В период моего детства и юношества ни мама, ни бабушка почти ничего не рассказывали мне об истории нашей семьи, о жизни до революции и в послереволюционный период. Дедушка вообще же был молчалив, хотя мог бы рассказать многое, поскольку все перипетии того времени касались прежде всего его – военного врача, занимавшего высокие должности в санитарной службе Черноморского и Балтийского флотов, участника боевых действий на Балтике и знаменитого «Ледового перехода» кораблей из Гельсингфорса в Кронштадт.
В детстве я не задавал себе вопроса, почему, в отличие от всех наших родственников, мы живём не в Ленинграде, а в провинциальной Шуе, а до этого жили в Вичуге и Иванове, и почему дед категорически отказался остаться жить в северной столице после демобилизации в 1929 году. Не задавал вопроса, почему в Шуе в те сороковые-пятидесятые годы прошлого века было много подобных нашей семей-переселенцев – «выходцев» из наших столиц.
То были прежде всего педагоги, врачи, ушедшие в отставку военнослужащие. Они жили тихо, незаметно, целиком отдаваясь работе, занимали скромные должности и довольствовались этим. Все они были высоко гуманны, образованы, трудолюбивы, всегда доброжелательны. Некоторые из них преподавали в нашей 10-й школе – в пятых-седьмых классах. И то, что они дали нам за эти три года, осталось в нашей памяти на всю жизнь и, безусловно, повлияло и на выбор профессии и на нашу жизненную позицию.
Дербенёв Владимир Алексеевич, преподаватель русского языка и литературы, Морган Мария Алексеевна (моя бабушка), преподававшая историю и наш классный руководитель, – вот кто заставлял нас, нерадивых мальчишек, волноваться и трепетать на своих уроках. И не только тем, что требовали от нас максимальной самоотдачи в работе, но прежде всего своими удивительными рассказами, своей колоссальной эрудицией, знанием иностранных языков и гуманитарных наук. Своей высочайшей духовностью, общей культурой они разительно отличались от остальных педагогов, – тоже любимых нами учителей, но всё же не столь высоких по масштабу своей личности.
Да, для нас Дербенёв и Морган были другими. В них было что-то особенное, что-то огромное, глубоко спрятанное в их внутреннем, душевном мире и открывающееся для нас во время уроков, классных собраний, или просто при встречах с нами. На всю жизнь запомнились четверостишия и поговорки, придуманные Владимиром Алексеевичем для лучшего запоминания правил, исключений, спряжений, запомнились его глубокие объяснения принципов образования слов, с примерами из французского, немецкого языка, из латыни. А разговор о поэзии, в том числе о французской и немецкой классике! Это нам-то, «дуралеям-пятиклассникам»! Да ещё чтение наизусть Готье, Верлена, Гюго, Гёте, Гейне на их родном языке! Этим бы людям в ВУЗах преподавать, или, по меньшей мере, в старших классах школы. Но их дальше седьмых классов, по всей видимости, не допускали. И высокие ордена и звания доставались тоже не им, а представителям совершенно других сословий.
В довоенные годы к нам по воскресеньям приходили в гости несколько семей, видимо, нашего семейного уровня. Разговаривали, спорили, играли в лото, в карты. С начала войны и в последующий период из числа близких знакомых остался один лишь «дядя Петрович» – Александр Петрович Тархов – отставной интендант с корабля Балтийского флота (сослуживец деда), высланный из Ленинграда за то, что хранил у себя дома корабельный Георгиевский флаг как память о своём воинском прошлом. Кто-то донёс на него, и счастье, что он отделался только таким наказанием. Могучий, удивительно спокойный, он вносил в наш дом покой и умиротворение. Никогда не спорил с бабушкой, помогал по хозяйству и, видимо, сам находил у нас душевную отдушину в своей нелёгкой жизни. Работал он где-то на фабрике, получал мало, всё время голодал с женой и дочкой.
Я каждый раз с нетерпением ждал его прихода. Просил поиграть со мной в мои ребячьи игры, нарисовать мне в альбом замысловатые физиономии, что он делал прекрасно, сделать мне из дерева те или иные поделки, которые он мастерил превосходно. У нас, как память, хранятся вырезанная им деревянная шкатулка и коробочка для игральных карт – удивительно тонкой ручной работы.
На каком положении находились наши семьи, сейчас можно только догадываться. Но, видимо, их и в Шуе не оставляли в покое. Помню, как меня несколько раз приводили (почему-то ночью) в милицию и долго расспрашивали о моей жизни, о бабушке с дедушкой, о родителях; записывали, давали расписаться – я учился в первых классах и уже умел писать. Когда стал постарше, меня постоянно предупреждали родители, чтобы я ни с кем не говорил ни о нашей домашней жизни, ни о политике. Видимо, и там были доносы. Завистников всегда много. Тем более, что «интеллигентных» семей, кроме нашей, больше не было на всей Железнодорожной улице.
Став постарше, уже в академии, я постепенно стал понимать происходящее, но и тогда мне не говорили главного. Я понял только, что дед и, особенно, бабушка многого лишились в жизни, в условиях постоянного террора «инакомыслящих». Не знаю, насколько они мыслили «иначе», только мысли свои они научились держать при себе. Узнал, что на деда во время его воинской службы на кораблях и в частях Военно-морского флота постоянно писали доносы, что неоднократно приходили с обыском, подписывались под его изобретениями и рационализациями. А в какой-то момент из его личного дела даже вырезали тот пункт, что он участвовал (один из немногих врачей) в «ледовом переходе». Правда, в жизни ему несколько раз повезло. Однажды во время разгула анархии (в период революции), его, идущего с корабля по каким-то делам, схватила группа подобных «революционеров». Схватила только за то, что он был в пенсне и шёл с тросточкой – как буржуй. И поставили к стенке. Совершенно случайно поблизости проходила группа матросов с его корабля, которая отбила своего любимого доктора («Так это же наш доктор!»). И больше его одного, без матросского сопровождения, с корабля не отпускали.
Что его спасло во второй раз, остаётся загадкой. Когда по всей стране в 1935 году начались аресты в связи с так называемым «делом врачей», дед работал санитарным инспектором в Ивановской областной санэпидстанции. Тогда арестовали всех мужчин, за исключением деда – Моргана Леонида Николаевича и ещё одного врача – Глико. Сыграла ли в этом случае роль фамилия обоих, или же знакомство деда с наркомом здравоохранения, дед никому не рассказывал. Только уволился с работы и переехал с семьёй в Шую, оставив в Иванове прекрасную трёхкомнатную квартиру – в "Доме специалистов" на улице Громобоя.
Что потеряла в революцию и после неё, во время гонений на интеллигенцию, бабушка? Она закончила первоклассную гимназию Принцессы Ольденбургской, Высшие Женские, а затем Высшие Педагогические курсы. Была прекрасно образована. Отлично знала отечественную и зарубежную литературу, историю, играла на фортепиано, знала французский, меньше немецкий. Была твёрдым, решительным, волевым, целеустремлённым человеком, прекрасным организатором. Могла бы преподавать в высших учебных заведениях историю, русский язык и литературу, работать организатором в системе народного образования (мечтала об этом). Однако, волею судеб, работать ей приходилось то в общеобразовательных школах, то в школе рабочей молодёжи, то даже в планетарии. И лишь одно время, в Иванове, ей удалось устроиться в деканате одного из институтов. Была ли это судьба, или же были указания сверху о недопущении представителей старой (царской) интеллигенции к высоким преподавательским (и иным) должностям? Последнее вернее всего, так как в Шуе ни её, ни Дербенёва, ни других представителей данной «прослойки» дальше седьмых классов средней школы работать не допускали. Так же и дед проработал в Шуе на должности главного санинспектора города. Однако он был в почёте. Был награждён несколькими орденами, в том числе «Знак Почёта» и «Орден Ленина», которые ему вручал в Кремле сам М.И. Калинин.
Маму подобные треволнения коснулись меньше. Она с первых дней Великой Отечественной войны ушла на фронт и вернулась домой из Германии только в мае 1946 года, после того, как их эвакогоспиталь выполнил все задачи по эвакуации раненых, немецких военнопленных и репатриированных. И тоже пошла работать в санэпидслужбу. Работали ли с ней специальные органы, – об этом она не рассказывала мне до последних лет жизни. И даже не касалась этого вопроса в книге своих воспоминаний «Сквозь тернии ХХ века», которую написала уже в преклонном возрасте, за два года до смерти. Однако какие-то сложности у неё были – связанные со мной, моим обучением в школе и моей фамилией. Меня и её несколько раз вызывал к себе директор – Гиткович с какими-то (уже не помню, с какими) претензиями. Возможно, и тут были некие «письма», или соответствующие указания. И они начались, когда встал вопрос о моём движении к золотой медали. Директор сам лично присутствовал на выпускных экзаменах в нашем классе, задавал мне дополнительные вопросы, а по своей дисциплине (химии) особенно глубоко вникал в мои знания.
Да, НКВД доставал «подозреваемых» везде. Даже в самой глубокой провинции. Доставалось всем, не только «интеллигентам», – духовенству, купечеству, зажиточным крестьянам. Страшную потерю понесла, в частности, семья моего учителя музыки (в той же Шуе) Евгения Сергеевича Болдина, когда в 1937 году по наговору забрали его отца (из купеческой семьи), объявив «врагом народа», и в скором времени расстреляли. Неоднократно допрашивали мать с бабушкой, а самого Евгения, в то время ученика восьмого класса, в школе объявили «сыном врага народа».
Так что нашей семье, можно считать, ещё повезло. В том смысле, что перенесли испытания без потерь – все остались живы. Но были другие потери, и весьма значительные. Прежде всего, духовные. У бабушки с мамой практически не было общения с равными по интеллектуальному уровню людьми. На работе у деда в основном было уже следующее, рабоче-крестьянское поколение строителей коммунизма, с совершенно иным уровнем образования, общей культуры, «интеллигентности». Правда, мне кажется, что он слишком и не стремился к общению. Внешне он не страдал от понесённых духовных потерь. По крайней мере, не высказывался об этом вслух. Он больше молчал. И был закрыт от других в своём внутреннем мире. Был ли он таким в юности, ранней молодости? Может, жизнь заставила его стать скрытым от всех, даже от своих родных и близких? Об этом не знал никто, даже, по-моему, бабушка, уже не пытавшаяся придать его внутреннему, душевному творчеству иную направленность. Иногда только она просила его поаккомпанировать ей – сыграть несколько любимых его произведений-«мелодикломаций». И тогда создавалось нечто прекрасное, совершенное – для меня просто бесподобное. И я поражался, откуда у них такое?! Ведь дед годами не подходит к инструменту. А тут сразу, «с листа» воспроизводит сложные фортепианные партии. Я же корплю за пианино около двух лет, а толку пока немного… Правда, бабушка рассказывала, что дед играл в молодости. И хорошо играл! Хотя учился музыке всего полгода. Играл ли он в офицерской кают-компании на эскадренном миноносце «Жемчуг», где начинал свою службу на Дальнем Востоке? Он рассказывал, что среди офицерского состава корабля, помимо него, было ещё много играющих, в том числе и его хороший знакомый, доктор Квашонкин Алексей Алексеевич – тот, в гости к которому я стал ходить с 1956 года, во время учёбы в академии. Именно он чаще других давал целые фортепианные концерты, играя произведения Шопена, Бетховена и даже Листа. Дед с восторгом вспоминал эти встречи, на которых царил дух высокой культуры и высокого творчества.
Бабушка же страдала! Ей просто необходимо было общение. Она любила компанию, любила дискуссии. Прекрасно излагала, аргументировала свои мысли. Местные окружающие (на нашей Железнодорожной улице) её не понимали. Да и понять не могли. Идеи, цели у них были совсем иными – куда более скромного полёта. То ли дело в Ленинграде! Помню, как мы с ней и с мамой в какой-то год вместе съездили туда на отдых. И как во время случайной встречи (в столовой) о ней отозвался приятного вида старичок, с которым она вела длительную беседу. «Вот этот человек, – сказал он, указывая взором на бабушку, – ленинградский интеллигент первого поколения; этот – о маме – второго, рангом пониже, а этот – уже в мой адрес, – рыжий и в веснушках, вряд ли дорастёт до высшего уровня». С этим бабушка категорически не согласилась. Она пыталась делать всё, чтобы воспитать меня в лучших семейных традициях предшествующих поколений.
Да, Ленинград всю жизнь был её мечтой, её духовным жизненным идеалом. И она стремилась к нему до последних лет своей жизни. С большим трудом приезжала сюда в семидесятилетнем возрасте. Навещала меня – курсанта Военно-морской медицинской академии. Гуляла по таким знакомым и любимым улицам и проспектам города, посещала Русский музей, Эрмитаж, брала билеты в Мариинку на свои любимые оперетты.
Останавливалась она обычно в Доме учителя, на Мойке – в бывшем дворце Юсупова. Любовалась его великолепными залами, архитектурой, слушала оперные любительские постановки в зале – точной копии в миниатюре сцены Мариинского театра. Вела продолжительные беседы с местными старожилами и работниками культуры. Ей, действительно, было, что вспомнить и о чём поговорить со специалистами. Внутренне она глубоко сожалела о том, что не смогла быть на их месте, передавать свои знания и душу посетителям, последовательно продвигая развитие нашей культуры.
Именно бабушка на семейном совете настояла, чтобы я поступил в ВУЗ любимого ею города, зная, что он сформирует меня как личность, в плане духовности и общей культуры. Жаль, что я сразу не понял всего этого и больше предавался забавам, свойственным юношам моего возраста, оказавшимся в замкнутом, воинском коллективе. И какое счастье, что потом всё образумилось, и внутренняя жажда истинной красоты и культурного совершенствования, заложенная во мне с детства, восторжествовала над мелочными прихотями курсантской жизни, и я всё же за время шестилетней учёбы впитал в себя пусть и небольшую частичку света и тепла нашей Великой культурной столицы.
Порой навещала Ленинград и мама, встречаясь со своими подругами-однокурсницами из 1-го медицинского института, выпуска далёкого 1935 года. Мама была заметно сдержаннее в чувствах, но и она с восторгом отзывалась об этом чудесном городе – городе своей юности.
Я же мечтал о нём, находясь большую часть своей жизни в Приморье. Приезжал туда на усовершенствование, в командировки, навещал проездом, отправляясь в очередной отпуск на родину в Иваново. И каждый раз посещал свои любимые места, музеи, и улицу Халтурина, с которой началась моя собственная семейная жизнь. Нет, я не был оторван от Ленинграда, как моя бабушка, и не чувствовал себя, как она, в «культурном духовном изгнании», вероятно, как и многие другие представители подобных семей, избежавших репрессий и вынужденно покинувших ради спасения жизни свою культурную обитель.
«Духовные изгнанники»! Как много довелось им испытать и претерпеть в жизни. Унижения обысками и доносами в столицах, вынужденное «бегство» в провинцию, расставание с родственниками, друзьями, любимыми местами детства и юности, высокой культурой Великого города, потери при переездах многих собственных материальных и духовных ценностей, поиск работы, длительное привыкание к новому окружению, зачастую не понимающему тебя, твоих помыслов, чаяний, стремлений и страданий. Жизнь в духовном одиночестве и глубокие сожаления о невозможности реализовать свой богатейший внутренний потенциал, заложенный в каждом из них как символ к светлому будущему.
Не каждый сумел его реализовать в обстановке недоверия и подозрительности. Но они до конца старались выполнить своё предназначение, отдавая все свои душевные и физические силы во имя будущего. Хорошо помню, как бабушка в 1939 (или 1940) году несколько дней ходила на работу в 17-ю школу с 1-й Железнодорожной улицы с температурой за 39 градусов, с крупозной пневмонией. И под конец уже не в состоянии была добраться до дома – могла двигаться только на четвереньках (зимой, в пургу и мороз), и её принесли домой её ученики.
…Это поколение ушло из жизни уже давно – в 60-70-х годах прошлого века. Ушли и их дети, остались только внуки. Они ещё могут что-то рассказать о своём прошлом, о жизни, об истории своих многострадальных семей. Могут радоваться, что подобные истории канули в далёкое прошлое. И могут всё-таки сожалеть о том, что высокие идеалы, заложенные в душах их предков, так и остаются до конца не реализованными в нашей жизни…