Размышления у зимней печи
К Ивану Ивановичу Ананьеву, по прозвищу Дуплет (видимо из-за двух Иванов в имени), в нынешнем январе, на недельку, племяш из города приехал. Художник. Отдохнуть, свежим таёжным воздухом подышать, да чего ни того порисовать.
А январь выдался морозным да метелистым – из дома не выйти. Так, что ни о каком рисовании и думать нечего было. Деревенька, в которой проживал дядька Иван, глухая, почти заброшенная, а недавно и от электричества отключённая. Так, что единственным развлечением были длинные вечерние беседы под лёгкое потрескивание печи в свете керосиновой лампы.
Днём-то и двор от снега надо почистить, скотину накормить, напоить, дров нарубить (не всё ж с поленицы таскать), да на реку, к проруби за водой сходить – так, что какое никакое занятие для мужиков находилось. А уж вечер для разговоров. Правда, говорил больше Иван. Иногда у племяша складывалось ощущение, что Дуплет сам с собой разговаривает. Валенки ли подшивает, челноки ли для вязания сетей строгает, другое какое дело делает – и всё под разговор да рассуждения.
Вот и сегодня, обмётывая обносившиеся обшлага старой ватной телогрейки, Иван Иванович разглагольствовал:
«Зайчат последнего осеннего помёта листопадниками зовут. Маленькие, величиной с кулак, глупые. Выскочит иногда такой на торную тропу и с любопытством на человека поглядывает. Удивляется, как такая гора ходить может. Человек тоже удивляется – как такая кроха зиму близкую переживёт. Жалко кроху. Улыбнётся человек, свистнет тихонько – зайчонок ушками длинными передёрнет да шага на три-четыре по тропе отскочит, но с неё не сходит – всё ему впервой, всё ему ещё интересно. Эх, куда только с возрастом этот интерес и любопытство уходят?
Что у зверушек, что у человека…
Молодым всё интересно, а повзрослев, только о сне да еде думают.
Не правильно это.
По мне так, ежели человек перестал удивляться, то и жить перестал. Одна оболочка от него осталась – организм для переваривания пищи.
Нет, жить без удивления и интереса нельзя, не для лени и скуки Бог жизнь человеку даровал. Конечно, главной задумки его я так и не познал, но думается мне, что не из последних задумок – наше желание мир познавать, да у того же мира жизни учиться. Главный смысл жизни нашей – накопление информации, которую мы по уходу в общую копилку передаём. А уж Всевышний решает, как с нею поступить. Так, что, жить, принимая всё на веру, не подвергая сомнению, это как пользоваться чужими вещами – ничего не познаешь и не скопишь. Пустой к Нему придёшь. А это, считай – напрасно небо коптил, жил без пользы.
Вы вот, городские, думаете, раз мы в тайге живём, так у нас и интереса ни к чему нет? Напрасно вы так мыслите. Это в городе у вас суета: дом – работа, работа – дом, по выходным дача, да вечный телевизор с его враньём, да непристойщиной. Мечитесь – оглянуться по сторонам некогда. Бац! – и жизнь пролетела! А так в ней ничего и не увидели, и не поняли…
В тайге жизнь размереннее. Есть время и оглянуться, и подумать. У нас суеты меньше. А вот время для раздумий больше. Мы даже книги по-другому читаем – медленно, вдумчиво, каждую фразу, каждый незнакомый факт через размышления и сомнения пропускаем – как через сито, оттого и понимаем больше, и жизнь, как нескончаемый поток удивления и познания воспринимаем. Каждой новой книге радуемся, как другу хорошему. А зимние вечера у нас долгие, вот мы их, вечера-то эти, с книгой или журналом каким и коротаем. Это только недалёкие люди нас сплошь пьяницами да неотесанными представляют. Чего греха таить – есть и такие, в семье не без урода, но о тех мы и речи не ведём.
Да и не всю жизнь мы в своей глухомани сидим. Мы ить, когда-никогда и в города большие выбираемся. А уж там поболее вашего видим: и в театры мы, и в музеи, и на экскурсии – а вам же некогда, вы ж всё бегом – бегом. А много ли на бегу-то разглядишь?
Вы и города свои хуже нас знаете, так – район свой да дорогу до работы, а что уж о жизни-то говорить…
Спроси вас чего-нибудь не касаемо работы либо домашних каких дел, вы ж и ответить не можете. Вот, вроде мелочь – ребёнок спросит вас, почему у бабы-яги нос длинный, а у старого чёрта такие же длинные уши, сможете ли ответить? Нет? А ответ-то прост. В старости у человека и другой живности на него похожей только нос да уши продолжают расти. А более никакие органы. Так ежели мы, люди, к седьмому-восьмому десятку годов носатые да большеухие, то бабе-яге, или чёрту там, в их тристо-четыресто лет только и быть с такими носами да ушами. Беспричинно-то ничего в мире не бывает.
Или вот сообщают по телевизору, мол, машина лося сбила, и винят водителя. А ведь всё несколько иначе. Природа, неизвестно по каким причинам, лося желчного пузыря лишила. Недодала. Без него и живёт бедная животина. А для переваривания пищи, особливо такой, как кора ольховая, либо осиновая, которую лось шибко любит, очень этот орган нужен. А нет его, лось ищет замену. Мухоморы ест да на дороги выходит – выхлопными газами, да отработанными маслами подышать. Чтобы значит облегчить себе переваривание пищи. Животина, конечно, хитрая, но глупая – под самые колёса лезет, а там и гибнет. Так, что водитель не совсем и виноват выходит.
Ну да это я так, к слову.
Вот в городе Санкт-Петербурге нонешним летом я был. В музей Пушкина заходил. Люблю стихи Александра Сергеевича, решил посмотреть как жил он. Умные рассказы послушал. Ладно всё так, складненько рассказано. Слушал, слушал, да кое-какие сомнения у меня появились. Я к экскурсоводу – она на меня, как Кук на дикаря выставилась, а ответов разумных не дала. Видать никогда об этом и не задумывалась. Всё, что по программе положено – вызубрила и вот, по сто раз на дню, посетителям и чешет – ни полслова влево, ни полслова вправо. А в жизни так не бывает. Жизнь людская она куда как кудрявее! Столько в ней отворотов да поворотов, отнорков разных, что и не верится иногда, как всё это в одну жизнь поместилось.
Вышел я из того музея, присел в скверике на лавочку, да и потянуло меня на размышления.
Экскурсовод всё талдычила, что, мол, жена Пушкина, Наталья Гончарова, музой его была. На великие творения его сподвигла. Что, мол, любил он её до беспамятства, от той любви, защищая честь её, на дуэли и погиб.
А у меня, насчёт всего, что экскурсоводшей сказано – сомнения.
Больно уж всё гладко.
Читал я в умных книжках, что и до женитьбы на этой самой Наталье, много муз у Пушкина было, много он им прекрасных стихов посвятил. Мужик он был влюбчивый, ветряный, вспыхивал в момент, так же быстро и остывал. И снова найдя очередную музу, посвящал той стихи. А вот стихов посвящённых Гончаровой написано немного.
Конечно, судя по портретам, Наталья баба была видная, статная, красивая. Но вот была ли с её стороны любовь к Александру-то Сергеевичу – это ещё вилами по воде писано.
По тем-то временам, по любви женились не часто, всё больше выгодные партии создавали. Думается мне, не очень-то Гончаровы дочь свою за Пушкина отдать желали, особливо маманя её, тёща будущая. Слышал я, себе на уме баба была. Не единожды Сергеичу отворот поворот давала. Даже перед самой свадьбой выкобенивалась. Чин-то у Пушкина совсем никакой, делом несерьёзным он занимался – стишата пописывал. Великим писателем его тогда мало кто считал, другие стихоплёты в большем фаворе у публики были. И если что и было в ём, так это родовитость, да доход с имений (правда, думаю, что и доход-то там был с гулькин нос, он ведь всю жизнь в долгах жил). Да и мужик он был не шибко видный: маленький, нос каплей, вечно лохматый, суетливый какой-то. А с другой стороны, выбражать Гончаровым тоже не приходилось - дочке-то Наталье, далеко уж за восемнадцать было – по тогдашним понятиям - старуха, давно в девках пересидевшая. К примеру, в «Евгении Онегине» (изумительная скажу тебе вещь – в год раза по два перечитываю), Татьяне Лариной, по которой мужики сохли, лет пятнадцать – не больше. Куда уж с нею Гончаровой-то равняться!
Так, что, сомневаюсь я, что Наталья за него по большой любви пошла. Да и поженились когда, не очень-то она его талант почитала, к стихам его равнодушна была (да и читала ли она их?). А вот чужое внимание мужицкое принимала благосклонно. Тайных и явных воздыхателей округ её особы крутилось много, что вряд ли Пушкину доставляло удовольствие. Хотя и сам он любил за замужними бабами приударить. Тогда это за большой грех и не считалось, а в коих кругах и приветствовалось. Тогда ить много неравных браков было: ей семнадцать – ему семьдесят. А какой со старика любовник? А молодухам–то своего, бабского счастья хочется. Вот и крутился кто, как мог. Оттого и появлялись незаконнорожденные ребятишки, оттого и баба без любовников за бабу не считалась. Что о простых-то говорить, в смысле невеликой знати, ежели и царицы с царями эти утехи любили. Это вот считается, что нами Романовы правили, а поди, разбери – Романовы ли? Там ведь тоже чего только не намешано!».
Замолчав, Иван Иваныч, через слегка приопущенные очки придирчиво оглядел подшитые обшлага, удовлетворённо хмыкнул, встал со скрипящего табурета и повесил ватник на вешалку.
Потрогал чайник на печи – горячий.
«Чай будешь ещё?»
Племянник подставил стакан в подстаканнике. Иван Иванович чай пил только из стаканов в массивных подстаканниках – в них, в стаканах, говорит, и чай видно, и вкус слаще.
Налил племяшу и себе. Обушком тяжёлого ножа мелко наколол от сахарной головы сахара. Сейчас уже сахарных голов не производят, но у Ивана ещё со старых времён их запас не кончался. Да у него много чего ещё в закромах с дальних времён хранится. Старики, они народ запасливый. Жизнь научила. Жизнь – великая школа.
«Так на чём я?»
«На Гончаровой, что не по любви она за Пушкина».
«Вот именно – не по любви. Он-то её любил, а её года припёрли. А что детей она от него много народила, так тогда это нормой было. Это сейчас одного народят и начинают предохраняться, а тогда и слов-то таких не знали. Вот и рожали, сколько получалось. Чай в браке жили, а там как без детей?
Ну, брак браком, а муз-то у Александра свет Сергеевича не убавилось. Любил он женщин красивых – им стихи и посвящал. Могло это Наталье нравиться? Мыслю, нет.
Да и дружеской мужицкой кампании он не чурался – в картишки перекинуться, да так, что за долги главы из «Евгения Онегина» на кон ставить приходилось. Попировать любил, блистая экспромтами, да и повздорить мог. Даже с самим царём смог отношения попортить. Ну, и какой родне это может понравиться? Думается мне, за все Пушкинские выкрутасы, пилили его родственнички, да и Наталья не отставала. Жили-то и так не богато.
Так, что, не верю я, что Гончарова музой его была, может только по первости, по изначальной, с его стороны, влюблённости.
А что до дуэли, защищая честь жены (пусть даже слухи гнусные да письма подмётные правдивы были), он честь семьи и свою честь защищал. Вот это по-мужицки! Уважаю.
И ещё, мне сомнительно, что Дантес, прощелыга французский, знал, что стреляется с великим русским поэтом. Великим Пушкина назвали лет через пятьдесят, а то и сто после смерти его.
Просто стрелялись два мужика ослеплённые ненавистью друг к другу из-за любви к одной женщине. А что уж одному из них повезло и он жив остался, а другой погиб, так это случай – могло быть и по-другому…
Ну, что племяш, утомил сегодня я тебя? Дремлешь, гляжу? Впрямь поздно уже, давай спать налаживаться будем. Завтрева ещё поговорим. У меня много ещё чего рассказать найдётся. Куда нам спешить».
Назавтра поговорить не удалось.
Сосед, на лошади, в райцентр ехать собрался. И племянник к нему попутчиком напросился. Время.
Проводились наспех, быстро.
Расцеловались.
Со словами: «Дядь Вань, я тебе писать буду» - племяш впрыгнул в кошелку, и сосед стеганул коня.
Долго Иван Иванович стоял в метельном снегу у ворот, глядя, как удаляются сани…
Впереди одинокие, длинные, тёмные вечера и ночи. И книги. Читанные, перечитанные, по сто раз клееные, с затёртыми буквами, которые ему в принципе и не нужны, так как тексты этих книг он помнит наизусть…
А в удаляющейся кошёлке, запахнувшись в овчинную доху, подрёмывал переполненный Ивановыми побасенками племяш…