Бодайбо

После рыбалки должна была остаться рыба, а я вот не помню ничего, кроме осеннего леса. Рыжего. Возможно, в лесу жила лиса, я не знаю, но если бы она там обитала, то поймать ее в оранжевом лесу не случилось бы никак. Речка внизу вертелась узенькая, а лес стоял довольно большой. Я всей спиной ощущал его с берега. А еще вдоль леса паслись наши красные деревенские коровы. Они хорошо смотрелись в местах, где деревья еще не совсем  окрасились. А на ней была желтое пальто в клетку, и она с братом пасла тогда стадо…

С речки, сквозь туман, я едва различал ее желтое городское пальтецо, мелькавшее то позади красных коров, то возникавшее сбоку от буренок, не обращавших на нее никакого внимания. Впрочем, мне было плохо видно: утро встало смурное, туман с речки уходил медленно, но, кажется, как раз в сторону того леса. А лес пестрел в полном осеннем наряде, растворялся во всех оттенках желтого, как акварель.

Помню хорошо осенний лес, этих красных коров по кромке и ее очень желтую куртку из “болоньи”. Такой материал назывался "непромокаемый". Я стоял далеко, коровы уходили потихоньку, а она неспешно двигалась вслед за ними, под конец уже едва различимая. Как-то вот так она тогда и растворилась вдалеке…

Тишина одна осталась. Мы молчали, потому что удили рыбу, а они - Нинка с братом, я не знаю почему, они молча уходили. Коровы те каждый день около леса паслись. Подле леса – потому что в самый лес заводить их нельзя. Можно только по кромке лесной, а ниже уже - колхозное поле, и опять нельзя. Но коровы всё это наизусть знали, их учить не надо - и жевали молча. А вот Нинка с братом – те были приезжие, я их сначала не помню, а потом они опять уехали. Прямо на следующий день после рыбалки – когда мы ничего не поймали.

Как раз накануне я захромал – то ли ступил неровно, а то, не дай бог, порезал ногу где-то на бегу. Мальчишки – мы носились вокруг деревни черт те как. На ночь мои родители – нет, не запирали нас, не подумайте - сами махнули куда-то в гости: надо думать, далеко, потому что забрали моих младших. А я не пошел, не поехал – скорее из упрямства, чем из-за больной ноги.
Нога тут вовсе как бы ни при чем, потому что на другое утро мы рванули с другом на рыбалку. Витька – он не совсем друг, он гораздо старше меня. Мы просто жили рядом, и он по-соседски меня опекал. У соседей меня и оставили ночевать, а с утра Витька придумал рыбалку. Похоже, то был выходной, раз мы в школу не пошли.

Витька – он вовсе не рыбак, я тоже дома не держал удочек. Но он как-то все уладил, и мы спозаранку побежали на речку. Это недалеко – за огородами, а там впритык лесочек на крутом склоне, а там и пойма, и бережок.

В деревне мы жили по-деревенски: вот мать, а вот отец, а у них, значит, дети… Кроме Витьки – у него отца не ведали, но, казалось, он того не замечал. А когда Нинка-рыжая приехала к отцу – это было странно: то есть как это? И правильно, что приехала! Только про тот день, когда она появились, я не скажу, а вот заключительный день помню, хотя прощания на самом деле и не случилось. Если бы я знал, что на другой день они уедут, то я мог бы даже подбежать к ней с берега и что-то сказать. Я мог бы даже подарить ей рябиновые бусы, такие, какие любили нанизывать наши девчонки, и которые бы очень подошли к ее рыжим волосам. Но мы, мальчишки, такой ерундой не занимались…

В лесу я отстал от Витьки, хотя он обе удочки прихватил, а я как мог спешил за ним. Но не успевал, потому что через два шага на третий я припадал на ногу, а потом и вовсе запнулся и упал - тропинка в лесу бежала узенькая,  с утра полутемная. Витька - он повыше меня, а удочки – те вовсе выше орешников торчали. Я его нагнал, а потом мы вместе вывалились из лесочка. И вдруг стало тихо-тихо…

Только туман легонько над речушкой. Вот мы и зашагали в туман – осторожно, как в чужой бане: сыростью пахнет и плохо видно. Может оттого Витька и спустился с обрыва как-то не так – второпях на карачках сполз, но не смог тормознуть и въехал в воду. Я тоже за ним впритык съехал, но потихоньку и не промок.

Я знал, что главное на рыбалке – это тишина. Мы и сидели тихо, молча. Витька молчал, наверное, потому, что штаны напрочь промочил – что тут говорить. А я молчал, потому что он не разговаривал. Я думаю, что ему было немножко неудобно, что он так неловко скатился с обрыва на карачках – и прямо в воду. А еще он мог подумать, что я всё расскажу пацанам – как он штаны промочил. А я даже не собирался – потому что Витька мог и побить! Неважно, что у него не было отца, а у меня был…
Впрочем, я и не собирался ничего рассказывать: во-первых, рыба никак не клевала, а с другой стороны, я обиделся на своих домашних. С вечера они ушли в гости, а меня оставили ночевать у соседей. Хорошо, что с утра Витька придумал с этой рыбалкой – вот, пусть теперь меня поищут! Так мы молча сидели на берегу, думали каждый о своем – я о своих родителях, а Витька – я не знаю, о чем он думал, потому что у него не было отца. Вот о чем бы я думал, если бы рос безотцовщиной? Наверное, о том, где мой отец, или пошел бы его искать…

По весне на речке пацанов бывает больше, чем коров в осеннем стаде, а теперь мы вдвоем сидели с Витькой на берегу – не клевало. Только речка тихонько булькала у нас под носом, как суп в кастрюле, когда закипает. Но ухи сегодня не получится – мы ничего не поймали.

А так как не клевало, то мы и оглядывались на деревенское стадо, вслед за которым уходила куда-то далеко-далеко рыжая девчонка. Она издалека что-то кричала, но вряд ли это было нам – просто гоняла коров, что отбились от стада.
Мы там еще долго бы сидели на речке, даже когда коровы ушли. А тут вдруг мой отец сверху с откоса выглянул – голова такая рыжая, ни на кого не похожая. Но и он в тишине ничего не сказал – просто махнул рукой и ушел: нашел, значит, меня…
А вместе с красными коровами, порода такая, уходила гордая Нинка, девчонка, которая ненадолго приезжала к нам в деревню к своему отцу, а на следующий день, когда мы сходили на рыбалку, исчезла…

Сказали, что они уехали, Нинка-рыжая с братом и их мама, такая красивая городская тетка. А их отец остался, но почему-то всегда ходил один – когда шагал в село в магазин, или шел в другую деревню. Я его видел, всегда молчаливого, и сразу вспоминал такую громкую Нинку-рыжую. А он, ее отец, проходил мимо. А я каждый раз хотел узнать, где теперь та девчонка, которая даже не успела у нас научиться пасти коров, не то что удить рыбу на речке.

Если вглядеться, то мой отец и тот Николай просто как братья – такие крепкие мужики, роста обыкновенного - но не хочешь, а зауважаешь. У них на голове - по копне волос, как зимние шапки формы одинаковой: только мой батя рыжий, а тот – чернявый, черноволосый. Они никогда не были друзьями. Жили, вроде, на единственной деревенской улочке – но каждый на другом конце, да и по жизни прошли в разные стороны. Когда Нинка уехала, он еще несколько лет вышагивал мимо нашего дома на краю деревни – спокойно так проходил, неторопливо. А куда ему спешить было – и жена, и сын, и дочка уехали…

Так что в памяти моей застрял один единственный день, где еще есть Нинка, его рыжая дочь, хотя рыжим как раз был мой отец. Правда, мы тогда так ничего и не поймали. Просто день какой-то такой случился нелепый. Выходной. А в понедельник ее уже не было.

Потом сказали, что они уехали в Бодайбо, такой далекий городок в Сибири у Байкала или даже поселок, поди, разбери. Я даже смотрел как-то на карте, где это. Байкал, он как раз похож по форме на наш лес, который обегает нашу деревню с одной стороны, со стороны речки.

…Рыбаки мы оказались никудышные - кто ж по осени на речке с удочками сидит: я, тогда еще школьник-первоходок и сосед Витька, который потом через много лет в тюрьме сгинул в Сибири.

Я даже этот рассказец мог бы назвать «рябиновые бусы», но я их тогда так и не подарил. А Бодайбо – слово это мне нравится, бог даст, мы еще и свидимся – с Нинкой, или с ее братом, а может быть еще и мать у них жива.
Кроме Витьки…