Шлем Искандера вторая глава

                1

Александра Македонского дорога, похоже, утомила. Отпустив поводья, он то ли дремал, то ли о чём-то отрешённо думал. Было бы вернее наездника называть просто Александром: имя «Македонский» ему дадут позже, а пока это был обыкновенный царевич, каких в Ойкумене не так уж и мало.

В отличии от седока, конём давно уже овладело беспокойство. Буцефал всегда без слов понимал Александра: и в битве, и на охоте, да, собственно, в любой ситуации. А вот сейчас не понимает. Судя по частому потряхиванию головой и по недовольному пофыркиванию, непонимание начинало перерастать в раздражение. Странно началась эта поездка, странно продолжается и уж ничем толковым, видимо, не закончится. Таким невразумительным своего хозяина Буцефал ещё не видел.

Если бы конь умел по-человечески говорить, ничего хорошего Александр от Буцефала не услышал бы. Ещё бы!

Все Эги гуляют свадьбу его сестры Клеопатры с царём Эпира Александром Молосским, в Доме царей столы ломятся от яств, в любой кормушке в конюшне – чистый фанагорийский овёс. Ну и пируй себе! Нет же, седлает среди ночи и гонит во весь опор. Не успеешь хорошенько разогреться, а он уже бросает поводья и спит на ходу. Просыпается – посылает в карьер.

Чего он хочет? Если решил воевать, так, экипируй меня как следует. Сам облачись в кирасу либо латы. Есть же что надеть: и поножи с позолотой, и шлем, а как великолепен меч с моей золотой головой на рукояти! Глаз не отвести, клянусь печёнкою кентавра!  А то нацепил на себя какой-то гиматий, шляпу петас нахлобучил. Умора! Словно не царевича везу, а перебравшего клеруха из таверны. Попадётся навстречу знакомая кобыла – со стыда сгорю! И как можно, отправляясь на войну, забыть взять с собою армию?

Да и какая сейчас война может быть с греками? Они, конечно, ребята воинственные, их овсом не корми – дай посражаться, да только вот пару лет назад мы их так взнуздали при Херонее, что теперь они долго из своего стойла не высунутся. А если не война, то что тогда? Может, решил навестить какую-нибудь гречанку с ладным крупом? Так давай гони без остановки! Лично я, когда кобылка в охотке, терпеть не могу всяких там проволочек. И то сказать: третий день копытим Грецию, а еще даже до Фермопил не добрались!

Ночуем в лесу, никуда не заезжаем, полисы минуем. В трактир хотя бы какой захудалый свернуть овсом подкрепиться. Да и ячмень чем не еда? Стоп!.. У ручья, кажется, недурная травка растёт. Не клевер, конечно, но и не придорожный бурьян. Подкреплюсь-ка, пока этот философ размышляет.
Буцефал насмешливо фыркнул.

                2

– Ты чего расфыркался? Пустосмех напал? – сонно спросила Филиппа молодая жена Клеопатра.
– Вспомнил о Феопомпе. Cпи, моя царица, спи. Ещё нет и середины последней стражи.
– Да, начудил наш моралист. Ты тоже спи. Утром посмеёмся, – она повернулась на другой бок и затихла.

Филипп выждал, пока её дыхание стало ровным, бесшумно встал и подошёл к окну. Как быстро засыпает человек в неполные семнадцать лет! В сущности, ещё совсем девчонка, а уже царица и мать. Как удивительно сочетаются в ней детская непосредственность и житейская мудрость! Больше у него никогда никого не будет.

В звёздном небе чётко просматривались контуры гор, громадой подступающие к Эгам с севера. Мирно спала древняя столица Македонии. Царь знал, что так же мирно cпит вся его империя: от Ионийского моря до Понта, от Лаконики до Пеонии.

Филипп улыбнулся. Разве мог он даже мечтать двадцать три года назад, что станет царём и свершит то, чего не смогли свершить ни Александр I, ни Фердикка II, ни Архелай? А ведь какие это были  цари! Разве мог мечтать, что возьмёт гегемонию над греками!? Этого не смогли добиться ни Перикл, ни Лисандр. И Фивы не смогли, и Афины, и Спарта!
 
Крошечная Македония тогда могла быть вообще поглощена соседями. Особенно, когда Фердикка III положил всё македонское войско в битве с иллирийцами. И сам лёг. Положение казалось безнадёжным. Войсковое собрание, шестьсот оставшихся в живых всадников да горстка пехотинцев избрали царём малолетнего Аминту, а его, Филиппа, назначили опекуном царя. Больше назначать было некого: мало кто в то лихолетье уцелел из мужчин рода Аргеадов. В свои двадцать два года ему нужно было враз стать и зрелым стратегом, и мудрым правителем.

Филипп мягко прошёлся по комнате и вновь остановился у окна. Ситуация тогда была убийственной: ни войска, ни денег, ни союзников. Понимал ли он тогда безысходность положения? Вряд ли. Сейчас понимает, тогда – нет. Просто была молодость, был азарт, была игра. И он играл: мошенничал на камешках, подбрасывал фальшивые кости, подтасовывал, блефовал. И выигрывал, выигрывал, выигрывал…

Филипп усмехнулся. Шестьсот всадников-гетайров. Шестьсот! Вот и вся конница. Вот и вся армия. Он тут же, не мешкая, выезжает в горы. Собирает десять тысяч пастухов, обещает им все богатства Ойкумены, кое-как вооружает и, наспех обучив, неожиданно обрушивается на Пеонию. Не успели пеоны осознать, что разбиты, а Филипп уже крушит Иллирию. И пошло-поехало…

Он заключает с соседями договоры о вечном мире и тут же нарушает их, он натравливает царьков и князьков друг на друга и затем поодиночке бьёт их. Он женится и расторгает браки. Он подкупает, он ловчит, он предаёт.

Царь отошёл от окна и неслышно присел на край ложа. Засмотрелся на спящую Клеопатру. И в полумраке – красавица! Предыдущие жёны тоже дурнушками не были. И Филипп каждую по-своему, конечно же, любил. Но как только проходила политическая необходимость брака, почему-то проходила и любовь.

Так было с Филой, Аудатой, Филинной, но уже с Олимпиадой было больше любви, чем политики. Разве мог он тогда предполагать, каким чудовищем окажется несчастная эпирская сиротка. Понятно, что у северных балканцев, в отличие от греков, женщины никогда не были бесправными, и по характеру они ни в чём не уступали мужчинам, но такой замес тщеславия и властолюбия, высокомерия и мстительности был густоват даже для эпирской крови Олимпиады!

Бешеная круговерть несла Филиппа по жизни, и он не противился, он ещё туже закручивал вихрь своей судьбы. Калейдоскопом промелькнули два года его регентства: сражения, пиры, реорганизация войска, политические авантюры – и всё разом, всё вкупе, всё на одном дыхании. Вот уже Войсковое собрание настаивает на коронации Филиппа, воины не хотят идти на смерть под началом регента, они хотят биться под знаменем победоносного царя. И он облачается в царский пурпур.

Влюбляется и женится на Олимпиаде. Замиряет Эпир. И вновь сражения, вновь победы, вновь пиры! Филипп, главным оружием которого всегда являлась внезапность и быстрота, становится ещё более стремительным, ещё более непредсказуемым для врагов. Теперь его подгоняет ещё и желание поскорее завершить очередную битву, передать армию в руки верного Антипатра и лететь в Пеллу, в новую столицу Македонии, лететь, зализывая в дороге раны, к Олимпиаде, к своей ненаглядной Лимпе.

В год сто шестых Олимпийских игр родился наследник. Назвал его Александром в честь своего великого предка, царя Александра I Филеллина.  А когда, через два года после сына, родилась дочка Клеопатра, не было в Ойкумене человека, счастливее Филиппа. Ни царя, ни мужа, ни отца!

Филипп вновь подошёл к окну. Кое-где в городе вздули огни. Что так рано? Ах да, люди затемно спешат занять первые ряды в театре. Такого зрелища, каковым будет сегодняшнее, Македония ещё не видела!

Три дня продлятся представления. «Орестея» и «Прометей прикованный» Эсхила, «Антигона» и «Электра» Софокла. Мало? Так вот вам «Медея» Еврипида, вот вам аристофановы «Лисистрата» и «Лягушки». Мало? А хор из Фив? Пятьдесят певцов и танцоров! Пусть посмотрят македоняне, как танцуют греки алонс и корибантум, каренос и пиррик, пусть послушают, как поют они под цимбалы и тамбурины, под кифары и флейты. Поэт Хойрил, музыкант Тимофей, мим Клеобул, танцор Аристодем, трагики Архий, Агафон, Пол! Какие актёры, какие имена!

Пришло-таки время: цвет эллинской культуры считает за честь выступить в Эгах. Царь поднял взгляд на горы: да, высоко взлетела Македония. То ли ещё будет!

Окунулся в воспоминания шестнадцатилетней давности... Рассмотреть свою жёнушку, как ни странно, помог потерянный под Херонеей глаз. Греческая стрела словно для того и впилась в один глаз, чтобы прозрел другой. Он передал командование Антипатру и Пармениону, сам же поспешил в престольную Пеллу. На этот раз пребывание его во Дворце затянулось: плохо заживала глазница, донимали головные боли, да и просто пришло время основательно залечить старые раны.

Прозрел Филипп пятого лоя первого года сто седьмых Олимпийских игр, накануне дня рождения Александра. На восходе он отправился верхом на прогулку в окрестности Пеллы.

Не успел Филипп удалиться и на пять стадий от городских ворот, как дорогу перебежала лисица, и он бросил коня вслед за ней. Просто так бросил: взбодрить себя, взбодрить коня. Перс, рванул с места в карьер, сразу же попал задней ногой в заросшую травой рытвину. Филипп спешился, осмотрел ногу жеребца и, делать нечего, не спеша повёл его назад. Вернувшись во Дворец, пошёл в гинекей к Олимпиаде. Открыл дверь и остолбенел: царица, нагая, стояла на коленях спиной к двери. На шее у неё висело две или три огромных змеи, ещё одну она держала в руках и, приблизив её голову к своему лицу, раскачивалась с ней из стороны в сторону. Посреди комнаты из ящика выползало ещё несколько тварей. «Лимпа!» – только и сумел тогда вымолвить Филипп. Она, не прекращая покачиваться, медленно повернула голову.

Ни тени смущения не было на её лице. Поднялась с колен и, улыбаясь, танцующей походкой пошла к нему. «Правда, они прелесть? Скользкие, холодные. Хочешь погладить?» Олимпиада протянула ему змею. Та зашипела и выбросила чёрный раздвоенный язык…

Филипп вздрогнул, словно наяву вновь пережил те мгновения, и нервно прошёлся от окна к двери и обратно.

Тогда и узнал он от Ланики, своей бывшей кормилицы, всё об Олимпиаде. Узнал то, что давно знали и во Дворце, и не только во Дворце. То, что он услышал, вызвало потрясение. Оказывается, его любимая супруга – развратная стерва. Во время Дионисий шествует в роли первой менады, обнажённая танцует анистерий и бахиликос, а во Дворце за малейшую провинность избивает и рабынь, и всех, кто попадается под руку. На любого может навести болезнь и порчу. Все её боятся. Все перед ней трепещут…

Не осмелился он выгнать Олимпиаду, побоялся расссориться с Эпиром. Знал, как уязвлены эпирские князья потерей самостоятельности. С их-то балканской гордостью и честолюбием. Взбунтуйся Эпир, а изгнание Олимпиады повод подходящий, разве не потащит это звено за собою всю цепочку? И как их потом усмиришь, если его армия, кроме македонян, давно уже состоит из тех же эпирян, фессалийцев, пеонов, эллимиотидян?

А что если греки уже осознали растущую мощь Македонии? Что если вмешаются? Греки… Не опасны они, пока  собачатся друг с другом, как псы на сучьей свадьбе. А если сплотятся? Во сколько раз они сильнее его? В пять? В десять? А Персы… Могущественна империя Ахеменидов! Во сколько раз мощнее Македонии? В десять? В двадцать? Да, соседи что надо! С одной стороны Персия – тысяча народов, но одно государство, с другого боку Греция – один народ, но тысяча государств-полисов… Крепенько заставил задуматься Филиппа разрыв с Олимпиадой. Приземлил. Насторожил.

Понял тогда Филипп, как мало ещё  сделано, как много ещё предстоит. Разве можно быть спокойным между двумя такими жерновами, как Греция и Персия? А жернова крутнутся обязательно. Дело времени. Остаётся одно: завоевать Грецию и разбить Персию! Сперва он даже задохнулся от этой мысли. Одно дело исподтишка выхватить Халкидику, другое – пройти Фермопилы или высадиться на том берегу Пропонтиды. Уж какие там Фермопилы! Уж какая там Пропонтида! Он даже не смеет позорящую его жену выгнать из своего же дома…

Филипп помассировал пальцами виски…
 Много воды утекло с той поры. Прозрачной и мутной, тёплой и ледяной. Не те уже Балканы. И моря уже не те, и побережье. Притихли греки. Два года сидят под его гегемонией. Объединились-таки эллины, заключили симмахию, да только не своей волей, а волей его, Филиппа. И главнокомандующим всех союзных контингентов он стал не по их горячему желанию. Теперь к титулу царя синедрион добавил ему звание стратег-автократор – правитель единоличный. Как будто до этого он был правителем двуличным! Впрочем, при нужде приходилось бывать и двуличным, и семиличным. Пришло время, не опасаясь, выгнать из Дворца Олимпиаду! Впрочем, он её и не гнал. Просто женился на полюбившейся девушке, никак не увязывая брак с политикой. Наконец-то он мог уже позволить себе это.

Филипп тряхнул головой.
Греки обузданы. На очереди Персия. Армия к походу готова. И какая армия! Такой больше нет во всей Ойкумене.

Чьи баллисты и катапульты способны с двух стадий проломить любую стену? Чьи стрелы летят дальше и точнее? Сталь чьих мечей твёрже? А тяжёлая пехота! Да при виде македонской фаланги даже после полугодовой засухи мгновенно мокреет и раскисает как в распутицу земля под ногами у врагов. Может, у кого-то есть более грамотные командиры? Может, есть мощнее флот?

Вот сыграем свадьбу дочери – и в дорожку. Только сам я в Персию не пойду. Нет! Не хватало, чтобы обо мне говорили: «Превозмог бык ягнёнка!» Я передам  армию сыну. Филипп в радостном возбуждении потёр руки. Да, свою царскую жизнь он уже прожил. Прожил достойно. Никто не посмеет сказать, что он был плохим царём. Он поднял маленькую Македонию из праха на такую высоту, на какой ещё в Европе ни одна держава не была. И не будет!

Остался последний штрих – забрать у Персии назад греческую Ионию, а самих персов выкинуть за Евфрат. Так выкинуть, чтобы у них и мысли никогда больше не возникло вновь появиться на побережье. Пусть это сделает Александр.

Наставник сына Аристотель будет доволен: его мечта – панэллинское государство – сбудется! Половину своей жизни отдал я этой идее. Пройдёт ещё двадцать лет, и вырастет новое поколение, которое уже не будет делить людей их царства на македонян, греков, фракийцев – исчезнут сто народов. Останется один народ – эллины. И процветать ему тысячи и тысячи лет!

Небо с восхода посветлело: скоро начнётся тридцатый день десия первого года сто одиннадцатых Олимпийских игр. Пройдёт ещё два дня и закончатся празднества. Закончатся театральные представления, отгремит музыка. И вот он, царь Македонии Филипп, выйдет на середину орхестры. Что же скажет царь?

А царь скажет: «Досточтимые…» Нет, слишком выспренно. «Верноподданные …» Нет, слишком официально. Теплей нужно, сердечней. «Дорогие друзья!..» Уже лучше. «Дорогие друзья, славные эллины! К вам обращается ваш царь Филипп»… Нет, не то. Как будто они не знают, кто их царь. «К вам обращается ваш Филипп! Двадцать три года я в меру своих возможностей строил наше с вами государство. Я хотел в нём, прежде всего, поселить мир, спокойствие и процветание. Я хотел вселить в каждый дом достаток, уверенность в завтрашнем дне и счастье! Прошу прощения у всех народов, с которыми я вынужден был обойтись жёстко, которые я ненароком в чём-то обидел. Не ради своей славы…»

Коряво как-то получается. Ничего, поупражняюсь ещё. Время есть. А закончу так: «Вы знаете, дорогие мои эллины, в сражениях я не прикрывался царской мантией, в битвах не прятался за спины своих воинов, я поседел в боях и походах. Я устал и слагаю с себя царские полномочия. Отныне моё царство – это моя семья. А державой пусть правит и ведёт армию на персов новый царь. Завтра же на Общевойсковом собрании я буду просить воинов избрать царём моего сына Александра». Представляю, какой переполох вызовут мои слова! Как вытянется физиономия у сына! Филипп засмеялся.
– О, Аполлон златокудрый! – проснулась Клеопатра. – Что за дурносмех на тебя сегодня напал?
– Обыкновенный дурносмех.
– Ты же, как будто, не перепил вчера.
– Ошибаешься, женщина, – Филипп подхватил на руки жену и закружил по комнате. – Именно что перепил. Видишь, еле на ногах стою, поэтому сейчас тебя уроню!

И он с размаху завалился с ней на ложе.
– О боги! – воскликнула Клеопатра. – Мой муж сошёл с ума!

Филипп отпустил Клеопатру, лёг на спину.
– Леа, я отказываюсь от трона.
– Чего?

Клеопатра встала на колени.
– Шутишь?
– Шутят ради смеха. Разве я сказал что-то смешное?

Он лежал неподвижно.
– Правда? – выдохнула она и упала ему на грудь. – И не пойдёшь в эту ужасную Персию? Эти персы страшнее людоедов! Только самоубийцы могут с ними драться!

Тут же отпрянула и вновь встала на колени.
– А… – протянула разочарованно, – я поняла: ты меня проверяешь.
– Ясное дело – проверяю. – Филипп уже смеялся. – Как же без проверки? Но это между делом. А трон я всё-таки оставлю. Клянусь моим прародителем Гераклом!

Клеопатра снова припала к его груди.
– Правильно, правильно! Сколько можно драться? – она гладила ему лицо, грудь, плечи. – На тебе же живого места нет. Одни шрамы, рубцы, да ещё переломы!
– Шестнадцать лет назад, ты тогда ещё только родилась, я дал слово Аполлону создать панэллинское государство. Видишь, не сдержал. Иония пока под персами. А я из-за тебя уже боюсь брать в руки меч.
– Не переживай, Александр этих персов выгонит в два счёта.
– Они же страшнее людоедов. С ними могут драться только самоубийцы.
– Я напутала. Это скифы страшнее людоедов, а персы добрые покладистые существа. Им Александр лишь скажет: «Вы нам мешаете. Уходите к себе подальше в Азию», и они уйдут. Скажут: «И в самом деле, что тут нам делать? Таким сквозняком несёт с моря!» Куда он, кстати, поехал?
– В Стагиру. Проверить, что за баллисты пришли к нам из Сиракуз. Леа, неужели тебе вправду не жаль, что ты уже не царица?
– Конечно, жаль, – подумав, ответила Клеопатра, – только это пустяки. Я и без того счастливейшая женщина в Ойкумене. Я жена самого умного, самого сильного, самого благородного из эллинов. Чего же ещё?
– Ты забыла сказать самого красивого.

Клеопатра соскользнула с ложа.
– С чего это ты взял, что ты красавец?

Филипп крадучись приближался к Клеопатре. Она кружила вокруг ложа, не позволяя ему сократить расстояние.
– Если человек отказался от трона, то он уже не красавец?
– Не красавец.
– И ты отвергаешь его как любовника?
– Категорически.
– Ну что ж, если крепости не сдаются – их берут силой.
– Филипп, опомнись. Уже светает, скоро Харопа принесёт Европу кормить.

Филипп остановился и досадливо поморщился.
– Почему ты не хочешь взять кормилицу? Европа взрослая девушка. Ей скоро уже три месяца.
– Почему моего ребёнка должен кто-то чужой кормить? Ты обещал к этой теме не возвращаться.
– Обещал, не обещал…
– Филипп, как здорово мы теперь заживём!
– Хочешь, я сам тебе расскажу как?
– Расскажи.

Они в обнимку подошли к окну.
– Александр поведёт армию в Ионию. Я пока побуду в Пеле, но оставлю при себе конницу из шестисот гетайров. Я и с шестьюстами всадниками в случае чего умею проворачивать кое-какие делишки. Ещё тысячу пехотинцев отправлю в Фессалию. Демосфен, наверняка, после ухода нашего войска в Азию начнёт мутить водицу в Греции.
– Почему ты его не прогонишь из Эллады? Он же постоянно настраивает греков против тебя. Его речи уже давно кроме как филиппиками и не называют.
– Мне важно, чтобы это сделали сами греки. Я его мог уже десять раз уничтожить. В бою под Херонеей он...
– Филипп, ты мне собирался рассказать о другом.
– Конечно-конечно. Так вот. Как только от Александра придут первые победные вести, а они придут скоро, мы возьмём самый большой корабль греческого флота и отправимся путешествовать.
– Ой, Филипп, как здорово! Самый большой?
– Самый огромный. Я его назвал «Клеопатра» в твою честь. Построили его афиняне и подарили мне в благодарность за то, что я не стёр с лица земли Афины после победы при Херонее, а ещё за то, что объявил персам войну отмщения эллинов. Это мой личный корабль. Самая большая в Ойкумене триера. Её длина три стадия, тысяча человек команды.
– Филипп, что-то я ничего не слышала о таком корабле. Ты ничего не путаешь?
– Ну, может, самую малость… Но они действительно хотели построить для меня триеру.
– И куда мы поплывём?
– Куда прикажешь: Афины, Сиракузы, Карфаген, Скифия.
– Не хочу в Скифию, там людоеды.
– Людоеды в Персии, а скифы – добрые, покладистые существа. Мы поплывём в Пантикапей или Фанагорию. Очень красивые полисы. Там в Меотиде ловится рыба осётр размером с трёх дельфинов, зёрна её икры больше куриных яиц.
– Что-то в той чёрной икре, которую привозят нам с Боспора Киммерийского, зернинки куда более скромных размеров.
– Они усыхают в дороге. Полторы сотни схенов. Не шуточное расстояние!
– Я сегодня такая счастливая! Но, знаешь, Филипп, меня тревожит… свадьба.
– Что невеста вдвое моложе жениха?
– Нет, я сама втрое моложе тебя.
– Что жених родной дядя невесты?
– Нет-нет, у богов и царей такое в порядке вещей. Это же политический брак. Я понимаю.
– Клеопатра с радостью идёт за Молоса. Что тебя тревожит?
– Поведение твоей бывшей жёнушки Олимпиады… Уж больно она весела, что ли… уж слишком доброжелательна ко мне. Политический брак – это сделка. Ею можно быть довольным, и только. А Олимпиада просто взахлёб счастлива! Она что-то замыслила.
– Ты умеешь читать чужие мысли?
– Да. Я вещунья и колдунья. Я страшный человек!
– Так… Проверим, нет ли у тебя за пазухой змеи…
– Ах ты, охальник! Как смеешь лапать царицу?
– Уже не царицу, простую эпирянку.
 – Филипп, отстань! Расскажи лучше, куда мы ещё поедем путешествовать.
– Да по всей Ойкумене. Не успокоимся, пока не увидим все семь чудес света.
– И египетские пирамиды в Гизе? И поющие статуи Мемнона?
– Само собой.
– Филипп, а они, правда, поют? О чём они поют?
– О разном. В хорошую погоду о человеческом счастье, в ненастную – о том, как тяжело путешествовать царице с грудным ребёнком без кормилицы.
– Ну, тебя! И Мавзолей в Геликарнасе увидим?
– И Мавзолей, и храм Геры на острове Самосе, и алтарь Зевса в Пергаме, и храм Зевса в Кизике, и дворец Кира в Персеполе, и …
– Висячие сады Семирамиды?
– И Висячие сады.
– А на чём они висят?
– Как на чём?.. На… верёвках. На прочных таких верёвках. Но всё равно, гулять там  нужно осторожно.
– Эх, ты, знаток! Просто сады разбиты на террасах. И издалека кажется, что они парят в воздухе. А на Вавилонскую башню меня сводишь?
– Обязательно. Знаешь, какой высоты она?
– Какой?
– Никто не знает. Никто не смог добраться до верха.
– А строители?
– Строители, правда, добрались… Но спуститься на землю уже не смогли. А вот мы с тобой и поднимемся, и спустимся.
– Чем мы лучше других?
– Просто нам нельзя иначе. Если там застрянем, кто за нас досмотрит остальные чудеса? Мы ведь не можем не посетить храм Артемиды в Эфесе!
– Его уже восстановили? Филипп, а правда, что его сжёг безумец в ту ночь, когда родился твой сын Александр?
– Правда.
– Не худое ли это для него предзнаменование?
– Я ездил в Дельфы за оракулом. Вот что сказали боги, я запомнил:

Рождённый в ночь сожженья Храма Артемиды
Сожжёт мосты меж завтра и вчера…
Людская память не удержит до утра
Гипербореи свет,
Гипербореи смерть,
Величие и гибель Атлантиды.

– Ой, Филипп, мне трудно понять смысл этого предсказания.
– А мне легко? Давай будем думать, что предсказание доброе,  что  Александр сожжёт мосты между прошлым и будущим и не пропустит с того берега на этот ничего дурного из прошлого Эллады и Македонии. А будущее эллинов будет великим и вечным! Давай будем верить: Александру это окажется по силам!
– Да помогут ему в том боги! – воскликнула Клеопатра. – Филипп, а имя безумца, сжёгшего храм, так и кануло в Лету?
– Если бы! – вздохнул Филипп. – Этот честолюбец сжёг храм, чтобы обессмертить своё имя. Его самого сожгли на пепелище храма, и все, кто знал о нём, договорились не только на папирусе или пергамене не упоминать его имя, но даже вслух не произносить, дабы ему подобные и не пытались прославиться таким путём. Двадцать лет так и было. Но недавно один историк подробно описал тот поджог в своих трудах и пустил по белу свету. Скоро все узнают, что безумца звали Герострат. Он, безумец, своего, получается, добился. Назвать имя историка?
– Назови.
– Феопомп.
– Феопомп? Наш Феопомп?! Филипп, зачем ты его держишь при дворе? Он же тебя порочит в своих сочинениях!
– Ну, не только порочит, иногда и прославляет, то есть пишет правду. Как он её понимает.
– Вот именно. Только понимает он совсем немного.
– Разве тебе не понравилось его вчерашнее конкурсное выступление на пиру?
– Давненько я так не хохотала, – прыснула Клеопатра, – думала, помру со смеху. Наши дворовые бегали, подсматривали за ним на репетициях. Говорили, мол, всё: первый приз, талант серебра, его! Он же взял в свой дифирамб греческих музыкантов, певцов, танцоров. Рассказывали, что сам, как завзятый рапсод, сопровождает свой речитатив игрой на двенадцатиструнной кифаре. Только начался конкурс, я ушла в гинекей покормить Европу. Первые три номера слушала оттуда. Урывками. Да, греки – виртуозы! Какая музыка! Как они пели гимменос! Знаю, что сейчас будет выступать Феопомп, а Европа всё капризничает…
– Вот что значит – без кормилицы…
– Филипп!
– Молчу, молчу.
– Взмолилась своей покровительнице Афродите, и Европа – о чудо! – тут же уснула. Я даже не пошла на своё место – из портика смотрела. Греки уже играли вступление. Как торжественно звучала музыка! От трелей сиринги и переливов лиры мурашки бегали по коже. А как величественно прошлись танцоры! Казалось, в небе сейчас зажгутся огни и сам Дионис сойдёт с небес к нам на праздник. Феопомп же с кифарой сидит неподвижно, откинувшись на спинку скамьи. Голова опущена на грудь, словно он сосредотачивается перед встречей с богом, лишь блики от факелов скользят по его фигуре. Но вот стихла музыка, застыли танцоры. Жду: сейчас поднимется Феопомп, и польётся речитатив. И вдруг раздаётся храп. Он попросту спит!..
– Вначале никто ничего не понял. Лишь когда кифара с дребезгом упала с колен, начался дикий смех!..
– А он даже не проснулся! Я думала, лопну. Хохот стоял – куда  там гомерическому! А он себе спит! Так спящего и унесли… Уж не ты ли его накачал вином?
– Леа, ты же знаешь, я его на пирах и близко к себе не подпускаю.
– Значит, кто-то по твоему приказу.
– Запамятовал. Возможно, и был такой приказ. Главное, что теперь вся Эллада будет над ним потешаться.
– Ну его! Филипп, меня смущает, что все семь, а на самом деле, наверное, дважды по семь чудес, которые ты назвал, находятся в Персии.
– Это был план на будущий год. Персии тогда уже не будет. Будет Великая Эллада. В этом году нам и в Греции хватит чудес. Например, храм Зевса в Олимпии.
– А в Лабиринте на Крите побываем?
– Клянусь Аполлоном Гиперборейским!
– А статую Асклепия в Эпидавре покажешь?
– Если выйдем из Лабиринта.
– А Акрополь в Афинах? – смеялась Клеопатра.
– Первым делом. Главный храм на Акрополе – Парфенон…
– Только не говори о его размерах.
– А о чём же я ещё могу говорить, – грустно улыбнулся Филипп, – я ведь, по правде, нигде не был, да и Акрополь видел только снизу, из города. Всё было недосуг…
– Филипп, уходи, – прервала его Клеопатра, – я слышу плач Европы. Встретимся за трапезой.

Клеопатра быстро обняла Филиппа, потом, встав на цыпочки, поцеловала и легонько подтолкнула в спину.

Царь лёгким шагом направился к двери. Жить ему оставалось неполных четыре часа.

                3

– Четыре часа. Так мало! А у нас уже ни единого матэтика, – средних лет пифия прошла от солнечного  хронометра к мраморной скамье, где в тени ветвистого лавра сидел Итимон, Верховный жрец Дельфийского Оракула, и в нерешительности остановилась.
– Да, да, четыре часа, – не отрывая взгляда от пустоты, механически ответил он и так же механически улыбнулся. Перевёл взгляд на женщину, и его улыбка стала широкой, открытой. – Извини, Кибела, прослушал, что ты сказала.
– До полудня, говорю, ещё далеко, а желающих узнать свою судьбу уже нет.
– Что поделаешь! Два года на земле Эллады нет войн. Жизнь стала размеренной и скучной. Людям теперь реже стали нужны предсказания богов. Ты пришла в храм после Херонеи, поэтому не можешь помнить, как ежедневно одних только архонтов набегало в Дельфы по нескольку табунов. Всем нужны были предсказания. А еще больше деньги на войну… Кибела, что же ты стоишь? Присаживайся рядом. Не бойся, не укушу.
– А вдруг? – засмеялась пифия.

Её переливчатый смех через мгновение вернули назад скалы. Начинался час знаменитого Дельфийского эха.
– Вряд ли я начну кусаться. Если человек никого не покусал до пятидесяти, то можно предположить, что он не станет этим заниматься и после: побережёт для старости свои зубы.

Пифия присела на скамью, но не рядом со жрецом, а на почтительном расстоянии, на краешек.
– Удивляюсь я тебе, Итимон. Ты такой добрый и простой. И всегда весел, всегда шутишь.
– А почему я должен быть злым и сложным?
– Ну не злым... но важным что ли. У тебя такой высокий статус: Верховный жрец Дельфийского Оракула. Ты надзираешь за тысячей сокровищниц всех греческих полисов…
– И это причина быть занудой?
– Нет, конечно. Но ты со всеми людьми разговариваешь как с ровней: и с матэтиками, и со служителями храма, со мной вот сейчас, например.
– А разве мы не ровня? Есть боги, есть свободные люди, есть рабы. Мы не боги и не рабы, значит, равны.
– Но ты ведь и с рабами говоришь как с равными.
– Рабы тоже люди. Они, конечно, виноваты, что дурно воспользовались своей свободой в предыдущих жизнях, но кто знает, может быть, именно в этой жизни они остановят своё сползание к животному состоянию и начнут восхождение к духовности и разуму.

Душа человека подобна крылатому насекомому: то ползёт по навозу червяком-гусеницей, то взмывает в небо мотыльком-бабочкой. Важно, чтобы даже будучи червем, человек всё-таки ощущал, что у него есть крылья, что он непременно когда-нибудь взлетит. Поэтому даже с рабом нужно обращаться почтительно: никому не известно, с какой высоты он в следующих воплощениях будет смотреть на мир. Людские бедность, униженность и убогость достойны сопереживания, но никак не презрения, ибо страдания священны, именно в страданиях прорезаются крылья.
– А правду говорят, что раньше ты лично всегда всем толковал оракулы?
– Не всегда, конечно, и не всем… Но часто.
– Что же изменилось?
– А разве после Херонеи ничего не изменилось?

Пифия тяжело вздохнула и низко опустила голову.
– Для меня тогда жизнь закончилась…

Итимон привстал, сел рядом с женщиной и положил ей руку на плечо.
– Извини, Кибела, я не о том хотел сказать.
– Не винись, Итимон, твоя заслуга, что я жива. В той битве при Херонее погибли мой муж и оба сына. Узнав об этом, я, в сущности, тоже умерла. Оставалось только наложить на себя руки. Если бы ты не взял меня в Храм, я бы так и поступила.
– Знаю, Кибела, знаю. Знаю и то, что муж и младший сын бились на стороне Филиппа, а старший – на стороне греков. А в том, что я взял тебя в Храм, не моя заслуга. Это Аполлон Гиперборейский указал мне на тебя, как на женщину безгрешную.

Женщина робко прижалась к плечу жреца.
– Сейчас прах всех троих в одной урне стоит у моего изголовья. Не воюют. Не ссорятся. Им там покойно. Я с ними постоянно разговариваю, чтоб не скучали.
– Еще раз прости, Кибела.
– Ничего, я уже живая. Видишь, даже не заплакала.
 
Жрец встал со скамьи. Стрекотание кузнечиков доселе почти не слышное, постепенно усиливалось просыпающимся эхом и наполняло воздух какой-то еле осязаемой тревогой.
– Похоже, сегодня Дельфийское эхо заявит о себе во весь голос. Сегодня последний день твоей декады. Завтра тебя сменит Евклия. Устала?
– Не более чем обычно.
– Все-таки уходишь от нас? Может, передумаешь?
– Нет, Итимон, спасибо тебе огромное за всё, да хранят тебя боги, но я не передумаю.
– Знаю. И уже дал распоряжения казначею. Вечером получишь вознаграждение. Ты заслужила четыреста восемьдесят шесть наших дельфийских серебряных тетрадрахм.
– Так много? – вскочила на ноги пифия.
– Это не всё. Присядь. Совет профитов имеет право удвоить эту сумму, и он этим правом воспользовался.
– О, боги! Я, конечно же, присяду.
– Я, как Верховный жрец, уполномочен Советом добавить от себя лично столько же.
– О, Аполлон златокудрый и его всеблагая матушка титанида Лето! Это же целое…

Жрец жестом прервал пифию.
– Я посоветовался с трапезитом Гептапором, и по его совету решил выдать тебе всю сумму четырьмя равными частями. Первую часть получишь золотыми метапонтскими треть статерами: они высоко котируются в Боспорском царстве. Ты ведь уплываешь жить к дочери на Боспор?
– Да. К дочери и внукам.
– Вторую часть – золотыми статерами из Тарента. Они чеканятся всего два года, и в будущем ожидается значительный рост их курса в Скифии. Ими, кстати, выгоднее всего расплатиться за твой проезд с кораблевладельцем. Ведь корабль пойдет на Боспор за пшеницей?
– Да. За пшеницей.
– Третью часть и четвертую поровну возьмешь кизикскими электровыми статерами и серебряными сиклами. Это самая устойчивая валюта за последние полвека. Их можно выгодно поместить на хранение и в храм, и в государственную трапезу. Частных трапез избегай…

Две сестры-хранительницы Священного огня вынесли из храма жаровню с уже прогоревшими углями. Запах дымка от горящего в Священном огне лавра, смешанный со сладковатым запахом пневмы, исходящей из адитона, наполнял воздух тем неповторимым ароматом, который можно ощутить только вблизи храма Аполлона Дельфийского. И больше нигде в Ойкумене.

Сестры-хранительницы сошли на Храмовую площадь и остановились. В двух плектрах от них Верховный жрец беседовал с пифией, что само по себе являлось фактом любопытным, но не более чем всё происходящее в Священном округе. А вот то, каким образом протекала беседа, вызывало у сестер повышенное внимание.

Кибела вскакивала со скамьи, протестующее жестикулировала, вновь присаживалась на скамью, но тут же срывалась с таким видом, будто хочет броситься на шею Итимону и задушить его в объятьях. Жрец стоял неподвижно и только посмеивался. О чем они говорили, с такого расстояния расслышать было невозможно. Да еще Дельфийское эхо, как назло, не успев разговориться, почему-то приумолкло. Тактичность не позволяла сестрам подойти поближе.

Когда в схватку вступают чувство такта и любопытство, победу, как правило, одерживает последнее. Не оплошало оно и в этот раз. И хранительницы Очага шаг за шагом, не выпуская из рук жаровни, приближались к мраморной скамье…
– Ты очень добрый человек, Итимон. Боги непременно отметят тебя своей любовью.
– Не преувеличивай, Кибела.
– Безмерное невозможно преувеличить. Теперь я с достоинством войду в дом зятя. Что он за человек, я почти не знаю. Боялась стать ему обузой.
– Где именно они живут на Боспоре?
– В Кепах.
– Что, полис так и называется: Сады?
– Да, так и называется: Кепы. Небольшой городок близ Фанагории…

Закончилось тем, чем и должно было закончиться. Выяснив, наконец, что небольшой городок близ Фанагории называется именно Сады, а не как-нибудь иначе, сестры-хранительницы с грохотом уронили жаровню под ноги Итимону. Жаровня перевернулась, и еще горячие угли священного лаврового дерева вывалились на сандалии Верховного жреца храма Аполлона Дельфийского.
– Возрадуйся, Итимон, – вежливо и несколько смущённо поздоровались сестры.
– Возрадуйся, Кидена, возрадуйся, Сатекия, – ответил жрец, отряхивая ноги. – У вас ко мне дело?

Дело, конечно, у сестёр было. Не стали бы они просто так его тревожить. Но дело не очень важное и не очень спешное… Словом, они решили высыпать угли не за тремя кипарисами, как обычно, а по просьбе огородников в иное место, то есть не туда, куда обычно, за тремя кипарисами, а …
– Мне на ноги, – подсказал Верховный жрец.

Нет, нет! Конечно, нет. Это получилось случайно. Они всё уберут. Они, собственно, уже почти всё и убрали. Остальное подметут чуть позже. Только возьмут метлу и совок… А сейчас им нужно спешить. И если у Верховного жреца больше никакого дела к ним нет, то они пойдут…

Итимон, улыбаясь, повернулся к Кибеле. Кибела беззаботно смеялась, и её смех, колокольцами отзвенев в скалах, возвращался назад к Храму.
– Я же говорила, что ты добрый человек! Даже не поругал этих сестричек.
– Если бы я ругал каждую женщину в нашем Округе за любопытство, то давно бы уж охрип.
– В таком случае не осуди и моё любопытство. Ответь, почему ты перестал толковать оракулы богов лично?
– Когда-то ещё в молодости мы много спорили с Аристотелем о будущем Эллады…
– Ты знаком с Аристотелем? С тем самым?
– С тем самым. И не просто знаком. Мы были с ним друзьями. Насколько могут быть дружны учитель и ученик.
– Ты был учеником самого Аристотеля?!
– Не совсем так. Аристотель был моим учеником.
– Прости, Итимон, но это… невозможно...
– Отчего же?
– Вы… разные… Ты священнослужитель, Верховный жрец, архонт Священного Округа, а он философ, учёный… Он Аристотель! Он ученик Платона!
– Ну и что? Я тоже ученик Платона. В своё время учился у него в Академии и, когда к нам приехал из Стагиры юный Аристотель, я уже преподавал в ней.
– Ты в нём сразу увидел Аристотеля, которого теперь все знают?
– И да, и нет. Меня сразу поразили его способности. Он схватывал всё на лету. Он был намного талантливее и всех слушателей, и меня, и, как потом оказалось, даже самого Платона. Особенно его привлекали эзотерические, трансцендентные знания. Аристотель мог часами слушать о двух наших великих посвящённых, Орфее и Пифагоре, которые в критические моменты нашей истории выводили греков из трясины на дорогу.

Я ликовал в душе: вот кто станет третьим спасителем Эллады, вот кому со временем будет по силам остановить эллинов на краю пропасти, куда они так стремительно спешили! Вот кто, думал я, вернёт богов грекам, а греков богам. Я уговаривал его ехать в Египет, к жрецам Мемфиса, чтобы приобщиться к их мистериям, чтобы там принять посвящение подобно Орфею и Пифагору, а потом вернуться в Грецию и исполнить волю богов.

Сначала он соглашался, но потом его настолько увлекли естественные науки, что трансцендентные отошли на второй план. Тем более, в Македонии набирал силу его друг Филипп, и Аристотель убеждал меня, что это и есть спаситель эллинов, и о будущем Эллады беспокоиться не стоит.

С одной стороны Аристотель оказался прав: Филипп замирил и спас Грецию, с другой – не прав: о будущем Эллады очень даже стоит беспокоиться.
– Разве Филипп плохой царь?
– Он лучший из всех правителей Ойкумены, но у него есть недостаток, превращающий все его достоинства в ничто. Он смертен. А Элладу спасти по силам только богам. Или посвящённым уровня Пифагора. Таких посвящённых сейчас в Элладе нет.

Когда наступил в Греции мир, к Аполлону перестали обращаться по поводу войн, побед , поражений, мятежей, заговоров. А торговые, бытовые и прочие заботы матэтиков мне мало интересны. Вот поэтому – это ответ на твой вопрос – я и перестал толковать оракулы лично. Но только не сегодня. Сегодня, Кибела, мы будем служить вместе.
– Ты ждёшь какого-то особенного матэтика?
– Да. Особенного. Все будет хорошо. Сегодня отслужишь последний оракул, и с заходом солнца с тебя снимается обет безбрачия. Ты у нас теперь завидная невеста.
– Какая уж там невеста, – смутилась Кибела.
– Молодая, красивая, богатая!
– Молодость… Я уже и не помню свою молодость… Кому нужна моя красота? – усмехнулась женщина. – Да я и сама уже ни за кого замуж не пошла бы.
– И за меня бы не пошла?
– За тебя бы, конечно, пошла, не раздумывая, – обыденным тоном ответила жрица. – Да только ты не в счёт. У тебя обет безбрачия.
– А вот возьму и уйду из Храма. И сразу стану в счёт.
– Шутишь, Итимон! Куда же ты уйдёшь?
– Как куда? На Боспор, в  Фанагорию, вместе с тобой. Возьмёшь?
– Возьму! – развеселилась Кибела. – Только вместе с храмом. Мы разберём его и погрузим на корабль, а заодно все храмовые постройки и сокровищницы Амфиктионии. И крепостные стены тоже увезем. А то скифы – народец ненадежный. Не огородимся в Кепах – растащат наше золото по всей Скифии. О Аполлон Гиперборейский и его златокудрая сестра Артемида! Что-то я больно развеселилась. Как бы плакать не пришлось. Сестрички вон ушки топорщат. Еще подумают всерьёз, что ты хочешь на мне жениться, и разнесут по всему Священному Округу.
– Пусть несут. Я именно всерьёз прошу тебя стать моей женой.

Кибела отступила на шаг и с недоверием. посмотрела на Итимона.
– Не верю.
– А вот за это я наложу на тебя взыскание. Разве имеет право пифия не верить Верховному  жрецу?
– Пифии и жрецы не женятся.
– Кибела, посмотри на меня внимательно. Я похож на шутника?
– Похож.
– Не похож, а не похож. И твоего согласия прошу серьёзно.
– Ты уйдёшь из храма? Из-за меня?
– Хорошо бы сейчас ответить: да, из-за тебя! Красивый бы получился ответ, – усмехнулся Итимон. – Но через полгода я в любом случае уйду. Как только осенью Аполлон покинет нас, я уйду. Следующей весной он уже к нам не вернётся.
– Но… Аполлон остаётся в своей Гиперборее и не возвращается к нам на лето лишь раз в девятнадцать лет. Срок ещё не подошёл.
– Человеческие души – это живительная среда обитания богов. В Греции Аполлону становится нечем дышать. На этот раз наш Солнцебог уйдёт от нас навсегда. За ним и другие боги. А с уходом богов исчезнет вскоре и сама Эллада. Пока я вижу это один. Скоро увидят все.
– Заступница Афина Паллада! – Кибела прижала руки к груди. – Ты не ошибаешься, Итимон?.. Нет, нет, я знаю, ты не никогда не ошибаешься…
– Слышишь топот копыт, Кибела?
– Да, слышу.
– Это он. Тот, чьими руками боги покарают греков. Вижу, ты хочешь задать вопрос?
– Да, Итимон. И не один.
– Потом, Кибела, потом. У нас с тобой будет ещё много времени. Ты ведь согласна пойти за меня замуж?
– Да, Итимон.
– Вот и славно. Когда и из какого порта уплывает твой корабль?
– Через декаду из Пирея.
– Очень хорошо. Уплывёшь одна. А через полгода приплыву и я.
– Через полгода Боспор скует льдом, Итимон.
– Я приду к тебе по льду, Кибела.
– Зимой на Боспоре будет холодно, Итимон.
– Ты согреешь меня, Кибела.
– Я согрею тебя, Итимон.
– Слышишь, топот стих? Это он остановился у Кастальской Чаши на омовение. Иди, Кибела, готовься. Мне тоже нужно подготовиться к беседе с ним. Нам с ним есть о чём поговорить.
– Хорошо, Итимон.

Каким-то неуверенным шагом Кибела отошла от Верховного жреца. Она поминутно оглядывалась словно сомневалась, был ли действительно у неё разговор с Итимоном, или это просто Дельфийское эхо пошутило и принесло издалека чьи-то такие нежданно-желанные, но не ей адресованные чужие слова.

Через минуту-другую пифия прошла аллею Кипарисов и направилась к священному источнику Касотида. Подойдя к ручью, она сбросила одежды и, нагая, воздев к небу руки обратилась к Аполлону. Сегодня её мольба Покровителю была особенно продолжительна и горяча. Испросив благословения, пифия вошла в студеную воду Касотиды для омовения. 

                4

После омовения Александр вышел из Кастальской Чаши, надел свежий белый хитон, опоясался. Дорожный гиматий и шляпу петас уложил в сумку.
– Ну что, дружище, – похлопал он Буцефала по крупу, – оголодал, небось? Сейчас тебя покормят овсом. Не аттическим, нет – боспорским! В Дельфах даже египетское зерно не признают. Только скифское. И не всякое скифское – лишь фанагорийское.

Конь с удивлением посмотрел на Александра. «Ну и дела! – словно говорил его взгляд, – хозяин-то, наконец, опамятовал».

Александр взял Буцефала под уздцы и не спеша направился к храму Аполлона. Не выходя на Храмовую площадь, подвёл жеребца к коновязи, но не привязал, а, наоборот разнуздал. Потрепал гриву, прижался на мгновение лицом к лошадиной морде. Прошептал  на ухо:
– Никуда. Стоять и ждать!

Вновь прижался к Буцефалу. Помолчал. Вновь погладил гриву. Сказал твердо:
– Назад дороги нет. Не волнуйся, дружище, всё будет хорошо… А тебя сейчас  покормят.

Буцефал и сам уже заметил краем глаза приближающего человека с ведром. Что находится в ведре, он сообразил, пожалуй, даже раньше, чем это ведро увидел.

Александр вышел на площадь и направился к поднявшемуся ему навстречу Итимону. Сблизившись на три шага, оба остановились.
– Возрадуйся, Верховный жрец! – первым поприветствовал Александр.
– Возрадуйся, царь Македонии!

В глазах царевича промелькнуло удивление. Но он, словно не заметив оговорки жреца, перевёл взгляд на собравшихся у портика служителей храма.
– Возрадуйтесь, люди!
– Возрадуйся, Александр! – ответили храмовые.
– Проголодался в дороге? – спросил Итимон.
– Не особенно. Я всего три дня как от свадебного стола, – ответил Александр.
– Присядем, – Итимон жестом указал на скамью. – После оракула мы подкрепимся. Я оставил выбор блюд на усмотрение повара. Ты ведь в еде не привередлив. Но все ж, зная твое неравнодушие к дичине, наказал, чтоб были вепрь на углях и куропатка по-эпирски. Из вин – рецина.
– Ты внимателен, Итимон. Спасибо. Но как ты узнал о моём приезде?
– Служба, – пожал плечами Итимон. – Удачно ли Фамирид выковал тебе новый шлем? Не великоват?
– Нет. Фамирид лучший оружейник в Элладе, – машинально ответил Александр и тут же вскочил на ноги. – Но ты не можешь знать о шлеме, о Фамириде!
– Присаживайся, Александр. Не забывай: ты говоришь с прорицателем. Кроме того, Греция – страна небольшая.
– Греция не страна. И страной уже никогда не будет. Если бы Греция была страной, то не было бы ни Македонии, ни Персии, ни Карфагена. Не было бы Индии, Рима, Боспорского царства. Вообще бы не было никаких других стран.
– А что бы было? – усмехнулся Итимон.
– Было бы одно государство. Ойкумена одна – и государство одно!
– И царь один. Так ведь?
– И царь один.
– Ты полагаешь, что нашёлся бы человек способный управлять таким государством?
– Я полагаю – нашёлся бы! – ни мгновения не раздумывая, ответил Александр.
– И как это государство называлось бы?
– Совсем не важно.
– Зато важно, чтобы царя звали Александром. Не так ли?
Взгляд Верховного жреца был насмешлив.
– Я этого не говорил.
– Здесь не обязательно говорить. Здесь достаточно подумать.
– Мои мысли не может знать никто. Даже Верховный жрец Дельфийского Оракула.
– Такова уж у меня служба.
– Хорошо. Тогда скажи, Итимон, что я хочу спросить у Аполлона.
– Скажу. Знать заранее, с чем за душой человек прибыл на оракул, тоже входит в мои обязанности, – жрец встал, прошёлся, остановился напротив Александра. – Ты хочешь спросить, удастся ли тебе безнаказанно убить своего отца Филиппа.
– Это ложь! – вскочил на ноги Александр.
– Жрецы Аполлона не лгут! Ни – ког – да! – повысил голос Итимон.

« Ни – ког – да – ког – да – да – да – да!» – подтвердило Дельфийское эхо.

Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Верховный жрец смотрел спокойно, с чуть заметной усмешкой. Во взгляде Александра горела какая-то дьявольская решимость. У коновязи заржал Буцефал. Эхо раздробило это ржанье в скалах и вернуло назад тревожным ржанием целого табуна. Жрец и царевич разом посмотрели в сторону коновязи. Александр присел на скамью.
– Я не знаю, как тобой сформулирован вопрос. Думаю, над ним ты ломал голову долго, – тихим голосом продолжил разговор Итимон. – Но как бы он не прозвучал, тебе не удастся за формулировкой спрятать ослиные уши царя Мидаса.
– От тебя, я вижу, что-то скрывать бесполезно, – так же тихо согласился Александр. – Я понимаю, у тебя хорошие сикофанты…
– Лучшие в Элладе.
– Пожалуй. Они могли тебе донести о моем передвижении и шлеме. Но своими мыслями я не делился ни с единым человеком. Их они тебе донести не могли!
– Этого и не требуется.
– Или ты справлялся о моих помыслах у богов?
– Справлялся, – не стал отрицать жрец, – но Аполлон почему-то не захотел мне отвечать. Пришлось самому сопоставлять факты.
– Интересно, какие?
– Факт первый… Давным-давно в этих горах Аполлон поразил Пифона. Дракон в предсмертных судорогах рассёк кончиком хвоста бедро опрометчиво приблизившегося к нему победителя. Кровь, вытекшая из его раны, окаменела и скатилась на дно ущелья. Проходили века, менялись поколения, но греки так и не смогли найти эту каплю крови Аполлона. Обшарили каждый дактиль от Парнаса до Залива, но Гемаполл как в воду канул
– Ну и что же это за факт? О нём знает каждый эллин. Даже младенец.
– Да. Так. Но не каждый эллин знает, что Гемаполл всё-таки найден. Его нашёл  недавно пастух Сабий из Итен в Исчезающем ручье и продал ювелиру Феодоту.
– Ну и что? Мало ли мошенников заявляли, что находили Гемаполл? Мало ли мошенников продавали под видом крови Аполлона рубины, гиацинты, топазы, а то и вовсе альмадины или корнеолы?
– Пастух не мошенник. Он простак. А вот ювелир мошенник: купил Гемаполл за мину серебра, продал оружейнику  Фамириду за шесть мин золота. Что дал или пообещал Фамириду за него следующий покупатель, то есть ты, Александр, я не знаю. Тем более что Гемаполл пошёл на продажу в виде украшения к шлему. Знаю лишь, что отныне выкупить у тебя этот шлем с Гемаполлом не удастся никому даже за всё золото Ойкумены. Я не ошибаюсь?
– Не ошибаешься, – выдавил Александр. – Поэтому ты меня называешь царём?
– Конечно же, сам Гемаполл никого царём сделать не может, но об этом пока не будем. Главное: Гемаполл действительно существует, и существует его владелец. Это тебе второй факт. И тут же третий: в Фивы вдруг съехались разом иордеец Птоломей, эмилиот Гарпал, а также греки Лаомедон, Эригий и критянин Неарх.
– Почему бы старым друзьям и не собраться вместе? А возможно, они встретились просто случайно.
– Случайно, говоришь?.. Конечно, случайно. Как я сам не додумался? Случайно из разных уголков Эллады встречаются в одном придорожном трактире под Фивами пять ближайших друзей македонского царевича. Случайно все пятеро год назад были изгнаны царём Филиппом из Македонии. Изгнаны за то, что они случайно оказались в заговоре с царевичем, решившим тайно от царя жениться на дочери правителя Карии. Кстати, ещё о случайностях. Упомянутый царевич, возможно, уже сегодня совершенно случайно направится в тот самый трактир близ Фив. Вот тебе и четвёртый…
– Ты забываешься, Итимон! Я никому не позволю говорить со мной в таком тоне.
– А ты не забываешься, когда пытаешься говорить с Верховным Жрецом храма Аполлона как с деревенским простачком?

Александр откинулся на спинку скамьи. Посмотрел на Парнас. Помолчал.
– Ты прав, Итимон. С тобой нужно говорить откровенно. Извини.
– И ты извини, Александр. С царём нужно говорить почтительно.
– Ты изложил четыре факта, и мне весьма интересно, чем ты закончишь свою мысль.
– А мне весьма интересно взглянуть на твой новый шлем. По пути продолжим нашу беседу. Не возражаешь?
– Не возражаю. Всегда приятно похвалиться произведением искусства.
– Всегда приятно похвалить произведение искусства. Только вот дам распоряжение по оракулу.

Верховный жрец жестом подозвал седобородого служителя, что-то негромко сказал ему, вернулся к Александру, и они, беседуя, прогулочным шагом направились по Храмовой площади к коновязи.
– На самом деле у меня фактов куда больше. Но хватит и четырёх. Итак… Тебе хочется, очень хочется стать царём и завоевать всю Ойкумену. Но Филипп-то жив. Но Филипп-то здоров! А Филипп, ты знаешь, никогда не замахнётся на весь мир. Его цель – создание панэллинского государства. Не более. Ему чужда идея объединения эллинов с варварами… На отцеубийство пойти ты не смеешь, поэтому в прошлом году решил жениться на дочери Пиксодора, перебраться в Карию и воцариться там на троне.

Потом набрать армию по образу македонской, обучить и пойти с ней до Восточного Океана. Затем вернуться и присоединить к своему уже огромному царству Македонию с Грецией. Уж тогда ты с Филиппом мог бы говорить вовсе не как сын с отцом. Оставалось бы дойти до Геркулесовых Столпов, и Ойкумена у твоих ног.

А Филипп взял да и расстроил сватовство. И прогнал твоих друзей-соучастников из страны. Получив такую пощёчину, ты решаешь: Филипп должен умереть. Лучше всего, если он падёт в сражении. Например, от вражеской, лучше отравленной, стрелы. Стрела слепа. И кто её выпустил, в бою не разберёшь. Возможны, конечно, и другие варианты.

Ближайшее сражение, в котором Филипп непременно примет участие, будет с персами. Ты подбираешь исполнителей – недруги у него есть и среди гетайров – и терпеливо ждёшь похода. Понимая, что Греция, узнав о смерти Филиппа, непременно всколыхнется, ты назначаешь в Фивах встречу своим друзьям, с тем, чтобы дать им план противодействия грекам , когда армия уйдёт за Пропонтиду. Неожиданно ты узнаёшь, что найден Гемаполл. У тебя ведь тоже неплохие сикофанты?
– Куда им до твоих!
– Ну-ну, не скромничай… Весть о Гемаполле пришла как нельзя вовремя! Что может быть отрадней для отцеубийцы? Ты ведь не обижаешься, что я вещи называю своими именами?
– Не обижаюсь, – Александр погладил Буцефала, достал из сумки шлем, поднял его на вытянутых руках и кивком головы предложил Жрецу вместе полюбоваться этим чудом.

Шлем был оригинален. Его стиль нельзя было отнести ни к беотийскому, ни к дорическому, ни к коринфскому. Вместо гребня в ажурной оправе сиял кроваво-красный, размером с небольшую грушу, камень в виде падающей капли крови. По бокам шлема завивались на оборот с четвертью плотно прижатые бараньи рога.

Царевич поставил шлем на мраморную глыбу, а Итимон отступил на несколько шагов.
– Боюсь вблизи ослепнуть, – пояснил он.
Ослепнуть было от чего. Непередаваемая словами игра солнечных лучей в металле и камне завораживала.
– Ничего в жизни не видел прекраснее! – наконец выдохнул жрец. – Одного понять не могу: электр, а так блестит! Такой блеск я вижу впервые в жизни! Нет, это не электр…

Царевич улыбался.
«Ты же прорицатель! Как же ты собираешься давать мне оракул, если даже не в состоянии отгадать, из чего выкован шлем?» – читалось в улыбке Александра.

Итимон пожал плечами, подошёл к мраморной глыбе и, не отрывая взгляда от шлема, обошёл её по кругу.
 – Можешь взять в руки, – словно оказывая милость, разрешил Александр.
– Зачем? – вполголоса спросил жрец и, как бы рассуждая сам с собой, продолжил, – чтобы убедиться что он до неправдоподобия лёгок? Ещё, конечно, можно попытаться смять его в руках… Это будет тщетная попытка... уверен, он прочнее и золота, и электра, и даже стали… А какой металл может быть прочнее стали?..

Верховный жрец повернулся к по-прежнему улыбающемуся Александру.
– Не так давно к нам в Дельфы приплывали фанагорийские жрецы. Так вот они мне поведали, что упоминание Геродота о легендарном гиперборейском блюде имеет под собой твёрдую почву. У них якобы есть зацепка, каким образом можно выйти на племена, владеющие этим блюдом. Оно уникально дважды: на него нанесена единственная в своём роде карта всей Ойкумены, и изготовлено это блюдо из самородного орихалка. Ни атланты, ни гипербореи никогда не вывозили орихалк за пределы своих островов, за исключением вот этого самого блюда… Жаль, что мне его не суждено уже будет увидеть: оно переплавлено в шлем.
– Но как? Это невозможно! Объясни мне, Итимон, ради всех богов Олимпа, как тебе удалось разгадать? Ты ведь на моих глазах всего за одну минуту легко справился с неразрешимой головоломкой, не прибегая к помощи ни сикофантов, ни богов!

Ситуация поменялась: теперь царевич был озадачен, а Верховный жрец снисходительно улыбался.
– Об орихалке упоминал не только Геродот…
– Знаю, – с горячностью перебил Итимона Александр, – я читал о нём в Критии Платона. Он пишет об орихалковой стеле на Атлантиде, о летающих колесницах атлантов и гипербореев, но у него нет ни слова о карте, тиснённой на орихалковом блюде. Не могли тебе сообщить об этом и жрецы из Фанагории, они об этом попросту не знали…
– С карты, надеюсь, ты снял копию?
– Нет! – почему-то с вызовом ответил Александр.
– Жаль. Интересно было бы взглянуть на всю Землю разом.
– Не жалей, Итимон, карта мало правдоподобна. Почему на ней присутствовали два несуществующих огромных острова, предположительно Атлантида и Гиперборея, понятно. Но почему кроме Европы и Азии были оттиснуты ещё три материка – непонятно. Да и Ливия представлена целым континентом. Не жалей, Итимон, – повторил Александр, – обещаю, когда я пройду всю Ойкумену и мечом очерчу её пределы, то обязательно вернусь в Дельфы и поручу Леохару на огромном мраморном камне резцом повторить все очертания, которые я проведу на Земле мечом. И водрузим мы этот камень на высоком пьедестале здесь, в Дельфах, на Храмовой площади. Вот это и будет самая точная карта Ойкумены.
– Что ж, – усмехнулся Итимон, – места на Храмовой площади хватит, а у Леохара острый глаз и острый резец. Лишь бы у тебя, Александр, не устала рука, и не затупился меч.
– Не беда, – весело отреагировал царевич, – устану – передохну, затупится меч – подточу!

Итимон взял шлем, легонько подбросил его, поймал и восхищённо цокнул языком. Затем взял двумя руками за нащёчники и поднял до уровня груди.

Вопросительно посмотрел на Александра:
– С твоего позволения?

Александр, широко улыбаясь, разрешающе кивнул головою и добавил:
– Хоть ты, Итимон, физически покрепче меня будешь, но и у тебя, уверяю, ничего не выйдет. Я не только руками, но и увесистым камнем не смог нанести этому шлему хотя бы мизерный ущерб.

Итимон, расставив пошире ноги и набрав полную грудь воздуха, попытался растянуть шлем за нащёчники. Трицепсы его взбугрились, на шее вздулись жилы. Он был похож в этот момент на Геракла, разрывающего в первом своём подвиге пасть Немейскому льву. Точь-в-точь как в скульптуре гениального Фидия. Тщетно. Тогда Итимон попробовал сплющить шлем. Результат тот же.
– Да, прочность выше всяких ожиданий! – с восхищением вымолвил он. – А какое огнистое блистание испускает этот самородный орихалк в совокупе с Гемаполлом! И выкован шлем изумительно, ни единой шероховатости!
– Да, я тоже не смог в нём обнаружить не единой шероховатости. А вот в твоих, Итимон, словах шероховатости есть. И даже изъяны.
– Например?
– Цареубийство ты называешь отцеубийством. А это совершенно разные понятия. На отца я бы никогда не посмел поднять руку. Разве моя вина, что мой царь и мой отец – одно лицо?
– Даже так? Ну-ну…
– Филипп велик. Но и ошибка его велика. Ошибка непростительна, – Александр посмотрел на Итимона, ожидая вопроса.

Верховный жрец молчал.
– Уж больно крепко вбили ему в голову Аристотель и Исидор идейку Великой Эллады, – продолжил Александр. – Настолько крепко, что эту занозу уже никто не вырвет.

Александр подошёл вплотную к жрецу и положил руку на плечо.
– Ты мудрый человек, Итимон, – сдавленным шёпотом продолжал Александр. – Посуди сам: ну прогоним мы Дария с Ионии, возродим Элладу. Дальше что?
– А что дальше?
– Персы так спокойно смирятся с потерей? И Карфаген спокойно будет смотреть на мирную Элладу? И матереющий Рим не захочет пободаться с эллинами? А ты уверен, что варвары за Хемусом ничего не замышляют? А ты уверен, что никто из них не приманит в союзники скифов? Тогда что? Мирная жизнь? Наивно думать, что все с восхищением будут смотреть на процветающую Элладу и с умилением думать: «Ах, какие эти эллины молодцы! Как сыто и достойно они живут! Пошли им Зевс еще большего благополучия!» Ответь мне, Итимон, для чего боги дали в руки людей оружие?
– А у тебя самого-то есть ответ на этот вопрос? – с грустной усмешкой спросил Жрец.
 – Есть. Не для того чтобы люди постоянно воевали и грабили друг друга, а земля не просыхала от крови. А для того, чтобы один народ, избранный богами, завоевал все земные пределы и установил в Ойкумене вечный мир.
– Ну-ну… И кто же этот богами избранный народ? Македонцы? – Итимон передал шлем Александру.
 – Да уж какие там македонцы! Разве не понятно, что боги избрали вас, греков? Какой другой народ так щедро одарён и умом, и доблестью, и талантом? Разве не греки лучшие в мире философы, поэты, мореходы, строители, атлеты, воины? А актёры, а скульпторы? Да всё лучшее в мире – греческое! Кто изготовил этот шедевр? – Александр передал шлем Итимону. – Грек! Вот греки и должны бы править миром! Не поняли вы промысел богов. Заигрались демократией. Погубили Элладу междоусобицами.


Разве не парадокс: народ самой богатой в Ойкумене страны нищенствует! Страна, в которой молодой здоровый раб стоит дешевле молочного поросёнка, обречена!
– Греция не страна. И страной уже никогда не станет, – словами Александра Александру же возразил Итимон. – Но возьмём, к примеру, Персию. Там о демократии и не слыхивали, но народ тоже нищенствует.
– Пример неудачен. В Персии всегда были никудышние цари. Я уничтожу Ахеменидов. Всех до единого. Вашу демократию тоже прихлопну. Она дискредитировала себя навечно. Больше к ней люди уже никогда не захотят вернуться.
– А ты, как я понимаю, будешь хорошим царем?
– Я буду идеальным царем. И созданное мною единое государство Ойкумены будет идеальным. Я его построю на основе учения Платона.
– Даже так! Но твой учитель Аристотель критикует это учение. Выходит, ты был плохим учеником.
– Аристотель любит повторять «Платон мне друг, но истина ещё больший друг»… Но что мне помешает сказать это в адрес самого Аристотеля? Тем более, он, да и ты, Итимон, тоже, ученики Платона. Выходит, вы тоже были плохими учениками?
– Возможно… Ты действительно хочешь разделить людей на три класса?
– Да. Предварительно уравняв победителей и побеждённых, эллинов и варваров. Знай, Итимон: есть племена, которые мы считаем варварскими, но они гораздо лучше греков понимают, как и куда должно идти человечество, они гораздо благочестивее греков, и их связи с богами намного гармоничнее наших. Эти племена…
– Подарили тебе орихалковое блюдо. Ты ведь его у них не покупал, они сами тебе его привезли. А ранее ты посылал в Скифию гонцов с каким-то пергаменом. Не так ли?

Александр, прервав дыхание, во все глаза молча смотрел на жреца. Пауза затянулась.
– А правителями ты сделаешь философов? – как ни в чём ни бывало задал следующий вопрос Итимон.
– Да, – выдохнул Александр, – закончу войну, и моими ближайшими помощниками станут не стратеги, а философы.
– И освободишь правителей и стражей от частной собственности и семьи?
– Не совсем так, – засмеялся Александр, – жён и детей я обобществлять не буду. Это Платон немного погорячился. Кстати, Пифагор, которого Платон чуть ли не обожествлял, к семье относился трепетно. А вот личную собственность, особенно правителей, ограничу только самым необходимым. Из-за неё все наши беды. И сам в этом ограничении буду первым, первым откажусь от всего лишнего. 
– Допустим… Допустим, так и будет… Сёстры, вы что-то хотите нам сказать? – обратился Итимон к невесть как оказавшимися за мраморным камнем Сатикее и Кидене.
– Да, то есть, нет, – ответила Кидена,
– Нет, то есть, да, – подтвердила Сатикея.
– Подойдите к нам, – подозвал их Александр, – возьмите шлем. Посмотрите сами и можете показать его другим служителям. Вы ведь хотели шлем рассмотреть?
– Да, да, мы только взглянем на него одним глазком и тут же принесём обратно.
– Не нужно обратно, – махнул рукой Александр, – оставьте в Храме. Пусть будет со мной при оракуле.

Сёстры-хранительницы надёжно схватили шлем четырьмя руками и засеменили к Храму, но через десять шагов уронили. Воровато оглянувшись и взаимно упрекнув друг дружку в оплошности, они взяли шлем ещё более надёжно и, толкаясь, продолжили свой путь.
– Допустим, так и будет, – согласился Итимон, – а кто станет определять границы необходимого для человека?
– Сначала я, потом философы и правители, а через определённое время и сами люди.
– Сами люди… А куда денутся человеческая алчность и зависть? Куда денется желание вкусно есть и сладко спать, переложив все заботы на рабов?
– А куда всё это девалось в Кротонском государстве Пифагора? Почему люди сами отказывались от своего имущества и сливались в общину? Почему даже сверхбогатые тираны Сицилии оставляли народу свои богатства и добровольно отрекались от власти? Почему без всякого понуждения к Кротону примкнули на Апеннинском полуострове почти все эллинские и даже этрусские города? Я возьму за образец Кротонский союз и, внеся усовершенствования в систему управления, организую таким образом всю Ойкумену.
– Неужели ты, Александр, не видишь принципиальной разницы между государством Пифагора и твоей гипотетической империей?
– И в чём она, разница?
– Во-первых, Пифагор, прежде чем создать своё государство, усвоил всю теософию, которую могли ему дать ионийские мудрецы, затем много лет провёл в Египте, прошёл обучение и посвящение у жрецов Мемфиса, постиг тайны египетских мистерий и добрался до вершин их жречества. Потом, в Вавилоне, изучил религии жрецов Халдеи, персидских магов и иудеев. Во-вторых, вернувшись в Грецию, он обошёл все храмы, возродил пришедшее в упадок искусство прорицания, возвратил утраченную силу жрецам и всем служителям культов. Остановил междоусобицы и одухотворил помыслы эллинов. Здесь, в Дельфах, в сердце Эллады, он пробыл целый год и только потом уехал в Кротон. В-третьих, Пифагор создал своё государство без единого взмаха меча, без единой выпущенной стрелы.
– Ты всё верно говоришь, Итимон, только все различия, перечисленные тобой, касаются лишь методов создания государства, но никак не его сути. А суть в том, что не демократия, а справедливое и одухотворённое, как у Пифагора, единоначалие должно лечь в основу принципов управления.
– Частично, Александр, ты прав: Пифагору была чужда разнузданная и продажная демократия. Но ему и тирания была чужда. И единовластным правителем он не был. Он стоял над властью. Да, Пифагор поставлял в высший орган государства, в Совет трёхсот, своих учеников, но на выборной основе. Вот они и управляли всеми мирскими делами. Сам же он был высшим духовным авторитетом, посредником между людьми и богами. Для того, чтобы начать изменять мир, Пифагор последовательно прошёл по семи ступеням своего развития: поверил в богов, принялся за поиск богов, пришёл к богам, установил общение с ними, донёс божьи помыслы до людей, воспитал и организовал соратников, и лишь тогда, опять же с помощью богов и соратников, принялся менять мир.
– Я тоже, Итимон, пройду все эти ступени. Только в иной последовательности. Пифагор хотел изменить весь мир – и я хочу. Пифагор хотел установить в Ойкумене порядок высшей справедливости – и я хочу. Но Пифагор не смог уберечь ни своё государство, ни свою жизнь: он не создал армии, достойной его замыслов. У меня будет такая армия. Я и мечом взмахну, и стрелу выпущу. Возможно, я и есть Пифагор, прошедший череду перевоплощений. Но независимо от того, так это или не так, я буду править, отвращаясь от всего низменного. Я буду править так, чтобы боги вновь и вновь в каждом последующем перевоплощении возвращали мне моё царство. Я буду править миром вечно. Я заслужу это у богов, потому что в моем царстве всегда будет мир, благоденствие, гармония и счастье.

Итимон молчал.
Насытившийся овсом Буцефал попил родниковой воды из жёлоба и ушёл в тень кипарисов, всем своим видом демонстрируя, что не намерен больше слушать пустые разговоры. Вот если бы Александр стал рассказывать жрецу про то, как он, Буцефал, спас его, тогда ещё совсем юного царевича, в битве при Хиронее и про то, как за это Александр поклялся построить город под названием Букефалия, а на главной площади этого города установить его, Буцефала, золотую статую, тогда бы он, пожалуй, остался послушать. А о всякой чепухе – извиняйте!
Александр взял за руки Итимона, сжал их и продолжил скороговоркой:
– Я не могу ждать, пока Филипп состарится и сам уйдет на покой. Ведь мне нужно успеть не только завоевать Ойкумену, нужно успеть укоренить новый миропорядок. Ещё при моей теперешней жизни должно смениться три-четыре поколения. Скажи, Итимон, разве плоха моя идея? Разве не стоит ради неё лишить жизни всего-навсего одного человека? Пусть даже царя? Пусть даже отца?
– Чем больше ты, Александр, говоришь о всеобщем благоденствии, чем больше ты говоришь о мировой гармонии, тем страшнее становится мне.
– А ты думаешь, я не боюсь? Если Филипп узнает о моих замыслах, он, не задумываясь, казнит меня как преступника. И моя идея погибнет навсегда.
– Тебе не суждено погибнуть от руки Филиппа.
– Ты думаешь?
– Я знаю. Жрецы никогда не говорят того, чего не знают наверняка. Слышишь, скачет конь?
– Слышу.
– Сейчас седок подтвердит мои слова.

На Храмовую площадь ворвался всадник и направил коня к храму. С портика ему навстречу кинулись служители. 
– Сюда нельзя! На коне нельзя!
– Возрадуйтесь, люди! Александр здесь? – спросил седок и, получив ответ, повернул коня к коновязи.
– Возрадуйся, Александр! Возрадуйся, жрец! – всадник неуклюже сполз с коня и пал ниц перед Александром.
– Это что еще за проскинеза?! – вскричал Александр. – Сейчас же поднимись, Феноп! Ты же меня позоришь! Почему ты здесь и почему ты пьян?
– Он не пьян, он смертельно устал, – Итимон подхватил седока под мышки и помог подняться. – Говори, гонец!
– Филипп убит. Филиппа больше нет. Я двух коней загнал, и Сенфей двух…
 
Александр отступил на шаг и стал недоумённо переводить взгляд с Фенопа на Итимона и обратно. Его правая рука шарила у пояса, где должен был бы висеть меч. Словно на него внезапно напали, и он от растерянности никак не мог выхватить оружие.
– Ложь! Это ложь! Они не могли его убить в Эгах! Ты пьян, Феноп! – Александр продолжал шарить рукой у пояса.
– Я не пьян. Я двух лошадей загнал, Сенфей – тоже двух…
– Подожди, гонец, – перебил  Итимон. – Говори кратко: кто убил, когда, при каких обстоятельствах.
– Павсаний убил. Вчера. Утром. В театре.
– Павсаний? – Александр схватил за плечи Фенопа и тряхнул его. – Причем тут Павсаний? Повтори, Павсаний?
– Да. Павсаний. Я двух лошадей загнал. И Сенфей двух. Оставшиеся дарики в кошеле…
– Замолчи, Феноп, – растерянности Александра как не бывало. Он взял гонца под руку, подвел к камню. – Я понимаю: ты устал. Присядь, успокойся. Говорить будешь только по делу. Потом тебя покормят и уложат спать. Итак, отвечай подробно: ты был в театре, ты видел момент убийства?
– Нет. Мы с Сенфеем  стояли у входа в театр снаружи. Театр был полон народу, и все ждали Филиппа с молодожёнами. Сенфей мне говорит: «Скотина ты, Феноп. Если бы меньше телился, нас бы Фесарион поставил внутри, и мы бы воочию видели актёров»…
– Эти подробности не нужны. Далее говори кратко.
– Говорю кратко. Филипп зашел в театр. Его убили.
– Нет, вот здесь как раз подробней.
– Говорю подробней. Филипп пришел в театр пешком. С ним шли молодожёны, его жена Клеопатра, Антипатр и телохранители. Из гетайров был один Павсаний, а из рядовых…
– Не важно.
– Понял. Филипп был весел. Шутил и смеялся. Он знал, что его убьют.
– Не говори глупости, Феноп!
– Клянусь Дионисом Веселящимся! Когда мы с Сенфеем ему отсалютовали, он сказал: «Веселей приветствуйте меня, воины, завтра уже не будет у вас царя Филиппа». И засмеялся. Мы ещё поспорили с Сенфеем на аркадийский триобол и оплеуху: семь или пять киликов наусса Филипп успел с утра выпить. Я спорил что семь. Это легко можно было выяснить у виночерпия Пакиса. Пакис утром…
– Опустим ваш спор. Дальше.
– Говорю дальше. Как только Филипп с молодожёнами вошли в театр, раздались аплодисменты, крики, здравицы. Их окружила целая толпа поздравляющих. Вдруг из этой толпы выскочил Павсаний и побежал назад на выход. Когда подбежал к нам, то как заорёт: «Что стоите, ишаки, бегом в театр, вас срочно требует Фесарион!» Мы поспешили вовнутрь, а нам навстречу уже бежали люди и кричали: «Держи Павсания, держи убийцу!» Мы с Сенфеем развернулись и присоединились к погоне, но Павсаний нас опережал уже оргий на пятьдесят. Под старой смоковницей, у дороги, стояла лошадь, и он бежал к ней. Когда мы подбежали к смоковнице, Павсаний лежал на спине. Прямо из сердца торчала рукоять малого меча с кольцом. 
– И рядом никого не было?
– Кровь была, а больше никого не было. Даже лошади.
– Дальше!
– Дальше прибежал Фесарион и приказал прочесать дубняк в лощине, а нас с Cенфеем забрал с собой, и мы бегом вернулись в театр. Сенфей на бегу говорил, что Павсаний, вероятно, сошёл с ума и кроме царя хотел ещё в придачу зарезать и лошадь, но по ошибке вместо лошади зарезал себя. А я ему сказал, что он просто дурак. И знаете, что мне ответил этот ненормальный?
– Не знаем и знать не желаем! Говори про театр!
– В театре были паника и хаос. Наши уже окружили орхестру кольцом. Филипп еще дышал, он был весь в крови. С ним что-то делал врач Диодор. Мы вытолкнули из оцепления всех лишних. И Клеопатру с молодожёнами. Внутри оставили только Антипатра и Пармениона. Фесарион сказал, чтоб врача тоже не выталкивали. Мы бы врача и без этого приказа не вытолкнули, потому что понимаем: когда человека протыкают мечом либо сарисой или, допустим, простым кинжалом…
– Стоп! – прервал рассуждения Фенопа Александр. – Теперь кратко. Видел ли ты Аминту и Арридея?
– Говорю кратко. Аминту видел. Арридея и видел, и слышал.
– Что ты слышал? Подробно.
– Говорю подробно. Арридей пел песню…
– Пел?
– Ну да, пел. Никто в театре не пел, а Арридей пел, как пожилой осёл влюбился в молоденькую нимфу и захотел на ней жениться. И вот пошёл он на берег реки, а ему навстречу зелёная лягушка с бородавками на морде…
– Это опустим. Далее кратко.
– Говорю кратко. Ничего у него не вышло.
– У кого не вышло?
– У осла. Нимфа ему сказала, прежде, мол, чем трясти тут своими ушами и шаркать копытами…
– Нимфу и осла опустим. Что еще говорил Арридей?
– Ничего. Пел и смеялся. Никто в театре не смеялся, а он смеялся.
– Понятно. У Арридея с детства периодически случаются приступы слабоумия, – пояснил Александр Итимону. – Теперь расскажи, как вёл себя Аминта.
– Кратко или подробно?
– Пока кратко.
– Говорю кратко. Аминта никак себя не вёл. Он подошёл к Антипатру и громко сказал: «Слушайте меня, Антипа, и все кто слышит: я заранее говорю, что снимаю своё имя с голосования на Войсковом собрании в пользу Александра».
– Он так и сказал? В театре? При живом Филиппе?
– Нет. Ты же сказал, чтоб я говорил кратко. А когда говоришь кратко, то всегда волей-неволей получается как в той басне про глухого козла и свинью заику…
– Замолчи! Когда Аминта отказался от трона?
– Замолчал. Аминта отказался от трона во Дворце. Филипп уже был мёртв. Его принесли из театра во Дворец гетайры на гиматии между двух сарис. Нас перевели туда в оцепление.
– Кто тебя послал в Дельфы?
– Ксен Демарат.
– Подробно.
– Говорю подробно. К нам с Сенфеем подошел Фесарион и сказал, что посылает нас в распоряжение Демарата. Мы подошли к Демарату. Демарат нам приказал, чтобы мы немедленно скакали за тобой в трактир «Титаны» в Фивах. Если тебя не окажется в трактире, то один из нас, более уставший, должен остаться в «Титанах» ждать, вдруг ты там появишься, а другой – поспешить в Дельфы. Сенфей устал сильнее, да в придачу ещё и сломал ключицу. С коня упал. Он двух лошадей загнал, а я тоже двух. Демарат дал нам кошель с золотыми дариками и велел лошадей не жалеть. Мы ему сказали, что тебя в Греции нет, а он сказал нам, чтобы мы сначала утёрли сопли. Дальше подробно?
– Да не нужно мне про ваши сопли ни подробно, ни кратко. Видишь, Итимон, какие дуболомы служат у Филиппа телохранителями? Словно в дремучем лесу пеньков накорчевали. Но исполнительны и правдивы. Преданы беззаветно.
– У меня в кошеле остались дарики. Я двух лошадей…
– Слышал уже, слышал! Мне твои дарики не нужны. Разделишь их поровну с Сенфеем.
– Не получится поровну. Их осталось одинадцать штук. Можно мы один пропьем? Нам с Сенфеем крайне необходимо это сделать, потому что у Сенфея сломана ключица… А когда у кого-нибудь сломана ключица или, допустим, малая берцовая кость…
– Боги всемогущие!.. Итимон, прикажи накормить его и отправить спать…
Выполнив эту просьбу, Итимон вернулся к нервно расхаживавшему у коновязи Александру.
– Ответь мне, Итимон, если Аминта ни при чем, кто и зачем организовал убийство Филиппа? Об Арридее я и говорить не хочу, он совсем слаб умом.
– Лукавишь, Александр. Ты прекрасно знаешь кто. И ради кого.
– Но я с ней никогда не говорил на эту тему. Ни-ког-да!

«Ни-ког-да-ког-да-да-да-да!» – подтвердило Эхо.

Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Во взгляде Александра была растерянность. Вскочил и заржал Буцефал. И опять тревожным ржанием ответил ему табун в скалах.
– Если вскроется причастность Олимпиады, я велю казнить её! Я не посмотрю, что она родная моя мать! – вскричал Александр.
– Казнишь, – согласился Итимон. – Ты очень многих казнишь. Но не её… А тебе не пришло в голову, что сначала придётся доказать, не был ли ты с ней в сговоре?
– Это они пусть докажут, что я был в сговоре!
– Они ничего доказывать не станут. Просто не изберут тебя царем. Но не беспокойся: до этого не дойдёт. Олимпиада всё делает грамотно. Павсаний уже мёртв, еще две-три случайных смерти, и никто никогда не узнает правды. Так что принимай подарок матери без опаски. Эта женщина в своей жизни сделала два значимых для всех подарка: подарила Ойкумене тебя и подарила Ойкумену тебе. Готов ли ты идти на оракул?

Александр посмотрел на храм, перевёл взгляд на двуглавую вершину Парнаса, потом на небо. Огромная чёрная туча со стороны заката наползала на солнце.
– Да. Готов.

И они пошли к храму.
Служители стояли в портике у входа. Верховный жрец, оставив внизу Александра, поднялся к ним. Вполголоса переговорил с храмовыми и, став впереди них, кивнул  Александру. Оракул начался.
– Возрадуйтесь, любимцы богов! – лицо Александра было напряжено.
– Возрадуйся, путник, – ответил Итимон. – Что привело тебя к нам?
– Желание узнать будущее.
– Иногда людям лучше не знать своего будущего. Готов ли ты принять неблагоприятный оракул?
Александр поднял взгляд на фронтон, где была надпись «ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ», затем прочёл другую надпись над входом в храм «ДА НЕ ВОЙДЁТ СЮДА НИКТО С НЕЧИСТЫМИ РУКАМИ», помолчал и твёрдо ответил:
– Да. Готов.
– Тогда войди в Храм.

При этих словах Кибела легко, по-девичьи сбежала по ступеням к Александру, взяла за руку и ввела в Храм. Подвела к статуе Аполлона, повернула лицом к себе и тихо сказала:
– Вопрошай, путник. Твой вопрос не должен слышать никто, кроме Аполлона и меня.
Александр склонился над пифией и прошептал на ухо несколько слов.
– Мы ответим тебе, путник, – сказала Кибела и, повернувшись к Аполлону, воздела руки.

Неожиданно раздались пронзительно высокие ноты вступления в знаменитый дельфийский пеан-гимн Аполлону. От неожиданности и торжественности по коже Александра пробежал мороз. Жизнеутверждающая, ликующая музыка возникла невесть откуда, наполнила собою Храм изнутри и звенящими потоками стала выплескиваться наружу.

Сёстры- хранительницы Священного огня внесли золотую чашу с огнём и поставили её у Омфала. Затем трижды провели Александра вокруг статуи Аполлона и молящейся пифии. Два золотых орла, сидящих на сетке над Омфалом безучастно наблюдали за людьми. Им не было никакого дела до людских забот. Они давным-давно по  приказу  Зевса нашли центр Вселенной. Он здесь. Под ними. Под Омфалом. А им, орлам, оставалось лишь, сидя на золотой сетке, стеречь этот Пуп Ойкумены, да ждать в золотом безвременьи нового приказа.

Но вот пифия опустила руки. Музыка оборвалась. Дельфийское Эхо, поиграв в скалах последними аккордами гимна Аполлону, удалилось на отдых в свою пещеру. И вовремя это сделало: внезапный блеск стрел Громовержца и раскат грома раскололи небо пополам. Хлынул ливень.

Пифия подвела Александра к огненной чаше у Омфала. Взяла с подноса сестёр-хранительниц два листа лавра. Пожевав, проглотила. Сделала глоток воды Священного ручья Касотиды и направилась в адитон. Взбежав по семи ступеням, села на Золотой Треножник. Закрыла глаза. Застыла. Прогрохотал гром, и вслед за ним раздался гортанный выкрик пифии. Потом ещё. Потом ещё. Ещё. Ещё. Её вскрики чередовались с обрывками фраз на незнакомом языке. Безучастно глядя на пифию, нараспев заговорил Верховный жрец:

Угаснет скоро жертвенный огонь…
Всё медленней кружатся спицы
Упавшей набок колесницы.
Всё реже дышат и седок, и конь…

Замолчала пифия. Замолчал жрец. Новые раскаты грома сотрясли Дельфы. Вскрикнула пифия. Заговорил жрец:

Готовится к прыжку, разинув зев,
Свирепый Цербер.
Ну а что же боги?
Пируют боги.
Отвернулся Зевс.
Не видит колесницу на дороге.

Гремел гром. Вскрикивала пифия. Чеканил фразы жрец:

И только сребролукий Аполлон
Глядит на седока в упор и строго.
Он видит кровь, он слышит стон…
Он отличает бога от не бога.

Блистали молнии. Шумели низвергающиеся с небес потоки воды. Напряжённо вслушивался Александр в голоса пифии и жреца:

Сжимает пустоту рука,
Стрелу пустившая за мыслью вслед.
Стрела, пронзая облака,
Уйдёт в зенит и непременно
Покинет земли Ойкумены,
Но в цель не попадёт.
Там цели нет.

Затихла Пифия. Замолчал жрец. Закончился ливень. Чёрная туча, отработав свое, превратилась в белые хлопья. Они уходили в сторону восхода. Кибела открыла глаза и устало улыбнулась.
– Оракул дан. Сегодня Аполлон был рассеян и как будто чём-то встревожен. Давно я его таким озабоченным не видала.
– Спасибо, Кибела, – Итимон подал ей руку и помог сойти с Треножника. – Мне сегодня было легко с тобой. Я почти не устал. Даже жаль, что это наш с тобой последний оракул. Извини, я пойду к Александру.
– Да, Итимон. Мне тоже было легко с тобой. Я тоже не очень устала.

Александр и Итимон спустились на площадь.
– Я ничего не понял. Скажи, Итимон, почему ваши оракулы всегда загадочны и двусмысленны?
– Нет, Александр. Оракулы Аполлона всегда точны. Не понимают их лишь те, кто заранее хочет подогнать ответы богов под свои желания.
– Пусть так. Но ты можешь объяснить мне мой оракул? Просто. По-человечески.
– Я никогда не комментирую ответы богов. А по-человечески, Александр… По-человечески отныне ты уже не будешь говорить ни с кем: ни с друзьями, ни с врагами, ни с матерью, ни с жёнами… Я приглашаю тебя в трапезную. Тебе нужно подкрепиться.
– Спасибо. Я ограничен во времени, но в трапезную пойду, если... если ты примешь мое предложение…
– Ты предлагаешь мне должность сатрапа Греции?
– Да. Плюс Македонии. Я уже не удивляюсь твоему ясновидению. Я тебе выделю пять надёжных помощников.
– Из трактира?
– Да. Из трактира. Но Неарха, когда мне понадобится флотоводец, я заберу. Зато пришлю взамен ксена  Демарата. Я дам тебе любые полномочия. Уверен, ты сумеешь удержать греков, пока я буду в Азии.
– Нет, Александр. Я не пойду к тебе на службу. Я служу только богам. Но греков удержу. И всеми силами, клянусь Аполлоном, буду помогать тебе. Но только до тех пор, пока твои дела будут богоугодны… И ни днём дольше.
– Спасибо и на этом. Прощай, Итимон.
– Прощай, Александр.
– А то… я бы возвеличил тебя, Итимон. Ты бы прожил достойную жизнь и был бы похоронен с царскими почестями.

Итимон, продолжая покачивать головою, словно его мучили нестерпимые боли, негромко ответил:
– Ценю твоё предложение, Александр. Я и так проживу свою жизнь достойно, а похоронят... похоронят меня скромно.