Глава VIII. Страсти по Мениппу

               

 Римская провинция Ахайя. Город Коринф.
 Лето 810 года от основания Рима
 (57 год нашей эры).

   

     Ближе к полудню жаркого дня первого летнего месяца июня на главной площади Коринфа остановилась повозка, из которой вышел благородного вида человек в безупречном светло-бежевом гиматии. Жестом отпустив возничего, он немного постоял, словно в раздумье, перед храмом Зевса Капитолийского, а потом решительно пошел через площадь, направляясь к резиденции римского проконсула.
Возле крыльца его встретили два легионера в сверкающих лориках* и сияющих на солнце шлемах. Пришедший показал им двойную табличку, скрепленную кольцами, и они тотчас пропустили его в атриум.
Здесь царили приятная прохлада и рассеянный мягкий свет, струящийся из отверстия светового колодца, устроенного в потолке. Направо и налево шли два гулких коридора, по которым деловито сновали чиновники, писцы, разного рода порученцы. У дверей комнат прохаживались посетители в ожидании приема. К вновь прибывшему тотчас подошел солидного вида статор*.
  - Кого желает видеть господин парафилакс? – вежливо осведомился он.
  - Квинта Статилия Корнелиана, господина проконсульского квестора, - ответил Аристокл.
  - Господин квестор ожидает господина парафилакса? – последовал вопрос.
  - Нет… У меня не было времени предупредить его.
  - Прошу тебя немного подождать, господин, - почтительно сказал статор. – Я пошлю узнать, у себя ли проконсульский квестор и сможет ли он тебя принять…
 Аристоклу пришлось некоторое время провести в атриуме. Однако ожидание оказалось не слишком долгим, и довольно скоро статор с вежливой улыбкой сообщил:
- Квинт Статилий Корнелиан пребывает у себя в оффисиуме* и готов принять господина парафилакса. Господину нужен провожатый?
- Благодарю, я знаю дорогу, - хмуро отозвался Аристокл.
Статор вежливо улыбнулся, но когда парафилакс прошел мимо него, улыбка медленно сползла с его лица, которое вновь приняло мрачно-настороженное выражение.
  Между тем, Аристокл уже шел по длинному коридору, полы которого были выложены темным мрамором, а стены украшены, помимо мраморной облицовки, еще и полуколоннами, которые образовывали подобие ниш, из которых на посетителя смотрели мраморные лики римских правителей и государственных деятелей: диктатор Сулла, Юлий Цезарь, основатель нынешнего «римского» Коринфа; Гней Помпей, его друг, а потом соперник; Марк Красс, герой спартаковской войны, впоследствии навлекший на Рим позор сокрушительным поражением от парфян; Октавиан Август, первый римский император; императоры Тиберий, Клавдий… Парафилакс шел, с любопытством рассматривая окружающую обстановку, и не мог отделаться от ощущения, будто бы он находится не в своем родном Коринфе, а вдруг внезапно каким-то чудом оказался в Риме.
Наконец Аристокл дошел до нужной двери; открыв ее, он вновь очутился в атриуме, только значительно меньших размеров, нежели в основном здании. Из атриума по обе его стороны несколько дверей вели в служебные комнаты, и чиновники то и дело сновали через залу из одной двери в другую. Парафилакс решительно прошел через атриум и оказался у входа в таблиний*, отделенный от атриума массивным тканевым пологом, поглощающим все звуки. Поколебавшись секунду-другую, он отдернул край полога и вступил в таблиний, где и работал сам проконсульский квестор.
Корнелиан сидел за огромным массивным столом, изготовленным из туи, доставленной из провинции Африка; рядом со столом находился еще один столик, значительно меньший, который легко можно было переносить с места на место. Возле маленького стола имелся поставец, достаточно большой, чтобы на нем могли разместиться несколько сосудов: килики и скифосы, между которыми располагался небольшой киаф*. За спиной квестора разместился ларарий* с изображениями богов и древних римских героев, а справа от него на полу стоял большой сундук, окованный бронзовыми полосами. Аристокл сходу заметил, что сундук надежно заперт и опечатан: вероятно, в нем хранились важные документы, а возможно – денежные средства на общественные нужды. Мраморный пол таблиния устилали звериные шкуры, а стены украшали великолепно выписанные фрески, изображавшие сцены из Энеиды великого Вергилия. Кабинет удачно сочетал в себе торжественное величие с деловым уютом – ничего лишнего, никакой кричащей роскоши, хотя про себя Аристокл не преминул заметить, что в сравнении с этим таблинием его собственный служебный кабинет в курии выглядел куда более скромно.
Корнелиан что-то сосредоточенно писал на свитке пергамена, а перед ним лежало еще несколько свитков в футлярах. Однако, увидев вошедшего, квестор тотчас отложил стилос и поднялся навстречу посетителю.
- Аристокл! – воскликнул он с неподдельным воодушевлением.
Корнелиан протянул парафилаксу руку.
- Квинт Статилий, - уважительно произнес Аристокл, отвечая на крепкое рукопожатие. – Благодарю, что нашел для меня время.
       - Времени, надо признать, у меня немного, - заметил проконсульский квестор, - однако я рад тебя видеть, тем более, что это всего лишь вторая наша встреча, да?
       - Да, - улыбнулся в ответ Аристокл.
       - Ну что же, присаживайся! – квестор, как радушный хозяин, придвинул гостю катедру – мягкий стул с высокой спинкой в форме полукруга, очевидно, предназначенный для желанных посетителей.
       Аристокл с удовольствием опустился на весьма удобное сиденье и откинулся на не менее удобную спинку. Корнелиан подошел к поставцу и, взявши киаф, осторожно налил из кувшина темно-красного вина в большой греческий килик, украшенный росписью и снабженный двумя полукруглыми ручками.
        - Это хиосское неразбавленное, - сказал римлянин, протягивая килик гостю. – Может, велеть воды принести?
        - Нет, благодарю, - отвечал Аристокл. – Я сделаю только несколько глотков, сегодня очень душно.
     Парафилакс пригубил восхитительного душистого вина, наслаждаясь его свежестью и ароматом, и вдруг поймал себя на мысли, что ему доставляет даже некоторое удовольствие видеть Корнелиана, который сейчас совсем не был похож на того грубого, наглого и бесцеремонного римлянина, что ворвался к нему в служебный кабинет в ту весьма памятную первую встречу.
    Аристокл вернул килик на поставец, а квестор опустился в свое кресло-солиум*.
        - Итак, парафилакс, - сказал он внушительно, - надеюсь, ты принес мне добрые вести! Слушаю тебя очень внимательно.
     Аристокл собрался с мыслями – выпитое вино оказалось на вкус просто превосходным, однако несколько расслабило его.
       - Господин проконсульский квестор, - начал парафилакс чуть-чуть торжественно, - мои диогмиты доложили мне о том, будто ты быстро и  весьма успешно справился с возложенной на тебя проконсулом задачей. Я хотел выразить тебе свои поздравления…
       - Не стоит, - сухо заметил Корнелиан. – Действительно, публикан Галерий Прокул был найден довольно быстро… вернее, найден был его труп. Как-то неловко выслушивать поздравления, если поводом к ним служит мертвец. Не приходится, однако, сомневаться, что это был несчастный случай. А возможно, воля богов… Весьма печальный исход, но всё же это лучше, нежели полнейшая неопределенность и непроходимый тупик, не так ли?
     Аристокл закусил губу: квестор был достаточно откровенен. Тем не менее римлянин тут же непринужденно добавил:
       - Надо честно признать, что твой иринарх… этот… как его?
       - Перант, - почтительно подсказал Аристокл.
       - Вот именно, Перант! – воскликнул Корнелиан. – Он оказался куда более толковым и расторопным, чем показался мне вначале! Думается, этот парень вполне на своем месте и не зря получает жалованье…
        Снова намёк? Аристокл помнил, однако, что квестор предпочитает пренебрегать намёками и высказываться напрямик, без обиняков, не гнушаясь порой обыкновенной грубостью. Между тем, Корнелиан невозмутимо сменил тему:
    - Но ведь ты побеспокоил меня не только для поздравлений, парафилакс?
    - Разумеется, - отвечал Аристокл. – Если помнишь, квестор, в нашу встречу ты поручил мне собрать максимум сведений о пропавших людях. Тогда тебя беспокоил главным образом пропавший публикан, но вот теперь есть смысл потолковать и о других исчезнувших коринфянах, чьи следы пока еще не найдены… Тебе это интересно?
       - Да, конечно! – отвечал Корнелиан, похоже, не заметив в вопросе тонкой эллинской иронии.
       - Я собрал все сведения, которые только можно было собрать, - хмуро сказал Аристокл. – Итоги довольно неутешительны…
       - Уже интересно… - сказал квестор, пристально глядя на собеседника. – Ну, и?..
       - За неполные три года в Коринфе и его предместьях пропало почти девять десятков человек, - отвечал Аристокл, - и это еще только те, об исчезновении которых кто-либо сообщил в курию через моих диогмитов. Сколько же пропавших на самом деле – знает, наверное, один только Зевс.
     Корнелиан многозначительно помолчал.
      - Давай опираться на факты, - сказал он наконец. – Отбросим тех, о ком никто ничего не сообщил. А по твоим данным пропавших неведомо куда и как насчитывается… девяносто?
      - Если точнее, восемьдесят семь, - заметил Аристокл.
      - Это не меняет дела… Но, клянусь Юпитером, это же почти целая центурия! – воскликнул квестор. Было заметно, что Корнелиан много лет провел на армейской службе – отсюда и склонность мерить всё вокруг военными категориями. – За три неполных года… Иными словами, за это время Коринф примерно каждый месяц терял от двух до четырех человек… восемьдесят семь крепких, молодых и здоровых мужчин! Весьма впечатляет.
     - Да, - угрюмо согласился Аристокл. – Все пропавшие – мужчины от 16-ти до 49-ти лет. Как одинокие, так и семейные… Уроженцев Коринфа среди них не более трети, остальные – приезжие и недавно обосновавшиеся в городе. Разумных объяснений всем этим исчезновениям я не нахожу.
    - Но ведь помнится, ты говорил, что кое-кто находился живым и вполне невредимым, ведь так? – спросил Корнелиан.
    - Такие не входят в обозначенное мною число, - сухо отвечал парафилакс, - я их давно вычеркнул из своего списка. Честно говоря, я не ожидал подобной картины. В последние годы в Коринфе не было ни войны, ни мора, не отмечено сколько-нибудь серьезных бедствий, землетрясений, мятежей… я решительно не понимаю, что же могло случиться со всеми этими людьми.
     - Обыкновенно войны, мор и мятежи уносят куда большее количество жизней, нежели названное тобой число, - заметил квестор, - не говоря уже о землетрясениях. В сравнении с количеством жителей Коринфа девяносто человек – это капля в океане! Но мы-то с тобой, Аристокл, для того и занимаем свои должности, чтобы в городе не происходило того, что сейчас происходит! Я чужд всякого рода звонких фраз и ложного пафоса, но должен сказать: каждый свободный коринфянин имеет право жить и трудиться на благо как Ахайи, так и всего государства… А наша задача ему это право обеспечить! И пока следует признать, что со своей задачей мы с тобою не справляемся. Вот такой напрашивается вывод.
      Корнелиан откинулся на спинку своего солиума и погрузился в угрюмое молчание. Аристокл тоже молчал – то ли растерянно, то ли просто из почтения к старшему по должности и возрасту.
    - Всё это крайне прискорбно, - квестор зашевелился на своем месте. – Но от меня-то ты чего хочешь? Я всего лишь недавний назначенец, я и в Ахайе никогда прежде не бывал! А ты – здешний житель, уважаемый в городе человек, знатного и древнего рода… кому, как не тебе с твоими иринархами и диогмитами, распутывать местные городские тайны?
      Аристокл невольно усмехнулся про себя: вот как запел самоуверенный и заносчивый римлянин! Можно, конечно, напомнить ему, что проконсульский квестор обязан за раскрытие местных тайн также отвечать! Однако вряд ли такое напоминание будет встречено благосклонно; скорее, наоборот, а между тем, Аристоклу в лице видного римского чиновника необходим именно союзник, а не явный или тайный недоброжелатель. Поэтому парафилакс решил повести себя иначе.
      - Признаюсь честно, - сказал Аристокл, - что нахожусь в немалой растерянности. Ни с чем подобным ни я, ни мои люди раньше никогда не сталкивались. Мои диогмиты приучены иметь дело с реальным противником в открытом бою. Тут они не уступят даже отрядам регулярной армии. Однако разгадывать подобного рода загадки явно не по их части. Кстати, и не по моей тоже.
     - Это ты к чему клонишь? – подозрительно спросил квестор, слегка подаваясь вперед.
     - Это я к тому клоню, что служба парафилакса не годится для таких дел, - прямо заявил Аристокл. – У нас совершенно другие задачи…
    - Прости, мой друг, но у меня дел никак не меньше, чем у тебя, а я всего лишь простой чиновник, и разгадывателей головоломок в моем аппарате нет, - отвечал Корнелиан.
   - Зато есть профессиональный чиновник, - парировал Аристокл, - опытный и решительный, имеющий опыт административного управления и ведения уголовных дел. Он сейчас сидит прямо передо мной.
     Квестор побагровел лицом, словно его уличили в чем-то непотребном.
   - Чего ты хочешь, Орк тебя забери? – угрожающе процедил он сквозь зубы.
   - Я хочу, Квинт Статилий Корнелиан, чтобы ты сам, как проконсульский квестор, взял на себя это дело, - напрямик заявил Аристокл. – На мой взгляд, ты – единственный чиновник, кто может эффективно расследовать необъяснимые исчезновения людей в Коринфе и его окрестностях.
   В таблинии повисла напряженная тишина. Корнелиан долго в упор смотрел на Аристокла, но тот не опустил взгляда и продолжал спокойно и уверенно взирать на римлянина.
        Квестор встал со своего солиума, медленно прошелся по таблинию, заложив руки за спину. Обошел вокруг своего огромного дорогущего стола и остановился прямо перед Аристоклом.
   - А как насчет тебя? – спросил он наконец. – В чем ты видишь свою роль в этом деле?
   - Я твой первый помощник, твоя правая рука, - ответил Аристокл, - однако только лишь в деле преследования, задержания и заключения под стражу выявленных преступников. А вот найти их и выдвинуть обвинение – это дело имперских властей.
       Квестор выслушивал эти дерзкие речи внешне спокойно, и только по ходившим на скулах желвакам нетрудно было понять, что он может взорваться в любую секунду. Но Аристокл, казалось, не обращал на это внимания.
    - Позволь тебе напомнить, парафилакс, - сказал сурово Корнелиан, - что ты избран народным собранием, именно тебе твои сограждане доверили заботу о спокойствии города. Об этом мы уже говорили в прошлый раз. Или ты полагаешь, что тебе не хватает полномочий? У тебя в подчинении несколько сот человек диогмитов во главе с иринархами; всем городским общинам предписано оказывать тебе всяческое содействие… я не вижу никаких препятствий твоей деятельности. Непонятно, зачем тебе нужен начальник в моем лице.
       - Меньше всего мне нужен начальник, - сухо ответил Аристокл, - я подотчетен избравшему меня народному собранию. И я говорю только об одном деле, которое не входит в мою компетенцию. Я убежден, дело об исчезновениях гораздо сложнее, чем мне самому представлялось изначально, и у меня нет ни подходящих людей, ни должного опыта, ни тем более – влияния. Я – всего лишь выборное лицо, я не юрист, не инквизитор*, а мои диогмиты – обычные вольноотпущенники из бывших государственных рабов. Этим же делом должны заниматься чиновники более высокого уровня, то есть служба проконсула. Таково мое мнение.
     - Аристокл, - резко остановил его Корнелиан. – ты городской чиновник, такой же, как и я. Ты вхож в коридоры имперской власти. Между нами есть разница, и вот в чем. Я представитель аппарата империи, уполномоченный проконсула и принцепса; ты – представитель общин Коринфа, их избранник, уполномоченный народным собранием. Я надзираю за исполнением римских законов, я призван бороться с теми, кто препятствует воле Рима в этой провинции. Всё же остальное – внутреннее дело коренного населения Ахайи, в данном случае – Коринфа и его области! И если у вас в городе творятся сущие безобразия – так принимайте меры, ищите преступников, карайте их в соответствии с вашими законами и правилами – если только они не противоречат римскому закону. Я выразился достаточно ясно?
    - Ты выразился вполне ясно, чтобы дать понять: странные и зловещие исчезновения граждан Коринфа есть внутреннее дело самих коринфян и оно не противоречит римским законам, - сказал Аристокл.
   - Ты передергиваешь мои слова, парафилакс! – гневно вскричал квестор, ударяя кулаком по столу.
    - Вовсе нет, - спокойно возразил Аристокл. – Ты сказал, что призван бороться с теми, кто препятствует воле Рима. Так разве организаторы этих похищений не препятствуют воле Рима? Разве ты не должен с ними бороться? Или все эти исчезновения людей совершаются согласно воле самого Рима?
   - Да ты с ума спятил, парафилакс! Ты распустил язык… может, ты забыл, где находишься?
     - Нет, не забыл. Я просто рассуждаю логически, - Аристокл призвал на помощь всё свое самообладание. – Твой подход к этому делу был бы понятен в те давние времена, когда Рим властвовал в Италии, а Коринф в Элладе. Однако нынче времена совсем другие. Сегодня Рим владеет половиной обитаемого мира, а сам Коринф – всего лишь римская колония. Стало быть, внутренние дела Коринфа есть прежде всего дела самого Рима. И не мне объяснять тебе, что власть, если она реальна, прежде всего подразумевает ответственность, а сладкие ее плоды подаются в самую последнюю очередь, если вообще подаются.
      - Ступай с миром, парафилакс, - отчужденно сказал Корнелиан. – Мне жаль тебя разочаровывать, но из твоей затеи перебросить на мои плечи это дело ничего не получится. Я могу заниматься каким-либо вопросом помимо своей обычной деятельности только по поручению самого проконсула. Так что ступай себе и займись своими делами.
     Аристокл порывисто поднялся с удобной катедры.
    - Ну что же… мне жаль, что наш разговор не получился. Мне остается лишь пожелать тебе удачи в твоих крайне важных повседневных делах.
    - Благодарю, - сухо ответил квестор, садясь за стол и разворачивая какой-то свиток, тем самым давая понять, что аудиенция закончена.
     - Но я не могу смириться с тем, что пока мы ведем эти бесполезные споры, люди в Коринфе продолжают непонятным образом исчезать, - сказал Аристокл. – Мне придется испросить аудиенции у проконсула… постараюсь убедить его в необходимости отдать тебе соответствующие поручения, господин проконсульский квестор…
     При этих словах парафилакса Корнелиан немедленно отпихнул от себя развернутый было свиток.
    - А ну-ка, постой! – квестор резко поднялся и подошел вплотную к остановившемуся у полога Аристоклу.
    Некоторое время оба – эллин и римлянин – пристально смотрели друг на друга. Этот поединок взглядов сопровождался зловещим молчанием, которое первым нарушил Корнелиан.
    - А знаешь… ты мне нравишься, парафилакс, - сказал он наконец. – Ты не стесняешься говорить правду и не склонен плести интриги за чьей-либо спиной – это редкое качество для чиновника в наши дни.
    - Может быть, это оттого, что я не профессиональный чиновник? – тонко улыбнулся Аристокл.
     - А чем ты занимался раньше? – с интересом спросил квестор.
     - Я потомственный судовладелец, - отвечал Аристокл. – Мой отец Горгий был несколько лет патрономом Кенхрейской гавани… я мог бы занять его место, но народное собрание уже дважды избирало меня парафилаксом. Не могу сказать, что я в восторге от этого выбора.
    - Но это выбор твоих сограждан, и его необходимо оправдать, - заметил Корнелиан. – Народ весьма редко ошибается, Аристокл… Но давай вернемся к нашему разговору. Мне не хочется, чтобы наша встреча оказалась для тебя бесполезной… и я вижу, что тобой движет вовсе не желание спихнуть на кого-либо безнадежное дело, а поиск наиболее оптимального решения. Во многом ты прав. Давай договоримся так: тебе не следует идти к проконсулу с этим вопросом – я не хочу получать очередное официальное поручение по делу, успех которого весьма сомнителен. Однако со своей стороны я обязуюсь всячески тебе помогать не только советами, но и действиями вплоть до своего личного участия. Объединив наши усилия, мы с тобой непременно обнаружим и разворошим это проклятое осиное гнездо, в котором бесследно исчезают люди. Как ты на это смотришь?
    - Вероятно… есть какие-то гарантии твоей поддержки, квестор? – спросил Аристокл.
    - Мое честное слово, - отвечал Корнелиан. – Разве это не гарантия?
    - Ну что же, - отозвался Аристокл. – Я согласен…
    - Вот и хорошо. Я рад, что мы договорились.
    - Так когда же мы начнем наше совместное расследование? – спросил парафилакс.
    - А прямо сейчас. Надеюсь, ты не против?
    - Нет…
    - Тогда вернись к столу и присаживайся, - Корнелиан сделал приглашающий жест и сам поспешил занять свое место за туевым столом.
Аристокл вернулся к предложенной ему катедре.
    - Хочешь знать, что я думаю об этом деле? – спросил квестор.
   - Разумеется, - отвечал Аристокл.
   - Я предполагаю, - сказал Корнелиан, - что в Коринфе действует некая тайная организация, члены которой похищают людей. Это вовсе не означает, что сама организация находится в Коринфе. Скорее всего, нет. В Коринфе находятся только ее представители. Они могут скрываться под любыми личинами: торговцы на рынке, уличные бродяги, публичные женщины и мужчины, вполне обычные граждане. Конечно, это всего лишь видимость, разноликие маски… Может оказаться, что члены этой организации скрываются внутри какой-то другой группы, например, религиозной общины, которая даже официально разрешена и ни в чем дурном не замечена. Каковы цели преступников, зачем похищаются люди, что с ними происходит в дальнейшем, мы можем только гадать.
       Корнелиан задумался на минуту, что-то прикидывая в уме. Аристокл терпеливо ждал.
    - Давай вместе подумаем, - продолжал квестор, - какие у нас в городе существуют общины, не слишком открытые для населения, имеющие нелегальный или полулегальный характер. Что нам известно о них? Чем занимаются их общинники? Каковы их связи с другими организациями? Попробуй вспомнить, Аристокл. Без подготовки, без анализа, просто сообщи по памяти первые же данные, что придут в голову.
    - Ну… это довольно сложно, квестор, - отвечал Аристокл. – В Коринфе слишком много религиозных общин, сообществ, разномастных культов… эллинских, восточных, италийских…
    - Давай оставим культы общегосударственные, - перебил его Корнелиан, - я не спрашиваю о жреческих сообществах Зевса-Юпитера, Августа, Афины-Минервы… Все эти божества издавна почитаются в Коринфе, и имеют весьма давнюю историю. Меня интересуют сообщества пришлые, прежде всего принесенные в империю в востока. Именно с востока всегда исходила главная угроза могуществу Рима! Ну же, вспоминай… Кого бы ты назвал в первую очередь? Общины достаточно известные, однако не имеющие официального статуса…
    Аристокл сосредоточенно сдвинул брови.
    - Если принимать в расчет восточные культы, на ум приходит прежде всего культ Кибелы…
    - Не то, парафилакс! – возразил Корнелиан. – Культ Кибелы официально утвержден в Риме императором Клавдием. Он подотчетен императору как великому понтифику*. Вряд ли таинственные преступники могут скрываться в такой вполне открытой организации…
    - Однако к официальному культу Кибелы примыкает культ фригийской богини Ма, - заметил Аристокл. – Это своего рода осколок древнейшего жреческого сообщества Великой Матери Богов. Этот культ властями империи не признан, что не мешает его последователям полулегально существовать во многих имперских городах и провинциях, в том числе и у нас в Коринфе.
   - И что ты можешь сказать о них? – спросил Корнелиан.
   - Это главным образом безумствующие фанатики, склонные совершать всякого рода зверские ритуалы, - отвечал Аристокл. – Они любят устраивать шествия, во время которых трубят в трубы, бьют в барабаны, играют на флейтах, а сами пускаются в экстатические пляски… они доводят себя до бесчувствия, и в таком состоянии режут себе ножами руки и бока, а льющейся из ран кровью орошают алтари своей богини. Многие свидетели утверждают, что сами видели, как они пьют человеческую кровь.
   - По-моему, это крайняя форма культа той же Кибелы, выражающаяся в оргиях, - заметил Корнелиан. – В Риме, например, вполне официально устраиваются праздники в честь Аттиса, возлюбленного Кибелы… каждый год, 24 марта. Этот день так и называется – День Крови! Во время этих торжеств, если можно так назвать подобное безумие, жрецы и неофиты исступленно бичуют себя до крови, режут свое тело, а некоторые даже оскопляют себя, как это некогда сделал Аттис, впавший в безумие. Все знают, что наш покойный император Клавдий отличался многими странностями… и трудно понять, какими соображениями он руководствовался, официально утверждая этот сумасшедший культ, совершенно чуждый духу великого Рима! А самое главное вот в чем: все эти празднества по сути своей публичны, они рассчитаны на массовость участников и зрителей, а те, кто промышляет похищением людей, должны избегать массовок по определению. Поэтому я не думаю, что жрецы Кибелы или там богини Ма могут иметь отношение к нашему делу.
    - Полагаю, это логично, - согласился Аристокл. – Ну кто еще… Вот есть в Коринфе большая иудейская община…
    - О-о, этих я знаю неплохо, - отозвался Корнелиан, - в Риме они всегда доставляли властям много хлопот, в свое время Клавдий изгнал их из столицы. А вот Нерон разрешил им возвратиться, чем они и не преминули воспользоваться, и теперь в Риме снова с ними мучаются. Наверное, и в Коринфе с ними сплошные недоразумения.
    - Еще какие, - подтвердил Аристокл.
    - Ну вот… Что за люди! Спокойно им никак не сидится. И что они тут натворили?
    - Да ничего особенного. Себя считают правоверными, остальные для них – враги Моисеева закона! Весьма нетерпимы ко всем, кто не разделяет их религиозных взглядов. Несколько лет назад они отличились вот чем: целая толпа их ворвалась во дворец тогдашнего проконсула Галлиона и потребовала от него суда над одним из своих соплеменников, который проповедовал в синагоге не по Моисееву закону! Тот проповедник, хоть и был иудеем, но принадлежал к секте назореев. Проконсул поступил просто – он выгнал их из своей резиденции, сказав, что разбор иудейских религиозных споров не входит в его обязанности.  На том всё и закончилось, однако шуму и крика было много.
    - Иудеи тоже нам не подходят, - сказал Корнелиан, - они очень замкнуты, нетерпимы к чужакам и слишком заняты внутренними противоречиями своих религиозных законов. А организация, похищающая людей, должна держать двери открытыми для всех! А вот ты упомянул секту назореев. В Риме тоже есть такая секта. В Коринфе, как я знаю, назореи есть… они поклоняются какому-то распятому богу.
   - Это очень мрачная секта, - сказал парафилакс, - членов ее называют еще христианами. Ее составляют в основном люди из низов, а порой и бывшие уголовники: беглые рабы, разбойники, якобы раскаявшиеся в своих преступлениях… ну, и всякий прочий сброд. Их проповедники всё время толкуют о скором конце мира. Самое неприятное в том, что христиане не просто предрекают скорую катастрофу – они всячески ожидают ее, можно сказать – с нетерпением. Утверждается, что все люди погибнут в огне, и только они, избранные, будут спасены своим распятым богом! А их бог был якобы распят на кресте по приговору прокуратора Пилата; он жил среди людей во времена Тиберия и подстрекал иудеев к восстанию против власти Рима. Передают также, что звали его Иешуа, по-гречески – Иисус, и он провозглашал себя царем иудейским…
    - Это при живом-то римском прокураторе? – воскликнул Корнелиан. – Ну, ясное дело – бунтовщик, как и большинство иудейских так называемых пророков… Непонятно только: как же этот более, чем странный, бог может спасти своих последователей от катастрофы, если не смог спасти сам себя от смертной казни! Впрочем, что проку удивляться людскому легковерию…
Да пусть себе верят во что угодно, если им от этого легче. В Риме про христиан много рассказывали ужасов, только на поверку всё оказывалось вздором. Но вот вопрос: могут ли эти назореи или христиане заниматься похищениями и убийствами людей?
    - Честно говоря, я так не думаю, - ответил Аристокл. – Их религия не отличается ни кровожадностью, ни воинственностью… Скорее, наоборот: в их проповедях порой можно услышать призывы к братской любви среди всех людей…
    - Это прекрасно, - усмехнулся Корнелиан, - только очень часто случается,  что проповедники тех или иных учений призывают к согласию и любви, а вот их последователи сеют раздор и убивают всех несогласных.
     - Возможно, - заметил Аристокл, - но такие вещи не делаются тайно, да и особых раздоров в секте христиан не наблюдается, хотя большинство их – иудеи. Я полагаю, что это всего лишь секта безумцев, возомнивших, будто им открыта величайшая тайна мира, и не более. Несчастные, темные простолюдины, которым нравится обманывать самих себя, ибо так легче жить. Серьезной опасности они не представляют. Кроме того, похищения происходят у нас примерно третий год, а христиане живут в Коринфе как минимум, лет пятнадцать-двадцать.
      Квестор ненадолго задумался, постукивая пальцами по поверхности своего роскошного стола. Затем сказал:
   - Когда я был в Африке, один знающий человек сообщил мне, будто бы этот самый проповедник или бог по имени Иисус как-то сказал своим ученикам: «Идите со мной, и я сделаю вас ловцами человеков…» Тебе это ни о чем не напоминает?
    - Квестор… проповедники часто выражаются иносказательно и витиевато, - сказал Аристокл. – Иисус обращался к рыбакам на понятном для них языке.
Первыми учениками этого распятого бога стали именно рыбаки! Я не вижу тут ничего странного: он явно говорил о привлечении последователей в свою секту, и не более того. Кстати: здесь, в Коринфе, я знавал нескольких людей, вступивших в секту христиан; это поразило многих из их окружения, но при этом никто из таких новообращенных никуда не делся.
     - Ну ладно, - пожал плечами римлянин. – Возможно, ты и прав. Стоит, однако, приглядеться к этим христианам внимательнее: эта секта существует недавно, пришла она с Востока, и всё, что мы знаем о ней – всего лишь слухи. Я не стал бы исключать их из списка наших подозреваемых.
    - Как знаешь, Квинт Статилий, - заметил Аристокл, - однако весьма трудно заподозрить в человеческих жертвоприношениях людей, которые вообще не приносят жертв своему богу. По крайней мере, я такого не слышал, чтобы христиане принесли в жертву распятому Иисусу хотя бы ягненка… наоборот, мне доводилось видеть на стенах и в подземельях, как они изображают своего бога со спасенным ягненком на плечах или в руках, да и самого Иисуса называют Спасителем. Кроме того, если бы им нужна была человеческая жертва, то на роль жертвы скорее подходил бы ребенок или юная беззащитная девушка; их куда легче приманить или похитить, нежели крепкого сильного мужчину… разве не так? Нет, я уверен, что христиане к нашим странным исчезновениям людей не имеют никакого отношения.
     - Ну что же… - задумчиво произнес квестор, - в твоих аргументах есть и логика, и здравый смысл. С твоими доводами, парафилакс, можно вполне согласиться. Итак, что мы имеем? К нашему делу о похищениях людей, похоже, не причастны ни последователи фригийской Кибелы, ни община иудеев, ни, скорее всего, и секта христиан… Однако в нашем славном и многолюдном городе есть немало и других сект и сообществ. Их надо проверить по возможности тщательнее! Если, Аристокл, ты сделаешь это, то очень скоро можешь найти ключ к разгадке этой зловещей тайны…
       Аристокл сурово сдвинул темные брови и смерил собеседника мрачным взглядом.
      - Как ты себе это представляешь, квестор? – спросил он хмуро. – У меня нет такой возможности – пристроить в каждую подозрительную общину своих соглядатаев! К тому же, в Коринфе непременно существуют тайные сообщества, про которые нам вообще ничего неизвестно! Именно потому они и тайные…
      - Да, набрать столько соглядатаев ты не можешь, - согласился Корнелиан невозмутимо, - даже Рим этого не может, тем более, в таком многотысячном городе, как Коринф. Я уже не говорю о том, что роль соглядатая сможет выполнить далеко не каждый, а диогмиты в большинстве своем ребята бесхитростные… Но ты можешь послать наиболее толковых и внимательных из них в общественные места: на площади, в таверны, в термы, в храмы, в амфитеатр наконец… Пусть слушают, подмечают, вынюхивают, и пусть передают тебе всё, что покажется им хоть в какой-то мере интересным  и примечательным. Ты представить себе не можешь, Аристокл, насколько болтливыми бывают люди! Особенно – в состоянии подпития! Те негодяи, что похищают наших граждан, ведь действуют не в пустоте; со всех сторон они окружены как слушателями, так и свидетелями. Задачей твоих соглядатаев должно быть выявление таких слушателей и свидетелей, а если повезет, то и участников этого процесса, который, похоже, давно поставлен на поток. И если большинство твоих бойцов хотя бы вполовину так же толковы и расторопны, как твой Перант, ты очень скоро соберешь весьма полезные сведения, а может, и рыбку неплохую поймаешь…
     - А вот это весьма недурная идея, квестор, - задумчиво заметил Аристокл, - я сам об этом подумывал, но как-то пока неопределенно… Думаю, что толковых парней среди диогмитов у меня найдется немало. Я создам из них мобильные группы, каждая из которых будет отвечать за свой городской сектор… Рано или поздно, но мы должны будем напасть на след.
    - Именно так! – воскликнул Корнелиан. – Пока у нас с тобой нет серьезных зацепок, нам повсюду будут необходимы внимательные и чуткие уши. Ведь похитителю нужно каким-то образом завлечь в свои сети будущую жертву. Личность такого завлекателя будет зависеть от характера жертвы. Для одной жертвы лучшим завлекателем станет женщина порне, подошедшая прямо на улице или на постоялом дворе; для другой – зрелый мужчина, проявивший показное участие и предложивший выпить за свой счет; для третьей – бродячий философ, способный заморочить голову кому угодно своими софизмами… А потому тебе и твоим людям сейчас надо будет больше видеть, слышать, сопоставлять, выделяя закономерности. Вот это вполне можно и нужно сделать, иначе люди и впредь будут исчезать, а мы так и не будем знать, как вообще подступиться к этой проблеме…
    - Кстати о философах, - заметил Аристокл, - мне тут стало известно, что в доме одного известного в Коринфе мецената, мнящего себя покровителем философии, вот уже больше месяца происходит не то сбор, не то съезд философских школ, прибывших не только из Ахайи, но даже из самой Азии. На всякий случай я уже поручил кое-кому из своих людей понаблюдать за ними; не за всеми, конечно, но хотя бы за теми, кто больше предпочитает шататься по городу, чем заниматься философией, сидя на одном месте…
     - Думаю, ты правильно поступил, Аристокл, - согласился Корнелиан, - я вообще склонен не доверять философам, эти любители напустить туману в головы людям совсем не так безобидны, как думается многим. Некоторые из них обладают особым воздействием на толпу, чем и пользуются, разжигая среди тупой и легковерной черни нездоровые и опасные страсти; а еще иной такой философ способен легко уболтать простоватого слушателя и, например, уговорить его куда-нибудь с ним пойти… Вот только возникает вопрос: куда? И не случится ли так, что этого человека больше никто не увидит? А ты уверен, парафилакс, что главное занятие этого философского сборища здесь, в Коринфе, только лишь ведение бесконечных дискуссий  и пустопорожних разговоров?
     - Полагаю, что да, - отвечал Аристокл не слишком уверенно, - во всяком случае, с их приездом в Коринф трудно пока связать что-то нехорошее или загадочное. Да и к исчезновению людей они явно не имеют отношения… в уличных беспорядках замечены тоже не были.
    - Но тогда почему ты вспомнил о них? Пусть себе чешут языками, нам-то с тобой какое до этого дело?
    - Видишь ли, Квинт Статилий… - сказал Аристокл в некотором раздумье. -  Как я уже говорил, большинство исчезнувших составляют люди, приехавшие в наш многолюдный город. Вот и подумалось мне, что из этих вполне добропорядочных любителей поболтать о вечном и возвышенном кто-нибудь тоже может как бы невзначай взять и исчезнуть…
    Корнелиан внимательно взглянул на своего собеседника.
     - А ты, пожалуй, прав, - задумчиво заметил он. – Ведь среди них много зрелых мужчин средних лет, немало также и молодых бездельников, вероятно, учеников или вольных слушателей. Иными словами, как раз тот контингент людей, которые и составляют львиную долю похищенных! Весьма верное наблюдение, парафилакс! С одной стороны, среди них могут оказаться как сообщники преступников-похитителей, так и их будущие жертвы! И в последнем случае они могут нас вывести на след кого-то из тех, кого мы ищем…
    - Хорошо было бы знать, кого именно мы ищем, - невесело усмехнулся Аристокл.
   Но Корнелиан словно бы и не услышал его реплики.
     - Может быть, ты случайно осведомлен о том, сколько времени продлится этот их съезд? – спросил он с интересом.
     - К сожалению, не могу этого сказать, - отвечал Аристокл, - сами они предпочитают помалкивать об этом, возможно потому, что просто не знают. Зато мне известно, что в самое ближайшее время у них ожидается очень важное событие…
     - Вот даже как? Да ты молодец, парафилакс! А мне показалось после первой нашей встречи, что ты профан и совершенно не в курсе событий, что творятся в городе…
     - Благодарю… - процедил Аристокл сквозь зубы.
     - Не обижайся, Аристокл, - сказал квестор, дотрагиваясь до его плеча. – Это была только шутка, клянусь Юпитером! Возможно, не совсем удачная.
     - Совсем неудачная, - заметил парафилакс.
     - Так что же за событие ожидается у наших философов? – Корнелиан поспешил вернуться к теме разговора.
     - У них собирается своего рода симпосион, - сказал Аристокл сдержанно. – Но главное в том, что на это собрание они ожидают прибытия Аполлония из Тианы. По слухам, сейчас он в Азии, но вот со дня на день должен сойти с корабля в Кенхрейской гавани.
      Корнелиан поднял на собеседника вопрошающий взгляд.
    - Аполлоний из Тианы? – переспросил он с недоумением. – А кто это такой?
    - Квестор… прости мне мое удивление, но… - Аристокл и вправду был удивлен. – Неужели ты ничего не слышал об Аполлонии из Тианы?
    - Полагаю, что не слышал, - ответил Корнелиан. – Так или иначе – не помню. Он тоже философ?
    - Аполлоний – странствующий пифагореец, - ответил Аристокл, - однако это далеко не всё. Он – чудотворец, действительно необычайный человек, вероятно, приближенный к богам!
   Корнелиан взглянул на Аристокла с явным неодобрением.
    - Ты говоришь так, будто сам искренне в это веришь, - заметил он.
    - Но послушай, Квинт Статилий! – воскликнул парафилакс, - я действительно многое слышал об этом человеке и слышал это от людей, достойных всяческого доверия! Он и вправду творит настоящие чудеса!
    - Аристокл, ради всех богов, прекрати! Избавь меня от этих неуместных восторгов, - квестор брезгливо сморщился, будто вдруг обнаружил, что случайно проглотил яблочного червя. – Я полагал, у нас с тобой идет серьезный разговор, и в нем не место вздорным слухам и восторженным байкам. Еще один бродячий фокусник и шарлатан, коих нынче развелось столько, что шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на одного из них! Клянусь копьем Минервы, ты же не ребенок, чтобы верить в досужие вымыслы черни. Я понимаю – ты коренной эллин, а эллины обожают мифы о богах и старые сказки о чудесах, но мы-то с тобой заняты делом, и в этом деле нет места ни чудесам, ни чудотворцам. Оставь весь этот вздор бездельникам, именующим себя любителями мудрости! Ну, и всяким легковерным простакам. А нам с тобой легковерными быть нельзя – наши должности этого не позволяют.
    - Квинт Статилий, ты прав, много развелось повсюду всяких шарлатанов, но разве это означает, что в мире не бывает вещей, которые мы не в состоянии постичь своим рациональным умом, и тем не менее, они существуют? – воскликнул Аристокл.
    - Может, тебе и вправду стоит сложить с себя полномочия и заняться философией? – насмешливо спросил Корнелиан.
     - Но это не философия. Это факты.
     - Какие там факты, если ты несешь заведомую чушь о бродячем чародее из какой-то захолустной Тианы? Ты только что насмехался над христианами, которые верят в своего распятого бога, который якобы жил среди них под видом человека; а теперь сам убеждаешь меня в божественности какого-то проходимца-философа… ну, и чем же ты отличаешься от этих жалких, полуграмотных, невежественных христиан? Опомнись, Аристокл! Посмотри на себя…
     - Послушай, квестор… ты, наверное, слыхал об эпидемии чумы в Эфесе, разразившейся там несколько лет назад? – вдруг спросил парафилакс.
     - Слыхал, разумеется. И что?
     - А не помнишь ли, что она прекратилась внезапно, почти в один день?
     - Ну и что? Эпидемии часто возникают внезапно и столь же внезапно прекращаются…
     - Но дело в том, что эпидемию в Эфесе остановил именно Аполлоний из Тианы, - сказал Аристокл, - и в провинции Азия об этом знают все.
    - Неужели? – ехидно усмехнулся Корнелиан. – И как же ему это удалось?
    - Произошла совершенно невероятная история, - отвечал Аристокл. – Позволь, я расскажу в двух словах. В самый разгар мора Аполлоний пришел на главную площадь Эфеса; со всех сторон к нему устремились люди, пока еще не пораженные чумой, и умоляли его о спасении. Среди этой толпы оказался неизвестный никому старик в нищенском рубище, с палкой в руках. Аполлоний указал людям на этого старика и сказал им: «Бейте его камнями, ибо это враг богов!» Собравшиеся смутились и пребывали в полнейшем замешательстве: никогда еще Аполлоний не призывал к убийству! Людям казалось бесчеловечным поднимать руки на беспомощного нищего бродягу, да и сам старик слёзно умолял о пощаде и кричал, что он ни в чем не виновен. Однако Аполлоний настаивал и решительно требовал побиения камнями этого несчастного. И вот, когда всё же первые камни попали в него, старик неожиданно отбросил костыль, а глаза его полыхнули пламенем. Люди закричали: «Демон! Демон!» и тут же схватились за камни, и вскоре уже над этим нищим образовалась целая насыпь. Тогда Аполлоний велел людям разобрать образовавшийся холм, сказав: «Посмотрите, кого вы забили камнями.» И когда камни были убраны, все увидели, что на земле вместо немощного нищего лежит страшный мертвый пес величиной со льва!
И после этого мор в Эфесе сразу прекратился…
     Корнелиан выслушал краткий рассказ собеседника в полном молчании, не сводя с него внимательного взгляда.
     - И это всё? – спросил он.
     - А разве этого недостаточно? – удивился Аристокл.
     - Пожалуй, вполне достаточно для того, чтобы подозревать, что ты болен, дорогой Аристокл, - сказал римлянин, поджав губы. – Здоровый на голову человек никогда не станет принимать всерьез подобные россказни.
     - Но как же этому не верить, если свидетелями этого события оказались многие сотни, а то и тысячи людей! – горячо возразил Аристокл. – Неужели все они лгут, и при том – одинаково?
     - Куда логичнее предположить, что весь этот балаган устроил сам Аполлоний, - насмешливо заметил квестор. – И ради достижения дешевой популярности этот так называемый чудотворец легко способен пойти на убийство. Бедный старик – ему крепко не повезло, ибо он стал жертвой коварного шарлатана и жестокого проходимца! Этого нищего попросту подставили самым гнусным и подлым образом.
     - Но как тогда объяснить, что под кучей камней оказался не изуродованный труп нищего, а огромный мертвый пес? – воскликнул Аристокл.
    - Весьма легко, - невозмутимо отвечал Корнелиан. – Это означает лишь то, что у твоего Аполлония в толпе были сообщники. Когда чародей возбудил толпу на убийство несчастного старика, все вокруг обезумели от жажды крови; люди всегда склонны искать виноватых в своих бедах, и вот тут как раз и проявился дар Аполлония – сильно влиять на настроение обезумевшей толпы. С таким же успехом он мог указать на ребенка или на женщину – блудницу, например… Но он выбрал старика как фигуру, куда менее привлекательную, и не прогадал. Сообщники шарлатана сумели среди общей неразберихи и свалки ловко убрать труп бродяги, а вместо него подбросить дохлую собаку.
    - Не могу себе представить, как возможно проделать подобное на глазах у сотен людей, да еще под градом камней, - сказал Аристокл. – И никто ничего не заметил?
    - Вероятно, ты плохо знаком с ремеслом фокусников, - заметил квестор. – Среди них попадаются такие ловкачи, что порой их действительно можно принять за настоящих чародеев.
    - Но ведь все свидетельствуют, что пес был невероятно огромен и чудовищного вида! Как такого можно незаметно подбросить?!
    - Аристокл, о чем ты говоришь? – отозвался Корнелиан. - Спустя всего несколько лет после события всякие рассказчики и пересказчики говорят, что пес был размером со льва, а если эта байка останется в памяти людей еще лет на двадцать, досужие болтуны станут уверять, что он был величиной со слона! Чем дальше во времени, тем страшнее и огромнее будет становиться пес, а чародей-фокусник обретет черты спустившегося на землю бога… По-моему, я вполне убедительно объяснил тебе суть этой нехитрой истории.
    - Но тебе не удалось объяснить, Квинт Статилий, что после побиения камнями старика и превращения его в мертвого пса мор действительно прекратился! – не сдавался Аристокл. – Это невозможно отрицать…
   - Совпадение, - сухо заметил квестор. – Обычное совпадение, сыгравшее на руку тианскому проходимцу.
   Аристокл подавленно замолчал. Он не стал больше возражать, как не стал и говорить о том, что подобных совпадений попросту не бывает.
   Между тем, Корнелиан задумчиво уставился взглядом в одну точку, а затем машинально повторил это слово – «Совпадение»… И вдруг спросил:
    - А когда, говоришь, случилась чума в Эфесе?
    - Точно не упомню… года три назад, может, немногим меньше.
   - Три года назад… - повторил квестор. – Три года. А ведь люди в Коринфе начали пропадать тоже три года назад, не так ли?
    - Примерно так, - отвечал парафилакс. – Около трех лет назад наши люди заметили, что некоторые граждане города странным образом исчезают.
    - И что это? – спросил Корнелиан неведомо у кого. – Просто совпадение, или всё-таки имеется какая-то связь?
    - Связь? – слегка опешил Аристокл. – Какая же может быть связь между чумой в Эфесе и странными исчезновениями людей в Коринфе?
    - Не знаю… Может, этот твой чародей Аполлоний знает?
    - Не думаю… - отозвался Аристокл.
    - Ну ладно, - отмахнулся квестор. – Здесь у нас уже начинаются гадания на пустом месте. Но от той байки, что ты мне поведал, разит преступлением, как вином от расколовшейся винной бочки! И главной фигурой этого преступления выступает некий чародей Аполлоний, которого с нетерпением ждут наши коринфские гости, сами понаехавшие сюда невесть откуда.
   - Квестор… - в ужасе прошептал Аристокл. – Ты подозреваешь, что Аполлоний преступник? Но ведь он прекратил мор, а не наслал его!
   - А что это ты так возбудился? – спокойно спросил Корнелиан. – Я никого не подозреваю, для этого у меня нет ни фактов, ни улик. Я просто рассуждаю вслух, прикидывая те или иные направления наших поисков. А подозревать можно лишь на серьезных основаниях –  и это уже твое дело, мой славный Аристокл! Надо искать эти основания, надо высматривать, выслушивать… мы оба согласны с этим. И вот тебе еще один персонаж для наблюдений – Аполлоний из Тианы. Мне кажется, этот чародей заслуживает самого пристального внимания! Может, не зря он собрался в Коринф? Может, ему что-то известно о коринфских исчезновениях? Может, он каким-то образом поможет нам разобраться с этой проблемой? Подумай и над этим, Аристокл…
      - Хорошо… подумаю, - ответил парафилакс.
      - А сейчас извини, но у меня больше нет времени, - сказал квестор с сожалением. – Полагаю, наш разговор не покажется тебе бесполезным.
     Поняв намек, Аристокл поднялся с катедры. Перед тем, как покинуть таблиний, он еще раз оглянулся на хозяина оффисиума. Но квестор уже был погружен в чтение очередного документа: сидя над ним с нахмуренным и сосредоточенным лицом, он машинально вертел стилос в своих крепких обветренных пальцах…

***

 С некоторых пор Менипп снова начал с головой углубляться в философские занятия; он ежедневно посещал дом Архогора и старался не пропускать любого мало-мальски важного мероприятия. Ликиец принимал участие во всех философских беседах, сначала просто слушал, потом стал высказывать собственные суждения; он вступал в диспуты, горячо отстаивал свою точку зрения, и хотя в подобных жарких дискуссиях рассчитывать на победу не приходилось, все собратья единодушно отмечали оригинальность мыслей и логичность рассуждений молодого, подающего надежды ученика. В пылу философских споров мысли о недосягаемой Киниске становились не столь мучительными – его любовная тоска приобретала этакий нечеткий, как бы размытый характер. Иногда он даже ночевал в гостеприимном доме Архогора. Причин тому было две: первая состояла в том, что оставаясь одиноким в ночной тишине, он неминуемо возвращался к мыслям о Киниске, которые напрочь лишали сна, либо она сама приходила к нему в короткие минуты сонного забытья, звала, манила куда-то, танцуя перед ним, дразня и насмехаясь; а вторая касалась его новой соседки – Юлианы! Этой грубой и несдержанной великанши Менипп опасался всё больше и больше… Он нередко ловил на себе ее многозначительные взгляды, и при этом она никогда не смущалась, не отводила глаз, нимало не стесняясь своего замужества. Эллинские жены так себя никогда не вели, и подобное поведение соседки часто вызывало у Мениппа смутное состояние тревоги. Невозможно было предугадать, как она поведет себя в тот или иной момент. Очень скоро после знакомства с нею Менипп уразумел две вещи. Первая – Юлиана не привыкла себе в чем-либо отказывать, и в ее семейке никто не смел даже пикнуть без ее на то разрешения, включая ее мужа, всегда молча исполнявшего все ее указания. Что же до Зенона и его дочери – бледной и худосочной девушки, то на них великанша почти не обращала внимания, в то время, как оба они трепетали, стоило ей только бросить взгляд в их сторону. А вторая усвоенная Мениппом вещь заключалась в следующем: наблюдая за Юлианой, он пришел к выводу, что ее телесная мощь при таком росте вполне соответствует ее неукротимому нраву; вздумай она перейти от красноречивых взглядов к активным действиям, легко могло случиться, что Мениппу не хватит сил защитить себя от ее посягательств! Не звать же на помощь старика Зенона или ее бессловесного аморфного супруга! Сраму не оберешься… а привел Мениппа к этим опасениям один только случай. Как-то ночью он не мог уснуть из-за криков за стенкой: Юлиана устраивала разнос своим домочадцам. Удары кулаком в стену разошедшимся соседям ни к чему не привели, и Менипп, ругаясь про себя, поднялся с лежанки, дабы напомнить соседям, что они в доме не одни. Однако едва он приблизился к двери соседских комнат, как полотно распахнулось настежь от громового удара изнутри, едва не прихлопнув ликийца, как беспечную мышь. Разъяренная Юлиана вытряхнулась в коридор, и Менипп опрометчиво оказался прямо на ее пути. Одним лишь взмахом своей гигантской руки громадная соседка отшвырнула ликийца обратно в проход, и он, пролетев по узкому коридору, с грохотом ударился всей спиной и затылком о дверь собственной комнатушки. Юлиана выбежала из ценакулы, изрыгая на ходу проклятия; а Менипп так и остался приваленным к своей двери, очень медленно и с трудом приходя в себя. Шокированный непомерной мощью этой великанши, ликиец даже не осмелился что-либо крикнуть ей вслед; когда слегка унялся звон в голове от удара о дверь, а ноги обрели некоторую подвижность, он очень аккуратно приоткрыл дверь, юркнул в комнату и тихо присел на лежанку, задвинув предварительно дверной засов. У соседей наступила долгожданная тишина, однако Менипп так и не сомкнул глаз до самого рассвета.
   Отведав чудовищной силы этой гигантской женщины, не на шутку беспокоившей его своим двусмысленным поведением в отношении его персоны, Менипп стал всячески избегать встреч с Юлианой. Он никогда никого не боялся – ни соперников в погонях за красивыми девушками, ни разбойников на дорогах, ни даже воинских отрядов в тех странах, где проходили его пути, но вот эта женщина, сначала вызывавшая у него смутную тревогу, теперь внушала ему настоящий ужас. И неудивительно, что ее домашние боялись гнева своей хозяйки, как огня!
 Поэтому Менипп охотно принимал предложения Архогора заночевать в его доме, благо, что и Деметрий Суниец не особенно против этого возражал. Деметрий вообще был чрезвычайно доволен своим учеником, на которого он всегда возлагал большие надежды; его радовало, что Менипп наконец-то взялся за ум и вернулся в привычную жизнь философской братии. Старому кинику было невдомек, что его ученика по-прежнему снедала любовная тоска, казавшаяся совершенно неизлечимой. В своем трепетном ожидании прибытия таинственного Аполлония из Тианы Деметрий не замечал ничего вокруг, а Мениппу говорил, что он непременно представит своего ученика Аполлонию. По мнению Сунийца, Менипп должен был воспринимать это намерение учителя как величайшую честь и настоящее счастье, в сравнении с которым ничто другое просто не имеет значения. Однако сам Менипп, естественно, думал совершенно иначе.

   В очередной свободный от занятий день все ученики получили разрешение отправиться в город и заняться своими делами. Менипп после некоторых колебаний решился посетить амфитеатр – в душе его по-прежнему теплилась надежда вновь увидеть среди зрителей  Киниску – женщину, завладевшую его сердцем. И хотя разум подсказывал Мениппу, что это всего лишь пустая трата времени, что совершенно немыслимо найти в толпе одну-единственную женщину, которой там может и вообще не быть, сердце неудержимо влекло его туда, где его встреча с нею могла состояться – хотя бы предположительно. И на сей раз он решил посетить амфитеатр в одиночку, без Сострата.
Сидя на трибуне, Менипп мало интересовался тем, что происходило на арене; вместо арены взгляд его блуждал по зрительским местам, выглядывая среди женщин знакомую и такую желанную фигуру. Но все поиски Киниски, похоже, оказались напрасны.
  Только к концу представления Менипп обратил внимание на то, что Агелад на арене так и не появился. Он полагал, что если Агелад вновь устроит парад своих поклонниц, то к нему на арену выйдет и Киниска, и Менипп хотя бы издали сможет увидеть ее и убедиться воочию, что его недосягаемая любовь жива, здорова и также восхитительна, как всегда… Но Агелада не было. Он спросил о нем у соседей, и получил ответ, что Агелад сегодня не выступает, а еще получил бесплатный совет, что следует внимательно читать программу выступлений, а если неграмотен, то хотя бы поинтересоваться участниками игр заранее, перед приобретением билета.
После этого внушения Менипп вообще потерял интерес к происходящему и, невзирая на неудовольствие и окрики окружающих, которым он мешал наслаждаться зрелищем жестоких поединков, встал со своего места и покинул амфитеатр.
 Оказавшись на улице, Менипп всё же решил навестить Сострата. После недолгого раздумья ликиец зашагал по направлению к улице, на которой располагался дом его доброго и гостеприимного друга.
День клонился к вечеру, однако жара стояла нестерпимая, и очень скоро Менипп совершенно изнемог от жажды. Однако Коринф не зря славился своими прозрачными, как слеза, источниками и беломраморными фонтанами, которыми изобиловали зеленые рощи, высаженные не только в городских предместьях, но и в самой городской черте. Один из таких фонтанов Менипп вскоре обнаружил на краю главной площади, откуда начиналась дорога в западную гавань Коринфа – Лехей. Здесь, среди ухоженных деревьев и кустарника, неподалеку от медной статуи Геракла, Менипп увидел чистейший, сверкающий в лучах солнца источник, забранный в белоснежное мраморное ложе; звенящий поток мчался по крутому каменному склону вдоль искусственных пещер, каждая из которых источала свой собственный поток воды. Все эти водные струи собирались в живописный водоем, окруженный каменными берегами, и всё это великолепие располагалось под густозеленой сенью деревьев с пышными кронами и под стражей хвойных – сосен, пиний и кипарисов. Сюда не проникал городской зной, здесь властвовала нежная прохлада,  а негромкое журчание стремительно бегущей по камням воды настраивало на лирические и философские раздумья.
 Менипп с наслаждением напился из родника возле одной из каменных искусственных пещер. Утолив жажду, ликиец огляделся по сторонам, с наслаждением вдыхая свежий, насыщенный водяной взвесью воздух. Уходить отсюда не хотелось. Менипп присел на каменный уступ, собираясь посидеть немного в тишине и в  блаженном одиночестве, как вдруг до его слуха донесся голос. От неожиданности ликиец вздрогнул – оказывается, в этом чудесном месте он был не один! За каменной стенкой, отделяющей пещеру Мениппа от соседнего грота, находились люди. Судя по голосам, их было двое – мужчина и женщина. Они негромко переговаривались, и до слуха ликийца долетали лишь отдельные слова и обрывки фраз.
Менипп почувствовал себя неловко, как будто, сидя в укромном месте, он подслушивал чужой разговор. Решив про себя, что двое влюбленных ищут уединения в роще, окружающей источник, Менипп подумал было уйти, как вдруг услышал, как женщина, обращаясь к своему собеседнику, отчетливо произнесла имя – Агелад!
Услышав это ненавистное ему имя, ликиец застыл на месте, как громом пораженный. Затем он попытался убедить себя, что в таком многолюдном городе, как Коринф, могут проживать десятки мужчин с таким именем. Но подобное самовнушение тут же показалось ему смехотворным. Конечно, в Коринфе наверняка обитал далеко не единственный Агелад, однако есть закон в природе, согласно которому здесь и сейчас находился именно тот самый Агелад, и никакой иной. И находился не один, а в обществе той самой женщины, тоска по которой пожирала ликийца живьем уже которую неделю…
Менипп застонал сквозь зубы, увидев их вместе. Они очень мило беседовали, как могут беседовать только влюбленные. И чтобы понять это, вовсе не нужно было слышать слов. Киниска нежно обнимала своими белыми руками мощную загорелую шею гладиатора, она заглядывала ему в глаза, иногда ее ладонь приподнималась над его головой, и тогда ее длинные пальцы начинали перебирать его пшеничного цвета кудри. Из своего укрытия Менипп видел ее лицо, ее темно-карие глаза, ее темно-каштановые волосы, густыми прядями спадающие на гибкую белую шею и рассыпающиеся по спине; еще он видел ее рот – едва приоткрытые губы были готовы в любой момент слиться с губами Агелада в страстном и упоительном поцелуе. Менипп чувствовал себя так, словно его держали над раскаленной жаровней. Он притаился, задержав дыхание, и жадно слушал, слушал, слушал…
 -…избегаешь меня, - донесся до него обрывок фразы. Это говорила она, говорила тихо, почти шепотом. – В цирке к тебе не подступишься… могут только мечтать… я надеялась тебя увидеть…
Менипп прижался всей грудью к каменной стене пещеры и почти перестал дышать. Киниска умолкла, а после некоторой паузы послышался рокочущий приглушенный басок Агелада:
 - Я тебя вовсе не избегаю, милая… Просто я собираюсь уехать из Коринфа, не очень надолго, но у меня есть важные дела. Тебе придется подождать моего возвращения… прошу тебя, наберись терпения, моя несравненная…
«Моя несравненная…» Этот похотливый скот, этот хладнокровный убийца, режущий и потрошащий людей, словно жертвенных кур, называл Киниску теми же словами, какие адресовал ей Менипп в своих ночных сладостно-мучительных грёзах!
Слышать такое было просто невыносимо…
     Лицо гетеры явно омрачилось.
     - Наверное, я должна это понимать так, что ты больше никогда не вернешься ко мне… - сказала она с невыразимой печалью.
     - Ну, зачем ты так говоришь, - мягко и грустно улыбнулся гладиатор. – Я не просто люблю, я безумно обожаю тебя… милая! Еще ни одна женщина не дарила мне столь яркой, глубокой и незабываемой страсти, как ты… Это очень печально, но я действительно должен на время уехать!
    «Убирайся хоть на край Ойкумены, хоть в самый Тартар!» - мысленно напутствовал кумира арены Менипп.
    - Любимый… - произнесла Киниска упавшим голосом, - мое сердце разрывается от предчувствия разлуки… Мне кажется, я ее не переживу…
       Менипп едва не разрыдался, услышав эти слова. Чего бы он не отдал, чтобы услышать от нее нечто подобное в свой адрес! Если бы она сказала ему такое, он, не колеблясь, бросил бы всё: школу, учителя Деметрия, друга Сострата наконец! Он остался бы с ней, в любом качестве – мужа, друга любовника… даже домашнего слуги! Лишь бы видеть ее, быть с ней, любоваться ею, любить ее! Но – он был ей не нужен. Она говорила эти заветные слова другому… И не просто другому, она говорила их человеку, внушавшему Мениппу глубочайшее отвращение и ненависть. Ликиец мог бы еще смириться, если бы она любила человека достойного, с благородной душой и добрым сердцем. А тут он воочию убеждался, что предмет ее любви – преступник, зрелищно убивающий людей за деньги… причем абсолютно добровольно! Можно ли вообще представить себе что-либо более гнусное? А она признавалась в любви этой мрази, и Менипп вынужден был слушать всё это своими ушами… О боги всемогущие, ну почему, почему мир так отчаянно, так чудовищно несправедлив?
    - Тебя там, конечно же, ждет женщина, - вдруг сказала Киниска как нечто аксиоматичное.
    - Меня? Где? – Агелад весело расхохотался, запрокинув голову. – В Спарте? Моя прекрасная госпожа… меня там вообще никто не ждет! Знаешь ли, у меня там старые дела, я долго их откладывал, но настало время их решить. Кое-кто там будет очень не рад, увидев меня! Однако – надо. Тут ничего не поделаешь. Подробности тебе будут неинтересны…
   «Ну еще бы, - подумал презрительно Менипп, - ей и впрямь совершенно неинтересно, кого ты там собираешься зарезать…»
    Между тем, Агелад продолжал:
    - Пойми, - горячо сказал он, глядя ей прямо в глаза, - мне приходится думать о своем будущем. Я не могу всю жизнь выступать на арене… это тяжкое и жестокое ремесло, а ведь век циркового бойца очень недолог.
   - Недолог? – Киниска даже улыбнулась сквозь слезы. – Только не для тебя! Я видела тебя на арене… Мне казалось, я готова улететь под облака, как птица! Такое возникало ощущение полета, восторга, счастья… Мне хотелось крикнуть на весь мир, чтобы меня услышали смертные и бессмертные, крикнуть, что мой Агелад – самый сильный, самый лучший, мой любимый, мой непобедимый…
   Менипп мелко задрожал всем телом – его жгло, как огнем. Как могла она, эта дивная женщина, его мечта, столь возвышенно исполнявшая песни о неотвратимости смерти, о печальной любви, о быстролетных годах юности, - как она могла восторгаться убийцей-мясником? Такое Менипп отказывался понимать…
       - Милая Киниска, ты явно преувеличиваешь мои воинские качества, - заметил Агелад, поднося ее руку к своим губам, - в Коринфе я хорош лишь потому, что здешние гладиаторы – не настоящие бойцы, это главным образом беглые рабы и уголовники. Окажись я в Риме, Капуе или в Помпеях, уверяю тебя – я был бы там далеко не самым лучшим. Да и здесь в любое свое выступление я могу встретить опасного противника, занесенного сюда волей судьбы; и тогда исход нашей схватки трудно предсказать. Кто-нибудь из таких вот воинов-профессионалов вполне сможет убить меня…
   «А он, оказывается, трезво смотрит на вещи и не склонен предаваться иллюзиям, - отметил мысленно Менипп. – А я-то полагал, что этот верзила вообще без мозгов.»
    Между тем, Киниска схватила голову Агелада обеими руками, сжала ее в ладонях и притянула к себе.
    - Нет, нет, - страстно воскликнула она, - они тебя не убьют. Лучше…
    - Лучше что? – спросил с улыбкой гладиатор.
    - Лучше я сама тебя убью… - прошептала она, при этом глаза ее пылали. Она впилась в его губы хищным поцелуем, словно хотела выпить его всего, целиком, до последней капли. Менипп отвернулся: у него не осталось больше сил наблюдать, как ее руки и губы ласкают другого.
   - Неужели? – Агелад ответил на ее более, чем страстный поцелуй. – А я-то думал, ты хочешь, чтобы я жил и продолжал любить тебя… Знаешь, ты еще никогда не была такой! И таких слов я от тебя никогда раньше не слышал.
    Киниска лукаво улыбнулась ему. О боги… какие у нее глаза! Менипп уже совершенно изнемогал от терзавших его ревности и отчаяния.
   - Но ведь не я собралась уезжать из Коринфа, а ты, - сказала она. – Значит, не я тебя, а это ты меня любить не хочешь…
   - Киниска… Мне надо уехать на время! Хоть я и безумно тебя люблю.
   - Я буду ждать тебя, даже если ты не вернешься, - в ее глазах блеснули слезы.
   - Но я ведь не на войну уезжаю… Я вернусь непременно.
   - А как же эдитор? – спросила гетера. – Он отпускает тебя?
   - Срок контракта заканчивается завтра, - сказал Агелад. – Я пообещал, что как вернусь из Спарты, сразу возобновлю контракт.
   - И мы снова будем любить друг друга?
   - Конечно, милая… Я ведь не забыл нашу последнюю ночь. Это было нечто необыкновенное…
   - Тебе не понравилось? – спросила Киниска.
   - Не понравилось? – Агелад окинул женщину вожделенным взглядом. – Это было божественно! Ты была совершенно другой… у меня нет слов, чтобы выразить всё это! Что ты тогда выделывала со мной… это просто невероятно!
   - Я много раз звала тебя к себе домой, - сказала с грустью Киниска, - но ты упорно отказывался. Мы встречались только у тебя… А между тем, у себя дома я могла бы сделать с тобой еще и не такое…
   - Я заинтригован, милая… И мы поедем, непременно поедем к тебе домой, но только уже после моего возвращения. Хорошо?
     Мениппу хотелось кричать от той душевной боли, которую причинял ему этот диалог.
    « Я больше этого не выдержу, - сказал он самому себе, - я или сейчас наброшусь на этого верзилу, и пусть он меня прибьет у нее на глазах, либо сам кинусь головой в этот пруд… Я не могу этого вынести!»
      - Эй, приятель! – вдруг раздался насмешливый окрик, в котором, однако, явно сквозила угроза. – Ты, видимо, из тех обиженных богами придурков, что любят подслушивать и подглядывать?
      Менипп не сразу даже понял, что это окрик Агелада, обращенный к нему. Ликиец несмело высунул голову из-за каменной оградки – прятаться дальше уже не имело смысла. Оба влюбленных отвлеклись от своего воркования и теперь смотрели на него. Агелад – сурово и презрительно, Киниска – с простодушным любопытством. Менипп подумал, а помнит ли она его вообще? Судя по ее взгляду, по той непринужденности, с которой она разглядывала его – нет, она не помнила. Или же очень ловко и даже артистично демонстрировала свое неведение… Да и что, собственно, ей было помнить-то? Мало ли, кому она дарила свои дивные улыбки на симпосионах, куда ее приглашали многие знатные коринфяне – друзья и просто знакомые. Если Менипп чем-то запомнился ей, то лишь странностями своего поведения. Но было похоже, что у нее отсутствовали даже такие воспоминания. Впрочем, Менипп сегодня услышал и увидел достаточно, чтобы понять – сердцем его возлюбленной женщины владеет безраздельно гладиатор-убийца Агелад.
     - Ты еще и немой? – спросил Агелад язвительно.
     - Вы… я… - Менипп с трудом осознал, что перед лицом Киниски ему всё же следует как-то обосновать свое здесь присутствие. – Я здесь случайно…
Вы меня простите! Я зашел сюда напиться из источника. Я уже ухожу… Я не хотел…
    - Вот и проваливай отсюда, пока я тебе ноги не повыдергивал! – сказал Агелад с угрожающей веселостью.
     Он по-хозяйски обнял свою подругу за плечи, при этом не спуская с Мениппа враждебного и холодного взгляда.
    – Ты, наверное, знаешь – кто я?
   - Знаю… - понуро ответил Менипп, совершенно не представляя, как ему следует себя вести в столь нелепой ситуации. – Я видел твои подвиги на арене…
     В последнюю фразу ликиец вложил самую убийственную иронию, на какую был только способен, но не слишком внимательный гладиатор ее совершенно не заметил. Впрочем, возможно, это было и к лучшему…
    - Вот и хорошо, что видел, - отозвался Агелад. – Стало быть, ты знаешь, как я поступаю с теми, кто мне не нравится?
   - Знаю, - сквозь зубы процедил Менипп, не сводя со счастливого соперника сверлящего взгляда, полного ненависти и презрения.
    - Смотри-ка, да он настоящий умница! – усмехнулся Агелад, обращаясь к женщине.
    Киниска улыбнулась в ответ и, сложив длинные пальцы в кулак, негромко прыснула в него. Похоже было, что громко расхохотаться ей не позволяло лишь ее изысканное воспитание.
   - Всё видел, всё знает, - продолжал гладиатор издевательски. – Ну, раз ты такой умный, знай кое-что еще, приятель: ты мне тоже не нравишься. Очень не нравишься, клянусь Аресом! И не нравишься тем сильнее, чем больше времени торчишь здесь у меня перед глазами.
    Он замолчал, меряя Мениппа оценивающе-пренебрежительным взглядом.
     - Тебе что-нибудь еще неясно?
   Менипп помедлил еще мгновение, но, увидев, как смеются при взгляде на него темные глаза Киниски, и как угрожающе каменеет лицо могучего гладиатора, посчитал благоразумным не испытывать больше лукавую судьбу. Он повернулся и нехотя побрел прочь.
   
     Менипп и не помнил, как он выбрался из этой злополучной рощи. И какой злобный демон толкнул его на то, чтобы напиться именно из этого источника! Да лучше бы он напился из сточной трубы, или продолжал бы маяться от жажды и дальше! Зевс милосердный… какой неслыханный позор, какое страшное унижение! Мало того, что он сделался свидетелем того, как боготворимая им женщина милуется с другим, так он еще наткнулся на полное пренебрежение с ее стороны, а ее ненавистный любовник грубо унизил и оскорбил его у нее на глазах… А она, видя его унижение, только смеялась! Как он смог вообще стерпеть такое от этого куска мяса, от этой тупой горы мускулов, этой машины, умеющей лишь потрошить обреченных на смерть людей! И вот такое ничтожество, этот тупой грубиян ходит у праздной толпы в героях! На него любуются, им восхищаются, легионы женщин сходят по нему с ума, а он может позволить себе выламываться перед ними, разводить капризы… О боги, неужели вы оставили своим вниманием этот мир, коли в нем вершится подобная несправедливость!
    Менипп стремительно шагал по улице, натыкаясь на встречных прохожих, ничего не видя, не слыша грубых окриков тех, кому он наступал на ноги и об кого спотыкался. Ему не хватало воздуха, грудь словно сдавило стальным захватом. Раньше у него еще была надежда, пусть слабая, даже призрачная – надежда понравиться ей, стать ей добрым другом и нежным возлюбленным, теперь же и эта надежда окончательно рухнула! И надежду эту растоптали они оба – и Киниска, и этот отвратительный мясник Агелад. Женщина, которую он почитал владычицей своего сердца, дала ему понять, что он со своею любовью интересует ее не более, чем пыль под ее сандалиями…
     Раздавленный обрушившимся на него горем, Менипп и не заметил, как ноги сами принесли его к дому Сострата. Случилось так, что Сострат как раз находился возле входа в свой дом. Он увидел своего друга еще издали, и по безумному виду Мениппа всерьез испугался за его рассудок.
    - Менипп! – крикнул молодой коринфянин. – Ты где пропадал? Я несколько дней не имею о тебе никаких известий…
    - О Сострат! О мой милый, добрый друг! – закричал Менипп в приступе отчаяния. Не в силах больше сдерживаться, ликиец ударил себя кулаками в грудь и горько зарыдал.
    - Что такое? Что стряслось? – Сострат перепугался не на шутку, ибо никогда еще не видел друга в подобном состоянии. – Кто-то умер?..
    - Умер?! – закричал Менипп в голос. – О да, мой славный Сострат, это я умер! Перед тобой мертвец, который уже никогда не вернется к жизни!
    - Зевс всемогущий… Что за вздор ты несешь? – Сострат недоуменно сдвинул брови. – На мертвого ты не очень похож – такая страсть, вопли, слезы… Обыкновенно мертвые ведут себя куда более тихо. Говори толком – что у тебя случилось?
    Менипп бросился к Сострату и судорожно схватил его за грудки, и у того перехватило дыхание, ибо руки ликийца отличались завидной мускулатурой.
   - О Сострат! – вскричал Менипп. – Ради всех богов! О, мой Сострат…
    Коринфянин начал терять терпение. Он схватил друга в охапку и притянул к себе рывком так резко, что их лица едва не столкнулись носами.
   - Менипп, прекрати! – воскликнул он. – Хватит рыдать и вопить, словно плакальщица на похоронах! На нас смотрят люди, так не позорь ни меня, ни себя!
   Менипп и вправду замолчал, он весь как-то сник, плечи его опустились, голова склонилась, он стал похож на олицетворение безысходного отчаяния.
   - Что случилось, ты скажешь, наконец? – спросил Сострат нетерпеливо. – Пошли ко мне домой, там поговорим…
     Менипп сразу вскинул голову и метнул в своего друга совершенно безумный взгляд.
    - К тебе домой? Нет, я не пойду…
    - Это еще почему? – удивился коринфянин.
    - Я притягиваю к себе одни неприятности, - ответил ликиец, - и не хочу осквернять твой гостеприимный дом своим присутствием.
    - Да ты с ума спятил! – закричал Сострат, хватая его за руку. – Пошли, и брось свои философские измышления! Притягивает он…
   Он хотел увлечь Мениппа в дом, но тот уперся намертво и не желал даже сдвинуться с места.
   - Сострат… ты хочешь мне как-то помочь или хотя бы выслушать меня? – спросил ликиец.
   - Конечно, хочу… сам Зевс тому свидетель!
   - Тогда давай пойдем хоть в самый завалящий кабак; выпьем, посидим, и я тебе всё расскажу.
   - С каких это пор ты начал шляться по кабакам, киник ты наш? – спросил Сострат с явным удивлением. Однако по задорным огонькам, мелькнувшим в его глазах, можно было заметить, что идея друга пришлась ему по вкусу.
   - С сегодняшнего дня, - серьезно отвечал Менипп.
   - Ну и дела! – воскликнул коринфянин. Он повернулся к своему старому домоправителю Эвному, который дожидался у дверей, с недоумением наблюдая за тем, как его молодой хозяин возится посреди улицы со своим провинциальным другом, неведомо откуда свалившимся ему на голову. Сострат сказал Эвному, чтобы тот шел домой и ждал его вместе с другом не раньше наступления ночи.
   - Ну что же, дружище… - он повернулся к Мениппу. – Если действительно хочешь, давай пойдем. Есть тут неподалеку одна таверна…
   - А там не очень дорого? – насторожился ликиец. – Я хочу платить сам…
   - Не очень… Зато напрёшься аж до самой глотки всего за несколько ассов! Да и выпить прилично можно за столько же. Не как на симпосионе, конечно, однако…
    Оба друга деловито направились по крутой мощеной камнем улочке вниз по склону и довольно скоро увидели искомое заведение, располагавшееся в нижнем этаже одного из домов. Возле дверного проема толклись несколько человек самого простецкого вида. Они удивленно покосились на благородного господина и его спутника: обычно такие люди не жаловали народные кабаки своим вниманием. Сострат с Мениппом друг за другом вошли в таверну – там стояла жуткая жара, а в воздухе висел настоящий смрад. Посреди полутемного помещения возвышался обширный стол, сложенный из глиняных кирпичей. Прямо в поверхность этого сооружения были встроены четыре огромных горшка, наполненных разной пищей; под каждым из сосудов горел медленный огонь, не позволявший их содержимому остывать. Далее за столом виднелась печь, вделанная в стену: в этой печи выпекался хлеб и пироги с козьим сыром. Еще одна печь, поменьше, служила для разогрева и кипячения вина и меда. Здесь пища готовилась и разогревалась постоянно, однако для того, чтобы гордо носить звание термополы, заведению явно не хватало общей культуры и должной чистоты: человек приличного сословия вряд ли пришел бы сюда. Публика, столовавшаяся здесь, принадлежала к так называемому простонародью.
     Табернарием оказалась женщина – грузная матрона с седеющими волосами, толстыми крупными руками и в кожаном переднике, перепачканном мукой; ей помогала молодая девушка лет тринадцати с большими, вечно испуганными глазами. Напротив стола, прямо у каменной стены имелось нечто вроде подиума; на нем еще одна девушка исполняла некий незамысловатый восточный танец, поворачиваясь перед алчными взглядами посетителей всем своим гибким телом на множество ладов. Гости шумно выражали ей свое одобрение. Мелодия, сопровождающая танец, исполнялась на флейте мальчиком, сидевшим на скамейке у подножия подиума; сама же танцовщица в такт своим движениям ударяла в небольшие тимпаны.
       При виде двух молодых людей, приличный вид которых говорил сам за себя, хозяйка заметно оживилась – такие ценные посетители захаживали сюда нечасто. Сострат выбрал место за столом напротив входа, куда хотя бы немного доходил освежающий уличный воздух; при этом он легко и бесцеремонно согнал с места какого-то оборванца, кемарившего на краю стола. Менипп уселся к столу напротив друга, скользнув мимолетным взглядом по соблазнительным формам танцующей девушки. Постоянные посетители, занимавшие места за четырьмя столами между подиумом и столом с горшками, смотрели на вновь прибывших во все глаза – так, наверное, некогда смертные взирали на богов, спустившихся с Олимпийских высот на землю.
      Женщина-табернарий что-то шепнула помогавшей ей девушке, и та быстро куда-то вышла. Сама же хозяйка подчеркнуто учтиво обратилась к почетным гостям:
    - Что угодно заказать моим дорогим господам?
    - Вина! – со своего места заорал Менипп.
    - Вина! - в тон другу отозвался Сострат, невольно улыбнувшись.
    Несколько человек за соседними столами весело рассмеялись столь непритязательным запросам богатых господ, однако Сострат грозно взглянул на них, и те разом притихли, словно испуганные мыши.
   - Критское вино будете? – спросила хозяйка. – Оно только что разогрелось. Могу также предложить доброе сладкое вино местного производства, или же медовуху, которую готовит мой муж на пасеке…
   - Давай критское! – весело крикнул Сострат. – Оно сильно бьет в голову, но нам с приятелем будет в самый раз.
   - И медовуху тоже, - сурово приказал Менипп тоном человека, дающего понять, что провести его не так-то просто.
   - Похоже, эти ребята собрались праздновать серьезно, - заметил один из посетителей, похожий на завсегдатая, которые имеются в каждой мало-мальски приличной таверне.
    - Кто знает? – отозвался другой гость. – Пьют ведь не только с радости, но и с горя, как бедные, так и богатые. Не очень-то они похожи на празднующих, уж больно вид у них какой-то озабоченный…
    - Тише, вы там, дурачье! – негромко одернул их крепкий парень в темно-зеленой тунике и с большим ножом в кожаных ножнах у пояса. – Заткнитесь, а не то оба получите в зубы.
      Этот человек сидел боком к парочке вновь прибывших друзей и хмуро прихлебывал темную медовуху, заедая ее пирогом и мягким пучком зелени. Шикнув на разболтавшихся простолюдинов, этот тип как бы случайно бросил взгляд на Сострата с Мениппом, секунды две-три разглядывал их, потом с равнодушным видом отвернулся.
    Девушка поставила перед новыми гостями пару кувшинов с медовухой и вином, над которым вился легкий парок. Затем она резво принесла закуску: для Мениппа горячую ячменную кашу, сдобренную красным соусом из вина с добавлением перца, и кусок баранины; для Сострата – тушеную свинину, тарелку горячей чечевицы, блюдо сосисок, обильно политых чесночным соусом. Хлеб она положила ржаной, грубого помола, и если Менипп, не моргнув глазом, тут же отломил себе ломоть, то Сострат поморщился:
     - А ячменного хлеба нет?
     - Спрошу у хозяйки: кажется, есть еще, - ответила девушка.
     - Ну, так принеси, красавица, - попросил ее Сострат. – Терпеть не могу ржаной хлеб, у меня от него бывает изжога…
   Девушка чуть заметно улыбнулась и быстро ушла.
     Между тем, Менипп уже успел налить себе в глиняную кружку темной пенистой медовухи, источавшей приятный аромат меда и каштанов, и жадно выпил ее.
     - Ну, рассказывай, - сказал ему Сострат, наливая в свою чашу критского вина. – Так что там у тебя стряслось? Чем это ты так взволновался?
     - Я встретил эту женщину… - сказал Менипп, отрезая себе баранины, - ну, ты понимаешь… Киниску!
     - Так ты с нею договорился, наконец? – спросил Сострат.
     - Да нет же! – воскликнул Менипп и, понизив голос, добавил: - более того, я убедился, что я ей совсем не интересен. Вот так-то, друг…
    «Тоже мне, сделал открытие, - подумал Сострат с усмешкой, - это и так было ясно с самого начала…»
   А вслух он участливо спросил:
    - Почему это ты так решил?
    - Я сегодня зашел в рощу напиться у источника… - начал Менипп, - ну, там, где начинается дорога в Лехейскую гавань. – Предтавляешь… а там сидит моя мучительница в обнимку с этим… негодяем Агеладом!
   Менипп налил себе еще медовухи и выпил залпом.
    - Сидят, лижутся, милуются… Я так мечтал ее увидеть, так страдал, носился по городу в поисках случайной встречи, молился Афродите, жертвы приносил… всё зря!
   Ликиец со стуком поставил пустую кружку на стол.
   - Постой-постой… - насторожился Сострат. – Ты застал ее с Агеладом? Так значит, там, на арене, это был не дежурный поцелуй, а нечто куда большее?
  - Они любовники, Сострат, - сквозь слезы произнес Менипп. – В этом нет никаких сомнений…
    Он налил себе еще кружку.
   - Я этого не переживу… - плаксиво сказал ликиец.
   - Еще чего! – воскликнул Сострат, презрительно фыркнув. – Может, купить тебе веревку, чтобы ты повесился? Я тебе сто раз уже говорил, что Киниска – гетера! Крутить мужчинам головы – это ее ремесло. И то, что ты там видел или слышал - ровным счетом ничего не значит!
   - Как не значит? – вскинулся Менипп. – Как не значит, если я своими ушами слышал, как они вспоминали совместно проведенную ночь, как они…
    - Перестань, - Сострат аккуратно нарезал себе кусочками толстую сосиску и положил кусок ее в рот. – Подумаешь, слова, воспоминания… пустое.
    - Я тебя не понимаю, мой друг… Я схожу с ума от отчаяния, а ты говоришь – пустое?
    - А я тебя не понимаю. Или ты полагал, что твоя возлюбленная Киниска девственница? Ну… на сегодняшний день ее возлюбленный – Агелад. И что ж с того? У нее и до Агелада перебывала уже куча мужчин, и после Агелада перебывает еще куча. Это ясно даже ребенку, но только не тебе.
    Сострат аккуратно отпил вина из чаши, явно наслаждаясь его ароматом.
      - Я люблю ее… - простонал Менипп. Сострат пропустил его слова мимо ушей.
      - В том, что в постели у нее повалялся сам Агелад, конечно, нет ничего хорошего, - заметил он рассудительно. – Она теперь вольно-невольно станет сравнивать тебя с ним, когда ты наконец-то доберешься до ее ложа. И сравнение с этим жеребцом может оказаться вовсе не в твою пользу, дружок… Могу дать тебе маленький совет: собери в кулак свою страсть и пережди, пока у Киниски  закончатся любовные шашни с Агеладом.
    - А если они не закончатся? – воскликнул Менипп. – Если у них любовь?
    - Любовь? Глупость какая… - Сострат лишь усмехнулся. – Гетера не может хранить верность в любви по определению, пойми ты это наконец! Она тогда просто лишится источника дохода. Чем больше так называемых друзей, тем лучше и сытнее она живет. Не думаю, что Агелад готов заменить ей всех ее поклонников и любовников, на это у него никаких денег не хватит! Тем более, что Киниска давно привыкла купаться в роскоши. А то, что ты слышал какие-то там слова, клятвы, прочие сопли… на это не стоит даже обращать внимания.
    Менипп налил себе еще.
      - Но ведь я люблю ее, Сострат! – упрямо возразил он. – А ты мне советуешь чего-то переждать? Переждать, пока этот проклятый Агелад получит свое желаемое и оставит ее в покое?
     - Мой друг, если ты задумал найти в Коринфе девственницу, то дело это заведомо проигрышное, - сказал Сострат. – Посмотри хотя бы вот на это прелестное создание, - он кивнул на девушку, деловито обслуживавшую гостей, обнося столы снедью. – Бьюсь об заклад, что и она уже нашла своего мужчину, и даже не одного! Только намекни хозяйке, заплати ей пару-тройку оболов, и получишь это дитя на ночь без всякого труда.
    - Мне не нужна никакая девственница, - мрачно возразил Менипп, единым духом опорожняя следующую кружку. – Мне нужна Киниска, и только она!
    - Что поделаешь, мой друг! – Сострат блаженно потянулся и вздохнул. -   Агелад обскакал тебя на повороте, видимо, ты слишком долго чесался… теперь занимай очередь после него. Не считаться с Агеладом по крайней мере неразумно: он не любит соперников.
    - Как бы я хотел услышать, что он умер! – воскликнул Менипп.
     Сострат чуть заметно вздрогнул и с опаской огляделся по сторонам. Однако окружающим, увлеченным кто выпивкой, кто танцем юной сириянки, похоже, было не до их задушевных разговоров. Сострат снова повернулся к Мениппу.
    - Ты что это затеял, психопат? Ты хоть думаешь, что говоришь?
    - А что? Может быть, этот скот бессмертен? Мне вообще не нравится, что он безнаказанно потрошит людей, будто каплунов! Пора положить этому безобразию конец…
    - Ты, что ли, будешь класть этот самый конец? – спросил Сострат.
    - А почему бы и не я?
    - Менипп! – воскликнул коринфянин предостерегающе. – Опомнись, Менипп… Не вздумай даже приближаться к Агеладу. В лучшем случае он набьет тебе морду и отпустит живым; в худшем – свернет тебе шею, и твой труп потом обнаружат где-нибудь в канаве или в уличном тупике! Я, конечно, знаю, что ты не очень дружишь с собственной головой, однако – не до такой же степени! Ты меня не на шутку пугаешь…
    Вместо ответа Менипп одним махом выпил следующую кружку медовухи и со стуком поставил опорожненный сосуд на стол. Сострат смерил друга неодобрительным взглядом. Ликийца развозило прямо на глазах.
    - Проклятье! – вскричал Менипп. – Кажется, кувшин уже пуст…
    - Ты слышал, что я сказал тебе? – возмущенно крикнул Сострат.
    - А?.. – Менипп перевернул большой кувшин вверх дном и встряхнул его. На стол упало несколько капель.
    - Слышал, слышал… не надо кричать…
    - Я не кричу. Я, как обычно, пытаюсь уберечь тебя от неприятностей. Если ты затеешь ссору с Агеладом…
    - Да что ж ты заладил: Агелад, Агелад! – вдруг яростно заорал Менипп так, что сидевшие поблизости посетители встревоженно обернулись на них. Хозяйка тоже озабоченно выглянула из-за большой печи. – Плевал я на твоего Агелада, чтоб он провалился в Эреб!
      Сострат даже откинулся от стола, будто ему в лицо выплеснули горшок помоев. Чуть заметно улыбнулся женщине-табернарию: мол, не волнуйся, всё в порядке! Затем злобно посмотрел на Мениппа.
     - Ты что орёшь, безумец, - негромко процедил он. – Здесь не амфитеатр, веди себя спокойно. И лучше вообще не произноси никаких имен, понял?
   Менипп склонился над столом, голова его опустилась ниже плеч.
    - Прости, мой друг… - виновато буркнул он, сразу же поостыв. – Я не хотел тебя обидеть… Но при чем тут Агелад? Если сама Киниска, которую я люблю всем сердцем, грубо пренебрегает мною… Вот в чем главное! А ты… всё бубнишь - Агелад, Агелад… да пусть гарпии* заберут его со всеми потрохами, этого Агелада! Будь он трижды проклят!
    Ликиец ухватил непослушными пальцами кувшин с критским вином и налил себе полную кружку. Руки его мелко дрожали.
    - Полагаю, ты выпил вполне достаточно, - сухо заметил Сострат. – Это уже явно лишнее.
   Менипп, не слушая друга, опрокинул в себя вино и ударил пустой кружкой по столу.
   - Но как же…ведь она… - ликиец сморщил лицо, как от сильной зубной боли. – Этот скот издевался надо мной, унижал меня, а она… Сострат, она смеялась! Как можно такое вынести?
   - Так уж и смеялась? – усмехнулся Сострат.
   - Ну… хихикала! – выкрикнул Менипп, - какая разница? Главное, мне стало ясно: я для нее – пустое место…
    Сострат, сидя за столом, подался вперед и сказал приглушенно, но при этом четко выговаривая каждое слово:
    - Так позволь снова тебе напомнить, дружище: Киниска – гетера, и твои претензии к ней нелепы и смехотворны. Она не давала тебе ни клятв, ни каких-либо обещаний… она вообще не знает тебя! Если тебе так уж неймется, ну так иди к ней, плати деньги и договаривайся, как делают все люди! Что тут может быть непонятного? Только сделай всё это так, чтобы тебя случайно не увидел Агелад… Кто знает, что придет ему в голову, тем более, что ты уже засветился перед ним. Ты понял меня? У тебя остались те деньги, что я тебе давал для Киниски, или тебе нужно еще?
   Менипп упрямо, по-бычьи, замотал головой.
   - Не надо мне денег… я хочу любви! – проревел он, да так громко, что сидящие за ближайшими столами дружно и глумливо заржали, услыхав такое признание. Но Менипп, будто не слыша насмешек, вновь потянулся за кувшином с вином.
     - Довольно! – с негодованием воскликнул Сострат, отталкивая его руку. – Ты и без того уже изрядно набрался!
     - Дай сюда! Меня мучит жажда…
   Менипп ловко выхватил из-под носа у друга кувшин и тут же начал лить вино в свою кружку, тупо наблюдая, как драгоценный напиток брызгами разлетается по столу. Наполнив кружку, поставил кувшин на стол с такой нелепой осторожностью, как будто тот был склеен из яичной скорлупы. Затем мощным залпом выпил вино, запрокинув голову.
    - Я и не представлял себе, что философы-киники так охочи до выпивки, - презрительно заметил Сострат, откидываясь назад. – Кто-то не слишком давно при первой нашей встрече мямлил мне что-то про стойкость к соблазнам – женщинам, вину, зрелищам… Ты случайно не помнишь, кто?
    - Н…не помню, - был ответ.
    - А вот я помню. Ладно, доедай свою баранину и пошли ко мне домой. На сегодня тебе хватит…
    - Куда… пошли? – Менипп уставился на друга пьяными глазами с таким ужасом, будто тот звал его заживо в мрачное царство Аида, чтобы похитить у грозного бога его прекрасную Персефону.
    - Ко мне домой, болван! - вскричал Сострат, потеряв всякое терпение. – Тебя уложат спать…
   - Как? Уж…же? Но мы еще ничего не решили…
   - Я высказал тебе свое мнение, и не в первый раз, между прочим, - сказал Сострат. – А решать будешь сам – ты уже давно взрослый…
   Некоторое время Менипп сидел молча, вращая безумными глазами, потом глубокомысленно изрек, заикаясь:
   - Эт…то надо об…думать…
   И снова налил себе вина в кружку. Сострат мгновенно встрепенулся.
   - Менипп! – закричал он. – Хватит пить! Ты уже давно…
   - Не…ук…казывай мне! – заорал в ответ ликиец с неподдельной яростью. Он прижал обеими руками кружку с драгоценным пойлом к своей груди, одновременно отстраняясь от друга, пытавшегося его удержать. – Я п…пью на св…вои деньги…
    - Неужели? – вскричал Сострат с возмущением. – Идиот…да разве дело в деньгах? Ты пьян, как старый сатир, дорвавшийся до винной бочки! Я сказал, тебе довольно!
     Но Менипп увернулся от рук Сострата и в одно мгновение опрокинул в себя налитую кружку. Его прыгающие пальцы уже не могли удержать даже пустой сосуд, и опорожненная кружка со стуком покатилась по полу.
   - Ты з…знаешь только од…дно, - пьяно выдохнул Менипп в лицо своему другу. – Деньги-и! Вино з…за деньги… Ж…жещ…щину – за… день…ги… Всё з…за деньги!
   - Не я это придумал, приятель! – отозвался Сострат. – Так устроен мир…
  - А м…мне плевать! – ликиец взмахнул рукой так неловко, что сбил со стола опорожненный кувшин, который упал на каменный пол, и от удара от него сразу же отлетела глиняная ручка.
   - Орк тебя забери! – выругался Сострат. – Ты перебьешь всю посуду!
   - П…плевать! Я х…хочу любви… и я ее п…п…получу!
   - Эй, благородные господа! – крикнула хозяйка из-за кирпичного стола. – Простите, что я вмешиваюсь, но за битую посуду у меня обычно платят!
   - Хорошо, хорошо! – Сострат поднял ладони в примиряющем жесте. – Мы непременно заплатим. И мы уже уходим…
   - Ух…ходим? – Менипп непонимающе вытаращил пьяные глаза. Он оперся о стол обеими руками. – Ну-у нет… В…вина! – вдруг заорал он дурным голосом, и тотчас ответом ему послужил дружный смех посетителей, столь неожиданно получивших бесплатное веселое зрелище.
   - Менипп! – сурово сказал Сострат. – Хватит корчить из себя посмешище, и позорить меня хватит тоже! И черт же меня дернул попереться с тобой в  кабак… больше я не сделаю такой ошибки! Я сказал: пошли ко мне домой! Тебе надо проспаться…
    - Н…не пойду к…к…тебе! – Менипп махнул рукой на Сострата, словно отгонял кошмарное видение. – Ты п…плохой челов…век! Ты н…не знаешь люб…бви… Ты глубок…ко не…не…счаст…тен… ты…
    - Я еще раз говорю: пойдем! – Сострат решительно схватил его за руку, но Менипп яростно вырвался. Резкое движение заставило его потерять равновесие, его сильно шатнуло в сторону. Ликиец налетел на соседний стол, едва не своротив его с места, потом с размаху ударился о стену всем своим телом. Под оглушительный гогот и улюлюканье веселящегося сброда Менипп повалился на пол, усыпанный затоптанной соломой; он попытался вновь обрести вертикальное положение, но это ему никак не удавалось – все попытки оказывались тщетными. Наконец он ударился головой о скамью, на которой сидели двое посетителей, и снова без сил растянулся на полу.
    - Клянусь Дионисом, этому парню никак не выбраться сегодня из таверны! – весело воскликнул некто из толпы. – Сколько вокруг наставили всякой дурацкой мебели, и не протолкнуться… правда, приятель?
   - И даже любовь не поможет! – глумливо подхватил еще кто-то.
    Это замечание было встречено новыми громовыми раскатами гогота и полупьяного смеха всех собравшихся.
     Бедный Сострат чувствовал себя прескверно. Он с горьким и брезгливым сожалением смотрел на попытки своего упившегося друга поднять с пола свое непослушное тело. Придя к нему на помощь, коринфянин попробовал подхватить его под мышки и поставить наконец на ноги, однако ликиец вдруг заорал  с необъяснимой яростью:
     - Не п…прикасайся! Н…не пойду к…к…тебе! Пойду…к…ней! Она примет и п…полюбит…
    - Ну как же не полюбить такого молодца! – сквозь веселое ржание толпы закричал некий простолюдин, по прикиду своему похожий на могильщика. В ответ на эту реплику со всех сторон посыпались веселые и грубые шутки.
     Растерявшийся Сострат беспомощно суетился вокруг валяющегося на полу Мениппа, но ничего не мог сделать, ибо напившийся до полного безобразия ликиец не только отчаянно сопротивлялся, но и на все его попытки поставить себя на ноги отвечал другу грубой площадной бранью, вызывавшей новые взрывы хмельного веселья у собравшегося вокруг сброда. И Сострат наконец потерял всякое терпение.
    - Ну, и пес с тобой! – крикнул он в ответ на очередную грязную брань пьяного приятеля. – Не хочешь идти, так валяйся здесь, ночуй под столом, как вонючая свинья… Тебе там самое место!
   - Вот и х…хорош…шо! Пош…шел ты к Эр…ребу! А я буду еще п…пить…
    Менипп ухватился обеими руками за скамью, каким-то чудом подтянулся, наваливаясь на сиденье всей грудью, а затем бессильно поник головой. Вся толпа присутствующих шумно обсуждала веселое зрелище – в ее убогой жизни никогда не хватало развлечений. Даже с улицы в распахнутую дверь заглядывали сбежавшиеся отовсюду какие-то оборванцы. Не каждый день узришь молодого человека - красивого, как бог, весьма прилично одетого, и при всём этом упившегося в доску! Сострат еще раз с неподдельным ужасом посмотрел на совершенно обессилевшего друга, потом подошел к хозяйке заведения, остававшейся за своим столом и терпеливо ожидающей развязки. Коринфянин достал из поясного кармана несколько бронзовых сестерциев.
    - Возьми, добрая женщина, - сказал Сострат, - здесь и за обед, и за вино, и за разбитый кувшин. Ну, и за терпение… Этого, надеюсь, хватит?
    - О, благодарю, добрый господин! – воскликнула женщина-табернарий, поспешно беря деньги и, видимо, испугавшись – как бы расщедрившийся богач не раздумал.
    - И еще, - продолжал Сострат. – Мой приятель набрался так, что ему впору воткнуть рога в землю… Зрелище неприглядное, конечно, но он мне друг и вообще славный малый. Просто давненько не пробовал вина…
    - Это у него вера такая, что запрещает пить? – усмехнулась хозяйка.
    - Можно и так сказать. Так вот: найдется у тебя тут парочка надежных парней, чтобы без лишних слов доставить его ко мне домой? Меня он, вишь, в упор признавать не желает… Я им заплачу за хлопоты, да и тебе тоже.
    Услышав такое обещание, хозяйка еще больше воодушевилась.
   - Конечно, найдутся! – воскликнула она. – Доставят твоего друга в лучшем виде, куда прикажешь, господин…Эх, все были бы такими щедрыми! Да благославит тебя Гера, благородный ты человек! А у нас здесь так иногда напиваются, что хоть секиру вешай, однако, чтобы кто нарезался, как этот твой славный друг… не припомню даже подобного!
   - Ну ладно, ладно! – тотчас урезонил словоохотливую женщину Сострат. – Мой друг благородный человек, а не балаганный шут, и представлений для всякого сброда он не дает. Ну, перебрал лишнего, с кем такого не бывает! Сердечная травма, знаешь ли…
    - О, сердечная – это очень серьезно! – понимающе отозвалась хозяйка. – Вот у меня, помнится, был один постоянный клиент, так он однажды…
    - Так где твои ребята, хозяйка? – перебил ее воспоминания Сострат. – Я ждать не люблю, да и друг мой – ведь так и валяется на твоей полугнилой соломе, пока ты мне тут лясы точишь! Ты когда солому-то на полу меняла в последний раз, а?
    - А сейчас, сейчас, мой хороший! – с готовностью отозвалась женщина. – Прости, господин, заболталась я, дура старая! Сейчас будут ребята…
   - Ну, то-то, - отозвался Сострат благодушно.
   Женщина-табернарий исчезла, а уже через минуту снова вернулась, но в сопровождении двух дюжих небритых парней весьма неприветливого вида. При взгляде на них Сострат подумал о том, что встреча с такими где-то на безлюдной улице, да еще в поздний час, была бы крайне нежелательной.
    - Это у тебя вышибалы, что ли? – спросил он подозрительно.
    - А они у меня всё делают! – бодро отвечала табернарий. – Когда надо, и перепившихся клиентов выбрасывают вон, если они буянить начинают… - хозяйка осеклась, увидев напрягшееся прямо на глазах лицо Сострата. – Но они же и домой посетителей отводят, коли есть потребность такая… Так что доставят твоего друга куда скажешь, господин, ни единый волосок с него не упадет, можешь не сомневаться.
       - Ладно, - хмуро ответил Сострат. – Ну что же: берите этого парня под руки, и – на улицу! Эй-эй, полегче! – вскричал он, наблюдая, как двое верзил бесцеремонно подхватили слабо упирающегося Мениппа с полу и поволокли его к выходу, словно куль с сеном. – Он не преступник, а вы не городская стража…
    Под свист и гогот собравшихся двое слуг вытащили полумертвого ликийца на свежий воздух. Сострат вздохнул с явным облегчением: вид  его друга,  валявшегося на кабацком затоптанном полу, просто раздирал ему душу.
    - Вот тебе еще… за твою помощь, - он сунул в руку хозяйке еще один сестерций.
   - Благодарю, благодарю, господин! – воскликнула хозяйка, кланяясь молодому коринфянину в пояс. Сегодня благодаря этим двум господам у нее выдался на редкость удачный день…
     Сострат вышел на крыльцо, критически оглядывая живописную троицу, изготовившуюся к старту вверх по крутой улице. Впрочем, готовы были только двое: третий вообще был не в состоянии хоть как-то переставлять ноги и вряд ли соображал, что вообще вокруг происходит. Коринфянин понял, что доставить друга к нему домой возможно разве лишь волоком. Естественно, допустить такого он не мог. Искать же повозку было долго и хлопотно.
      Сострат пригляделся к хозяйским слугам: мускулатура у обоих была весьма завидная. Он сразу же нашел выход из ситуации.
   - Вот вам на двоих шесть оболов*, - деловито сказал он, доставая монеты из поясного кармана, - делите их, как хотите; но сейчас доставьте моего друга ко мне домой, и чтобы он чувствовал себя, как в фертории*!
   - Это нам, господин?.. – пролепетал один из парней, глядя на деньги.
   - Вам, вам, не мне же! – нетерпеливо воскликнул Сострат. – Берите их, только несите моего друга так, как если бы несли хрустальную амфору! Ясно?
   - Мы всё поняли! Не беспокойся, господин: мы уважаем щедрых гостей! – бодро отвечал один из слуг.
   - И их друзей тоже, - с улыбкой добавил второй.
     В мгновение ока оба работника соорудили из сплетенных рук сиденье-замок, водрузили на него бесчувственного Мениппа и довольно резво понесли его по вымощенной рваным камнем улочке вверх  по уклону. Сострат величественно вышагивал впереди, показывая им дорогу…

***

Наутро Менипп проснулся с чудовищной головной болью – ощущение было таким, словно его голову разрубили колуном. Он не сразу понял, где находится; и только после того, как его глаза стали худо-бедно различать контуры окружающих предметов, он осознал, что находится в той самой гостевой спальне Состратова дома, где провел первую ночь после своего прибытия в Коринф, когда Сострат позвал его на симпосион. Ликиец со стоном приподнялся на локте, замотал головой, и снова без сил рухнул в постель.
   - Доброе утро, господин, - раздался рядом чей-то голос.
Менипп вздрогнул и снова приподнял раскалывавшуюся от боли голову. Перед ним сидел домоправитель Сострата старик Эвном и участливо смотрел на гостя своего господина.
  - Радуйся, Эвном, - отозвался Менипп, с усилием разлепив спекшиеся губы. Во рту царило кошмарное ощущение – жуткая горечь вкупе с ужасающей сухостью. Даже слова он мог произносить с трудом. – Помоги мне сесть, Эвном…
Старик с готовностью поднялся с места, подошел к ложу и помог Мениппу занять сидячее положение. Менипп ощутил отвратительную мелкую дрожь во всем теле, и у него сразу же голова пошла кругом.
Ликиец глянул вниз: на полу у изголовья стоял широкий глиняный сосуд, назначение которого не вызывало никаких сомнений. Сейчас он был пуст, однако услужливо ожидал следующего приступа рвоты у хозяйского гостя. На голове ликиец почувствовал что-то лишнее: он машинально поднял руку и стянул с себя слегка помятый зеленый венок.
 - А это что еще такое? – спросил он недоуменно.
 - Молодой хозяин распорядился, - ответил Эвном, - надеть на тебя, господин, перед твоим сном адиант*, а еще – растереть тебе грудь душистым маслом, снимающим похмелье. Тебе должно быть полегче…
 - Мне стало бы полегче, если бы ты дал мне простой воды, любезный Эвном, - сказал Менипп. – У меня в горле сушь, как в ливийской пустыне…
- Дай, дай ему воды, Эвном! – раздался голос вошедшего Сострата. – Нельзя же допустить, чтобы наш гость погиб от жажды…
- Ох, Сострат! – только и смог воскликнуть ликиец.
- Я это, я – благодушно отозвался хозяин. – Ты пей лучше, потом говорить будешь, если сможешь.
Эвном поднес гостю пиалу с водой, и тот с жадностью припал к ней. Вода была холодна и необычайно вкусна, и Менипп пил до изнеможения, при этом зубы его дробно постукивали о край керамической чаши.
- Благодарю тебя, Эвном, - сказал Сострат, принимая у Мениппа чашу и передавая ее Эвному. – Ты свободен, можешь идти к себе…
 Эвном ушел. Сострат присел на освобожденное стариком место.
- Ну что, дружище? – невесело усмехнулся он. – Как самочувствие?
- Бывало и лучше, клянусь Дионисом! – хрипло отозвался Менипп.
- Да… Дионис вчера был явно занят другими делами, и ему оказалось не до тебя, - сказал Сострат.
Менипп несмело поднял глаза на своего верного друга.
- Я понимаю… я сильно перебрал вчера.
- Перебрал? Клянусь тирсом Диониса, это слишком мягко сказано. Ишь  ты, перебрал он… Ты попросту напился до скотского состояния, до полного бесчувствия! Ты устроил настоящий балаган для всей окрестной черни! Ты валялся по грязному полу, орал о какой-то любви… Над тобой ржали, над тобой глумились… Я никогда и представить себе не мог, что ты способен набраться до такого безобразия. Ты не просто удивил, ты безмерно огорчил меня, друг Менипп…
- Прости меня, Сострат! Я страшно виноват перед тобой…
- Ну да, вчера я ощутил это сполна. Ты ведь на все мои попытки увести тебя оттуда отвечал площадной руганью. Это тебя твой Деметрий научил так ругаться? Или навыки эти приобретены в далекой Ликии? Ты гнал меня прочь, проклинал, посылал меня в Эреб… вот уж не думал, что я заслужил с твоей стороны подобное к себе отношение.
- Боже мой, Сострат! Я понимаю свою вину… прости, прошу тебя!
- Прощу, конечно, куда ж деваться, - вздохнул коринфянин. – Знай только, приятель: ни от кого другого я такого не потерпел бы. Но тебя извиняют два серьезных обстоятельства. Первое – ты мой друг детства. Другого такого друга у меня нет. С тобой у меня связаны самые светлые, самые добрые воспоминания в моей жизни. И второе: твои учителя воспитали тебя в полном пренебрежении к радостям жизни, и к дарам Диониса тоже. Отсюда – полное незнание культуры потребления вина. Вот ты и дорвался, когда душа потребовала разрядки! Зевс милосердный… ты пил, как грубый варвар, ты даже не заметил, что тебе к вину подали кувшин с родниковой водой! Ты просто предался пьянству, этому отвратительнейшему из всех людских пороков! Тебе просто необходимо научиться пить, Менипп… это, между прочим, тоже своего рода искусство. В нем есть свои законы…
- Законы? – удивился Менипп. – Что еще за такие законы?
- Ну, например, что нельзя мешать медовуху с неразбавленным критским вином, - ответил Сострат. – Результат такого пития ты испытал на своем собственном горьком опыте. Я пытался тебя остановить, но тебя разве удержишь? Закусил удила и… - Сострат лишь безнадежно махнул рукой. – Чертов упрямец! Придется, видно, и этому тебя учить…
 - Ты ведь не бросишь меня, Сострат? – Менипп поднял на верного друга виноватый взгляд.
- Нет, не брошу, - ответил коринфянин. – Но при одном условии…
- Я согласен на любые условия!
- Очень простое условие. Слушаться моих советов.
- Ну, конечно, я буду слушаться!
- Ты как большой ребенок, Менипп. Я уже устал тебя уговаривать насчет твоей пассии Киниски, но ты всё равно бубнишь свое: люблю, люблю… А между прочим, все твои неприятности возникают именно на почве этой твоей сумасшедшей любви! Стоит упомянуть о ней, и ты тут же словно с цепи срываешься! Ты же философ, что же твой хваленый Деметрий не научил тебя справляться с собственными страстями?
Менипп сразу насупился и еще больше помрачнел.
- Но я действительно люблю ее, Сострат, - хмуро заметил он. – Я сам не знаю, откуда такое… но ни одна женщина так не сводила меня с ума, как она. Я не могу жить без нее, Сострат. Если она меня не полюбит, то мне незачем жить…
- Опять несешь вздор! – сказал коринфянин раздраженно. – Незачем ему жить! Ну что за детские сопли! Я тебя учил, что и как надо делать! Даже денег тебе отсыпал, олух ты несчастный! Но не могу же я взять тебя за руку и отвести к Киниске с предложением! Весь Коринф будет потешаться над тобой и надо мной…
- Ты снова не понял, мой добрый друг, - ответил Менипп с горечью. – Я говорю о настоящей любви, нежной и чистой, а ты даешь мне денег и предлагаешь купить у любимой мною женщины ночь! Или – две ночи, не имеет значения. Любовь посылают людям боги как величайший свой дар, а люди придумали покупать этот дар друг у друга… за деньги! Пойми же, мне такого – не нужно!
- Ну что же… тогда ты вряд ли когда-либо достигнешь желаемого, приятель! – Сострат посмотрел на ликийца с сожалением. – Ты упорно не хочешь принимать мир таким, каков он есть. В этом мире всё продается и всё покупается; нравится это тебе или нет, здесь всё имеет свою цену! И твоя Киниска тоже не исключение – у нее тоже есть своя цена. Любовь ему нужна, видите ли… Если не веришь мне, подойди к своей желанной Киниске и предложи ей ночь своей безумной любви за просто так, без денег! А мы посмотрим, что из этого выйдет…
- Но ведь люди встречаются и объединяются в брачный союз, и не всегда это происходит по меркантильным соображениям! – возразил Менипп.
- Да неужели? Ты совсем не знаешь жизни, приятель. И что такое вообще – брачный союз? Обыкновенная имущественная сделка, и не более.
- Не хочу тебя обижать, мой добрый друг, но вот послушаешь тебя, и становится понятно, что ты – сын купца… - печально заметил Менипп.
- Да? – Сострат вовсе не обиделся, он даже развеселился. – А вот послушаешь тебя, и сразу понятно, что ты – ученик полоумного бродяги-философа. И неизвестно еще – кто же из нас лучше.
Менипп сконфуженно замолчал – ему вообще было трудно говорить, он чувствовал себя совершенно разбитым. Сострат со вздохом поднялся со скамьи.
- Ну ладно, дружище, - сказал он. – Ты не в том состоянии, чтобы вести тут философские споры. Отдыхай лучше… спальня в твоем распоряжении, Эвном организует всё, что нужно – ты только скажи ему.
- Ну что ты, Сострат! – отозвался Менипп слабым голосом. – Я сейчас немного аклемаюсь и пойду домой…
- Ты с ума спятил? В зеркало на себя посмотри!
- Нет, Сострат… Я не буду злоупотреблять твоим гостеприимством. Мне уже лучше. К обеду будет совсем хорошо, и я отправлюсь в свою инсулу. Мне завтра надо в школу, я должен буду переодеться, не могу же я прийти на занятия в подаренной тобою одежде.
Сострат только головой покачал.
    - А, ну конечно! Тебе ведь надо облачиться в свои кинические обноски  - ну, там – трибон и всё такое… Делай, как знаешь, - сказал он. – Можешь идти, если состояние тебе позволит. Твой паллий и туника сейчас в стирке. Захочешь уйти – скажи Эвному, он принесет. А хочешь – оставайся, сколько нужно! Мой дом для тебя открыт, ты об этом знаешь.
   - Благодарю тебя, мой благородный друг! – отвечал растроганный Менипп. – Я твоей доброты никогда не забуду…

     Но только с наступлением вечера Менипп ощутил в себе достаточно сил для того, чтобы подняться с ложа и отправиться на свое постоянное место жительства. По городу он тащился еле-еле: несмотря на прошедший день, проведенный им в постели, мерзкая дрожь в коленях так до конца и не унялась. Хорошо еще – голова больше не раскалывалась от боли, и во рту жар и сухость наконец-то исчезли, но при этом физические силы всё никак не желали возвращаться в его красивое, мускулистое тело. Соответственно, и настроение у ликийца было, что называется, на нуле…
      Дурное расположение его духа еще больше усугубил тупой остеарий, как обычно, восседавший со своей дубинкой при входе в инсулу. Едва Менипп зашел с улицы, зацепившись ногой за порог, едва он нетвердой походкой направился к лестнице, как привратник тут же заорал со своего места:
     - Эй, приятель! Ты ведь, кажется, один из здешних жильцов?
     - Тебе правильно кажется, - огрызнулся в ответ Менипп. – И что?
     - Как что? Я ведь не просто так здесь сижу!
     - Сидишь, ну и сиди! От меня чего надо?
     - Ты сам-то себя видел? – спросил остеарий. – У тебя такой вид, будто на сегодня тебе назначил свидание сам Харон!
     - Не твое собачье дело, кто и когда назначил мне свидание! Делай лучше свою работу, если хоть немного дорожишь своим местом…
      Остеарий действительно замолчал и проводил Мениппа настороженно-озлобленным взглядом. Он помнил случаи, когда кто-нибудь из жильцов неожиданно умирал у себя в комнате, а ему потом приходилось поднимать задницу с насиженного стула и бежать за лекарем, потом за астиномами*… Куда было бы лучше, если такой подозрительный жилец сыграл бы в ящик где-нибудь на улице, или вообще где угодно, только не в ценакуле, тем самым создавая обслуге и лично ему, остеарию, кучу ненужных хлопот…
      Менипп с немалым трудом поднялся на свой этаж, при этом от слабости лоб его покрылся испариной, а колени подкашивались. Дверь в ценакулу была не заперта, но из соседей дома пребывал лишь Зенон и его милая, но неприметная дочь. Ритор, сидя за столом, что-то усердно писал, а девушка хлопотала над ужином. Менипп спросил у старика ключ от своей комнаты: он имел обыкновение оставлять его у Зенона, если по каким-либо причинам опасался ключ потерять.
      Зенон отдал Мениппу ключ, при этом окинул своего субарендатора подозрительным и недовольным взглядом.
     - Ты плохо выглядишь, дорогой Менипп, - сказал он озабоченно.
     - Так, нездоровится, - отозвался Менипп, беря ключ. – Но мне уже лучше.
     - Да хранит тебя Асклепий… Кстати, Менипп: ты не забыл об оплате? Мне расплачиваться за месяц до наступления Нон, а Календы уже прошли! Без твоего взноса я не смогу подойти к Лувению…
     - Я помню, Зенон! – заверил ритора ликиец. – Не беспокойся: я решу вопрос и отдам тебе деньги. Ты заплатишь за аренду вовремя…
     - Очень на тебя надеюсь, мой молодой друг…
      Менипп с хмурым видом открыл свою дверь. На самом деле он напрочь забыл о том, что ему необходимо до наступления Календ выплатить Зенону свою субаренду. Теперь оказалось, что из-за него сосед рискует задержать оплату и нарваться на неприятности. Стало быть, завтра ему не удастся пропустить школу, дабы отлежаться в своей комнатушке, окончательно приходя в себя после пьяного загула; надо тащиться в дом Архогора хотя бы затем, чтобы получить деньги из общей кассы… Вот еще проклятье! А он вообще завтра никому не хотел показываться на глаза – даже Сострату.
     С тяжким вздохом Менипп вошел в свою каморку и неожиданно испытал ощущение покоя и умиротворения. Он невольно подумал о том, что как мало человеку нужно: даже самая непритязательная крыша над головой уже создает чувство защищенности и уверенности в себе – или, по крайней мере, создает иллюзию такого чувства. Кряхтя, ликиец присел на свое незатейливое ложе и вдруг ощутил нешуточный голод. Это было весьма хорошим признаком – весь минувший день Менипп совершенно не мог смотреть на еду – она вызывала у него настоящее отвращение. Возвращение к нему здорового аппетита свидетельствовало о том, что его нормальное самочувствие постепенно восстанавливается.
   К счастью, ликийцу было, чем утолить проснувшийся в нем голод: добрый Эвном незаметно сунул ему сверток со снедью. Старик делал такое всякий раз, когда Менипп, проведя какое-то время у Сострата, покидал дом своего верного друга. Заботливый слуга, похоже, считал такое проявление заботы своим долгом – ведь Менипп дружил с его молодым хозяином, которого он вынянчил на своих руках. И неудивительно, что часть своей любви Эвном распространял и на Мениппа.
    Благословляя верного и доброго слугу своего друга, Менипп развернул тряпицу и обнаружил в ней приличный ужин, состоявший из теплой еще лепешки и солидного ломтя козьего сыра. Между сыром и лепешкой был аккуратно помещен тонкий срез окорока.
    Питьевая вода у молодого киника имелась в должном запасе, а большего ему и не было нужно. Покончив с ужином, Менипп снова ощутил нездоровую слабость: его силы были еще довольно далеки от восстановления. Следовало прилечь и как следует выспаться – тогда можно было надеяться, что к утру постоянное хорошее самочувствие вернется к нему окончательно. Однако едва Менипп собрал крошки и выкинул их в окно на корм голубям,  после чего собрался приготовить себе постель, как внезапно раздался сильный и требовательный стук в дверь.
    - Кого там еще несет? – пробурчал он себе под нос. Решив, что это Зенон с каким-то вопросом, вдруг возникшим у него на ночь глядя, ликиец резко отодвинул задвижку, сам при этом отвернувшись от двери.
   - Что тебе, старина? – небрежно бросил он.
   Однако вместо худой и несуразной фигуры старого ритора в дверном проеме вдруг выросла гигантская стать его снохи. При появлении Юлианы ликийцу невольно сделалось не по себе от ощущения, насколько же мала была занимаемая им каморка.
    - Приветствую тебя, красавчик! – с усмешкой сказала огромная женщина, переступая порог. Менипп заметил, что ей пришлось вытянуть шею вперед, чтобы не снести своей массивной головой дверной добор, и еще она слегка повернулась боком, чтобы без помех пронести свои плечи и могучие бедра через входной проем комнатушки ликийца.
      Менипп остолбенел от неожиданности и жгучей досады. Такой гостьи он совершенно не ожидал, особенно сейчас, когда его самочувствие оставляло желать много лучшего. С какой стати она к нему вообще приперлась?
    - Чего надо? – не отвечая на приветствие соседки, хмуро сказал он.
    - Я смотрю, ты не слишком вежлив, - заметила Юлиана, и в глазах ее мелькнул затаенный огонь. Впрочем, такое могло просто показаться слегка ошеломленному ее появлением Мениппу.
   - С каких это пор ты вздумала учить меня вежливости?
     Менипп сначала присел на край своей лежанки, желая таким образом выказать наглой соседке свое пренебрежение. Однако тут же заметил, что в сидячем положении он выглядит перед нею совершенно по-пигмейски, ибо тогда Юлиана возвышалась над ним подобно горе. Поэтому ликиец резко поднялся и встал перед великаншей во весь свой рост.
   - Я и не думала учить тебя вежливости, - заметила Юлиана, - это просто бесполезно, да  мне и не нужно. Я пришла говорить о деле.
   - Неужели? Тогда давай без предисловий, и быстрее. Я собрался спать…
   - Мне это неважно, - небрежно бросила Юлиана. – Мне важно другое: завтра мы должны заплатить аренду инсуларию. Июльские Ноны на носу, и я не желаю ходить в должниках. Между тем, Календы давно миновали, а ты ни мычишь, ни телишься…
   - Говори короче, женщина: чего ты хочешь? – резко спросил Менипп.
   - А ты не понял? – елейно спросила Юлиана с явной издевкой. – Туго с мозгами, красавчик? Мне нужна твоя субарендная плата! Так понятнее?
    - Стоп! – Менипп предостерегающе поднял обе ладони с растопыренными пальцами. – Стоп, стоп! Мы с тобою говорили еще в первую нашу встречу: мой арендатор – ритор Луций Цезоний Зенон. Только с ним я имею всякие денежные дела, и ни с кем больше. Тебе это понятно?
   - Послушай, красавчик, я ведь пришла к тебе по-хорошему…
   - Я спросил: это тебе понятно?
   - Ну, допустим… и что?
   - Без «ну». Стало быть, субарендную плату я отдаю только Зенону. Всё, ты свободна! Больше я тебя не задерживаю…
   - Зенон – старый человек, - заметила Юлиана. – И по своей натуре очень добрый. Непозволительно добрый. А вдобавок он – трус. Зенон просто стесняется спросить тебя о деньгах. А ты, молодой, здоровый лоб, хочешь, чтобы он ходил к тебе за платой, как жалкий проситель? Ты всегда такой наглец, красавчик? Или только со старыми и немощными людьми?
   Менипп сделал глубокий вдох, призывая на помощь всё свое терпение.
    - Послушай… - сказал он как можно спокойнее, - я уже обговорил с ним сегодня этот вопрос. И представь себе, Зенон вовсе не постеснялся прямо спросить меня о деньгах. И не испугался. Я ведь не кусаюсь…
    - Но ты ведь так и не отдал деньги! – воскликнула Юлиана.
    - Нет, но я сказал, чтобы он не беспокоился… я внесу свою долю.
    - Меня это не устраивает, - заявила великанша сурово. – Мне нужна твоя плата за субаренду, а не твои заверения!
    - А мне плевать, что тебя устраивает, а что не устраивает! – заорал дурно Менипп, выйдя из себя. – Я решаю вопросы только с Зеноном! Какого черта ты лезешь в наши дела? Пристала, как муха навозная… пошла прочь!
    Он попытался вытолкать ее в дверь. Однако сразу почувствовал, что такую махину ему просто не спихнуть с места, если она сама того не захочет.
   - Руки убрал… - сказала Юлиана угрожающе. – Так это я муха навозная?
   - Ты сама нарвалась… Убирайся!
   - Непременно уберусь. Но только сперва получу от тебя деньги!
   - Есть две причины, по которым это невозможно, - сухо сказал Менипп. – Первая: денег у меня сейчас нет. И вторая: все дела решаются только с Зеноном! Пошла прочь!
   - Ну что ж, красавчик, я вижу, добром ты решать дело не хочешь, - сказала Юлиана. -  А я ведь сразу поняла, что ты редкий пройдоха, как только тебя увидела – на твоей смазливой роже это ясно написано.
    - Ты, оказывается, умеешь читать? – изумился Менипп. – Кто бы мог такое представить себе…
    - Так, мне это надоело, - решительно заявила женщина. – Повторяю еще раз! Плата за субаренду! Двадцать три сестерция… ни больше, ни меньше!
      И Юлиана вытянула руку вперед ладонью вверх, при этом растопырив пальцы. Менипп невольно подметил, что в этой ее огромной длани могла бы легко разместиться вся его голова целиком, как некий спелый плод. Почему-то это мимолетное наблюдение привело его в неописуемую ярость.
   - Да провались ты в Эреб, корова тупорылая! – заорал он в бешенстве. – Хотя бы научись слушать то, что тебе говорят! Пошла вон отсюда!
      От его крика Юлиана, казалось, просто опешила – глаза ее широко, по-воловьи распахнулись, выражая крайнее изумление. Воспользовавшись ее замешательством, Менипп ударил гигантшу снизу вбок не руками, а всем своим корпусом, таким способом сумев вытеснить ее за порог. Затем с быстротою молнии он захлопнул дверь перед ее носом и задвинул засов.
    Некоторое время он стоял, привалившись к двери изнутри и тяжело дыша. Приложенное им усилие оказалось чрезмерным для его расслабленного тела – и пот градом катился по его лбу, вискам и шее, капли его даже попадали на пол.
   « Вот ведь зараза какая, а? – подумал он в крайнем раздражении. – Прямо-таки до исступления довела, крепколобая баба: ей говоришь, а она будто бы и не слышит! И такая вот набитая дура верховодит беднягой Зеноном и всем его семейством! Ну и женщины, однако, у этих чертовых италиков…»
      Унявшаяся было дрожь в коленях возобновилась: вероятно, Менипп чересчур разволновался. Чтобы немного остыть, он схватил со стола кувшин и единым духом выпил остатки воды, что там еще находились.
     Сразу стало немного легче. Менипп вытащил из-под лежанки тюфяк и одеяло, разложил их на своем ложе и наконец-то улегся спать. Хоть это была и не роскошная постель в доме друга Сострата, однако сейчас для его изнуренного тела и это ложе показалось пусть не лучшим, однако вполне удобным. И Менипп довольно быстро заснул…

       Ему грезилась большая уютная комната, настоящий покой, украшенный цветными драпировками; широкое, почти квадратное ложе с белоснежными простынями, тигровые и барсовые шкуры, разбросанные по каменному полу. Огромные каменные вазы, полные благоухающих цветов, были аккуратно расставлены по углам помещения. Он свободно лежал на этом роскошном ложе и смотрел прямо перед собой, на темный проем в стене, завешанный полупрозрачным газовым пологом. В покое не было больше никаких дверей, никаких окон, и у Мениппа возникло странная, но вместе с тем абсолютная уверенность, что богатый покой, в котором он пребывает, находится где-то под землей… И попасть сюда может далеко не каждый.
      Вдруг этот единственный проем начал постепенно озаряться странным, мягким, неведомо откуда льющимся светом; вскоре ликиец увидел, как всё ярче становится этот необычный свет, и вот за газовым пологом, окруженный сиянием, начал вырисовываться контур женского тела… очень высокая, стройная женщина, с темно-каштановыми, почти черными волосами, собранными на голове в тугую прическу, стянутую широкой золотистой лентой. Ее изображение колебалось, скрываемое струящимися складками газового полога, становилось то довольно четким, то вновь неясным и зыбким, словно отражение на водной поверхности, когда пролетающий порыв воздуха оставляет на ней чуть заметную рябь…
    И вдруг газовый полог мгновенно сорван белой рукой женщины; сорван одним едва уловимым взмахом ее длинных и гибких пальцев, и прозрачным воздушным облаком начинает парить над ложем и полом, медленно и плавно опускаясь на расстеленные звериные шкуры. Женщина неспешно входит в комнату, словно и не идет вовсе, а плывет по незримой глади! Это так необычно, так невероятно… она приближается к Мениппу и замирает в ногах его ложа. Она смотрит на него сверху вниз, чуть наклонив голову и улыбаясь ему едва заметной, такой обворожительной улыбкой, играющей на ее чувственных, мягко очерченных губах. И Менипп понимает: это Киниска… Киниска, такая желанная, любимая – только она! Киниска пришла к нему… Еще одно чуть уловимое движение пальцев по линии ее плеч, и легкое длинное одеяние с едва слышимым шелестом сползает вниз по ее гибкому телу, собравшись на полу в холмик изящных складок вкруг ее точеных щиколоток. Теперь она вся перед ним, и он волен смотреть на нее, сколько пожелает. Узкие, но крепкие плечи, не слишком большие, но очень красиво очерченные упругие груди, плоский, гладкий, будто матовый, живот, длинные, сильные ноги… Женщина, прекрасная вовсе не классической, но скорее варварской, немного даже грубоватой красотой, которая так притягивает и манит своей недосказанностью, как манит странника мрачное и прекрасное озеро где-то в суровых ликийских горах… раньше такой необычной красоты в прекрасной коринфской гетере Менипп не замечал. Да и ростом она не так высока… впрочем, ведь это был сон, ночной морок, и ликиец каким-то непостижимым образом осознавал это, но выходить из этого состояния страшно не хотелось.
     - Киниска! – позвал он, будто желая убедиться окончательно, что перед ним именно она. – Ты пришла…
    Она сняла с волос головную ленту, и ее роскошные длинные волосы мощными волнами раскинулись по плечам и спине, достигнув округлого зада. Женщина смотрела на него и улыбалась, а ее глаза светились, как два темных солнца.
    Они оба медленно, но неудержимо потянулись друг к другу, он отчетливо ощутил на своей коже ее ароматное дыхание, увидел совсем близко ее бездонные глаза, ее зовущие нежные губы…
   И неожиданно в затуманенном его сознании промелькнула мысль: так всё же сон это или… нет?!
     Женщина впилась поцелуем в его рот – поцелуем страстно-яростным, властным, словно пожирающим; ее сильные гибкие руки, как два удава, крепко и вместе с тем нежно обхватили его тело. Он опрокинулся на спину, и Киниска нависла над ним сверху… Его охватило невыразимое блаженство, захотелось смеяться, петь от восторга и радости – и тут внезапно случилось нечто странное. Милое лицо Киниски, обрамленное густыми вьющимися каскадами темных волос, вдруг прямо на глазах начало колебаться, дрожать и словно бы расплывалось, а вместо него проглянуло другое лицо, образ совсем иной женщины! Взгляд этого лика тоже изменился: словно сама Тартарова бездна взглянула на Мениппа из этих темно-карих огромных глаз, и невообразимый ужас сковал всё его тело… Ее гибкие руки, неожиданно обнаружившие непомерную, просто нечеловеческую силу, внезапно передавили ему горло, и у Мениппа изо рта вырвалось лишь слабое, жалкое хрипение. Она сидела на нем верхом и обеими руками душила его, при этом на лице ее – не Киниски, совсем другом лице! - играла ласковая улыбка… Менипп уже мог только судорожно ловить ртом ускользающий воздух, как вдруг страшный грохот сотряс всё вокруг! Удушающие тиски сразу пропали, вмиг исчезла и ночная гостья, словно туман, унесенный резким порывом ветра. Менипп судорожно втянул воздух в освободившуюся грудь – легкие не справились с бурным потоком; ликиец закашлялся, приподнялся и сел на ложе – спазмы один за другим выворачивали все внутренности! Наконец удушающий кашель перестал колотить его тело, и дыхание понемногу восстановилось, хотя и дышал Менипп тяжело, надрывно, превозмогая мучительную боль в передавленном горле.
       Он обвел свою комнатушку мутным, ничего не понимающим взглядом. Зевс милосердный – что это было? За окном занимались первые проблески будущего рассвета – в комнате царил слабый прозрачный сумрак. Менипп вспомнил о том, что вывело его из состояния ночного кошмара: непонятном грохоте, от которого, казалось, содрогнулась вся комната. И едва он подумал об этом, как снова снаружи что-то громыхнуло с невероятной силой, и дверь в комнату заходила ходуном. Кто-то ломился в каморку к нему из коридора. Хлипкое дверное полотно трещало и гнулось, словно в него били бревном. Менипп окончательно осознал, что он больше не спит и не грезит – всё теперь происходит наяву.
       Первой мыслью его было, что это выгнанная им вчера вон соседка пожаловалась на него инсуларию, и тот теперь в сопровождении инсуловой обслуги ломится в его дверь, дабы провести с ним разъяснительную беседу по оплате субаренды. Менипп горько подосадовал на самого себя: ведь о недопустимости задержки платы за жилье его предупреждали все: и сам инсуларий Лувений, и ритор Зенон, и даже эта упёртая дура Юлиана; так нет же, он всё равно умудрился затянуть этот вопрос и подставить Зенона, хотя серьезных причин для этого у него не имелось. Его беспечность и заурядная безответственность – и только! И вот к нему ломятся среди ночи, а денег у него нет, и что теперь будет? Единственное, что его немало удивило – ведь до наступления Нон оставалось еще три дня; то есть, просрочки оплаты за всю ценакулу пока не наступило, так с чего это вдруг взбеленился инсуларий? Неужто его настолько взволновала жалоба Юлианы?
    Как бы там ни было, однако дверь благоразумнее было открыть, пока эти придурки ее напрочь не высадили. Менипп встал с лежанки и нетвердой рукой отодвинул засов со словами:
    - Ну что ломитесь, до утра не можете обождать?..
     Дверь наконец-то распахнулась, но вместо ожидаемой Мениппом обслуги во главе с инсуларием в комнату с порога ввалилась… Юлиана! Не успел ликиец и охнуть, как она, вытянув бревноподобную руку, своей огромной пятерней накрыла ему всё его лицо и с силой втолкнула его в комнату. Менипп опрокинулся назад и грянулся спиной на собственную лежанку, опасно затрещавшую под его тяжестью. Юлиана же, быстро войдя в его комнату, с силой закрыла за собой дверь и вновь задвинула засов.
    - Ты?.. – выдохнул Менипп, вне себя от происходящего. – Ты рехнулась?
    В его голосе явственно проскользнул нешуточный испуг, и Юлиана это мгновенно почувствовала.
    - Я, красавчик, я! – отвечала она с издевкой. – Ты, похоже, меня не ждал? Извини, что без приглашения…
     - Вон пошла, немедля вон! – с ноткой истерики закричал Менипп.
     - Тише, тише, тише… - скороговоркой отвечала великанша, приближаясь к нему и нависая над ним сверху огромной черной глыбой. – Не надо кричать, а то весь дом перебудишь… Ну что ты скажешь, когда сбегутся соседи? Тебя ведь на смех поднимут, красавчик… лучше веди себя тихо-тихо! – она глупо хихикнула: - Как мышь… Хорошо?
    - Что тебе нужно? – вскричал ликиец.
Юлиана еще больше приблизила к его лицу свое лицо – огромное, широкое, своими чертами слегка напомнившее Мениппу театральную маску. Ее густые черные волосы беспорядочными волнами спадали вниз, касаясь его лица и груди. Великанша улыбнулась, растянув большой рот и показав ликийцу свои крепкие ядреные зубы. В лицо ему ударил тяжкий кисловатый дух, а в глубоких глазах громадной женщины мелькнули похотливые огоньки…
    - Что мне нужно? – усмехнулась она. – Поквитаться с тобой за вчерашнее оскорбление. Это для начала…
    - Боже мой… Да ведь ты пьяна! – воскликнул Менипп.
    - Совсем немного. Но мне это не помешает…
   Менипп попытался оттолкнуть ее от себя, однако толкать женщину-гиганта ему пришлось вверх, а на это у него совершенно не было сил. Он смог только упереться руками в ее могучие тугие плечи, и сделать лишь слабый толчок. Тогда он попробовал выскользнуть из-под нависшей над ним груди великанши и мгновенно очутился на полу, сидя на корточках. В ту же секунду Юлиана грубо схватила его за волосы и рванула его голову кверху с такой силой, что он услышал, как затрещали корни его пышных волос; ликиец невольно взвыл от боли. Гигантша склонилась над ним и, приблизив  свои толстые влажные губы к его лицу, хрипло прошипела прямо ему в ухо:
     - Щенок… ты что же, думал, что можешь просто так оскорблять меня, свободную италийскую женщину? Что за это не последует наказания? А я тебя предупреждала, красавчик… теперь ты на своей шкуре убедишься, что я ничуть не похожа на ваших эллинских жен, с которыми вы можете всегда вытворять всё, что вам угодно, и держать их взаперти, как овец в загоне…
     - П…пусти! – только и смог выдохнуть Менипп.
     - Это мы сейчас, - отозвалась Юлиана благодушно.
     Не выпуская из своей мощной длани его волос, гигантша без особых усилий, непринужденно и легко, засунула его голову между своих гладких, невероятно мощных голеней. В одно мгновение Менипп оказался в крайне унизительном положении: широко расставив руки, упершиеся в пол, он мог смотреть только вниз и лишь время от времени судорожно дергать согнутыми ногами. При этом голова его оставалась намертво зажатой огромными голенями Юлианы – мощными и монументальными, будто каменные столпы… Менипп попытался немного высвободить голову из этих ужасающих тисков, но великанша мгновенно усилила захват – совсем немного, и у ликийца сразу же пропала всякая воля к сопротивлению. Кровь ритмичными толчками ударяла ему в виски, лбом он упирался в борт своей лежанки, а перед глазами у него всё плыло – пол, стены, ножки его ложа…
    - Ну, и что дальше, красавчик? – донесся до него откуда-то сверху далекий и приглушенный голос Юлианы. – Попробуешь еще потрепыхаться?
    Менипп не мог даже ответить, он только злобно сопел, временами пуская пузыри изо рта. Его тело будто уже не принадлежало ему, упершиеся в пол колени мучительно саднили, а в зажатой голове всё больше росла и ширилась одуряющая, жестоко давящая боль. Он ощущал себя совершенно беспомощным, и осознание этого факта приводило его в настоящее смятение. Никогда еще в жизни он не испытывал подобного унижения. Эта огромная, чудовищная и грубая женщина легко победила его в мгновение ока, не прилагая даже каких-то значительных усилий, она в два счета сломала и раздавила всякие его попытки к сопротивлению…
    - Ну… хватит… - слабо прохрипел он, едва ворочая языком и пуская на пол слюни. – Довольно…
    - Ты оскорбил меня, красавчик, - беззлобно отозвалась Юлиана, - теперь ты должен просить у меня прощения.
    - Ну… прости… - простонал Менипп.
    - Не так! – ее голос сделался властным и капризным. – Не так, красавчик… Умоляй меня о пощаде, восхваляй меня; ты умеешь, я знаю. Ну же, начинай, я слушаю тебя…
    Она немного расслабила налитые невиданной мощью мускулы своих ног, чтобы дать ему возможность говорить. Менипп скрепя сердце произнес несколько слов, восхваляющих его победительницу, превозносящих ее несравненную красоту и божественную силу. Юлиане этот дифирамб явно понравился.
    - А теперь расскажи, как ты ничтожен в сравнении со мной, как ты будешь впредь исполнять любые мои желания. Я хочу это услышать от тебя…
   Менипп пришел в ярость.
    - Юлиана, ты пьяна! – зарычал он в бессильной злобе. – Я не буду такого говорить…
    Вместо ответа великанша немного сдвинула свои твердые, как железо, икры, отчего голова Мениппа повернулась подобно оголовку бревна, зажатого между катками. В тот же миг что-то хрустнуло у него в шее под затылком, пронзительная боль пробила всё его тело, которое задергалось, будто в агонии.
     «Это конец… - мелькнула у него мысль. – Она либо раздавит мою голову в лепешку, либо просто свернет шею…»
   Юлиана сурово повторила ему свое требование. Задыхаясь от боли и унижения, ликиец сдавленно прохрипел:
     - Я ничтожен… я всего лишь прах под твоими ногами… умоляю тебя о пощаде…о, несравненная Юлиана!
     Раскуражившаяся гигантша коротко рассмеялась, радуясь, словно малое дитя.
     - Хорошо, малыш! – весело воскликнула она, - теперь ты видишь, как легко я могу сделать с тобой всё, что мне вздумается?
   Менипп угрюмо молчал.
    - Очень легко, красавчик… - сказала Юлиана. – Вот так…
    - О-о-о! – мучительно взвыл несчастный. – Не надо… Да, да! Я вижу…
    - Ну вот! Будем считать, что первый урок ты получил, - сказала женщина. – А вот теперь давай займемся делом.
      Она разжала свои чудовищные тиски, однако мучения Мениппа на этом отнюдь не кончились. У него не оставалось сил даже на то, чтобы подняться с колен. Однако Юлиане это было вовсе не нужно – она прекрасно осознавала, что ликиец раздавлен и унижен ею, и что сейчас он не в силах оказать ей хоть какое-то сопротивление. Видимо, эта женщина-исполин отлично знала свои возможности и ничуть не сомневалась в них.   
   
      Бесцеремонно схватив Мениппа за голову обеими своими дланями, она мощным рывком подняла его в воздух – при этом ликийцу показалось, что ноги его вообще повисли над полом! Однако убедиться в этом Менипп не успел – Юлиана швырнула его спиной на лежанку, как тряпичную куклу. Сама она, задрав бывшую на ней тонкую тунику, обнажила свои огромные бедра невероятной мощи – каждое было, как торс взрослого мужчины! – и грузно уселась на Мениппа верхом. Лежанка жалобно затрещала под явно непомерной тяжестью образовавшегося живого создания о двух спинах, но Юлиана не обращала внимания на такие мелочи: она вся была во власти охватившего ее вожделения, и если бы вдруг над нею рухнул потолок вместе с верхними этажами, она и тогда не выпустила бы свою жертву.
      Несчастному ликийцу показалось, что он слышит, как трещат его ребра, сдавленные с обоих боков могучими ляжками хмельной великанши; она восседала на нем – тяжелая и массивная, как египетский каменный колосс. От этой непомерно давящей тяжести Менипп инстинктивно попытался освободиться, извиваясь всем телом, что явно не понравилось Юлиане, и она отвесила ему мощную затрещину, от которой в голове у Мениппа пошел сплошной звон. Он дернулся еще раз, и тут же получил вторую оплеуху. В ту же секунду бедняга понял, что если он продолжит и дальше свои жалкие беспомощные телодвижения, так раздражающие его победительницу, то ему конец.
     - Безумная… ты меня убьешь! – отчаянно вскричал он.
   Глядя ему прямо в глаза с высоты своего роста, Юлиана с чуть заметным придыханием ответила:
    - Я действительно убью тебя, если ты не уступишь моему желанию…
   Однако бить его она перестала. Вместо этого положила ему на лицо свою ладонь, намертво придавив его голову к жесткой лежанке.
    - Ты меня хорошо понял, малыш?
    Она согнула свои могучие пальцы и ногтями играючи пощекотала его щеки и трясущиеся губы. Ногти у Юлианы были очень твердые, широкие и весьма длинные; под ними скопилась многодневная сероватая грязь. Она вдруг вонзила эти свои твердые, как сталь, ногти ему в лицо, и Менипп заорал от нестерпимой боли. Но Юлиана не слушала его криков: продолжая так же удерживать его голову одной рукой, она повернулась всем корпусом назад и по-хозяйски засунула свою вторую руку ему между ног. Всё тело Мениппа дернулось, затрепетало, по вытянутым ногам пробежала судорога…
     - Ну, и что это? – услышал ликиец ее недовольный голос, будто откуда-то издалека. – Меня этот твой стручок никак не устроит; таким отростком ты можешь смешить своих маленьких шлюшек в местных лупанариях, но только не меня! Что это за свистулька, я тебя спрашиваю?! Или ты смеяться надо мной вздумал? Или он у тебя всегда такой?
      Юлиана повернулась к нему. Глаза у нее сделались холодными и злыми, в них загорелся зловещий огонь… Менипп испугался не на шутку: великанша была пьяна, и кажется, хмелела еще больше от нарастающего в ней вожделения, и угроза убить его уже не воспринималась только лишь угрозой!
      Она была сейчас в таком состоянии, что разъярить ее по-настоящему оказывалось поистине смертельно опасным делом. Ее нарастающий гнев привел Мениппа в ужас… Он ощутил себя жалким мышонком в лапах кошки.
     Заплетающимся языком, сбивчиво и путано ликиец попытался объяснить своей мучительнице, что он сегодня не в форме, ибо пребывает в состоянии, когда человек отходит от случившегося накануне пьяного загула.
     Юлиана выслушивала его поспешные объяснения с угрюмым и крайне недовольным видом, словно бы раздумывая – удовлетвориться ими или же не стоит. Мениппу же показалось, что гигантша решает его судьбу: оставлять ли в живых столь непригодного партнера или же не оставлять… Юлиана капризно выпятила нижнюю губу: вид у нее был явно растерянный. Похоже, она искренне полагала, что такой красавец, каковым являлся  Менипп, всегда готов к любовной схватке, как бог Приап, и страшно удивилась, вдруг убедившись, что эта вроде бы аксиома оказалась заблуждением.
     - Ладно, - вздохнула она разочарованно, - сделаем по-другому. Te irrumo!
     - Что?.. - с трудом выдохнул Менипп, сообразив лишь то, что великанша вдруг перешла с обычного койне на свою родную латынь. Спросить ее о причинах этого он, естественно, не мог, а сама она не собиралась ничего ему объяснять. Женщина-гигант решительно переместилась на его теле таким образом, что сначала села ему на грудь, а потом сдвинулась еще вперед, пока его подбородок не уперся ей в промежность, поросшую темными кудрявыми волосами. При этом Юлиана снова сдавила его голову – на этот раз бедрами, мощь которых оказалась для Мениппа поистине чудовищной: от страшного давления лицо его сдеформировалось, а голова вот-вот была готова лопнуть, как перезрелая дыня. Своими округлыми коленями, каждое из которых было больше его головы, великанша намертво заблокировала предплечья ликийца, прижав их к жалобно скрипящей ветхой лежанке. Устроившись на своей жертве таким образом, Юлиана некоторое время сидела, уперев в свои бедра мощные руки и взирая на слабо подергивающегося под нею Мениппа со снисходительной улыбкой. Лицо его, зажатое ее необъятными ляжками, налилось кровью, сделавшись пунцовым, рот судорожно исказился, глаза готовы были вот-вот лопнуть…
     - В глаза мне смотреть, ты, mentula! – грозно приказала она, словно львица прорычала. Сердце Мениппа содрогнулось от страха: пьяная гигантша ничуть не беспокоилась о том, что может ненароком его убить. Он ощущал жестокую боль в руках и плечах, придавленными ее твердыми, как гранит, коленями; он чувствовал, как неистово пульсирует кровь в его сдавленной голове, грозя выплеснуться наружу из ноздрей и глаз; Юлиана немного приподнялась и уселась влажной промежностью на его рот. Теперь снаружи оставались только безумно вытаращенные глаза Мениппа и его торчащий нос, упирающийся в ее лобок. Юлиана неспешно перевалилась с боку на бок, ладонями заботливо устраивая свои гладкие и гигантские ягодицы, лежавшие на его лице, а потом сказала:
     - Ну вот… теперь лижи меня, да как следует, красавчик! Лижи так, будто от этого зависит твоя ничтожная жизнь…
   Это была правда: она могла легко задушить его и даже не заметить этого! Юлиана принялась ритмично ёрзать своим потаенным местом по его лицу, мерно раскачиваясь при этом и массируя мощными ладонями свои гигантские груди. Она самозабвенно получала наслаждение, пока почти задушенный ею Менипп задыхался под ее непомерной тяжестью и едва не теряя сознание от запаха ее давно не мытой вакханки… С отчаянием обреченного он усиленно работал немеющим языком в этой глубокой, поросшей волосами пещере, которая, казалось, была готова поглотить его всего целиком. Ему внезапно вспомнилось, что многие юные поклонницы нередко сравнивали его лицо с ликом самого Аполлона… и вот теперь его прекрасное лицо служит этой чудовищной гигантской тётке в качестве подстилки под ее немытую задницу; от этой мысли из глаз Мениппа сами собой полились горючие слезы – слезы нестерпимой боли и жестокого унижения…
   К счастью для него, время от времени она приподнимала свой тяжеленный зад, позволяя ему глотнуть немного воздуха, и тут же снова опускалась на Мениппа. И этому кошмару, казалось, уже не будет конца. Восседая на нем, разохотившаяся великанша раскачивалась всем своим могучим торсом, издавая трубные сладострастные стоны. Она с отмашкой запрокидывала назад свою массивную голову, встряхивая мощной волной густых и тяжелых, бурно разметавшихся по плечам волос; громко, совсем по-женски, вскрикивала, как от восторженного испуга; иногда резко подавалась вперед, и тогда ее гигантские плечи закрывали от Мениппа последние проблески света…
     - Еще!.. Еще! – хрипло стонала она, не то приказывая, не то умоляя. – Не смей останавливаться! Не смей… Или… я удавлю тебя…
       Вдруг Юлиана издала протяжный стон, перешедший в низкий, почти звериный рёв. Ее бедра судорожно сдавили голову Мениппа еще сильней, так, что на какие-то секунды он действительно лишился чувств. Всё ее громадное тело словно заходило ходуном, забилось крупной дрожью, она вся содрогалась в неистовом экстазе, а потом так сдавила ладонями его плечи, что ее мощные пальцы, подобно стальным шипам, чуть было не погрузились в его плоть… от боли Менипп взвыл, как в предсмертной агонии.
     Она приподнялась над его лицом, и он жадно, судорожно смог глотнуть воздуха. Выждав несколько томительных секунд, Юлиана снова грубо и властно запихнула рукой его голову под себя. И неистовая скачка понеслась по следующему кругу.
    Менипп задыхался, чувствуя, что последние силы оставляют его. Он уже смирился с тем, что ему суждено завершить свою беспечную и несуразную жизнь не иначе, как под этой монолитной и несдвигаемой задницей столь бездумно оскорбленной им женщины-гиганта… А в приоткрытое окно уже заглядывали первые солнечные лучи наступающего летнего дня; и так отчаянно хотелось жить!

                Конец VIII главы.

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

*лорика – чешуйчатый панцирь римских легионеров: металлические пластины крепились на кожаную подкладку по образцу рыбьей чешуи;

*статор – «у входа стоящий» - в римских учреждениях чиновник, ведающий приемом посетителей;

*оффисиум – канцелярия государственного чиновника высокого ранга, а также любое учреждение, имеющее отношение к особе императора. Число служащих оффисиума могло доходить до 1000 и более человек;

*таблиний – в римском доме кабинет хозяина, где хранились счета, важные документы, а также давались аудиенции;

*киаф – черпак, ковшик для розлива вина по кубкам или бокалам;

*ларарий – особый шкаф, в который ставились изображения богов и предков – Ларов. Всякий римский дом – частный или государственный – имел своих Ларов. Во время праздников ларарий открывался, Лары украшались венками, а перед ними ставили пищу;

*солиум – кресло, сделанное в виде подобия трона;

*инквизитор – от слова «Inquisitio» - следствие. Чиновник, собирающий материалы для обвинения, следователь по уголовным делам. Делами религии инквизиторы стали заниматься с конца IV века, когда римские христианские власти начали преследования еретиков. Свое классическое значение термин приобрел лишь в средние века;

*великий понтифик – председатель коллегии понтификов(жрецов). Таковым являлся лично император как верховный жрец государственного культа;

*гарпии – в мифологии эллинов крылатые существа женского пола, опасные чудовища подземного мира мертвых. Гарпии похищали людей или отнимали у них еду, обрекая последних на голодную смерть;

*шесть оболов – шесть медных монет, равных по достоинству одной серебряной драхме. Драхма же равнялась четырем римским сестерциям;

*ферторий – уличные носилки, в которых сидят; нечто вроде переносного кресла;

*адиант – венок из папоротника, его надевали пьяному на голову перед сном, считая хорошим средством против похмелья.

*астиномы – одна из низших городских магистратур, служащие которой занимались надзором за общественным порядком в городе и его гаванях, а также следили за состоянием дорог и чистотой городских улиц.