- Тётка Степанида! Тётка Степанида! Корову из Никольского ведут!
Степанида, как ошпаренная, выскочила из сеней. Бросив ватаге босоногих мальчишек горсть леденцов, выбежала за ворота и стала тревожно всматриваться вдаль.
По дороге, взбивая облака пыли, брела рыжая бурёнка. Двое соседских ребятишек отламывали от буханки щедрые куски и давали корове, чтобы та бодрее шагала до нового двора.
В сумерках намётанный глаз Степаниды приметил её красиво загнутые рога и лёгкую поступь.
«Молодая, видать, корова. От Никольского до нас километров десять по бездорожью, а ей хоть бы хны. Идёт и не артачится», - с горечью подумала Степанида, вслуши-ваясь в перестук весёлых копыт.
Тётке Степаниде стукнул шестой десяток. Тяжкое деревенское житьё наложило суровый отпечаток на её и без того непростой, склочный характер. На селе Степаниду за глаза называли «старой ведьмой» или Чувилихой*. Седая, ворчливая, неопрятная. Живёт в приземистой избушке у старого кладбища. Сушит какие-то травы да коренья. Гостей не привечает, с бабами у автолавки словом не перемолвится. Был муж - тщедушный, чахоточный старик - да и тот помер. Скончался на Пасху, вызвав своею кончиной зависть деревенских мужиков.
- Эк угораздило… В Пасху! Видать, Степанида, неспроста Фёдор в праздник помер. В другой день душу Богу отдал бы – замытарили…
- Федька мой добрый мужик был. Не за что мытарить – всхлипывая, отвечала Степанида.
- И за святыми грешки водятся, что про нас говорить! А вот ежели на Пасху преставишься – всё Господь простит. Так что ты не шибко убивайся по Фёдору. Грешно…
Степанида не убивалась – работы в доме непочатый край, когда горевать! Надобно и дров заготовить, и огород вскопать; про домашнюю работу и говорить нечего – готовку, уборку да постирушки деревенская баба вовсе за работу не считает. А вот приспеет ягодная пора - другое дело! Тогда хватай лукошко да беги на болото! Работы в посёлке нет; все – от мала до велика – на подножном корму. Кто ягоду берёт на варенье, кто – на пироги. Самые расторопные сдают в пункт приёма - хоть какая-то выгорит к празднику копейка. Бабы, дети, мужики – все с утреца до позднего вечера в лесу. Комарьё, бурелом, путаные тропы им нипочём, лишь бы ягода вызрела крупная и сладкая. Сперва – земляника, черника; после – морошка да малина. Леса в Малаховке знатные. Куда ни ступи – везде под листом ягода горит.
Сноровистей самых прилежных девок собирала Степанида чернику – обеими руками. Никому за ней даже с комбайном не угнаться! «Руки у нашей Чувилихи загребущие», - беззлобно посмеивались бабы, завидуя её проворству.
В самый разгар ягодных заготовок отелилась у Степаниды Зорька – единственная на селе корова, снабжавшая молоком дачников на пять вёрст окрест. Тут и вовсе тяжко пришлось Степаниде. Шутка ли – в одиночку, без доброго мужика хозяйство вести! Сыновья и внуки давно переехали в город, навещали изредка, так что надеяться на молодые и крепкие руки не приходилось. Всё лето вставала Степанида с петухами, сама косила траву и ворошила сено, собирала его в копны и таскала на сеновал. Для Зореньки старалась. Баловала её, как дитя малое. Частенько, посулив пряников и конфет, посылала мальчишек в поля драть для коровы душистый клевер; ходила к соседу-грибнику за червивыми боровиками, чтобы искрошить грибы и добавить в пойло. А уж какими словами ласкала Степанида свою коровёнку! «Зоря… Зоренька… Ласточка моя ненаглядная… Золотая кормилица наша»…
Степанида не лукавила. Пенсия у бывшей колхозной доярки была более чем скромная; из города приходили посылки лишь по большим праздникам: житьё в Питере – не сахар, цены на продукты растут каждый день. Какие уж там подарки! Детей бы прокормить да одеть…
Но Степанида не тужила. Масло, творог, сметану и жирное парное молоко охотно раскупали дачники и соседи. Корова, хоть и старовата, всё ещё дойная, поэтому и деньги в кошель хозяйки текли немалые. Тут же и уважение: попробуй-ка, прокорми бурёнку! Начётисто по нынешним временам. Ей ведь корма, сено, тёплый сарай подавай! А сколько сил нужно, чтобы поутру с петухами вставать! А дойка? А роды принять да телка выходить?
Никто в Малаховке, окромя старухи Степаниды, не отважился держать корову. Молодым лень, пожилым не по силам. Хоть и звали меж собой селяне Степаниду Чувилихой, а за корову всё ж уважали.
Жить бы Степаниде, не горевать, да объявилась на её беду в Малаховке Чернюгова Настасья - ушлая, бедовая девка из дальнего села. Как познакомился с нею Колька – сын почтальонши Таисии Парамоновны – никто на селе не ведал. Жили себе старуха-мать и её глуповатый детина как все малаховцы – не бедно и не богато. Неказистая избёнка, яблонька хилая у забора, гнилой колодец. Тихо было у них во дворе. Старуха на лавочке возле дома день коротала, сын – на тракторе в поле… И вдруг – нате! Оженился Колька, и преобразилось в одночасье скромное хозяйство Таисии Парамоновны: заблистали в окнах новые рамы, заколыхалось на верёвках яркое, до хруста накрахмаленное бельё; стало вдруг тепло и уютно в прежде сырой и холодной горнице. Может, от выбеленной печи и расшитой узорами скатерти. А может, от душистой гераньки на подоконниках да от запаха свежего деревенского хлеба, да от жирных и сытных пирогов, коих с роду не едали ни прежняя хозяйка, ни её сын. С мясом, с капустой, с черникой да с диковинной ягодой облепихой, куст которой прижился у луковых грядок. Чистые занавески, маки на клумбе, пушистые елки вместо щербатого забора. Красота!
Хорошо зажил Колька с молодой женой. Диву давались их счастью малаховские старожилы. Никогда не цвели в Малаховке маки; никогда не певали песен угрюмые бабы, доведённые до отупения мужицкими пьянками и тяжёлым крестьянским трудом.
- Откелева такая деваха? Рукастая, баская, палец в рот не клади… И Колька при ней, гляди-ка, за ум взялся. По дворам не шатается, даже не пьёт, кажись…
- Нашим мужикам ставь каждый день пироги на стол – забудут водку хлестать. При хорошей бабе и хозяйство завести можно. Курей, хрюшек взять на откорм. На-стасья-то к этому делу сызмала приучена…
Деревенские бабы невзлюбили Настасью. Слишком проворная, слишком весёлая. Всё у неё с задоринкой выходит – и сенокос, и домашняя стряпня, и тяжкая работа на целинной земле.
- Мы так не жили, - шипели малаховские старухи. – Скатерти белые берегли, только по праздникам стелили. В бусах огороды не копали. Ну да ничего! Недолго этой красоте цвести. Дети пойдут – не до красоты уж будет…
Отрадно было Степаниде слушать бабьи пересуды. Пускай старики поучат молодайку, как жить. В чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят. Не было в Малаховке такого закона, чтобы невестка свекрови не боялась. В Малаховке старину уважают и дедовы наказы соблюдают свято. Перво-наперво – почитай мужа и его родителей; во-вторых – работай от зари до зари. Детей в строгости держи, не балуй. По чужим дворам не шатайся, коли замужняя; бабья дорога – от печи до порога…
Только Настасья, бестия зеленоглазая, никакого уважения к неписаным малаховским законам не имела. Мужика своего гоняла в хвост и в гриву, свекрови рот раскрывать не давала, на злопыхательниц-старух смотрела свысока и к соседям захаживала частенько. Придёт, бывало, к кому – всё высмотрит да выспросит: кто на селе лучший плотник; где на болоте морошка слаще; чем ублажить печника, чтобы в бане печь переложил. Постоит вроде как невзначай у калитки, а перед уходом глазом зелёным, разбойничьим как зыркнет – вздрогнет мужик и на свою бабу опосля глядит с неохотой, будто на нежить какую.
Как ни осуждали злые языки Настасью, а хозяйство у Чернюговых росло и крепло. И вот однажды задумала Настасья завести корову. Навезли брёвен – добротных сосновых стволов, шифера и прочих материалов. Построили сарай. Широкий, простор-ный. В таком не то, что корову, но и поросят, и овец держать можно! Набежали малаховцы поглядеть на это чудо. Отродясь никто на селе такой махины не видывал: два этажа с пристройками!
- Ай да Настасья! Всему дому голова! Заведёт скотинку - саму Степаниду за пояс заткнёт. Будет первотёлка да хороший удой - всех дачников к себе переманит…
С той поры и взъелась Степанида на Настасью. Больно задели Чувилиху эти случайно брошенные кем-то слова. Неужто уродилась такая баба, которая её, лучшую колхозную доярку, за пояс заткнёт?! Да разве может какая-то Настасья любить скотину больше, чем Степанида – свою Зорьку? Нет! Не то нынче поколение. Души у них, молодых, на такое дело не хватит. Ишь, куда хватила - сарай с пристрой-ками! Сарай построить – полдела, попробуй-ка корову в чистоте содержать, холить, менять каждый день солому да сгребать навоз! А как телята пойдут? Пока телок оклемается, иная хозяйка сама от усталости ноги протянет.
Вспомнив зорькиного телёнка, Степанида всхлипнула. Ласковый был, как ребёнок. С белой звёздочкой на лбу. Хлеб домашний любил, все крошечки с ладони слизывал. Был бы мужик в хозяйстве, ни за что не рассталась бы Степанида с телёнком. Но - нет помощника и добытчика, нет и кормов. А коли нечем зимой скотину кормить, веди телка на рынок или – того хуже - на убой.
…Пасмурный, дождливый был день, когда из соседнего села ввалился в избу Степаниды огромный дремучий мужик.
- Ты, что ль, Степанида будешь?
- Я, - испуганно ответила та.
- Ну, показывай своё добро. Коли сладим, деньги за телка хоть щас отдам.
- Гляди. Вон, на привязи возле бани…
Степанида загнала Зорьку в сарай. Хоть и тварь бессловесная, а тоже, небось, кровиночку свою любит. Целый день только и лижет его и в поле далеко не идёт.
Дремучий мужик повозился с телёнком и, довольно щёлкнув языком, начал отсчитывать деньги…
Зорька в сарае беспокойно перебирала ногами и горестно мычала. Мужик повязал на шею телёнка верёвку и потянул на большак. Телёнок упирался. Степанида похлопала его по боку и пошла рядом, отщипывая куски от душистого каравая…
Во время вечерней дойки Зорька впервые выказала свой норов. Едва Степанида омыла вымя, взбрыкнула Зорька и – шлёп Степаниду хвостом. Прямо по глазам. А после пнула копытом ведро так, что вмятина на железе осталась.
- Зорюшка… Зоренька, - начала уговаривать корову Степанида, привязывая хвост к её ноге. - Думаешь, я не понимаю? Всё понимаю, ласточка… Только одна я совсем. Старая, не потяну двоих-то…
По выщербленному асфальту весело цокали копыта. Голоса ребят сулили Машке – так звали чернюговскую корову - ведро отменного пойла, как только та окажется во дворе. Машка бодро шагала, словно взаправду понимала человеческую речь. Поравнявшись с домом Степаниды, корова потянула ноздрями воздух и встала.
- Ну, чего упёрлась! – крикнул вихрастый Прошка. – Дальше ступай, не твой двор.
Корова стояла, как вкопанная.
«Не зря, видать, Степаниду ведьмой прозвали! – смекнула ребятня. – Приворожит, а то и сглазит корову, Чувилиха окаянная».
- Тётка Степанида, - проскулил паренёк. - Отпусти Машку!
- Нехай топает. Разве я её держу?
- Не идёт она! Как ты на неё поглядела, так и встала. Отойди за забор. А то тётка Настасья увидит, нам тумаков надаёт.
- Малой ещё, чтобы старухе указывать! Вот я деду скажу, чтобы выпорол тебя хорошенько. Что ты про Настасью сказал? Я не поняла…
- Её баба Агафья надоумила. Корову – говорит – из Никольского ввечеру гнать нужно, а то сглазят…
Степанида смекнула, в чей огород камушек, но не подала вида.
- Машкой, говоришь, зовут? Хорошая корова. У кого брали?
- У Лаврентьевых.
- Знаю. Добрые хозяева. У тамошних бурёнок молока много, хоть залейся.
Парнишка замахнулся на Машку хворостиной, но та наклонила рога и грозно замычала.
- С норовом! – похвалила корову Степанида. – Не стегай ты её, Проша. Она стойло учуяла. У неё, видать, своя думка – сеном пахнет, навозом. Вот и стоит, как заворожённая.
Из сарая послышалось зорькино мычание. Тягостно стало Степаниде. Не чета её Зорька молодой бурёнке. Да и сама Степанида долго ли ещё протянет? Руки больные, по утрам спину ломит – хоть плачь! Хочешь не хочешь, а придётся в город перебираться, дети уж давно зовут. Куда тогда Зорьку девать? Не отдать ли Настасье? Нет, та и даром не возьмёт. Стара Зорька. Перестанет телиться – не будет молока. А кто возьмёт на прокорм бесполезную корову? На убой разве…
Степанида почувствовала, как к горлу подкатывает ком.
Машка потянулась к ней губами и шершавым языком облизала руку, которой Степанида решилась погладить её крепкую шею.
- Тётка Степанида, а ты взаправду ведьма! Ишь к тебе как ластится, а на чернюговский двор идти не хочет!
- Так ты ж её на борщевик гонишь, дурень! Иди в обход по большой дороге. А Чернюгам скажи: на вырубке, где дед Михай малину собирал, клевера много. Пускай Колька скосит, пока не вытоптали.
- Скажу, - пообещал Проша.
…Сумерки погасили последние искры заката. На траву опустилась роса. Ноги Степаниды заледенели, пока она доковыляла до сарая.
Зорька, лениво похрустывая арбузной коркой, лежала на соломе. Степанида поставила перед ней ведро аппетитного пойла. Зорька окунула морду в картофельное крошево и начала жадно есть.
- Ешь, родимая… Сердце у меня болит, спина не гнётся... Кончается наш век, Зорюшка. Стары мы с тобой стали. Прости меня, дуру, если чем не упакала...
Зорька что-то промычала в ответ. Сытая и довольная, она положила голову на плечо хозяйки. От её тёплого дыхания на Степаниду низошло умиротворение.
Над сараем громыхнуло. По звонкому шиферу забарабанил дождь. Степанида потре-пала Зорьку по холёной шее, подхватила ведро и, вытирая солёные глаза, пошла вон из сарая…
Чувилиха – злая лесная колдунья, ведьма.