни того, медведь, -
Верка уже сноровисто ставила чугунок на плиту. Меланья, плоско раскатав молочную рисовую кашу по тарелке, стала с ложки кормить Зиновьевну. Марина слегка озадачено смотрела на поднявшуюся суету. Верка, обернувшись к ней, скомандовала:
- Не стой столбом – скатёрку на стол стели да хлеба порежь. Успеешь, успеешь ещё в своём медпункте насидеться. Кому надо будет и здесь тебя найдёт. Шевелись, шевелись.
Зиновьевна, выкушав пяток ложечек каши, покачала головой:
- Спасибо, хватит...
Порозовев лицом, она с лёгкой улыбкой смотрела на своих гостей за столом.
Господи, когда ещё их столько-то соберётся в её доме?
На похоронах разве что?
Сквозь дрёму слушала она чужой разговор, и сердце её щемило теплотой и радостью…