Переезд на этот раз много времени не занял и через три дня мы прибыли на станцию Жлобинка, севернее Кобрина.
Страшной картиной на пути встал «Бобруйский котёл» - место побоища немцев у Березины. Не доезжая до этой реки, мы из открытых дверей вагона увидели на большом пространстве по обе стороны железной дороги массу разбитой немецкой военной техники. В редком, побитом снарядами, лесу застыли танки, бронетранспортёры, автомашины… Оставались неубранными трупы людей и лошадей… Вон из открытого люка танка перевесилось тело убитого немецкого танкиста… Вон у санитарной машины брошены на землю носилки. На них тоже лежит труп и два санитара рядом… Вон два танка, наш и немецкий, встали на дыбы, столкнувшись в лобовой атаке, да так и застыли, словно памятник ожесточению и ярости. Из люка нашего танка свисает вниз головой труп танкиста русского… Из под болотистой почвы торчат скрюченные руки и ноги мертвецов – тела засосала земля… В кюветах у полотна железной дороги в воде валяются раздутые тела лошадей…. Россыпью – всевозможное оружие: немецкие автоматы, гранаты, металлические коробки противогазов, тоже немецкие.
Над местом побоища – невыносимый смрад. Тепло – трупы разлагаются…Дверь штабного вагона открыта настежь, ветерок продувает, но он плотно насыщен зловонием. Некоторых замутило… Многие побледнели… Стасик, не отрывая глаз, смотрел на ужасное поле войны, где не осталось ничего живого, кроме жирных воронов… Потом оказалось, что он запомнил на этом поле боя больше деталей, чем мы – взрослые…. Может быть, и напрасно.
Вот и Березина… Мост взорван. Поезд идёт по временному сооружению – деревянному. Кажется, что движется он по воздуху над рекой – на узеньком мосту лежат только рельсы и рядом с ними – ничего, кроме пустоты и воды под ней… Состав идёт очень медленно, будто ощупью. И, как назло – «Юнкерс»! Он кажется снизу маленьким самолётиком. Высоко летит. Боятся теперь немцы низко летать – сбили с них спесь. Донеслось нудное завывание моторов самолёта… Летит прямо над мостом… Неужели прилетел бомбить его?.. Так и есть. От брюха самолёта отделяется «капелька». Стремительно приближается, увеличивается в размерах… Кажется – летит точно на нас! Все, видящие это, замерли не дыша… Вот оно… Вой-свист врезались в уши. Сильный всплеск воды, громовой удар, река превратилась в высокий столб воды совсем неподалеку. До нас даже брызги долетели. Промазал, гад! Бомб больше не падало. Видимо, немец взял покрупнее одну – уверен был, что попадёт с одного раза… Руки, старающиеся не трястись, полезли за папиросами. Мост поскрипывает и, кажется, пошатывается в последней неустойчивости… Облегчённо вздохнули, очутившись на правом берегу.
Эти ужасы войны видел и пережил Стасик. Ему шёл шестой год, но он обладал живым умом, наблюдательностью и хорошей памятью. Мы иногда задумывались: как может сказаться в будущем всё, им испытанное и увиденное? Не ожесточится ли его сердце, не очерствеет ли душа?.. Или наоборот – не раскиснет ли?
Проезжая по Белоруссии, можно было воочию убедиться, как не прочно чувствовали себя захватчики на оккупированной территории и как злобствовали при отступлении. Опасаясь нападения партизан, они вырубили по обе стороны железной дороги лес широкой полосой метров в двести – триста. Здания станций, больших и малых, превратили в оборонные пункты с колючей проволокой, толстыми бревенчато-земляными стенами, с пулемётными гнёздами. Не помогло и не спасло.
Для разрушения железнодорожных путей изобретательные немцы придумали специальную шпалоломательную машину. При поспешном улепётывании, то бишь – при отступлении, они просто не успевали уничтожить путь обычными способами. Тогда изготовили нечто вроде гигантского металлического плуга. Эту сверхъестественную махину прикрепляли к двум паровозам, следующим за последним своим эшелоном, и цепляли её «лемех» за шпалу. При движении все шпалы переламывались пополам, вздымаясь над землёй на большом протяжении выведенной из строя дороги. Но эти разрушения, произведённые немцами в припадке бессильной злобы, уже не могли удержать стремительного продвижения наших войск на запад.
В Жлобинке эшелон задержали на несколько часов. Никто из офицеров так и не знал, где же остановятся курсы. Военная тайна открылась только в Кобрине. – в нём надлежало встать и продолжить своё дело. Войдя в город, сразу же обратили внимание на его внешний облик. Он выглядел совсем иным, че м все города, расположенные восточнее – это был «западный» город. У зданий – высокие крыши. Некоторые дома обвиты принявшими уже осеннюю окраску, багрово-красными растениями.
Прибывшие раньше офицеры прежде всего поздравили меня с присвоением звания подполковника. Это был сюрприз. Приятный.
Сразу же расположиться в предоставленной квартире, заняв её полностью, не удалось – в одну из комнат уже вселился офицер наших курсов. Не беда – разместились в другой комнате, имевшей дверь, выходившую прямо на улицу. Никакой мебели. Ели и пили чай прямо на полу. Нечего уж и говорить, где спали… Потом появился предмет роскоши – сделанная собственноручно табуретка: три доски, скреплённые между собой проволокой.
Как уж повелось, больших зданий в достаточном для курсов количестве и в Кобрине не нашлось. Опять все учебные батальоны пришлось разбросать по всему городу. Устроились по-разному: кто совсем хорошо, а кто и в тесноте.
Вскоре оказалось: Кобрин не похож на наши города не только внешне. Поразило население города: мы как бы приехали в прошлое. Многое из того, что нами в СССР уже забылось, здесь жило и било в глаза. Вот идёт по улице католический священник в «полной форме» с большим крестом на груди. Поп – молодой здоровенный мужик. Невольно думается, глядя на него: «И не стыдно тебе с такой-то рожей разгуливать в этом диком одеянии?» Но встречные женщины приветствуют его низкими поклонами, а тот, остановившись, благословляет их и даёт поцеловать свою руку. Ходят по городу и монашки в чёрных облачениях…
Стасик быстро окрестил и попов, и монашек «фрицами».
Маленький, захудалый мещанский Кобрин… Не успел перевариться в советском котле за то короткое время, в которое до войны оказался погружённым. Люди здесь так и остались с психологией капиталистической страны. Да и отношения между собой остались капиталистическими. В городе всё ещё оставались помещики, владевшие землёй. Бывало можно видеть, как белорус с нагруженным возом отыскивает какую-нибудь «пани». Около нас жила некая «пани Бармони». Её часто навещали крестьяне, относившиеся к ней очень уважительно.
Особенно поражало отношение Кобринских мещан к труду. Мы, в Советском Союзе, знакомясь с человеком, прежде всего интересуемся, где он работает и как работает. И чем лучше он трудится – тем большее к нему уважение. В Кобрине же, в то время пока мы в нём находились, если женщину спросить где она работает – она могла возмущённо ответить: «Как это – «где я работаю»? За кого вы меня принимаете?! Я, конечно, нигде не работаю – у меня муж работает».
Столяр, приглашённый вставить стекло в раму (я бы сам вставил, да ни стекла, ни стеклореза не имелось), рассказывал: «Я одевался очень хорошо. Когда выходил в воскресенье на улицу – никто не мог подумать, что я «. Этот человек явно стыдился своей профессии и старался скрыть от окружающих, что он – только столяр.
Кобринские мещане, имеющие прислугу, запирались на все ключи и никого не пускали в дом, если сами исполняли какую-нибудь работу по дому: мыли полы или стирали, например. Местные женщины откровенно удивлялись, глядя на Мусю: «Как это вы – жена подполковника-орденоносца и сами моете пол, стираете бельё?.. Стыдно ведь».
Наш сосед, старик поляк, имевший на своём дворе колодец, всегда убирал своё ведро от него и запирался в доме, если кому-то из наших женщин нужно было набрать воды из его частной собственности… Приходилось приходить за водой кто с чем придумает. Муся приспособила для этого таз, сделанный для неё нашими солдатами ещё в Рыльске. Но вот, как-то раз она, подойдя к этому драгоценному колодцу, увидела забытый соседом молоток. Инструмент выглядел настолько старым, что на его деревянной рукоятке от частого употребления остались выемки – следы от пальцев. Муся взяла его и понесла вернуть потерю хозяину. Тот, по обыкновению своему, дверь на стук долго не открывал. Когда же сделать это соизволил, то явил себя очень рассерженным. Увидев же свой молоток и поняв, что его принесли, как забытый на улице ему – хозяину, то очень удивился и очень обрадовался. Потом всегда, когда видел Мусю идущей за водой, выносил ей своё драгоценное ведёрко.
Спекуляцию на рынке кобринцы ничуть не считают зазорным занятием. Напротив: они этим гордятся и хвалятся. Не раз приходилось слышать около базара такой разговор местных женщин: «А я сегодня на базаре заработала…» «Заработала».
В дом, который мы занимали, временно поместили на ночлег белорусских парней и девушек, мобилизованных в советские ремесленные училища. Провожали их матери. Слёз было пролито множество как отъезжающими, так и провожающими. Рыдали в голос на плечах друг у друга. Чуть ли не у каждого мобилизованного при себе имелся мешок картошки, лепёшки, хлеб…
Когда провожающие матери уехали и молодёжь осталась одна, настроение у неё было подавленное. Парни и девчата сидели понуро и молча, угнетённые ожидающей их неизвестностью в советской России. Сказывался испуг от вздорных слухов, распускаемых о России различными бандеровцами и бульбовцами, банды которых орудовали в окрестностях Кобрина.
Муся подсела к ребятам, вызвала их на разговор, рассказала о том, что их ждёт на самом деле: о чистых и просторных общежитиях для ремесленников с кроватями, простынями и одеялами; о том, как у нас в ремесленных училищах отдыхают и развлекаются после работы; о том, что они будут получать зарплату и премии за ударный труд; что когда они приедут в отпуск домой, то уже не захотят оставаться в своих деревнях… Ребятишки повеселели, а после того, как Муся дала им чаю на заварку и сахару, то даже песни запели. На другой день они оправились на вокзал в гораздо более бодром настроении, чем накануне. Слёз уже не лили.
Путь наш в так называемых «телячьих» вагонах, или теплушках, - их называли и так, и эдак, был неблагоустроен и порой драматичен, но случались в дороге и забавные происшествия. Вот, в пути следования на Кобрин произошёл курьёзный эпизод.над ним потом долго смеялись, но наших женщин он очень напугал. Они ехали в специально отведённом для них вагоне-теплушке с двухъярусными нарами. Среди них здесь же находились и Муся со Стасиком. Мест на нарах для них не хватило и они устроились между ними на скамьях. Зато это неудобство и избавило их впоследствии от неприятностей, а может быть и от трагедии.
Ночью, когда утомлённый люд крепко спал, опорная доска, поддерживающая верхние нары, внезапно лопнула и подломилась. Все, кто лежал на них, вместе со всеми своими немудрящими пожитками повалились на тех, кто безмятежно почивал на нарах нижних…
Поднялся невообразимый гвалт и ужасный крик. Женщины вообразили себе жуткое крушение, налёт немцев, прямое попадание бомбы, пожар и невесть что ещё невероятное… Поезд остановился. В пострадавший вагон впопыхах примчался полковой врач… Сверх ожидания пострадавших физически не оказалось. Кроме только одного человека – батальонной поварихи, спавшей на нижних нарах. Эта, ещё молодая дама обладала феноменальной толщины объёмами своего тела и поэтому в горизонтальном положении возвышалась горой над женщинами нормальной комплекции. Те, таким образом, избавились от тяжести рухнувших с народом и его вещами нар и от ударов досок. Несчастная же повариха приняла на себя всю тяжесть рухнувшего перекрытия в буквальном смысле и лежала, стеная, удерживая на своём могучем торсе сломанные доски, громоздившиеся на ней «домиком»… Но всё-таки и для этой достопримечательности курсов всё обошлось благополучно – только несколько синяков на самых выдающихся вверх частях организма. Но если бы она находилась на верхних нарах, да свалилась на кого-то внизу…
Стасик, несмотря на свою традиционную невозмутимость, после этого случая отказался от путешествия в женском вагоне: ему крайне не понравилось не столько само происшествие, сколько поднявшийся после него ужасающий женский визг. Он предпочёл ехать со мной в штабном вагоне – в мужском обществе – как более подходящем для настоящего мужчины. Он расположился рядом со мной на нижних нарах. Рядом с ним лежал мой пистолет в кобуре, который Стасик норовил подложить себе под голову, планшетка, его маленькие ботинки и чулочки с резинками – их он презирал, как принадлежность девчоночью, но носил – уговорили. Станислав всегда в дороге спокойно спал… А поезд гремел по рельсам и мчался по только что освобождённой земле по полотну, починённому и разминированному нашими сапёрами… На открытых платформах стоят зенитные пулемёты. Возле них – дежурные пулемётчики, всегда готовые отразить налёт вражеской авиации… Не спит дежурный по эшелону офицер, не спят дневальные в вагонах, да в ином из них светит огонёк – там любители преферанса сидят за «пулькой»…
* * *
По поведению населения чувствовалось: перед вступлением в Кобрин Красной Армии велась усиленная вражеская агитация. Про Россию рассказывали всяческие небылицы. Один из будущих ремесленников, ночевавший у нас, моргая испуганными глазами, повествовал об огромных и страшно свирепых сибирских котах, живущих вместе с людьми и всё-таки способных запросто загрызть человека насмерть – даже своего хозяина, если тот ему чем-то не угодил… Уж если, дескать, в России даже мирные коты звереют, то люди – страшнее зверей.
Знакомясь с офицерами, кобринцы, сначала с опаской сторонившиеся их, постепенно избавлялись от внушённых страхов. Скоро наши военные завели с местным населением тесные знакомства. Горожане стали радушно приглашать их к себе домой в гости. Но при этом вокруг Кобрина, в лесах, бродили во множестве бандеровские банды. Однажды офицер с двумя солдатами из продотряда выехали в район на заготовку продуктов и в дороге были убиты. На борьбу с бандитами направили наш батальон, но операция сорвалась – бандеровцев предупредили сочувствовавшие им местные жители и те успели скрыться.
А учёба на курсах продолжалась – усиленная учёба: фронт не ждал. На выпускные экзамены приехали из штаба фронта два офицера-топографа и остались очень довольны результатами. И курсанты, и слушатели-офицеры показали отличные знания топографии, карты, умение ориентироваться, двигаться по азимуту.
Учащиеся курсов очень активно тренировались в ведении уличного боя в городе. Тактические учения проводились прямо на улицах города с применением боевых патронов вместо холостых. Один из таких «боёв» разгорелся на улице, где мы жили, к большому удовольствию Стасика. Наблюдал он его из окон с очень большим интересом и вниманием, перебегая от окна к окну, чтобы ничего не упустить из виду. Патронов не жалели. Гремели залпы, трещали пулемёты, оглушительно рвались «снаряды» - взрывпакеты, горели танки – деревянные макеты… На землю падали «убитые» с оружием в руках… После такого «боя» в городе прервалась телефонная связь и подача электроэнергии – перебили пулями изоляторы на столбах.
Ощущалась близость фронта. шли бои на Висле в Польше. На перекрёстках стояли девушки-регулировщицы. Сапёры очень быстро новый, очень качественный деревянный мост через реку Муховец, протекающую через город.
Однажды в Кобрине состоялось какое-то очень важное совещание. Приезжали большие военные начальники. Но об этом мы могли только догадываться – никакой информации не давалось, она никак не просачивалась и даже женщины на базаре ничего определённого сказать не могли… Видно было лишь то, что проезд и переход по главной улице временно закрыли, да в месте проведения совещания стояла усиленная военная охрана… Нарушая конспирацию одним только своим присутствием - без этого никто даже не догадался бы о месте проведения тщательно засекреченного совещания.
Высшее начальство курсов решило, наконец, обратить внимание на положение семей офицеров, поскольку их существование отрицать давно уже стало невозможно. При курсах открыли детский садик. Мы, конечно, сразу же определили в него сына: Муся получила возможность работать и поступила вольнонаёмной в одно из подразделений курсов.
Воспитателями в импровизированный детский сад взяли военнослужащих из числа штатного состава и частично из вольнонаёмных. Воспитателями они оказались некудышными и это не замедлило сказаться на Стасике. Он вскоре выделился среди всех своим хорошим голосом и музыкальным слухом. Услышав его пение, восхищённые «наставники» сделали его… запевалой в детском строю. При этом просто не обратили внимания на то, что он хорошо и охотно поёт только тогда, когда хочет этого сам. Но какое ещё там «хотел» или «не хотел»: «воспитатели» привыкли к строевым командам. «Запевай!» и никаких. И однажды его заставили петь на улице, да ещё и тогда, когда у него болело горло…Через силу приказу он подчинился, запел и охрип… Несколько лет потом Стасик никак петь не хотел и не пел, да и потом его пение уже не было таким вдохновенным, как раньше. Но, до той злополучной «строевой» обработки горе-педагогами, на новогодней ёлке в воинской части Станислав исполнил несколько песен на бис и с большим успехом.
Как всегда и как в других местах нашего обитания, в Кобрине начались досадные проблемы с дровами. Об этом мы с Мусей говорили каждый день. Сын всё слышал. И вот однажды Муся, занятая чем-то в доме, услышала вдалеке чьё-то усердное пыхтение. Пыхтел, оказалось, сынок. Впрягшись в пустую оконную раму без стёкол, он трудолюбиво подтаскивал её к дому. Отыскал её он возле разбитого дома и заявил, что другую такую же припрятал в траве на пустыре. Потом я вместе с ним сходил на тот пустырь и принёс остальные две.
Топливный вопрос разрешился так: горсовет продал нам с подполковником Буяновым нежилой домишко и мы, оба – два, разобрали его, распилили в кромешной ночи, и по-братски поделили между собой.
В начале 1945 года увенчались успехом мои хлопоты по переводу старшего сына Юрия на наши курсы. Он приехал неожиданно, когда мы начали терять надежду на успех моих стараний. Семья собралась вместе почти целиком – не хватало только Ольги.
Курсы подошли к государственной границе СССР. Немцев били на территории Польши. Начальник учебного отдела подполковник Киселёв вызвал Мусю к себе и предложил ей самой отвезти сына в глубокий тыл: курсы должны двигаться дальше на запад – в Польшу, а там и в Германию. Могут сложиться такие условия, когда опасность будет угрожать и детям: чем ближе к логову фашистов – тем сильнее и ожесточённее их сопротивление. Некоторые офицеры своих детей уже оправили. Но Муся ответила: она прошла с сыном и с курсами большой путь от Волги до западной государственной границы и так до конца с ними и останется.
Квартирьеры уехали в Гнезно. Вернувшись, сообщили: для курсов подготовлены отличные помещения, а офицерам – хорошие квартиры, очень благоустроенные, с мебелью и посудой. Словам этим как-то не верилось. За время переездов по России привыкли довольствоваться не многим: было бы тепло и чисто, да пол без блох и вшей. В Кобринской квартире я спал на столе. Под голову пристраивал чемодан. Ночью эта «подушка», случалось, падала, производя взрывообразный шум. Печь с духовкой казалась верхом печного искусства… Что касается посуды, то мы рады были старой эмалированной миске, найденной на пустыре в Кобрине. Миска выглядела красиво, но оказалась без дна. Его подобрал и приварил мастер с наших курсов. Сим шедевром Муся очень гордилась. Имелся ещё и таз из старого ржавого листового железа. Перед отъездом из Кобрина на семейном совете долго обсуждали очень серьёзный вопрос: брать с собой эти фамильные ценности, или оставить… Мы совершенно не представляли себе, в каких условиях будем находиться за границей. Знали только, что Германия – логово фашистского зверя. Ну, а в логове какие могут быть удобства – разве что для зверей.
Накануне приближающихся праздников Нового года и Рождества у нас появилась хорошая знакомая – белоруска. Знакомство началось с того, что она предложила купить у неё молока. Денег у нас на тот момент не оказалось и она согласилась продать в долг. С тех пор эта женщина стала нашей постоянной поставщицей молока и, соответственно, мы – её неизменными покупателями. А вскоре она стала усиленно звать нас к себе в гости в деревню с забавным, на наш взгляд, названием Лепесы-Вельки, километрах в четырёх от Кобрина. Подумав, решили воспользоваться случаем побывать в «западной» белорусской деревне, посмотреть, как там люди живут.
Мягким зимним днём пришли в Лепесы-Вельки. Вид деревни поразил. Всё в ней: и маленькие, тесно стоящие дома, и узенькая улочка с вётлами, казалось не настоящим, а каким-то бутафорским – настолько аккуратно и чисто. Наша знакомая жила одна. Муж воевал в Красной Армии. Добрую половину её маленького дома занимала…кровать. В комнате – идеальная чистота. Стены белизной просто блистали. На окнах, на стенах, на столе – вышитые полотенца. Хозяйка была обрадована и очень польщена тем, что сам «пан» подполковник с семьёй пришёл в гости к ней – простой белорусской крестьянке. Никогда такого не сделал бы офицер польской армии.
Угостили на славу. Всё было замечательно вкусно: и жареное мясо с каким-то особым луковым соусом, и другие блюда. Появилась и бутылка кристально чистого самогона, не уступавшего по вкусу лучшей водке. Стасик быстро наелся и, потеряв интерес к столу, обратил внимание на ёлку, украшенную к Рождеству. Моментально подружился с местными ребятишками. Правда, не всё понимал в их словах: разговаривали они на смеси украинского, белорусского, русского и польского языков… Вскоре и соседи хозяйки пришли просить нас оказать и им честь – зайти к ним в гости на ёлку…
Вышли мы из гостеприимной деревни уже к вечеру, когда начало темнеть. В город пришли затемно. Шли лесом по белому снегу мимо каких-то мрачных развалин, напоминавших старый замок, черневший пустыми проёмами окон и дверей… Стасик потом рассказывал, что побаивался: а вдруг из этих дверей как выскочит кто-то… Не думали, что всё же рисковали, отправляясь так запросто в неблизкую деревню - банды действовали неподалеку от Кобрина…
1947 – 1950-е годы. Потстдам, Олимпишес-Дорф, Букино.