Вечная смерть

Полина Скойбеда
Меня зовут Катя, мне 15 лет, и мой мир только что рухнул. Окончательно и бесповоротно. Я почти слышу, как вы говорите: «Подростковые фанаберии». Посмотрим, что вы скажете, когда я окончу рассказ. Так вот.
Сколько себя помню, со мной происходит что-то противоестественное. Сначала это казалось в порядке вещей, а затем на меня начали поглядывать с пугливым недоумением, шептаться за спиной, тыкать пальцем… И я задумалась. И стала обращать внимание на все те странности, которые творятся вокруг.
Рядом со мной может начаться пожар, упасть бетонная плита, чьи-то кривые руки разольют серную кислоту… При этом мне ничего не будет, а вот окружающие могут смело заказывать некролог.
Помню случай: мне было десять, я возвращалась из школы. Никто не приходил за мной после уроков: мать работала, больше у нас никого не было. По пути домой надо было переходить дорогу, я подошла к переходу, уже почти ступила на разлинованный асфальт – и вдруг почувствовала, что не могу пошевелиться. Пространство вокруг как будто сгустилось, воздух стал твердым, хотя свободно проходил в легкие.
Я не могла даже моргнуть – стояла и смотрела, как на безопасной только что «зебре» происходит страшная авария. Громадная фура потеряла управление, несколько легковушек были смяты в лепешку, водители, пассажиры – не уцелел никто... Из окна ближайшей машины безжизненно свисала окровавленная рука. Вокруг кричали, а я все еще не могла пошевелиться, хотя ничто больше меня не держало. Я вдруг почувствовала – именно почувствовала, а не поняла, что мое тело должно было лежать там, между кусками искореженного металла, а то, что я жива – это какая-то чудовищная ошибка…
Кстати. Я не говорила, что у меня врожденный порок сердца? На осмотры я хожу регулярно: мне нравится. Врачи вглядываются в кардиограмму, каждый раз бледнеют и уходят шушукаться. А потом обращаются со мной так, словно я стеклянная. Говорят, дети, появившиеся на свет с моим диагнозом, не живут дольше двух месяцев. Ну а мне 15, я дымлю, как паровоз, и хлещу кофе литрами – специально чтобы посмотреть, сколько протянет моя долбаная аномалия.
Однажды грудь таки пронзила резкая боль, в глазах почернело, и, падая, я успела подумать: доигралась… Однако через пару минут встала как ни в чем не бывало – лишь издевательски болел локоть, как бы намекая, что у меня нет власти ни над жизнью своей, ни над смертью. Мой мотор продолжал работать, и эта противоестественность бесила.
Со временем к этому прекрасному букету эмоций прибавилось чувство вины: меня не покидало ощущение, что смерть охотится именно за мной. Охотится, но почему-то все время промахивается. Чувство было иррациональным, но уверенность росла, ведь случаи повторялись, учащались, становились масштабнее. Однажды, когда мне было 13, сошел с рельс поезд, на который мы с мамой не успели по нелепой случайности. Именно после этого я остригла волосы – старыми ножницами, перед зеркалом в ванной, и выкрасила одну прядь в кроваво-красный цвет.
Я думала тогда, думала всю ночь, искурила пачку сигарет, но так ничего и не придумала. «Что же тебе мешает? – мысленно спрашивала я смерть, стоя на краю крыши многоэтажного дома, глядя вниз, раскинув руки. – Вот же я: забирай!»
Но она не приходила, и это огорчало. Почему? Да потому что жить так невозможно. Люди от меня шарахаются, друзей нет и не было, сколько школ ни меняй. Я все понимаю, кому охота водиться с ходячей катастрофой? Катя-катастрофа, забавное было бы прозвище, только меня даже дразнить некому. Все это до смерти обидно. До смерти. Ну что, смерть, поиграем еще?
И мы играли. Однажды я решила покончить с собой – отчасти оттого, что мне все осточертело, отчасти из любопытства – сработает ли на этот раз? Полоснула острым лезвием по венам и с отстраненным любопытством смотрела на винно-красную жидкость, текущую по запястьям. Голова кружилась, сознание куда-то уплывало, и я с запоздалым сочувствием успела подумать о матери, которая найдет мое тело…
Эгоистично и глупо, не спорю. Вот только проснулась я в своей постели, свежая и бодрая, а на запястьях – ни царапины. Мать возилась на кухне, и было ясно, что она совершенно не в курсе произошедшего…
Иногда я думала об отце: мне представлялось, что он мог бы найти объяснение. Он ведь был жутко умный, пока его не забрали в психушку.
На самом деле я его еле помню. В памяти остались большие теплые руки, поднимавшие меня выше всех, выше всего, прямо к небу... И я хохотала от восторга. Но однажды вечером к нам домой явились люди в форме, а с ними санитары. Сказали, что он опасно болен, и увели. А он не сопротивлялся. Его всегда запертый кабинет распахнули настежь, оттуда выносили огромные фолианты, странные склянки с цветными жидкостями, исписанные тетради, диковинные приборы... Это был первый и последний раз, когда я видела рабочее место отца.
Квартиру в профессорском доме нам оставили – «из уважения к его былым заслугам». Помню, мама долго плакала, а затем с поджатыми губами и сухими глазами ушла устраиваться на работу – в тот самый НИИ, где отец был ведущим ученым. Там они когда-то и познакомились – она была девочкой-лаборанткой, а он – уже тогда подающим большие надежды астрофизиком...
Маму взяли на прежнее место. «Из жалости», – сказала она, кривя губы в непередаваемой гримасе горя и презрения. Она вся выцвела с тех пор. Серая одежда, тусклые глаза… Даже хорошо, что она не замечает, что со мной что-то не так. Хотя порой мне хочется, хочется сделать ей больно, чтобы она проснулась, поняла, услышала… Но я молчу, а она ходит – тихая, как тень.
После тех событий я видела отца всего раз. Забор из колючей проволоки, серое бетонное здание, решетки на крошечных окнах, тяжелые, словно из свинца, двери... А внутри – запах лекарств и приглушенное бормотание, от которого и здоровый человек в момент спрыгнет с катушек.
Он не показался мне тогда сумасшедшим. Нас с матерью не пустили в палату, я смотрела сквозь окошко в двери, а он повернул голову и встретился со мной взглядом. Абсолютно здоровым, но затравленным. Цепко, как-то даже жадно оглядел мое лицо и едва заметно, ободряюще, как мне показалось, улыбнулся.
А недавно его не стало. Инфаркт – такова была последняя запись в его медицинской карте. Я тогда подумала, что в таких заведениях в принципе долго не живут.
Нам разрешили его похоронить. Он лежал тихий, почти умиротворенный в гробу посреди гостиной, и только глубокая морщина поперек лба говорила о том, как давно он не был дома. И глаза у матери стали – точь-в-точь как в тот проклятый день…
Похороны прошли тихо, были только несколько старых папиных друзей. Один из них, когда-то работавший вместе с ним, украдкой передал мне записку. Сказал, что отец отдал ее на хранение около 15 лет назад и просил передать мне, если с ним что-то случится…

И вот уже несколько часов я сижу на полу своей комнаты. Вокруг меня разбросанные листки, исписанные отцовским почерком. Я не смотрю на них, это не нужно, каждое слово уже выжжено в памяти и останется там до конца моих дней... Я в отчаянии.

«Дорогая моя девочка. Если ты это читаешь, значит, меня уже нет в живых и я не могу все объяснить тебе лично. Пишу эти строки не для того чтобы оправдаться – прощения, мне нет, это я понимаю – но чтобы дать тебе ответы на вопросы, которые ты наверняка не раз себе задавала.
Ты веришь в чудеса? Я поверил – когда ты появилась на свет. Это было настоящее волшебство – крошечная жизнь, которая одновременно была продолжением меня… И вдруг волшебство обернулось издевательским фокусом. Нам сообщили о твоем диагнозе. Я держал тебя на руках, когда врачи сказали, что ты проживешь не больше двух месяцев… Глядя тогда в твои глазки, я поклялся, что не позволю этому случиться.
Возможно, мне было бы проще, верь я в то, что после смерти жизнь не заканчивается. Но я атеист. Моей религией всегда была наука, и вот, ведомый отчаянием, я сотворил чудо – во имя любви к тебе, мое дитя.
Остановить смерть трудно, девочка, очень трудно. Но твой отец это сделал. Я изучил достижения алхимиков и приобщился к учению Каббалы – ты не представляешь, как глубоко те, кого называют псевдоучеными, проникли в тайны Мироздания и как глупо поступает наука, отвергая их достижения. На стыке открытий ученых средневековья, достижений современной научной мысли и нескольких собственных догадок я нашел решение. Не спрашивай, как я сделал это – мне не вспомнить той сумасшедшей последовательности чисел, формул, заклинаний, эликсиров… Знай только, что я вплел твою жизнь в ткань Вселенной, и разорвать эту связь нельзя. Отныне ты – неотъемлемая часть фундаментальных законов Мироздания, и в этом твое спасение. В этом же будет и твое проклятие, но я уже не в силах ничего изменить.
В свое оправдание могу сказать лишь, что не знал, какой у этих действий будет побочный эффект. Не знал, что тот, кому суждено умереть – должен умереть… Однажды я гулял с тобой в парке. Ты, еще совсем кроха, едва научилась ходить и ковыляла впереди меня по тропинке. И вдруг застыла – на полушаге, уже перенеся вес с опорной ноги – лучший акробат мира не смог бы простоять так и секунды. Было очевидно, что тебя что-то удерживает. Я бросился к тебе, и в этот момент прямо перед тобой на тропинку рухнула гигантская ветка. Ты ожила и расплакалась, а я подхватил тебя на руки и принялся успокаивать. Ты быстро затихла, а я с ужасом начал догадываться о том, что привел в действие ужасающий маятник…
Возможно, я и впрямь сумасшедший – здоровый ум вряд ли на такое способен. Так вот, ты не умрешь. Законы Вселенной, благодаря которым она существует, этого не допустят. Ты должна была умереть во младенчестве, и поэтому костлявая всегда будет ходить за тобой по пятам, но тронуть не посмеет. Пространство-время будет меняться вокруг тебя, едва смерть протянет руку, – то формируя плотный кокон, то создавая разрывы, но неминуемо унося от гибели... Ведь законам Вселенной не может противоречить даже сама Вселенная. Обрекая тебя на гибель, она раз за разом будет тебя спасать, потому что иначе ее существование отныне невозможно.
Будешь ли ты жить вечно? Пожалуй – пока Вселенная, какой мы ее знаем, не прекратит существование. Осознаю ли я, на что обрек свою дочь? Даже больше, чем ты можешь вообразить. Представь себе гигантские качели – наподобие тех, что я сделал, когда ты была совсем крошкой. Они раскачиваются – с одной стороны твоя смерть, с другой – гибель Вселенной. К сожалению, я слишком поздно понял, что их амплитуда будет расти… Приготовься к тому, что однажды твой город накроет цунами, на твоей улице вдруг возникнет и начнет извергаться вулкан, а неподалеку взорвется ядерный реактор. К тому, что вокруг тебя будут гибнуть люди. А ты останешься жить.
Сохранится ли планета Земля? Не знаю. Уверен только в том, что моя дочь переживет и это. Стыдно ли мне? О, это чувство нельзя описать таким скудным словом. Вина моя сокрушительна, каждую секунду она гложет меня и однажды поглотит целиком. Скажу лишь, что люблю тебя больше всего на свете, и, пожалуй, сделал бы то же самое, если бы ситуация повторилась.
Попытайся простить меня.
Твой отец.
P.S. Мама не в курсе – пусть это так и останется, ладно?».

…Я смотрю на разбросанные листки и не знаю, что мне теперь делать. В голове дикий кавардак, но ощутимее всего отчаяние, от которого хочется выть. Из-за меня может погибнуть – и наверняка погибнет – все, что я знаю, а я не смогу даже наложить на себя руки. Что теперь? Запереться в четырех стенах? Сдаться в сумасшедший дом, как отец, чтобы меня связали и кололи лекарствами, пока не превратят в овощ? Что-то подсказывает мне, что и это не поможет.
Остается надеяться лишь на то, что тот, кто писал эти строки, и вправду был сумасшедшим. Иначе я тоже сойду с ума.