Это было время, когда наша страна одного за другим хоронила своих старцев - генсеков, призрак коммунизма уже был неприкаян в Европе, а в воздухе витал дух ожидаемых перемен.
Водитель автобуса, в котором Гумер ехал на практику из института искусств, оказался на редкость разговорчивым.
- Дирижер, говоришь? – переспросил он, крутя рулем у живота, словно разбирался в искусстве так же, как и в науке вертеть баранку.
- Нет, - ответил Гумер, - режиссер!
- Режиссер, дирижер, - протянул нараспев водитель, - какая разница!
Утомленный солнцем, припекавшим сквозь стекло, духотой в салоне, Гумер все же возразил:
- Разница есть. Дирижер руководит оркестром, а режиссер ставит спектакли, кинофильмы, концерты.
Шофер же стоял на своем:
- А для меня эти профессии, как японцы, на одно лицо. Артисты, одним словом.
На «артиста» Гумер возражать не стал, посчитав, что дальнейший разговор с этим «знатоком искусств» не имеет смысла.
Говорливый водитель заметил это и, затаив некоторую обиду, подчеркнуто и нравоучительно начал: «Года три назад к нам в Чечан приехали такие же молодые, как ты, два метеоролога - станцию строить, погоду предсказывать. Приехали поздно и попросились на постой к одной бабке. А она им в ответ: «Приютила бы я вас, внучки, да только одна у меня комната». Тогда они попросились переночевать на чердаке. Тут бабка совсем руками замахала: «Что вы, что вы, весь день свиньи мои носом солому рыли, к стуже это, замерзните!» «Мы, бабуля, сами погоду предсказывать мастера, авторитетно заявляем - не быть холодам!» - уверили они. Бабка поохала, но на постой их пустила. А ночью ударил мороз, и у горе-метеорологов до утра зуб на зуб не попадал. С рассветом, решив, что по их профессии у нас давно и успешно свиньи работают, собрались и бесславно покинули наш Чечан».
Закончив расхожую байку, водитель ухмыльнулся.
- К чему вы это мне рассказали? - недовольно спросил Гумер.
- А к тому, - назидательно прибавил автобусник, упершись в него рыбьими глазами, - что в нашем городе, в кого ни ткни - готовый артист. И большой находкой ты для него не будешь.
Довольный тем, что поддел новоиспеченного интеллигента, водитель мягко переключил скорость. Но и Гумер в долгу не остался.
- По крайней мере одного «артиста» я уже увидел, - ответил он, - а на других, даст бог, посмотрим.
Знакомство Гумера с коллективом Дворца искусств, в котором предстояло практиковаться, началось с руководителя фотокружка. В ту минуту, когда директор представил его, в студии стоял дым коромыслом, а сам ее руководитель что-то важно печатал на допотопной, обшарпанной и скрипучей машинке. Это был человек лет сорока, с широкой переносицей слоника, носом-хоботком, маленькими глазками и отвисшей пухлой нижней губой. На ней был прилеплен окурок, такой короткий, что, казалось, сделай он еще затяжку, вот-вот прижжет ее. Он протянул руку, представился Махмудом и тут же деловито спросил:
- В литературе что-нибудь смыслишь?
Гумер пожал плечами:
- Кое-что, в пределах школы и институтского курса.
Махмуд решительно повернул каретку, отчего та взвизгнула, словно выругалась в его адрес и всех, кто когда-либо печатал на старушке-машинке, рявкнула и выплюнула распечатанный лист.
- Прочитай и дай оценку, - попросил он.
С опаской посматривая на окурок на его губе, Гумер все же прочитал первую строку: «Я шел по аулу, а вокруг кучерявились деревья», потом улыбнулся и произнес:
- В русском языке нет такого выражения «кучерявились деревья».
Махмуд разочарованно посмотрел на него, как на безнадежного идиота, который ничего не смыслит в литературе, потрескавшимся языком, наконец, столкнул окурок в пепельницу и, как гада, прижал его пожелтевшим большим пальцем.
- Мы сами обогащаем язык, - ответил он, - а иначе он закоснеет враз. Вот Маяковский, например, одел же облако в штаны.
- Так то Маяковский! - возразил Гумер.
Махмуд, как ребенок, обиженно потупил глаза:
- Маяковскому, выходит, можно, а мне нельзя?
- Не обижайся, Махмуд, - постарался ободрить его Гумер. - Понимаешь, ну не терпит русский язык таких вольностей, самодеятельности.
Но фотограф и вовсе сник.
- За что ни возьмешься, - грустно сказал он, - кино ли снимать, рассказы ли писать, статьи по наукам, ни у кого не найдешь поддержки. Того хуже, придет такой умник, как ты, и разнесет все в пух и прах.
- Так ты и наукой занимаешься? - чтобы сгладить момент и отвести тему от «литературного творчества» Махмуда, поинтересовался Гумер.
Махмуд зажегся снова.
- А как же! - ответил он гордо. - Я вот недавно работу по топонимике Северо-западного Кавказа написал, готовлю к публикации. В ней начисто опровергаются многие общепринятые трактовки о происхождении названий местностей и населенных пунктов.
- А вот в этом я тебе и вовсе не советчик, - поморщившись от высыпанной на него тирады и стараясь побыстрей умыть руки, ответил Гумер. - В краеведении, а тем более в науке о происхождении слов - этимологии, я слаб.
- А ты не советуй, а слушай! - заговорщически подмигнул Махмуд.
Гумер застыл в ожидании.
- Вот Анапа, например, - продолжал тем временем тот. - Общеизвестно, что название этого города переводится с адыгейского как «край стола». И с этим согласны все. А вот древнее название - Горгиппия - учеными ошибочно считается греческого происхождения.
Затем Махмуд изучающее посмотрел на него и спросил:
- Язык-то наш хорошо знаешь?
- Говорю, пишу, читаю! - отрапортовал Гумер.
- А что значит в нем слово «горгип», можешь перевести?
- Место крика? - предположил Гумер.
- Так точно! - обрадовался Махмуд. - А теперь слушай дальше. Мы, адыги, жили там тысячелетия и вместе с пришлыми греками строили этот город во времена Боспора, а потом производили в нем керамику и прочую утварь. Для чего?
- Для торговли и пользования, естественно, - поддержал ход его мыслей Гумер.
- Правильно, для торговли! А там, где она была, там всегда обязательно присутствовали крикуны и зазывалы. Отсюда следует, что Горгиппия нечто иное, как место плача и крика, - поставил патетическую точку в своей версии Махмуд.
- А плач здесь при чем? - спросил Гумер.
- Горгиппия была и невольничьим рынком, - заключил Махмуд. - Зазывалы кричали, предлагая живой товар, а жертвы их плакали…
Однако на этом повествование о своих изысканиях в области топонимики Кавказа Махмуд не закончил.
- Или вот Геленджик, например, - продолжил он. - Академическая наука склонна утверждать происхождение его названия от татарского слова. Я же говорю, что татарин в нем не ночевал.
- Так уж и не ночевал? - усомнился Гумер.
- Татарин-то, может, и ночевал, но с какой стати он должен был давать ему название, когда только адыги жили на том месте веками.
Потом он снова изучающее посмотрел на Гумера и спросил:
- Ты в Геленджике был?
- Практику в нем в пионерлагере проходил.
- Значит и бухту его видел?
- Видел!
- И что она тебе напоминает?
- Чашу.
- Это ближе к теме, - подытожил Махмуд. - Кому-то чашу, а вот мне, как и тем, кто жил в тех краях в незапамятные времена, - таз, наполненный водой. А теперь улови созвучие: Геленджик и Ледженцик. Последнее значит на нашем языке «маленький таз». Это потом название города обработали до удобоваримости.
- А кому понравится жить в городе Маленький таз? - пошутил Гумер.
- Вот-вот, - поторопился Махмуд, - всем хочется, чтобы было удобно, красиво, я бы сказал, еще и романтично. И этим мы грешим против истины, которая всегда проста и не любит мудрствования. Так же стало Джубгой и другое причерноморское местечко. В переводе с адыгейского - это «сторона ветров», что устраивает всех, но только не меня. Не Джубга это, а Шибга, что означает «спина лошади». Посмотри когда-нибудь на этот поселок с моря, и ты обязательно увидишь рельеф, на котором он поселился и который очень напоминает лошадиную спину.
Махмуд закурил сигарету и смолк. И в эти минуты стал похож на медиума, подключившегося к невидимому для простых смертных информационному полю.
- В нем, несомненно, говорит кровь, - подумал Гумер, - эта река памяти о тысячелетиях. Наверное, от этого его доводы так просты, логичны и убедительны. Не знаю, как с артистами, вспомнил он разговор с водителем, но вот чудаками, похоже, сей город богат.
И вновь окурок стал почти прижигать Махмуду губу, а едкий табачный дым полез в левый глаз, отчего прикрылось его веко и чуть перекосилось лицо. Потом оно снова приняло прежний вид. Проникновенно и ласково улыбнувшись Гумеру, как дирижер оркестру, с которым только что ладненько сыграл прелюдию, Махмуд достал из папки свое основное произведение и бережно передал ему.
- Читай и удивляйся! - с радостью приближающегося успеха воскликнул он.
Гумер прочитал и через несколько минут, тяжело вздохнув, будто негодуя на себя, что уделил их этой бредятине, бросил опус на стол. «Воистину , - подумал он, - человеку, в котором говорит кровь, свойственно иногда, как никому другому, вскипать и заговариваться».
- Ну, и... - не увидев на лице Гумера ожидаемого восхищения, спросил Махмуд.
- Губу прижжешь! - наконец не выдержал Гумер, не заметив уже на ней окурка, а лишь мерцающий огонек.
Махмуд сплюнул его в пепельницу, а с ним словно и весь ожидаемый разнос от молодого критика.
- Вот ты даешь, Махмуд! - начал Гумер. - С твоими версиями в топонимике я еще мог бы как-то согласиться, но что наш адыгей-ский язык еще и прародитель языков мира - не могу!
- И не только, - спокойно возразил Махмуд, - но и ключ к познанию всех современных языков. И ничего в этом удивительно нет! Мы один из древнейших народов на земле - потомки хаттов, которые никак не моложе египтян.
- Но твоя идея мне все-таки кажется претенциозной, - заключил Гумер.
- Вот-вот! - на мгновение сникнув, а потом вновь набравшись духа, огрызнулся Махмуд. - Претенциозной! И такие мы всегда, умаляющие свою значительность.
А потом человек с лицом добродушного слоненка вдруг преобразился в бешеного слона и пошел в наступление.
- А знаешь ли ты, мальчишка, - вспылил он, - что обозначает сочетание «ад», положенное в начало самоназвания нашего народа? Так вот «ад» на санскрите - это нечто иное, как «первый»!
- Притянуто за уши и так же претенциозно! - ответил Гумер. - Мало ли еще других значений у этого сочетания букв, например, не самое приятное - преисподняя.
Махмуд не отступил, а вновь продолжил натиск со слоновьим бешенством.
Гумер вскинул руку с открытой ладонью, стараясь перевести разговор в нормальное русло, но Махмуд, оказавшись на редкость темпераментным, уже дышал ему в лицо.
- Скажи, скажи любое слово, из какого хочешь языка, и я тебе все докажу! - не унимался он, дезактивируя оппонента тяжелым табачным перебродом.
Гумер бросил ему первое, что пришло на ум:
- Архипелаг!
Махмуд снова притих, призадумался, а затем просиял.
- Пожалуйста! - ответил он. - Ар в переводе с адыгейского значит «то», хипе - «над морем», лаг - «высота».
- Гениально! - поразился Гумер, невольно высказав вслух внезапное умозаключение.
Махмуд расплылся в широкой и самодовольной улыбке. Но молодости свойственны горячность и максимализм, и Гумер не смирился с тем, что только что был положен в споре на лопатки собственными же руками.
- А по-моему, - рубанул он с плеча, - весь твой труд - это убедительно написанная галиматья!
Но, как ни странно, Махмуд совсем не обиделся, а снова просиял.
- Так «галямат» по-нашенски – это ведь «прекрасно»! - словно смазанный маслом, выскользнул он.
Гумеру осталось лишь пожать плечами. Будучи дилетантом в языковедении, он так и не разобрал, с кем имеет дело: с гением, виртуозом перепева слов или обыкновенным словоблудом, но в том, что Махмуд большой оригинал, уже не сомневался.
В этот же день он продолжил знакомство с другими жрецами и жрицами храма муз и обитателями славного города Чечана - с художником-оформителем Никодимом, высоким, чуть сутуловатым, в длинной холщовой рубахе с отворотом и навыпуск, закатанными рукавами, словно мастеровой, пришедший из бажовской сказки. С Никодимом, имевшим «одну, но пламенную страсть» - горы. О них он самозабвенно и с упоением мог рассказывать часами. Познакомился с его супругой - Галиной, женщиной тихой, но не лишенной стерженька, цепкости, которые позволяли ей надолго вырывать Никодима из рук «пламенной страсти» для пользования на благо многодетной семьи. Познакомился с их коллегой по художественной мастерской - Азметом, кто ну никак не довольствовался рутинной, как ему казалось, работой оформителя и искал воплощения своих замыслов в живописи, графике, скульптуре. Представили Гумера и методистке Рае, писавшей сценарии для военно-патриотических представлений с таким батальным размахом, что позавидовал бы сам Лев Толстой, а приглашать на постановки их нужно было бы Бондарчука.
Все они тоже были в некоторой степени оригиналами и, как многие творческие работники провинции, тяготились ею и бесперспективностью своей деятельности. «Платят мне достаточно и уважают в коллективе, - любил поговаривать Азмет, - но я, как тот конь, подаренный конкистадорами индейцам. Его приняли за божество, воздвигли на постамент, осыпают жертвенными мясными дарами, а корм не в коня, и он голодный, с тоской смотрит на зеленые луга, готовый вот-вот рухнуть». Или, например, Никодим, при наплыве заказов в мастерской, устало бросавший на стол кисть или перо и возмущавшийся: «Все надоело, все! Завтра уйду в горы, подальше, подальше от этой сутолоки и толкотни!». «Какие горы, Дим Димыч, - успокаивала его супруга, что всегда была рядом. У тебя семеро по лавкам пищат. Их кормить, одевать, обувать надо!» «И вот так всегда, - усмирялся Никодим, - и ничего с этим не поделаешь!» А методистка Рая как-то отвела Гумера в сторону и попросила совета: «Меня пригласили на телевидение. Как ты считаешь, стоит согласиться? «Стоит!» - незамедлительно, дабы отвязаться, ответил Гумер. Она ушла довольная, а Азмет, который был невдалеке и наблюдал за их разговором, поинтересовался: «Небось, и у тебя совета насчет телевидения спрашивала? Она с этим вопросом ко всем новеньким пристает, чтобы подчеркнуть свою значительность. На самом же деле ее никто никогда и никуда не звал!».
Будучи представителями творческой интеллигенции, каждый, считая только себя глубоким индивидуалом и несомненным талантом, они изредка подтрунивали друг над другом. И все мечтали уехать из Чечана в поисках лучшей доли, но, как водится еще со времен чеховских «Трех сестер», никто и никуда не уезжал. Мечты, мечты…
Жизнь в городе текла тихо и размеренно, и вдруг этот муравейник залихорадило, будто кто-то воткнул в него палку. Городок стал готовиться к приезду из Москвы высокопоставленного партийного бонзы: обитатели его белили деревья, косили сорную траву, латали дороги и тротуары. А Дворец искусств взялся приготовить для бонзы концерт, постановку которого поручили Гумеру.
- Ну, Раечка, - выговаривал при обсуждении постановочного плана Гумер сценаристке, - у вас в первой части концерта выезжает на сцену буденновец на коне. И где прикажете взять животину?
- А это не проблема, - даже не моргнула глазом Рая, - в колхозе!
- Колхозную худобу на сцену? - изумился Гумер. - В героико-патриотическое представление? Только через мой труп! - потом успокоился и предложил: - Рая, давно пора вам отойти от этого громоздкого натурализма. Свое видение концерта реализуйте в сценарии символикой, условностями в конце концов. Так сегодня делают во всем мире. И это очень удобно при постановке.
Но Рая явно не соглашалась, и Гумер продолжил:
- И потом, у вас смена декораций проходит посредством вращения сцены, а она, насколько мне известно, не крутится во дворце последние 10 лет.
- Пусть ремонтируют! - вскочила на любимого конька Раечка. - У нас огромный штат техников-бездельников. Устроили, понимаешь, из Дворца искусств богадельню. Живут и понапрасну хлеб жуют!
- На ремонт сцены нужно время, - продолжил объясняться Гумер, - а его у нас мало! И еще. Через весь сценарий лейтмотивом проходят стихи Маяковского. А это, если тебе известно, поэт, требующий особого прочтения. Кому прикажешь его читать?
- Есть такой человек, - отстаивала свой сценарий Рая, - да вот не знаю, сможем ли его извлечь?
- Извлечь? Откуда? - недоумевал Гумер.
- Понимаешь ли, - тихо пояснила она, - это прекрасный чтец, профессиональный актер. Но есть одно «но», он сегодня проходит принудительное лечение от алкоголизма.
- Да, - призадумался Гумер, - алкоголика нам еще не хватало!
- А давайте попросим милицию! - загорелась Рая. - Нам, надеюсь, не откажут. Мероприятие-то готовим серьезное, вон для кого!
- Насколько оно может быть серьезным с главным ведущим-алкоголиком?! - усомнился Гумер, но все же согласился.
Милицию попросили, и она дала добро. А потом перед Гумером предстал актер с громким и обязывающим ко многому именем - Султан. «Да это не человек, - подумал Гумер, удивленно разглядывая его, - не человек, а сюрреалистическая фантазия природы! Острые плечи, руки, заточенные, как кинжалы, огромная голова - груша с блестящей широкой плешью от сократовского лба и до затылка, с пышной, вихрастой шевелюрой по бокам. Брови вразлет, как размах крыльев взлетающей хищной птицы, нос клювом, которые делали его взгляд острым, пронзительным и холодным. И голос, голос - трубный и звенящий…
- Сущий злодей, дьявол! - заключил Гумер. - Ему бы Мефистофиля в «Фаусте» играть, а он прозябает здесь в бесперспективной борьбе с зеленым змием.
Первое впечатление Гумера оказалось не совсем обманчивым. Султана постригли, приодели, и хотя он оказался, как и многие алкоголики, на редкость душевным человеком, сарказм все же время от времени проскальзывал в нем. Гумер с опаской посматривал на него на репетициях и, думая о будущем концерте, рассуждал: «Представление серьезное, не дай бог, возьмет и ляпнет в нем какую-нибудь едкую отсебятину!» Но Султан не ляпал, а Гумер все равно не верил ему, подозревая, что тот ждет для этого подходящей публики и часа.
И вот настал день генеральной репетиции. Все было расположено на сцене в духе времени: широкий кумач, наискосок спускающийся по заднику, а на нем актуальный девиз: «XXVII съезду - достойную встречу!» из букв, вырезанных из белого пенопласта, под ним серебряный бюст Ленина, а впереди всего этого инструменты ВИА, который должен был исполнять патриотические песни.
Гумер уже было созвал самодеятельных артистов, чтобы начать репетицию, когда среди сидевших сзади творческих работников пронесся холодный шепоток: «Райком, райком!». Он оглянулся и увидел наверху, в полумраке амфитеатра, три фигуры в шляпах – «котелках». Они были неподвижны и, словно тени, молча наблюдали за происходящим на сцене. Потом тень, что была посередине и главенствовала, нарушила установившуюся гробовую тишину приказом:
- Уберите немедленно от бюста барабаны!
- Но они всегда там стоят, - попытался было возразить Гумер.
Раечка предостерегла его:
- Ты что, это же наш «первый»!
- Первый он или второй, меня как-то не особенно волнует, - ответил Гумер. - Пусть не мелет ерунду!
И хотя последнее сказано было им не очень громко, Раечка, испытав почти животный ужас, как черепашка, втянула голову.
- Не надо с ним ссориться, не надо! - с мольбой попросила она.
А «первый» тем временем продолжал настаивать:
- Чертовщина какая-то! У вас Ленин за барабанами стоит! Немедленно убрать! Не вождь, понимаешь, на сцене, а Ринго Старр доморощенный.
Гумер удивился познаниям «первого» в области рока. «Наверное, вспомнил свою комсомольскую юность и непримиримую борьбу с «битломанией» в молодежной среде, - предположил он, - или сам грешил, слушая втайне «ливерпульскую четверку».
Барабаны убрали. Таким образом, заложив «первый камень» в фундамент концерта, вместе с представителями обкома, что сидели по бокам, «первый» поднялся и вышел, предварительно поручив секретарю по идеологии разобраться с этим бардаком.
Напряжение чуть спало, а когда секретарь, сухощавая и строгая, вышла из полумрака к сцене, вновь установилась тишина, пока кто-то, неведомый, не дернул на верхних этажах ручку сливного бачка…
- Что-то у вас девиз на кумаче не смотрится. Перекрасьте буквы в красный цвет, - обратилась к Никодиму она.
- Красное на красном?! - удивился Азмет.
- Да, да, - ответила секретарь и, выбросив к плечу кулак «No раssaran», прибавила, - побольше красного цвета, товарищи!
Буквы сняли, покрасили и повесили снова.
- Вот так-то оно лучше! - подбадривала при этом художников секретарь.
По залу прокатился тихий смешок, уж больно нелепо смотрелись красные буквы на кумаче.
- Так было и будет всегда, - грустно высказалась по этому поводу Раечка, - пока курирует культуру в райкоме ветеринар Зухра Адамовна.
А секретарь в своем яростном стремлении «разобраться с этим бардаком» пошла дальше.
- И Ленин у вас совсем бледный, - продолжала она, - растворяется при ярком свете. А ну-ка, перекрасьте его в черный!
Никодим шарахнулся.
- А этого, Зухра Адамовна, я, пожалуй, делать не буду! - возразил он.
- Как это не будешь?
- Это авторская работа, - спокойно пояснил Никодим. - Бюст не из-под пресса, каких тысячи, а ручная ковка лауреата Государственной премии. Он 16 тысяч стоит…
В зале кто-то ахнул, и по нему прошелестел легкий шорох удивления. Шестнадцать тысяч рублей стоили тогда несколько автомобилей «Жигули»!
- Я не собираюсь нарушать авторские права! - продолжал Никодим. - И не стану брать на себя такой ответственности.
- Фи! - подбоченясь, фыркнула Зухра Адамовна. - Что вы будет делать, решаю я! - и тоном, не терпящим возражения, дополнила: - Покрась и немедленно!
Никодим нехотя поднялся:
- Ну, если под вашу ответственность...
- Под ответственность райкома партии! - притопнула ногой секретарь.
Ленина перекрасили, и он поблескивал чернотой, будто преобразился из вождя мирового пролетариата в простодушного и дикого африканца, испуганного и не понимающего, где он и чего от него хотят.
Кто-то в зале, не выдержав, прыснул, Зухра Адамовна цыкнула в полумрак строго, как классная дама: «Не вижу ничего смешного!».
Закончив с «оформлением» сцены, она, заслонив собой Гумера, принялась за прогон представления, что очень возмутило его. Вспомнив к месту слова своего художественного руководителя по институту, который часто и с обидой говорил, что в режиссуре каждый считает себя большим умельцем, он вышел вперед и выпалил:
- По какому праву вы беретесь делать за меня мою работу, в которой ничего не смыслите?
По волевому лицу Зухры Адамовны забегали желваки.
- Это я-то не имею представления! - уверенная в своей непогрешимости и монументальной непоколебимости власти, которую представляла, гаркнула она. - Если хотите знать, молодой человек, я на областном конкурсе чтецов еще в школьные годы третье место взяла.
- Третье место на школьном конкурсе - это, конечно же, высокий уровень! - съязвил Гумер.
Теперь же лицо Зухры Адамовны покрылось красными пятнами.
- Да кто это такой? - поинтересовалась возмущенно она.
- Это наш молодой режиссер! - ответили ей.
- Немедленно уволить!
Кто-то ей опять объяснил:
- Он всего лишь практикант…
В исступлении Зухра Адамовна вновь подбоченилась, выставила вперед тяжелый подбородок и стала лихорадочно думать о том, как все-таки можно наказать практиканта, и придумала:
- Поставьте ему сегодня же «двойку»! И пусть катится вон!
Гумер не мог и не любил ссориться с женщинами, но инстинкт самозащиты на «вон» сработал мгновенно. «Мой бог, - прошептал он, - ведь это не женщина, а «гренадер в юбке», - огрызнулся, - знаете что, катитесь вон сами, - и добавил, - к своим коровкам!
Адамовна окончательно побагровела, а Гумера отстранили от постановки…
Теперь он сидел на том же месте, где до недавнего времени главенствовал «первый» и, как хоккейный форвард, которого в решающем матче незаслуженно удалил арбитр, мрачно наблюдал за происходящим на сцене.
По сценарию первым вышел Султан, видевший всю эту катавасию из-за кулис. «Ну, он поставит ее на место! - решил Гумер, хотя и теперь не желал от Султана подвоха. «Ленин и партия, - прочитал актер своим грозным и звенящим басом и, ухмыльнувшись, ехидно вереща, заключил, - близнецы-братья!»
В те времена народ еще боготворил Ленина, но в том, что партия ему брат, да еще и близнец, уже сомневался. Об этом и хотел сказать своим прочтением Маяковского Султан. Затем «диссиденствующая звезда» застыла в огне софитов с сияющей улыбкой в предчувствии триумфа и бури аплодисментов. Но их не последовало. Вялой была и реакция Зухры Адамовны. Она лишь глупо поправила его: «Султан, дорогой, в паузе не смеяться!» Чтец же, несмотря на это, хихикнув еще раз, и, сожалея о том, что его финты не достигли цели, со скорбью актера, чей талант остался не признан, а потому и жизнь разбита, все же нормально прочитал вступление.
А Зухра Адамовна, сделав еще несколько «редакторских правок» классиков в сценарии, довольная тем, что «сотворила», удалилась.
Но как только она переступила порог дворца, творческий люд в зале дал выход чувствам и под своды вырвался такой хохот, что они, казалось, уже достаточно угнетенные самодурством секретаря и басом Султана, не выдержат.
Под вечер же было не до смеха, когда приехал проверить готовность к концерту начальник управления культуры области. Увидев черного Ленина, которого купил самолично и доставил во дворец, он театрально воздел на сцене руки и, хватаясь за голову, устроил такой трагикомический фарс, такой разнос, который по ненормативной лексике и крепким фразеологическим оборотам значительно превзошел тот, что устроил Хрущев в ООН Америке и западным державам во время Карибского кризиса.
Ленина отмыли и вернули на место. Но серебряным он уже не стал, а пожелтел. Пройдя через уничижительные покраску и головомойку, цвета всех мировых рас, он смотрел на публику во время представления раскосыми и грустными очами, как человек, претерпевший крах своей мечты. Таким его увидел и бонза, который, похоже, был не очень взыскательным и остался доволен концертом.
А осенью Гумера призвали в армию и там, в далеком Казахстане, в Голодной степи, созерцая унылую поросль верблюжьей колючки на пронизывающем ветру, «кораблей пустыни», мерно жующих ее, тучные стада сайгаков, бредущих за горизонт, он часто вспоминал чудаков из Чечана. Все прошлое теперь виделось на расстоянии, поэтому припоминалось с какой-то особой и порой непонятной тоской.