В середине восьмидесятых годов двадцатого века театр «Современник» был одним из желаннейших для театралов Москвы. Купить туда билеты было не легче, чем купить, например, дубленку или настоящие американские джинсы.
В первый раз попал я в этот театр в пятнадцатилетнем возрасте.Когда мать моего приятеля подарила нам однажды два билета на спектакль «Вкус черешни» с Еленой Козельковой и Олегом Далем в главных ролях. И песнями в переводе Булата Окуджавы. Театр находился тогда еще в старом здании. На Маяковке.
И, вот, мне опять повезло. В одном отделе со мной работала девушка по имени Людмила. Была она не только завзятой театралкой, но и по счастливому стечению обстоятельств еще и невесткой какого-то высокопоставленного сотрудника из ЦК КПСС. В связи с этим имела доступ к различным советским благам, в том числе и к театральным. Так и перепали мне два билета. В "Современник". На спектакль с красивым названием «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». По рублю с полтинной за билет.
Отказ от билетов объяснила Людмила каким-то своим семейным форс-мажором.
И сильно переживала, что пойти не сможет.
- Спектакль замечательный – говорила она – экспериментальный. Неелова играет, Костя Райкин и много других хороших актеров.
В день спектакля у Ольги - жены моей, жутко разболелась голова. До слез разболелась. Когда стало понятно, что театра ей сегодня не видать, встал вопрос о втором билете. И я предложил его своей матери.
- Спектакль замечательный – рекламировал я – экспериментальный. Неелова играет, Костя Райкин и много других хороших актеров.
Матушка согласилась и мы договорились встретиться с ней в половине восьмого вечера на выходе у станции метро «Тургеневская».
Меня не удивило тогда ни запоздалое – в двадцать ноль-ноль начало спектакля, ни отсутствие названия спектакля в репертуаре театре, висевшем на стене, ни тот факт, что нас с нашими билетами направили от главного входа во двор – в соседнее здание – свечку.
Поднявшись в лифте то ли на шестой, то ли на восьмой, не помню уже, этаж, и следуя за такими же почитателями Мельпомены, оказались мы в небольшом зале без окон. Непривычное отсутствие традиционных театральных программок с фамилиями авторов спектакля и актеров, в нем участвующих огорчило, но слово «экспериментальный» все еще расхолаживало и все еще объясняло.
Сцены в помещении не просматривалось, стены были задрапированы темной тканью, посередине пятью – шестью рядами стояли обыкновенные стулья – штук сорок - пятьдесят. В левом углу от того места, где представлялась нам скрытая тканью сцена, стоял простенький письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром.
Рассевшись по своим местам, с нескрываемым удовлетворением отметили мы, что в зале аншлаг.
Закрылись двери и два молодых человека, похожих на студентов театрального училища, весело подтащили к ним сначала один, а потом и второй, огромные и сильно обшарпанные «директорские» столы. И поставили их один на один, полностью перекрыв выход из помещения. Возник затем молодой человек с фотоаппаратом и стал быстро – быстро фотографировать всех, сверкая вспышкой.
Эксперимент. Понимаем.
Сильно удивиться увиденному мы не успели, так как погас свет и кромешная тьма окутала нас. Через пару минут абсолютной тишины грянула музыка. Именно грянула. Нежданно. И с такой оглушительной силой, что если бы в этот момент все присутствующие закричали от ужаса, то не услышали бы даже собственного голоса. Это была какая-то оркестровая аранжировка, бьющая больно по ушам, глазам, телу и стульям, на которых мы сидели.
Музыка прекратилась также неожиданно, как и началась, смолкнув на полутакте. В левом углу зала вспыхнул на письменном столе зеленый абажур настольной лампы. За столом сидел незнакомый молодой человек. Перед ним лежала солидная, тысячи на полторы листов, стопка писчей бумаги.
- Невыдуманному Джонатану-Чайке, который живет в каждом из нас – громко, с выражением произнес он и отложил в сторону верхний лист.
Потом, выждав двадцатисекундную паузу, добавил:
- Часть первая.
И опять с тем же интервалом:
- Настало утро, и золотые блики молодого солнца заплясали на едва заметных волнах спокойного моря. В миле от берега с рыболовного судна забросили сети с приманкой, весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот уже тысяча чаек слетелись к судну, чтобы хитростью или силой добыть крохи пищи. Еще один хлопотливый день вступил в свои права.
Первое, что осознали мы в эти минуты, так это то, что не откроется уже занавес и не будет сцены. И Нееловой и Кости Райкина не увидим мы сегодня, как, впрочем, и других хороших актеров тоже.
Поняли это разумом, но естество наше еще не хотело мириться с этой мыслью. И продолжало надеяться на чудо.
- Но вдали от всех, вдали от рыболовного судна и от берега в полном одиночестве совершала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан Ливингстон – продолжал незнакомец.
Снова погас свет и грянула музыка. Непроизвольные судороги потрясли вдруг все мое тело. Я захохотал. Это не было нормальным, привычным смехом. Это было какое-то нечеловеческое ржанье, шедшее из неведомых доселе глубин моего организма. Начинающееся от живота, поднимающееся все выше и выше и низвергающееся животным рыком из раздувшейся глотки.
Я не слышал себя. Только локтями чувствовал вибрацию от тел сидевшего слева от меня мужика и от матери, сидевшей справа. И осознал вдруг, что с ними происходит в эти минуты тоже самое – ржут.
Думаю, что именно в этот момент многие поняли, что их элементарно надули.
В темноте, то далеко, то совсем близко вспыхивала фотовспышка. Я попытался представить свою физиономию на фотографиях, которые кто-то будет потом делать и старался смех унять. Получалось с трудом и ненадолго.
И снова оборвалась музыка и абажур засветил нам всем своим зеленым светом.
- Взлетев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые лапы, приподнял клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старался удержать их в этом положении – прилежно, четко выговаривая каждое слово, произнес чтец.
И продолжил далее в том же ритме:
- вытянутые вперед крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижимым. Он прищурил глаза и весь обратился в одно-единственное желание: вот он задержал дыхание и чуть... чуть-чуть... на один дюйм... увеличил изгиб крыльев. Перья взъерошились, он совсем потерял скорость и упал.
Вместе с этой чайкой упала и пропала окончательно и наша надежда на чудо.
И страшные видения с забаррикадированной тяжелыми столами дверью стали посещать нас.
Количество уже прочитанных и отложенных в сторону листов не увеличивалось, а количество оставшихся – приводило в ужас.
Эксперимент продолжался.
Музыкальная темнота перемежалась минутами затишья и монотонным чтением нашего неутомимого мучителя. Постепенно стал я тихо ненавидеть и чайку – Джонатана, будь он неладен, и Ричарда Баха, придумавшего все это, и Людмилу, подсунувшую мне билеты.
О том, что сосед слева уснул, узнал я по резкому его храпу. Наверное, бедолага успел устать от эксперимента и спал теперь заслуженным богатырским сном шахтера – стахановца.
Следует отметить, что и подобные проявления зрительских чувств были мудро предусмотрены безжалостными авторами спектакля. Бедолагу периодически будила громкая музыка, а когда открывал он глаза, вспыхивала перед ним фотовспышка. И приводила на короткое время в состояние рассеянного внимания.
Время остановилось. Мы знали, что уже ночь. А по количеству отложенных в сторону прочитанных листов знали мы также и о том, что прошли еще только половину пути до своей Голгофы.
Но когда-нибудь всему приходит конец. И наступил, все же, тот светлый миг, когда произнесено было:
– Бедняга Флетч! Не верь глазам своим! Они видят только преграды. Смотреть – значит понимать, осознай то, что уже знаешь, и научишься летать. Сияние померкло, Джонатан растворился в просторах неба.
И ликующее затем:
- Так закончилась история Чайки по имени Джонатан Ливингстон.
Дружный полувыдох – полустон раздался в зале, послышалось легкое шуршание, покашливание, чуть слышный шепот, нервное поскрипывание стульев. И лишь дверь, перекрытая столами, сдерживала всеобщее желание вырваться, наконец, на свободу.
- Глава-а-а-а девя-я-я-тая – прозвучало в тишине.
Ни гром среди ясного неба, ни набат в ночи, заставивший проснуться и вскочить с постели в холодном поту, не произвели бы на нас такого впечатления,какое произвели эти слова.
Это было похоже на особо изощренное издевательство.
И уже хотелось кого-нибудь убить.
Но в звенящей тишине невозмутимый голос продолжил:
- И хотя Флетчер старался смотреть на своих учеников с подобающей суровостью, он вдруг увидел их всех такими, какими они были на самом деле, увидел на мгновенье, но в это мгновенье они не только понравились ему – он полюбил их всех. Предела нет, Джонатан? – подумал он с улыбкой. И ринулся в погоню за знаниями.
На этом месте рассказчик наш замолчал, затем неторопливо и нарочито аккуратно собрал рукопись и, задумавшись на несколько мгновений, вдруг яростно бросил стопку высоко вверх.
Листы разлетались по залу, порхали, как чайки, падали к нашим ногам. И были они девственно чисты. Никакого текста не было на них.
Обида захлестнула меня. Это было, как мне показалось сгоряча, еще одно унизительное дополнение к этому бессовестному обману.
Включили свет. Неизвестно откуда появившиеся молодые люди с прежним энтузиастом стали разбирать завал у двери. И двери открылись. Народ – тихий и интеллигентный, не толкаясь и вежливо пропуская друг-друга, стал покидать зал.
Так же вежливо и молча спускались в лифте. И никаких эмоций не было на лицах.
Приступ хохота случился у нас с матушкой одновременно, едва мы вышли через стеклянную дверь на свежий воздух. Смеялись, согнувшись пополам и держась за животы. Когда становилось нечем дышать мы выпрямлялись, втягивали в легкие еще больше морозного воздуха и снова сгибались непроизвольно. И хохотали, хохотали, хохотали, пугая проходящих мимо запоздалых прохожих.
Вскоре в перерывах между такими манипуляциями появились первые членораздельные слова. Выглядело это так:
- А-ха-ха-ха-ха… Неелова…..
- У-ху-ху-ху-ху… Костя Райкин…
И снова:
- А-ха-ха-ха-ха… Неелова…..
- У-ху-ху-ху-ху… Костя Райкин…
Мы долго не могли успокоиться. И в вагоне метро по пути от станции «Тургеневской» до станции «Свиблово» срывались мы снова и снова на смех. И не всегда по-доброму посматривали на нас окружающие.
Без сил вернулись мы домой.
Посочувствовали Ольге и стали рассказывать ей о своих впечатлениях от игры Нееловой и Райкина. Голова у нее уже не болела и она сильно переживала, что сорвался этот поход в театр. Но, убедившись, что лимит переживаний ее исчерпан, мы рассказали ей правду.
На следующей день на работе я подробно поведал и Людмиле о нашем походе. А она, сообразив что за обман не будет ей ничего, призналась, что билеты эти дали ей в нагрузку к билетам в Театр на Таганке.
Но я не обиделся. Потому, как понял уже, что с этим спектаклем мне чертовски повезло.
Теперь в компаниях, когда заходит речь о театре, рассказываю я эту историю. И всегда вызывает она бурный смех.
Кстати, когда впоследствии нашел я эту вещь в журнале и прочел, то был удивлен отсутствием в повести главы девятой, как, впрочем, и восьмой, и седьмой… Три части было в этом произведении. Три больших части.
И сожалею сильно, что не запомнил фамилию актера, героически прочитавшего нам всю эту повесть. Наизусть.
На фото - Ирландский Домовой.
Ныне проживает в Ирландии, г.Дублин.
Автор - моя жена Оля.
Пластик, ткань, дерево.
Май 2017 г.