Из чего вьются гнезда

Елистратов Владимир
Петр Андреевич Калдырин купил дом в деревне Кукшкина Гать в трехстах километрах от Москвы больше тридцати лет тому назад. С тех пор он и его жена, Марфа Ильинична, каждое лето проводят на даче в Кукушкиной Гати. Свой дом они называют «Гнездом кукушки».
Петру Андреевичу и Марфе Ильиничне под семьдесят. Их сыну, Сергею, моему коллеге и приятелю под сорок. Столько же и жене Сергея Лене. Внуку – Петьке – пятнадцать. Внучке – Сашке – десять.
Хотя бы на несколько дней в году, ну на неделю-полторы, обычно в августе месяце, все Калдырины собираются в своем Гнезде Кукушки вместе. И тогда происходит что-то вроде ревизии имущества. Я пару раз присутствовал на такой «ревизии».
Дело в том, что, как это обычно бывает почти на любой даче, в Гнезде Кукушки за тридцать с лишним лет скопилось страшное количество всякого барахла. Барахло хранится в двух сараях, на чердаке и в многочисленных шкафчиках в избе.
Семья каждый год традиционно разделяется на две партии, примерно как виги и тори в британском парламенте.
В первую партию входят Лена, Сергей и Петька. Это партия, так сказать, либералов. Во вторую – Петр Андреевич, Марфа Ильинична и Сашка. Это – «консерваторы».
Первая партия настаивает на немедленном и безоговорочном уничтожении «всех этих бомжовых артефактов» (Сергей), «смрадного тлена прошлого» (Лена) и «какашек истории» (Петька).
Вторая партия яростно защищает свои родные «тлен» с «какашками», стараясь спасти ценные «семейные реликвии» (Марфа Ильинична), потому что они «нужны в хозяйстве» (Петр Андреевич) и «потом их можно будет продать в музей народного творчества и на эту денюжку можно будет купить новый айпадик» (Сашка).
- Какое тут народное творчество? – кричит Сергей. – Вот это что?! Что это, я вас всех спрашиваю?! А?! Это творчество?! Это гнилая тряпка, которая когда-то была розовыми шортами…
- Это не шорты, а мои красные футбольные трусы, - невозмутимо и гордо отвечает Петр Андреевич. – Я в них, между прочим, играл за «Спартак-2» в одна тысяча девятьсот семьдесят втором … нет … третьем году, когда тебя, сопля, еще и на свете не было.
- Ну и что, теперь целоваться с ними, с этими древнегреческими трусами?!
- … и, между прочим, - не обращая внимания на древнегреческие трусы, продолжает Петр Андреевич, - мы тогда выиграли у сборной мясокомбината 7:1.
- Как немцы у бразильцев? – встревает Петька.
- Примерно. Замечательная была игра. И я, между прочим, в этих самых трусах забил два мяча. И оба в девятку. И в них же, опять же между прочим, я ежегодно вскапывал огород с одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого по одна тысяча девятьсот девяносто третий год включительно.
- Это и заметно, - сатанински ухмыляется Сергей.
- Петр Андреевич! Дорогой вы наш! – стонет Лена, но ведь они уже совершенно истлели, эти ваши алые паруса…
- Я их отреставрирую. Отштопаю, прокрашу суриком. У меня есть сурик, еще с одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года остался. Будут как новенькие. В них еще ваши правнуки, между прочим, будут в футбол играть. А праправнуки огород вскапывать. Правильно я говорю, Сашенька?..
- Правильно, деда. А потом мы их сдадим в этот… как его… в политехнический музей…
- Да, добротный раньше пошивали трикотаж, - вздыхает Марфа Ильинична. – Вот хотя бы взять эту вот блюзочку…
Марфа Игнатьевна достает с полки в нескольких местах аккуратно заштопанную полупрозрачную белую блузку с тюлевыми рюшками, похожими на осеннюю паутину.
- Я в ней еще в медучилище ходила…
- А потом еще ее ты, бабка, носила, когда мы женихались-то. Помнишь?
- А то, дед, не помнить. Шестьдесят ровнехонько пятый год. Брежнев еще тогда во власть взошедши… Роскошный трикотаж. Глазу на такой трикотаж смотреть сладко. – Марфа Ильинична любовно оглядывает блузку. – Дюжину раз латала, семь дюжин раз стирала, а – как новенькая. Хоть вновую замуж выходи!
- Ну какая ж она новая, Марфа Ильинична! – стонет Лена. – Ее же стыдно надеть. Ее ж если надеть – тебе сразу милостыню в метро подавать начнут.
- А и не помешает милостыня-то… - строго и осудительно смотрит на невестку свекровь. – Дают – бери. Лапка-то, небось, не отсохнет. Гордые все стали, хуже верблюдья. Милостынью гнушаются… Как кредит по мульону под семипудовый прОцент у всякой жулябии банковой брать – это ничего. Гордость пО боку. Лезут все как тараканы наперегонки в эту самую ихнюю ипотеку крепостную. И ничего. Как с крыши дождик. А от доброго человека милостыню принять – стыд в печень… А вот в эту вот китайскую промокашку родных детей рядить не совестно?
Марфа Ильинична брезгливо теребит Петькину майку с надписью «I love Florida».
- Это американская майка, а не китайская, - обижается Петька. – Мне ее папа из Америки привез.
- Охота была с того полушария всякую дрянь везти, - ворчит Петр Андреевич. – Неделю проносишь – и тряпка. А всю эту гниль, между прочим, китайцы шьют.
- А вот в этой блюзочке, - продолжает Марфа Ильинична, - наша Сашенька еще замуж пойдет… Правда, Сашенька?
- Я замуж не пойду, - насупливается Саша.
- Почему?.. – спрашивают все хором.
- Потому что все мужчины – коварные обманщики.
- Сериалов насмотрелась… - вздыхает Сергей. – Лучше бы ты английский учила. А то целый день пялится в эту… Кстати, нужно немедленно выкинуть старый черно-белый телевизор, а заодно видик и кассеты. Видеокассеты – это уже вообще средневековье какое-то…
- Ну уж извините! – возмущается Петр Андреевич. – Телевизор выкидывать!.. Мы с бабкой на этот наш «Темп», помню, три года копили. С одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого по одна тысяча девятьсот семьдесят первый включительно. Он и сейчас, между прочим, отлично показывает. Там лампа – зверь. Это ж не телевизор – «Калашников». Это сейчас ваши как они… плазерные, что ли… плоские эти китайцы год проработают – и в утиль. А «Темп» - надежная машина. Бензопила, а не телевизор. Она еще век будет на мази.
- Кошмар какой-то! – стонет Лена. – Какая густая архаика!
- Каменный век! – шепчет Сергей. – Двадцать шестой съезд неандертальцев…
- Ничего. Каменный – не каменный, а пусть стоит, - улыбается Петр Андреевич. – Вот лет через десять посмотрим, кто был прав.
- Посмотрим и сдадим его в Третьяковку, - оживляется Саша. – И денюжку получим, чтобы каждый день ходить в Макдональдс.
- Еще не хватало! – возмущается Сергей. – Дома надо есть…
- Кстати, о еде, - вспоминает Лена. – Там в погребе такое стоит… Ужас! Там – ничего съедобного. Марфа Ильинична, ну давайте хотя бы всю эту салаку и морскую капусту из лихих девяностых выкинем. И варенье это прокисшее. Я уже не говорю о маринованных опятах. Там же одна плесень…
- Варенье можно и переварить. Плесень – снять, - решительно объявляет Марфа Ильинична. – А опятки – объеденье. Очень хорошие опятки.
- Им же десять лет!
- Да хоть сто! Там правильный маринад. Такой маринад еще моя мама мариновала.
- Да, - задумчиво говорит Петр Андреевич. – Теща опёнки зна-атно закручивала. Это точно. Помнишь, бабка, когда мы с тобой женихались, как Серафима Васильевна меня своими опёнками угощала?
- А то, дед, не помнить.
- Одна тысяча девятьсот шестьдесят шестой был год. Или, бабка, седьмой?..
- Шестой, дед.
- Шестой. Приходим мы с бабкой меня с будущими тестьями знакомить. Сергей Валерианович, естественное дело, мне чинно водки льет, а Серафима Васильевна, в свою очередь, степенно плошку с опёнками подставляет. Ну, за знакомство! Я водку – хлоп. Поперхнулся с непривычки, помню… Тесть улыбится через усы. А я опёнка подцепляю. А гриб, помню, никак на вилку нейдет. Склизкий, головастик. Ловлю я его, ловлю. Теща улыбку прячет. Ну, думаю, весь я в позоре. Ни выпить, ни закусить не могу. Чуть не плачу. Эх, косорукий, думаю, и косогорлый я склизняк… Наконец поймал гриб на вилку и как я его, проказника, в рот-то заключил – мать моя! Святые Апостолы! Лелей! Пух лебяжий! Вот не поверите: как в меня этот опенок тещин вошел, так, между прочим, любовь моя к бабке во мне навек и укрепилась. Все, думаю, женюсь. Обручил нас с бабкой тещин гриб. А если б не опёныш этот, еще б неизвестно…
- Ну-ну-ну! – строго прерывает его Марфа Ильинична. – Я тебе дам «еще б неизвестно». Бунт наметил, декабрист-пенсионер?
- … и теща мне тогда и говорит, - как ни в чем не бывало продолжает Петр Андреевич, - этот опёнок, говорит, был мною закручен в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. Когда Сталин, трубкосос этот лезгинский, откопытился. Вот и прикинь пятку к темечку: тут у нас шестьдесят шестой, а там – пятьдесят третий. Сколько разницы? Тринадцать лет. И что? Жив я, между прочим, и здоров, слава Богу. Вот так вот. А вы – «выкинуть опёнки». Это все равно как всю жизнь - в компост! Нет. По сём быть не должно.
- Эти опятки еще будут гости на Петенькиной свадьбе кушать, - улыбается Марфа Ильинична. – Правда, Петенька?
- Я жениться не буду, - сердито заявляет, краснея, Петька.
-  Почему?! – спрашивают все хором.
- Потому что все девчонки – дуры!
- Сам дурак!.. – говорит Сашка.
- От дуры слышу!..
- Ну-ка, брэйк! – кричит Сергей, рубя воздух между детьми ребром ладони.
- Давайте хотя бы старые сковородки выбросим. Они же все пригорают, - не унимается Лена. – Это ужас какой-то. Я ведь купила набор отличных тефалевских сковородок…
- А ты мешай, мешай, когда жаришь – и тогда пригорать ничего не будет, - говорит Марфа Ильинична. – Ленивые все стали. Ленятся мешать. Наделали китайцы тюфали этой. А тюфаль ваша как принцесса на горошине. Что это за сковородка-недотрога? По-человечески со сковороды вилкой не поешь. Только тарелки пачкать. Жареную колбаску-то вилкой от чугуна отскреб – и в рот. Совсем иной вкус. А с тарелки что за жареная-то колбаса? Без поджаристого припёка…
- И тарелки давайте старые выбросим. Они все в трещинах… Все надколотые…
- А ты что, отравишься небось этой трещинкой?.. Или у тебя тарелка протекает?
- Это ж не эстетично, Марфа Ильинична! То-то дело новые чистые тарелки. Все цивилизованно…
- Ой! Фыр-фыр-фыр! Лучше уж тогда из тюбика колбасу сосать, как космонавты. Оч-чень вкусно.
- И всякие эти старые одеяла… Они все в пятнах. Все в заплатах. Кошмар!
- А тебе что, через пятно в твой нежный бок надуло? Или от заплатки мозоль на пупе натёрлась? Одеяла – хорошие, теплые, стеганые, в них вон Сережка, еще когда маленький был, спал.
- Обос…л их все насквозь по малолетству, - нежно улыбается Петр Андреевич. – Эх, Серега. Большой ты был мастер по этому делу…
- Пап… - краснеет Сергей. – Ну ты что такое говоришь?...
- А что тут такого? Дело обыкновенное. Что тут такого – обдуться младенцу. Дул ты в постель лет до четырех. А то и дольше… Даже называли мы тебя – «Лейкин».
- Пап…
- А что тут?..
- Пап, а ты действительно так долго пИсался в кровать? – ехидно спрашивает Петька.
- Не слушай деда, Петр. Дед шутит. У деда такие шутки.
- Это Райкин шутит. А я каждое утро после тебя на солнце одеяла с простынями сушил. Все равно, между прочим, дух в них твой остался. Кислинка такая, воблинка.
- Ну вот давайте их все и выкинем, если они такие… кислые… - радуется Лена.
- Еще не хватало! – протестует Петр Андреевич. – Они, можно сказать, намоленные. Сначала – Серега, потом – Петька. Этот тоже дул во всю.
- Дед, я не пИсался! Это неправда!
- Ну да!.. Дул, как брандспойт. Лет до трех.
- Записю-юка, записю-юка!.. – дразнится Сашка.
- Сама закакака! Какаха истории!
- Брэйк! – это Сергей.
- И Сашка тоже дулась, - ностальгически продолжает Петр Андреевич. – Лет до двух с полтиной. Все-таки дама. А хлопчики наши все прудонили – дай боже. Как же можно такие намоленные одеяла выбрасывать? Их еще наши правнуки будут засикивать. По традиции. Можно сказать, эстафета поколений…
Спор продолжается еще пару часов. Консерваторы в очередной раз побеждают либералов. Не выбрасываются старые ржавые кривые гвозди, потому что если их выпрямить и подержать в машинном масле, то они «будут в мильон раз крепче нонешних китайских». Не выбрасываются ломаные стулья (потому что их можно починить), истлевшие подшивки газет («для истории»), перегоревшие лампочки (их можно красить, и из них получаются отличные елочные игрушки), сухая эмаль «одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года производства» («такой сейчас не достанешь»), голова куклы Маши (в нее играла еще Серафима Васильевна), дырявый резиновый мяч (из него получатся замечательные резиновые заплатки для надувной лодки).
А лет через тридцать либералы сами станут консерваторами. И народятся новые либералы, которые еще через четверть столетия тоже станут консерваторами, упрямо не выкидывающими одеяла, описанные их детьми.
Потому что люди в сущности вьют гнезда из того же, из чего и птицы. А те их вьют из ржавых гвоздей, старых тряпочек, клочков истлевших газет, всяческого хлама и сора. И ведь хорошие у птиц получаются гнезда, крепкие, теплые, уютные.
Так дай Бог и людям вить и вить такие же…