Плач кукушки

Кушу Аслан
     Эту непридуманную  историю  много  лет  в нижнекубанских адыгских  аулах  передавали из уст  в уста. И каждый  ее, как  прочитанную книгу,  пересказывал по-своему. Одни  кляли главную героиню  Фариду  за коварство, которым она погубила   своего  мужа,  и  преклонялись  перед благородством  их сына,  что скрасил ее   старость. Другие  наоборот – превозносили  эту женщину,  восторгаясь  величием  ее духа,  сумевшую отстоять    свое право   на  любовь,   при этом,  не   умаляя  достоинство сына, но и не   возвышая  его, который, по их мнению, всего  лишь на всего  исполнил   долг перед  матерью,  даровавшей  ему самое  бесценное  на земле  -  жизнь. Вот  такие  толки были   вокруг  этой непридуманной истории, мой   читатель, ибо   каждый был волен рассматривать ее и судить об  обстоятельствах, породивших эту трагедию, как  хотел.
     Ильяс   Чигунов, известный на  всю страну  своими новаторскими  подходами    в педагогике, спешил  домой  из Москвы, где он был на  Всесоюзной  учительской   конференции. Причиной  поспешного отъезда   из столицы для него стала  телеграмма  супруги Аминет. «Маме  совсем плохо, - писала она. - Ждем  твоего возвращения  с нетерпением».  За окном   такси,  нанятого в аэропорту  Краснодара,   мелькали  знакомые и родные   пейзажи, сменясь одни другими, но  это,  как бывало  ранее, не  радовало его. Он знал, что   мать безнадежно  больна  и, как  бы лихо не гнал  водитель такси,  ему  казалось,  что   тот  едет  слишком медленно. Он боялся  не успеть…
     После гибели   отца  мать во второй  раз  вышла замуж.  Ильяса  же все эти годы   растили  и воспитывали дедушка  и  бабушка  по отцу. Он  никогда  не видел отца, так  как  был всего лишь годовалым ребенком, когда  тот погиб.  Он не знал мать,  потому  что она никогда  не приходила  к нему,   хотя и жила  в  соседнем  ауле.  Когда он чуть подрос, то стал часто   сбегать от дедушки с бабушкой  в тот аул и, затаившись  в зарослях  акации, с теплотой,   обволакивавшей  его  маленькое   сердечко,   наблюдал  за матерью,  управлявшейся   по двору. Как-то  за этим делом  его и застали   сверстники из того аула и начали бить  чужака, занявшего   их место игр.  На шум и крики  прибежала  мать и детвора  разлетелась, как   напуганная  кем-то  стайка  воробьев, а она  подняла  его с  земли,   вытерла   разбитый нос  и спросила:  «Чей  ты, мальчик?» Как же ему  хотелось  крикнуть  тогда на весь мир: «Твой я,  мамочка, твой!» – но  внезапное   удушие   не дало  сделать  этого, и он горько – горько заплакал...Она прижала  его к себе,  вытерла  слезы, успокоила, привела  во двор и  накормила горячим  борщом  со сдобными   пышками. «Иди, -   погладила  она его по  вихрам  у    калитки,  после того как он поел, -   и больше не  попадайся этим  забиякам и драчунам».
      Домой  он не шел,  а  летел, словно  на  крыльях,  сколько   радости, ведь  он первый  раз  пообщался  с мамой и она даже накормила  его!...
     Шли годы, а он ходил и ходил,  и  смотрел на мать уже не с того места,  а  с другого,  облюбованного им на  пригорке над ее  домом, в  зарослях колючего  терновника. Ходил  в стужу,  в зной, но  не частил, чтобы не  мозолить   людям глаза,  бывало один, а то и два раза  в месяц, а  до этого  времени, пребывая  в  нетерпение и  тоске.
     Как-то   соседка-старушка Ханифа  сказала  ему, что  каждый ребенок  связан  со своей  матерью невидимыми  нитями.  Ильяс    испугался  тогда, решив, что она знает  его тайну, но потом,  посмотрев  в ее глаза,  которые, как  показалось ему, были в полном  неведении о ней, успокоился  и подумал: «Если  кто-то и связан с  матерью  нитями, не  я это.  Я -   резиновыми  жгутами, чем больше проходит  лет, или дальше отхожу  он нее, тем  они сильнее тянут  обратно».
     Ему было уже   шестнадцать и он не знал,  сколько это еще  может продолжаться, пока один  случаи в истории его хождений к матери не поставил  в ней  точку. Связан  он был опять – таки  со сверстниками в том ауле.  Как-то  по  приходу   они окружили его.
     - Кто  ты и к кому  шастаешь  в наш аул? – спросил Ильяса  один из них – розовощекий,  голубоглазый и весьма  ухоженный.
     - Не  твое дело! – отрезал он.
     - Ходят  тут всякие, -  фыркнул тот, -    а потом  велосипеды  пропадают.
     Кровью   облилось   сердце  Ильяса  - его,   который  приходит  к матери, чтобы  хоть краем глазка  взглянуть  на нее, этот   намек на воровство, привел  в  бешенство. К тому   времени он уже был рослым и   крепким  парнем, а потому одним ударом   в подбородок  свалил обидчика, сел на него,  прижал  к земле  и принялся бить по лицу  с   такими яростью и  жестокостью, что  другие сверстники от этого застыли, словно  окаменелые.
     - И   откуда  же  в тебе столько  злобы! – крикнул  кто-то  за спиной  Ильяса и, ухватив  его за  шиворот  сильной рукой, поднял  с  розовощекого.
     Откуда  в нем была эта  озлобленность? Теперь  с  высоты  своего возраста  Ильяс  Чигунов  понимал, что мать была для него чем-то  вроде бальзама на   душу, который    утолял  его сиротскую тоску, снимал  с нее боль.  Потом же, когда он уходил от  нее, они неминуемо возвращались и терзали его душу, и так  до озлобления. А тут еще этот розовощекий дорогу преградил – сытый и довольный своей жизнью, с  маменькой  и папенькой, наверное,  которых Ильяс  был лишен, да еще  с  недвусмысленными  намеками на воровство.  В общем, под горячую  руку  попался.
     - Так  откуда  в тебе  столько злобы? – повторил вопрос, по-прежнему  державший  за шиворот Ильяса   крепкий  мужчина  лет  пятидесяти.
     Ильяс  не ответил.
     - Хазрет  Шихамович, - пожаловался  ему один  из мальчишек, -  он первым  драться начал, когда  Руслан    только спросил у него – кто  он и к кому приходит  в наш аул.
     - Я не крал  ваших велосипедов! -  выпалил Ильяс  и негодование скорее на себя, чем на сверстников, обуяло  его. Он столько лет тянулся  к  материнскому   теплу, не решаясь к ней,  бросившей  его, как   не облизанного щенка, подойти, и она тоже хороша – за  все эти годы  не выбрала  времени проведать  его  хоть один раз. Ильяс  оскорбился  в лучших  чувствах, что-то  большое и светлое  стало покидать его измочаленную душу  и то была  вера, вера  в мать и радужное   будущее, что   он по  наивности  связывал   с ней.  «Наверное, порвались  нити, о которых говорила  Ханифа» - решил он тогда,  и, вырвавшись  из рук  Хазрета  Шихамовича, ушел  из того аула, как  казалось ему,  навсегда.
     Однако  время залечило и этот  надрыв. В восемнадцать Ильяс  поступил в педагогический институт  в далеком  городе и в нем не раз  ловил себя на  мысли, что  победы  в учебе и спорте он посвящает  самому дорогому человеку  на свете-маме, что всегда незримо  присутствовала рядом.
     Окончив   педагогический, он стал  преподавать историю  в родной школе. Тут и познакомился  через  год  с будущей  супругой Аминет,  направленной  к ним    учительницей начальных  классов. Осенью они  поженились. А через   несколько месяцев  ушли из жизни его бабушка  и дедушка, сначала    она, а через три дня  он. И даже   Мишид,  псина,  которая более десятка лет   служила  старикам верой  и правдой, не выдержала  такой потери и ушла со двора. Ильяс  обыскался собаку тогда, и, наконец, нашел Мишида   на   железнодорожных путях,   что проходили  невдалеке от аула. Он был перерезан  составом надвое… «Долго   я   прогонял  его от путей, почувствовав  неладное, - пояснил  ему дежуривший  у    шлагбаума  на переезде  аульчанин Хаджибеч.  - Но  недосмотрел… И скажи теперь,  Ильяс,  что нет души у  земных  тварей. От тоски по хозяевам бросился  под поезд».
     После череды  этих  событий, словно сорняк осот,  разбросавший  свои  щупальца,  въедливые, как   жук -  проволочник,   проросла тоска  и в Ильясе, и тянула, и тянула  из него все соки. А с тоской пришла и бессонница. По ночам, когда  Аминет  засыпала, он  поднимался и тихо   выходил  во двор  под старую  грушу и,   прислонившись  к ней  спиной, подолгу   сидел,  вспоминая   своих стариков. Бабушку    Гошеунай  со спицами в руках перед  керосиновой лампой, которая  после дневных будней  всегда что-то и кому-то вязала, дедушку  Исхака   вечерами  напролет  строчившего свои и чужие  отчеты, потому  что во всей округе  не было грамотней  бухгалтера.  Такими вот они были, что–то делая для себя, но больше для людей. Тогда  еще  подростком Ильяс   уверовал в то, что отними  у его  милых стариков вот эту одну   востребованность людьми, они и дня больше  не проживут. Так и случилось,  правда не сразу, а    через несколько лет, когда  в магазинах  стало больше  добротных  вещей и люди  все реже  и реже стали  обращаться    к Гошеунай, а  в округе    появилось  много не менее грамотных бухгалтеров, чем  Исхак, отучившихся  в  больших городах.
     В одну   из ночей  Ильяс  уснул  под старой  грушей и даже первые яркие  летние  лучи солнца, коснувшиеся  век,  не разбудили его,   вот таким   крепким и оздоравливающим был сон.  А когда  он  проснулся,  жизнь, которая  казалась ему  последний месяц  сворой гоняющихся  за ним колких  извне и кусающих  изнутри  обстоятельств, после    спавшего напряжения, представилась немного в ином  цвете.
     -Совсем  ты  извел  себя, -   вышла из дома и, присев рядом, сказала  Аминет
     - Они были для  меня  всем, -  ответил он, -   а теперь вокруг пустота.
     - А  я? – спросила    она  и тихо,  чтобы  невзначай  не  ранить, добавила. – А мать?... Мы то у тебя  остались?
     - Ты-то  осталась, - задумчиво ответил он, - наверное, потому  и выдюжил. А мать… что мать. У нее  своя жизнь, в которой   она меня и знать не хочет.
     - Нет  у нее никакой  жизни, - сказала Аминет. -  Горе мыкает  одна-одинешенька.  Тетка  моя,  что    по соседству  с ней живет,  мне сказала  об этом. Может,  заберем  ее  к  нам?
     - Я  подумаю, - тронутый словами жены   за живое,  ответил он, и, когда  вошла  во двор соседка  Ханифа,  поднялся резко   и направился  в дом.
     - Что   это  с ним? -   спросила  та.
     - Мать  я   его предложила  к нам перевезти, -  посмотрела вслед  мужу  Аминет. – Как – никак,   родная ему кровь. Может , рядом  с   ней   утешится, а то  совсем извел  себя  после  смерти  дедушки  с бабушкой.
     Ханифа   вздрогнула  и  заговорщически   склонилась  над Аминет:
     -  Не  ворошила   бы ты,   девочка,  прошлое  их семьи…
     - Вы  это о чем?
     Ханифа  склонилась еще ниже:
     - Люди говорили тогда, что Фарида   виновата  в  смерти отца Ильяса  - Касима.
     Аминет  подперла  лоб ладонью и устало ответила:
     - Не знаю, что   говорили тогда люди,   да и знать  не хочу, столько времени   прошло. По мне как  Ильясу  лучше будет. Ему это и решать.
     Несколько   недель он проходил  в  раздумьях, а потом, наконец,  решился, и,  чтобы не падать, словно  снег на голову   матери, попросил предупредить ее об этом  Хазрета Шихамовича, того  самого, который  осадил его рукоприкладство  в  юности, и был директором школы  в том  ауле.
     В назначенный  день Ильяс  вместе  с  Аминет  приехал  к матери и испытал  глубокое    разочарование, не найдя  ее  дома. Все пояснил  вышедший из дома  молодой человек  приятной наружности. «Два дня назад  Фарида продала  мне все свое  имущество и   съехала   из аула, – сказал он. -  А  вам   оставила это письмо, - и  протянул его Ильясу.
     Вернувшись домой,  он торопливо раскрыл  конверт. «Прости меня, мой  сыночек, непроходящая  острая боль всей  моей жизни, - писала  Фарида. – Прости,  не  от тебя  убегаю,  от себя, от своего   прошлого, пребывая  в  глубоком  отчаянии и раскаянии, которых хватило бы, наверное, на  весь мир тех  людей, которые  совершили проступки  и  преступления  и негодуют  на себя за это. Прости, что всю жизнь  боялась  посмотреть  в твои глаза,  в глаза моего человечка, которого обрекла  на безотцовщину и сиротство.  Прости,  что  боялась  тогда и боюсь  сегодня. Прости меня, сынок,   за то, что  недодала тебе  материнских молока, тепла, ласки и  любви…
     Ильяс отложил письмо, откинулся  на спинку  стула, расстегнул ворот рубашки, болезненно размял   рукой горло. Редкие  мгновения  удушья  захватывали его,  словно цепкими  клещами, когда он сильно  волновался. Отдышавшись, он  снова принялся  за   чтение письма…Я была  единственным  ребенком  в семье, -  продолжала писать мать. – Отец очень  сожалел, что  у него нет сына  и   воспитывал  меня, как  мальчишку. Я  сызмальства уже помогала ему  по хозяйству, кормила  скот, легко и умело управлялась с   лошадьми,  даже  стреножила  их на  выпасах,  а к  18 годам, как говорится  в нашем  народе,  поизносила  на косовицах   семь кос. Все это, хотя   внешне и не лишило меня женственности и обаяния, но   внутренне укрепило  мужские начала, что потом, в будущем, наверное,  и сыграло  со мной злую шутку.
     В те же  восемнадцать лет, когда  родители   дали на это  добро,  мою девичью  комнату  стали посещать  женихи. Их дело,  как говорилось тогда,  ходить  к девушке,  а ее  перебирать. Вот я  и оставила  из них  двоих -  твоего отца  Касима и Инала,  отказав   остальным в сердечной  привязанности. Отец  твой был кареглаз, черняв, высок,  застенчив, а  Инал наоборот – голубоглаз, белокур,  коренаст, решителен и смел  в    поступках. Последнего к тому времени я уже  очень любила. Как-то  девочкой  - подростком  я подвернула  на реке ногу, а  Инал,   к той поре зрелый  юноша,  вправил вывих  и принес  меня, окруженный  стайкой  моих  сверстниц  - подружек,  домой. Я навсегда  запомнила  его  сильные руки и надежное   плечо, которое  приобнимала, уже   совсем не чувствуя боли и ощущая  себя  бестелесной пушинкой. Это  были  мгновения безграничного счастья, навсегда  впечатавшиеся  в  мою   память,  которые потом  переросли в глубокое  и   испепеляющее  чувство. Так  я  впоследствии  думала, что Инал  пронесет  меня  через всю жизнь… А что  до твоего отца, то, как  натура более  сильная,  я  пожалела его, а потому  не отвадила  вместе  с другими, думая, походит, походит, все   поймет и сам  уйдет.  Так  я  решила  в самом  начале, ну а потом  стала придерживать его рядом   для  острастки  Инала, так  как   была  твердо  уверена, что доставшаяся  мужчине  без особого  труда  и усилий  женщина  впоследствии  мало ценится  им. Точку  в этой истории  сватовства  ко мне поставил   мой отец. Ты,  сынок, наверное,  знаешь, что в нашем  народе  отцам  не  принято говорить   с сыновьями  и дочерьми  об их  сердечных   делах, но  право  вмешаться  в них они  всегда  имели и делали это через  матерей или других  родственников. Так  вот, в один из вечеров отец  уединился  с  матерью  в комнате  и что-то  долго и назидательно говорил ей, а потом  мать вышла  ко мне и сказала: «Отец  категорически против, чтобы  ты  выходила замуж  за этого хулигана Инала, и считает, что  лучшей   парой  тебе  будет  Касим  Чигунов. Он из хорошей  семьи. Его отец   самый грамотный бухгалтер  в округе, а мать  мастерица   на все руки, лучше  которой не  сыскать  в нашем краю. Она добрый  человек  и будет тебе  хорошей  свекровью». «Но я не люблю  Касима, мама!» - отвернулась  упрямо я. «Любовь она со временем, доченька, уходит, а жизнь – то  продолжается,  и отец  не хочет, чтобы  ты допустила непростительную ошибку, выйдя  замуж  за этого  драчуна. Сегодня он бьет одних,  а завтра  доберется и до тебя». «Но я  не люблю Касима! – стояла  я на своем. «Что  ты  заладила  не люблю, да  не люблю,  стерпится - слюбится!»  А потом  голос  матери стал строже: «Не смей  перечить  отцу,  упрямица! Я никогда  не делала этого и тебе не позволю!» Она вышла. Как назло,  в тот   вечер оба жениха   сошлись   в моей девичьей и Инал   жестко  поставил вопрос: «Так  не может больше продолжаться, Фарида, ты сейчас   же должна выбрать одного из нас!» Я  была послушной дочерью своего отца  и ответила  ему: «Выбираю  Касима»… Ты  видел бы  глаза Инала после  моих слов, сынок. Две звезды твердой  надежды,  что я  выберу  именно его,  сиявшие   в них еще минуту  назад,  потухли, словно  с рассветом. Инал   поднялся и вышел,  а мы  с твоим  отцом  обменялись  зароками  на  верность данному  слову  и определили день  свадьбы.  Инал  же  уехал  из аула  в тот же вечер  и, устроив  в одном из ресторанов  Краснодара драку и погром, получил   за это срок  - два года  колонии. Твой   же отец    после  свадьбы  оказался  на  редкость  нытиком и  слюнтяем и волочился  за мной,  как переросток теленок  за  матерью-буренкой,  умаляя   о любви, которую   я не могла   ему дать.  Через год  у нас  родился  ты  и весь  последующий  был для меня  самым счастливым  годом, потому  что у меня был ты, моя  кровинушка,  которому  я  могла  всецело посвятить себя  и сполна  отдать  нерастраченную любовь. Твой же  отец  по-прежнему  не  возбуждал  во мне ничего кроме  презрения и ненависти, а потому  я  не раз  уходила  от него и возвращалась  по  настоянию своего отца.
     Прошло  два года и  Инал вернулся  домой,  и как-то, встретив  на улице  этого человека  своей  вожделенной  мечты,  я  поймала  себя на  чувстве, что по-прежнему  горячо  и нежно  люблю его.
     - Как ты? – спросил  с   укоризной он.
     - Хорошо, -  слукавила я  сквозь  комок  подкативший   к горлу.
     Кивнув  на прощание, он пошел  дальше. А потом, когда  до меня дошел  слух,  что он сватается  к одной из девушек  в нашем ауле,  я  слегла  в  сжигавшем  меня  двое  суток жару.  На третий день   утром  поднялась, вышла   во двор и  присела на  скамейку  рядом  с  суетившейся  у печи твоей бабушкой  и моей  свекровью Гошеунай.
     - Что, чуть   полегчало, доченька? – спросила  она.
     - Намного лучше,  нан, - сказала  я.
     - Ну и слава Аллаху! – выставила перед собой ладони она, благодаря  Всевышнего,  а  затем   погладила  ими лицо   с обеих  сторон и продолжила. – Сегодня  наш черед  эти сутки  охранять колхозную бахчу,  может, поедешь  с мужем, развеешься. Там  шалашик  стоит хороший и воздух  по  ночам лесной  бодрящий и оздоравливающий.
     - Что же  не поехать, если вы так   хотите, -  стараясь   угодить свекрови, с  которой  у меня  установились теплые  отношения, ответила я.
     - Езжайте,  езжайте, - махнула  она, -  а  об Ильясике не  беспокойтесь, мы с дедом  за ним присмотрим.
     Через  полчаса   мы сидели  вдвоем  у  шалаша  на бахче  и он приобнял меня за плечи. Я  отстранилась. Это очень непривычно  разозлило  его.  Он   схватил  меня  за горло и стал душить.Я была   сильнее, убрала  с шеи  руки и опрокинула  его. Он  поднялся и сел  передо мной  на колени и стал  биться  в истерике:
     - Что,  что я должен  сделать  для  тебя, чтобы  ты поверила  в  меня  и полюбила?
     - Какой  ты  мужчина! -    брезгливо   воскликнула  я, - если  не можешь  совладать с  женщиной! Фу-ты, расцарапал мне всю шею,  как  баба!
     Он сидел  все  в той же  позе,  склонив  к  коленям  голову, и ждал  ответа.
     Я бросила  взгляд   в низину, где  селился хутор.  На окраине его  в загоне  резвились лошади.
     - Угони, как делали наши деды,   вот того   председательского  коня, - указала   я  на  вороного иноходца, выделявшегося  в табунке  своей   статью.
     - И что мне прикажешь  с  ним  делать потом?
     - Угони   подальше  в горы или за Кубань.  За краденного иноходца настоящую цену тебе   никто не даст, не  разбогатеешь,  но мне   докажешь,  что не   рохля  и способен  на  поступок.
     Когда  он поехал  в  аул на телеге за  уздечкой,  в    моем    воспаленном  недавним  жаром  сознании, подгоняемым  страхом   навсегда  потерять Инала, вдруг   созрел  ранее непреднамеренный   план. Я    спустилась    в хутор,   нашла  в нем  сторожа  конюшни  Петра,  мужичка  с  бесноватым блеском  в глазах  и сказал ему:
     - Сегодня  ночью  за председательским  конем прийдет  вор.
     - Тебе  то, девонька, какая выгода   сказать  мне об этом? -  хитровато  огляделся   тот  по сторонам.
     - Убей его!
     - Тебе - то   в этом  какая  выгода,  спрашиваю? – более   настойчиво  повторил  Петр.
     - Это  опостылевший  мне  муж.
     - И какова будет   мзда? – усмехнулся, прищурив  глаза,  мужичок.
     Я сняла самое дорогое, что на мне было  - золотую   цепь с шеи и передала  ему.
     Он попробовал  ее на вес, покачав  в  ладони, и усомнился:
     - Не  легковата ли цепка,  чтобы брать за нее такой грех на душу?
     - Не   легковата!  Больше мне тебе дать  нечего.
     - А если  в тюрьму  посадят?
     - Так ты же при  колхозном  добре  сторожем, кто тебя за такое посадит. Может, еще и медаль дадут.
     - Медальку,  говоришь! -   просиял мужичок. - Тогда  лады,  девонька.
     В ту  ночь Петр застрелил  пришедшего   за председательским  иноходцем  Касима, а    позже  какой-то  высокопоставленный  начальник  вручил ему большую   грамоту  с  вензелями  за  бдительное  сторожевание  колхозной  собственности.
     Вот так, сынок,  в своей  безудержной  и безумной  страсти к  Иналу,  начисто застелившей  мои глаза  и  захватившей душу,  расчищая  к нему  дорогу,  я  погубила  твоего отца…
     - Что ж ты   наделала, мама? – в едином  порыве, отбросив  письмо на стол,  будто  бы до сих пор  держал  в руках что-то неприятно-гадкое, Ильяс   снова откинулся  на спинку   стула и ему  снова начало перехватывать  горло, что он едва  успел крикнуть в соседнюю  комнату: «Аминет!» Супруга появилась на пороге  мгновенно,  накапала  в стакан   воды  валерианки и  отпоила   его.
     - Может, я  отложу это  письмо и ты дочитаешь его завтра, - предложила  она.
     -Нет – нет,  Аминет, все самое    страшное  в  нем уже позади, оставь, - едва   перевел дыхание он.
     Ильяс  всегда  с  жадностью читал  книги, никак не относящиеся  к нему,  а  тут  были  близкие  и родные люди,  трагедия  его семьи,   о которой он практически ничего не знал. И не до  праздного любопытства  было сегодня ему, все это очень сильно  будоражило  его кровь, заставляя плакать сердцем,  что иногда  убивает   человека, или очищает  до святости, и  третьего  тут не было дано. И его рука  снова  невольно потянулась  к  письму… Через   месяц  после  гибели  твоего отца  я  вышла замуж за  Инала и мы переехали  в этот аул, а через  несколько дней  я приехала   за тобой. Некогда очень  добрая  ко мне твоя  бабушка, ничего не подозревавшая тогда   о моей  причастности к смерти  Касима, обошлась со мной  очень сурово. «Еще  не остыло  тело твоего  супруга, как  ты  нашла  себе  другого, стыда у тебя нет и совести!» - резко  отрезала она. – И  нашему  внуку  не нужна такая  мать!»  Я попыталась  отсудить тебя, но Инал  тоже настрого приказал  мне не делать  этого. «Оставь в покое  стариков, - сказал  он, -  и не отнимай  у них последнюю   надежду – внука.  А у нас  с тобой будут  еще  свои  дети». Мы  прожили  с ним  в любви и  согласии, сдувая  друг с друга  пылинки,  полтора  года, пока  он не  съездил   в тот злополучный  хутор, где на ноябрьские  праздники  всегда  устраивались общерайонные скачки,  и Петр на хмельную голову раскрыл ему мою страшную  тайну.   Домой  он вернулся   очень  злой  и уже  с  порога набросился  на меня: «Да  как ты  так  могла!». Я поняла  все, бросилась  на  пол и обняла его  колени: «Родной ты мой,  любимый, для  нашего ведь счастья  старалась!» Он  небрежно оттолкнул меня ногой, как  не заслуживающую  уважения   тварь и  ранил больно  словами: «Ты убийца, а  не  Петр, и  нам никогда не быть более  вместе!» Сказав  так, он навсегда ушел из моей  жизни…
     Первое время я еще очень злилась на  Инала, пока  не  поняла, что   он был более  благородным и чистым во всех отношениях  человеком, чем  я, что   именно за это  я его так  страстно и любила.
     Вот и вся  моя горькая  история, сынок,  спасибо, что  прочитал  мою исповедь, послушал  плач  кукушки, которая оставила  птенца  не в своем  гнезде  и с острой болью  теперь  сожалеет  об этом. Прошу, больше   не ищи встреч  со мной, и поверь,  я не достойна  тебя. Так будет лучше для  каждого из нас».
     Потрясенный  написанным и последними словами  матери,  Ильяс  еще  долго ходил   по комнате, не  находя   себе  места,  а потом  решил выйти  на  улицу  и  развеяться.   Стояла  тихая  и  теплая  летняя  ночь,  которая  своей  умиротворенностью, казалось, призывала  его  последовать ее примеру, быть   такой, как  она, говоря  в  назидание: «Успокойся, прошлого не вернешь, не  вернешь и не исправишь»!  И он   успокоился.
     Прошло  еще около пятнадцати лет, когда  однажды  к нему  заглянул  Хазрет  Шихамович, который  уже давно  находился  на пенсии, и завел разговор о том  да о сем,  а   потом, будто  бы  про  между  делом, невзначай, обронил:
     - Недавно ко мне  друзья  из Причерноморья  приезжали  на  юбилей  и рассказали, что  все это время, как  твоя  мать Фарида  уехала,   она проживала  у них  в горном ауле  Пшадхабль.  А недавно  ее  дом  сель  снесла,  она  же  чудом  осталась жива.  Тамошняя  семья  Казановых  ее после той  беды  приютила.
     - Что  же  вы, Хазрет  Шихамович,   мне   раньше  об этом  не  сказали, -  вздрогнул  Ильяс.
     - Так  юбилей   мой только  позавчера  был – 70   годков  стукнуло, - объяснил  тот, довольный тем,  что  принесенная  им весть  глубоко  задела  Ильяса.
     - Не может мать при живом  сыне   быть  в  чьем-то   доме приживалкой, - сказал   Ильяс  и направился  к стоявшему   во дворе  автомобилю.
     - Езжай,  езжай,  сынок,  и забери  мать, -   напутствовал его Хазрет  Шихамович, -   не должен человек  на старости лет оставаться одиноким.
     Через  час езды  по  загруженной   автомагистрали, а другой по изматывающему  от  непривычки  горному   серпантину, он вошел во двор той  семьи,   где   предположительно жила  Фарида. Мать   первой  вышла из дома, а он,   поторопившись ей навстречу, сказал: 
     - Здравствуйте, мама!
     Они  стояли близко  друг от друга,  на расстоянии вытянутой руки. Она,  внимательно   всмотревшись  ему   в лицо, и, вероятно, найдя  в нем знакомые черты  того  вихрастого  мальчишки,  которого  спасла  много лет назад от аульских  забияк -   сорванцов и   накормила, стала  гладить Ильяса  по щеке  и волосам, тихо  шепча:
     - Да,  да, как  же  я  могла не догадаться  тогда. Не  узнала,  подвели меня  материнское  сердце  и чутье…
     - Ну теперь - то вы  меня  узнали, -  улыбнулся  Ильяс  и впервые   в жизни  обнял  свою мать.
     Последние три года  жизни Фарида   провела  в доме  сына, окруженная   любовью  его,  невестки, внука  и внучки,   любовью,  о которой  она всегда   мечтала.
     Рассчитавшись с таксистом, Ильяс  Чигунов  вошел в  свой двор, в котором уже  собралась  добрая половина аульчан.  «Какая  сильная  женщина, смогла не отдать богу душу,  пока не дождалась  сына, -   прошептала  вслед Ильясу   одна из старушек, когда он уже  входил  в свой дом.
     - Ты приехал, сынок, - погладила   его по руке Фарида,  а потом  попросила всех   уйти  и оставить ее наедине  с Ильясом.
     - Простил ли ты меня за  все? -  спросил  она.
     Он  поднес  ее руки к губам:
     - Да, мама.
     - Спасибо, сынок,  теперь  я могу   спокойно  умереть, -  сказала  сухими губами она. – И если есть небеса  обетованные , то   я обязательно найду  там  всех,  кого  уже нет   с  нами на земле  и кому  я  причинила  боль,   и тоже  попрошу   у них   прошения.
     После  этих  слов  Фарида  вздрогнула, изогнулась грудью  и навсегда  закрыла  глаза…
     Через два  месяца  после  смерти матери серьезно заболела и Аминет, а  когда она прошла  курс  лечения, врачи  настоятельно рекомендовали ей  побольше  бывать на свежем  воздухе.  В связи  с этим  Ильяс  часто  возил ее  в  смешанный  лес,  что был  в нескольких  километрах  от их  аула.   «Тут чудно, разные деревья  и пахнут  по-разному, - как  - то  сказала  по весне  Аминет,  - не лес, а какой-то  букет запахов».
     В то  осеннее утро  лес   пах   древесной  смолой,  а  воздух был  сдобрен кислородом  так, что  он распирал грудь.  Где-то    закуковала  кукушка.
     - Плачет  кукушка, -  вспомнив  мать, невольно   обронил Ильяс.
     - Странное определение  - плачет, - улыбнулась Аминет. – А я  вот всегда, как  все, думала,  что она оставшиеся  людям   годы  жизни отсчитывает. И по  ком  же  она  плачет?
     - По  птенцам,  подброшенным  ею  в чужие   гнезда, -  задумчиво ответил Ильяс.
     Аминет все  поняла  и промолчала.