Вот слова из рецензии читательницы Елены Шуваловой: «Про "Конька" дедушка рассказывал мне маленькой… По его словам, этот - пушкинский - экземпляр "Горбунка" отец его замуровал в подполе (остатки палат 17 века) дома (в Москве), в котором они тогда жили, в сундуке, среди других бумаг и вещей. Я знаю этот дом и могу показать примерное место. Для обнаружения сундука надо вскрывать (ломать) пол. Помещение сейчас занимает одна непростая организация. Да - какая бы ни была - надо разрешение на взлом пола, деньги на оплату работ, - и окупится ли это - не знаю, - поскольку - стоит там сундук, нет ли, есть рукопись - нет, - точно ведь не известно! …Конечно, нужна какая-то общественная активность... »
А вот письмо с того света, которое мог послать Шуваловой её покойный дедушка.
«Дорогая внучка! Когда ты была маленькой, я тебе рассказывал много сказок, но, смотрю, что запомнила ты только ту, в которой говорится о царе, посылавшем стрельца искать ТО, ЧЕГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. Но то был злой и лукавый царь, и поэтому я никак не пойму, почему же ты, вроде не злая и не лукавая, призываешь людей искать то же самое. Ну, во-первых, все мои сундуки давным-давно выпотрошили проклятые большевики. А во-вторых, даже если какой-нибудь сундук и сохранился, то в нём никакой пушкинской рукописи «Конька» заведомо быть не может! Почему? Да потому, что эта рукопись как раз и относится к тому, чего не может быть. А узнал я об этом от самого Пушкина, которого нашёл в нашем потустороннем мире, где он тоже довольно известен. И вот, что я от него узнал.
Оказывается, все участники мистификации с «Коньком»: и Ершов, и Плетнёв, рекомендовавший Ершова Пушкину, и даже первый издатель «Конька», которого Пушкин называл «дура-Смирдин», были людьми точными и аккуратными. Так, Ершов, как и положено всем подставным авторам, аккуратно переписав пушкинский текст «Конька», аккуратно его и уничтожил. Тоже самое он впоследствии сделал и с пушкинскими правками сказки, поскольку до середины 1836г. находился рядом с Пушкиным в Петербурге. После же отъезда Ершова в Тобольск, правки пришлось аккуратно переписывать Плетнёву, который так же аккуратно сжёг пушкинский оригинал.
Все правки сказки Плетнёв хранил до лучших времён при себе. Смирдин же, коллекционируя автографы писателей, в т.ч. и Пушкина, аккуратно вписывал их в свою опись. Пушкин, с одной стороны, не желая подводить своего подставного автора, не хотел оставлять никаких прямых свидетельств своего авторства, а с другой стороны, стремился послать хоть какой-нибудь косвенный сигнал своим далёким потомкам. И поэтому, передавая Смирдину некоторые свои автографы, попросил того, сделать в его коллекционной описи фиктивную запись об автографе, имеющем якобы запись о пушкинском «Заглавии и посвящении «Конька». Что Смирдин и сделал. И поэтому никаких прямых письменных свидетельств пушкинского авторства быть не может. Что, однако, ни в коем случае не обесценивает значимость косвенных свидетельств, поскольку упоминание о пушкинском посвящении уже само по себе намекало на то, что автор всего «Конька» был Пушкин.
По тем же причинам не было и пушкинского автографа с первыми четырьмя стихами сказки. И тут, как и Ивану-дураку помогал своими советами Горбунок, так и «дуре-Смирдину» уже после смерти Пушкина помог Плетнёв, аккуратно подготовивший его общение с первым научным биографом Пушкина – П.В.Анненковым. Понятно, что первым же вопросом после того, как Смирдин сообщил Анненкову о пушкинском авторстве четырёх строк «Конька», был вопрос: «А с чего вы это взяли?» И, конечно, Анненкова, имеющего при себе для ознакомления несколько сундуков с бумагами Пушкина, никогда не убедил бы клочок бумаги, с написанными Пушкиным четырьмя стихами из «Конька». Ведь среди этих бумаг были и автографы с записями стихов знакомых Пушкину поэтов: Жуковского, Мицкевича, Рылеева и т.д. Так почему же не быть у первого издателя «Конька» и стихов Ершова, которого Пушкин тоже знал? Никаких объяснений Смирдина по поводу пушкинского авторства четырёх стихов сказки, П.В.Анненков не привёл потому, что пообещал Смирдину сохранить в тайне всё сказанное им. А убедить осторожного Анненкова Смирдин смог, например, своим «свидетельством», что лично видел, как Ершов под диктовку Пушкина записывал в текст сказки первые четыре стиха. И каким бы дураком или «дурой» не был Смирдин, но то, что человек он порядочный, Анненков прекрасно знал. А потому и поверил, и написал о «свидетельстве Смирдина» в своей книге. Т.е. никаких автографов Пушкина и тут не было.
И посоветовал тебе, моя внучка, Пушкин, чтобы ты лучше занялась бы сундуком Царь-девицы из «Конька», чем моим выдуманным».
Странным образом, но к данной теме можно отнести и вопрос, который задала мне «ведущий ершововед» из г.Ишима Т.П.Савченкова: «А не приходилось ли вам задумываться об очень простой вещи: почему в достаточно хорошо сохранившемся архиве Пушкина нет и следа «Конька-Горбунка»; ни одной строчки (!)? А ведь это большое произведение. И Пушкин - не Гомер, чтобы всё держать в голове».
Попробую ответить. Итак, на слова Шуваловой: «есть рукопись - нет, - точно ведь не известно», я совершенно категорически заявляю: «Нет, известно! Поскольку никакого пушкинского автографа с текстом «Конька» в сундуке вашего дедушки ЗАВЕДОМО быть не может!!» Так же, как и никогда не было у Смирдина пушкинского автографа с посвящением «Конька», и так же, как нет «строчек «Конька» (в том прямом смысле, который подразумевает Савченкова) в архиве Пушкина. Почему? Да потому, что их наличие – это прямое нарушение тех основных правил, которые должны соблюдать участники ЛЮБОЙ литературной мистификации. А теперь давайте немного разберёмся в этих правилах.
Так, в обязанности любого подставного автора входит немедленная переписка автографа подлинного автора и такое же немедленное его уничтожение. И поэтому, когда Ершов говорил своему знакомому, что у него были «бумаги, писанные Пушкиным», которые он «в минуту страшной хандры» сжёг, то доля правды тут была. Хотя и сжёг-то он рукописи вовсе не от хандры, а из-за суровой необходимости уничтожить следы пушкинского авторства. И при этом сразу после переписки.
Далее подставной автор должен с той или иной долей актёрства изображать из себя настоящего автора, а заодно ученика или подражателя по отношению к автору подлинному, т.к. те или иные переклички в текстах могли быть замечены. И хотя Ершов любил театр (а что ещё можно было любить в то время, когда ни кино, ни телевизора, ни интернета не было!), но большими артистическими способностями он всё же не обладал, что возможно и послужило одной из причин того, что Плетнёв побоялся оставлять его в Петербурге (а ведь будучи впоследствии ректором университета - мог! И Ершов очень просился в столицу).
Правила же поведения подлинного автора при подобной мистификации сложнее, т.к. он должен не только скрытно передать рукопись подставному автору, но и всячески заботиться в дальнейшем о том, чтобы не было явных следов его авторства, в т.ч. и никаких автографов с текстом переданного произведения. Также он должен помогать подставному автору в издании, рекламе и подстраиваться под него в правках текста. И при этом он должен прикинуть примерный срок лже-авторства, создавая в зависимости от этого ту или иную степень зашифровки текста и всех своих действий до его окончания. И конечно, сложность состоит ещё и в том, что вопреки всем действиям, направленным на поддержание зашифровки своего подставного автора, настоящий автор заинтересован и в сохранении в далёком будущем возможности возврата своего детища. И поэтому на вопрос из одной газеты «Неужели на века Пушкин отдал Горбунка?», ответ таков: «Конёк» был отдан Ершову не навечно, а где-то на сто лет. А за это время многое бы изменилось, т.е. те люди, о которых рассказано в подтексте «Конька», уже бы умерли, и то, что они не хотели бы видеть в образах, где они являются прототипами, было бы уже не так злободневно. И никакая цензура тогда уже была бы не страшна!
Ранее я упустил критику версии Лациса о цензуре как причине мистификации. И пусть с опозданием, но тут мой ответ таков: действительно, версия о цензуре не является всеобъемлющей, поскольку Лацис забыл, что помимо государственной цензуры есть ещё и авторская самоцензура, главным принципом которой является врачебный принцип: "Не навреди!". Примером самоцензуры можно считать сожжение Пушкиным после поражения декабристов своих записок. Кроме того, есть ещё один мощный пласт самоцензуры, который связан с желанием не навредить чести тех замужних и великосветских дам, с которыми у Пушкина были близкие интимные отношения. Опасения таких дам прекрасно выражены в опасениях петербургской Татьяны из 8-й главы "Онегина".
Понятно, что сожжение произведений или отказ автора рассказывать в них "о времени и о себе" - это не лучший путь, в связи с чем Пушкин, имея природную склонность к мистификациям, стал зашифровывать свои произведения. Да так, чтобы только далёкие потомки могли их расшифровать. И использование подставных авторов (а Ершов - не один!) этому прекрасно помогло. Ведь и ребёнок, разбросавший далеко свои кубики, не может сложить из оставшихся искомую картинку.