Молодой, сильный, харизматичный, местами даже красивый, умный, интересный, гордый, резкий – поэт. Задумчивый, печальный взгляд, большой нос. И губы. Губы, которые кричат, орут, вопят! «Дайте мне договорить!» Он просил об этом всю свою сознательную жизнь. Но договорить, дописать, допеть, - ничего этого ему не давали. И появилась горечь и озлобленность. Появилась вместе с хорошим, в сущности человеком, - мягким, улыбчивым, даже застенчивым. И имя этому всему – Вознесенский.
Для меня отталкивающий, чересчур откровенный, пугающий, непонятный. Его портрет в моем исполнении – это печальные, темные глаза, в которых прячется невыносимая боль, горькая усмешка и потом, сразу же, молитвенно вознесенные (Вознесенский!) к небу, к Богу – руки. Мускулистые, узловатые. Вместо остального – темнота.
И странно – никакой бесконечности, которую он, очень любил. Просто пустота. Как будто – за занавес. Но Андрей Андреевич имел (и имеет, несмотря на состояние биологической смерти) удивительную способность: с ним хочется разговаривать. Иногда как с мастером, учителем, иногда – просто как с человеком. И я делаю это. Просто, чересчур, может быть, нагло и фамильярно и современно без обиняков.
2
Просто, Вознесенский – ты мне нужен. Просто необходим. Ты мне – никто. Я тебе – тоже. Поэт и читатель, равнодушные друг другу. Ничего общего. Но – увы!
При жизни ты просил свободы слова – говори! Говори бесконечно, говори так, чтобы я могла услышать и самое главное, понять. Говори, прошу тебя, - нет, умоляю! И вот я стою на коленях у твоей могилы. Меня обдувают все ветра, но я смеюсь им в лицо. У меня есть – ты. Остальное уже не так важно.
Это не влюбленные бредни, нет, Вознесенский. Это – сухая констатация факта. Не хочу тратить время на пустые комплименты. Да и к чему они?
Твоя поэзия для меня – юной, неопытной девочки, - ошеломляема.
Еще раз повторюсь: она отталкивает. Очень сильно. Но и заставляет задуматься. Ты – это не то, чем ты хочешь казаться. За открытостью прячется замкнутость, за воздушностью стихов – безумие ночей. Всегда так. Но все равно: что-то – не то. В тебе, у тебя, за тобой чувствуется усталость.
Знаешь, Вознесенский, я поняла одну вещь – с тобой мне не страшно умирать. И как же весело, что я поняла это именно в шестнадцать. Когда мне, казалось, еще можно жить. Но… Я стала относиться к прекрасному понятию «смерть» как к игре, имен но глядя на тебя, Андрюша. Не зная твоей биографии, не читая твоих стихов. Волшебство, правда? (Я сейчас, кстати, обращаюсь к пацану – шестикласснику, тоже бывшим - тобой).
И под впечатлением всего этого, под тяжестью – как хлыст, как гром среди ясного неба, разносится по всему Новодевичь ему горький, ведьминский хохот: «Я люблю тебя!» Не той сентиментальной, слащавой, девичьей любовью, а уже более глубокой, более осознанный, и вместе с тем еще более странный. Люблю, Вознесенский – и больше не могу ничего сказать. Оборвалсь у меня ниточка красноречия.
Все. Прости. И пусть Зоя не ревнует.