Мичуринск и его базар. Зачистка штатов. Лавровский лагерь.
Политработники. «Офицерское собрание». Наелись и напились.
Поздравление Сталина. Смерть от голода. Смерть под сахаром.
«Рус, в плен!» Обучение чести. Бабы знают всё.
Ранним майским утром эшелон прибыл в Мичуринск. Солнце только что взошло, но уже припекало по-летнему. В шинелях стало жарко.
Батальону приказали разместиться в селе Заворонежском, прилегающем к городу, но отделённому от него неширокой речкой Воронежем. Другой батальон расположился в самом Мичуринске.
Побывать в Мичуринске, на родине великого преобразователя растений, посетить питомник института ещё до войны было моей заветной мечтой. В этом городе курсы задержались не долго – дней десять, всего. После глухого Салтова Мичуринск и Заворонежье производили впечатление очень оживлённых мест. Особенно приятно было то, что это – наша Россия. Природа окрестностей напоминала Горьковскую область. Кругом звучала русская речь. Порадовал и мичуринский базар. Здесь, наконец-то, стало возможно купить каротфель. Свежий, а не мороженый, так надоевший в Салтове.
На базар Муся ходила вместе со Стасиком – оставить его было не с кем. Благодаря своей наблюдательности он хорошо запоминал дорогу, отдельные здания, людей. Как-то раз Муся, выйдя с базарной площади, вдруг начисто забыла каким путём возвращаться назад. Остановилась в растерянности: откуда пришли, куда идти?.. Выручил Стасик. Посмотрев на мать удивлённо, как, мол, можно забыть совершенно очевидные вещи, он уверенно сказал: «На базар мы шли мимо вон того кинотеатра – значит, и идти нужно в ту сторону». И не ошибся. В то время ему от роду было четыре года и столько же месяцев.
Немцы налетали на Мичуринск почти ежедневно и посещать его было не безопасно.
Наша квартира находилась на широкой улице. Гуляя по ней вместе с местными мальчишками, сын иногда начинал маршировать строевым шагом, отдавая честь проходившим мимо офицерам чуть ли не с лейб-гвардейским шиком. Те, улыбаясь, отвечали ему тем же. Эти строевые упражнения получались у сына удивительно правильно и красиво. Делал он их с пресерьёзнейшим видом, явно гордясь перед сельскими ребятишками своей военной выправкой.
Перерход курсов на новое место, в лагерь у села Лаврово, организовали как «наступление» на район лагерей с обозначенным «противником». Находился он километрах в пятнадцати от города к западу. Семью пока пришлось оставить на прежнем месте.
Батальон раположился в лесу западнее села Малое Лаврово. Выкопали землянки, обустроились. Вскоре перебрались сюда и мои драгоценные. Поселились в самом селе в маленькой избушке. Спали на щелястом полу…
Курсы переживали большие события: полковник Хохлов решил произвести зачистку штатного состава. Составил приказ по курсам с перечислением штатных должностей, которые должны занимать те или иные офицеры. Те, кто в приказе упомянут не был – подлежали отчислению с курсов. В приказе этом не оказалось фамилий… Олейника, его заместителя Дачникова и моей. Хохлов явно не хотел забыть своего посещения курсов с Лангенфельде…
Олейника перевели в 1-й батальон слушателем курсов командиров полка, Дьяченко – в распоряжение отдела кадров штаба фронта, меня – в группу штабных работников. Но вскоре в отношении меня и Олейника случилось иначе, чем предполагал Хохлов.
В составе курсов, они теперь именовались курсами младших лейтенантов Центрального фронта (до этого мы причислялись к Донскому), находилось организованное ещё за Волгой отделение подготовки командиров рот (ОПРК), где подготавиливались политработники. Начальник ОПРК и его начальник учебной части довели своим руководством дело с учёбой и дисциплиной до очень плохого состояния. Полковник Хохлов вызвал Олейника, предложил ему принять ОПРК и навести там должный воинский порядок. Олейник согласился, но с условием: начальником учебной части отделения ПРК станет майор Козлов. Хохлов не возражал. Так мы с Олейником стали снова работать вместе, на прежних должностях, но на более ответственном участке.
Работать с бывшими политработниками, да ещё с теми, кто недавно занимал большие руководящие посты, - дело не приведи Господь. Заносчивость, даже капризы…Своеволие… Процесс куда более трудный, хлопотный и занудный, чем переобучение бывших техников-интендантов. Не удивительно, что дела в ОПРК оказались основательно запущенными – особенно планироавние учебного процесса и дисциплина: прежний начальник не смог противостоять авторитету бывших комиссаров – они сами им командовали. Планировать занятия было трудно потому, что у нас переподготавливались офицеры различных военных специальностей: стрелки, разведчики, миномётчики, истребители танков. Пять специальностей – пять учебных программ, пять расписаний занятий.
Пришлось укреплять и поднимать авторитет преподавателей. Всякие жалобы на них, в большинстве случаев вздорные, решительно пресекались. Наедине с преподавателями мы с Олейником указывали на их ошибки, но при тех, кого они обучали, - никогда. По своей квалификации преподавательский состав нашего отделения своему назначению отвечал.
Беспощадную борьбу вёл Олейник с неряшливостью во внешнем виде курсантов. Заботился и о внешнем облике лагеря. Оформлен он был красиво. Высокие и крутые скаты крыш взводных землянок выглядели, словно ковры из мха и лишайника разных оттенков, ягод рябины и битого кирпича. На одной из крыш ковёр изображал московский кремль, на другой танки, пушки, знамёна… Среди множества слушателей курсов нашлись подлинные художники-декораторы. Они любовно потрудились на живописным оформлением лагеря.
Как всегда, особенно серьёзное внимание уделялось учёбе. Хохлов занимался не только разносами подчинённых, но и сам лично принимал участие в организации учебного процесса. Издавались приказы с подробными указаниями, систематически созывались совещания командиров батальонов, начальников учебных частей, заслушивались доклады командиров. Хохлов требовал от них знания своих подчинённых по фамилиям. Сам часто посещал занятия. Проводились показные учения с боевой стрельбой. Курсы находились под пристальным вниманием штаба фронта: оттуда не редко приезжало различное начальство, в том числе и начальник отдела боевой подготовки полковник Панов. На одном из больших совещаний по методике обучений выступающие продемонстрировали материальное обеспечение занятий. Преподаватель связи майор Мелькин показал проведение занятий на тему «Организация связи стрелковой роты в наступательном бою». Преподаватель артиллерии майор Мищенко – занятие на миниатюрном полигоне. Я представил, как можно наглядно провести занятия по военной топографии на тему «магнитное склонение» и показал сконструированный мной прибор. Докладчиков премировали часами и деньгами. Мне вручили в конверте 300 рублей.
После введения погон, установления деления военнослужащих на рядовой, офицерский и генеральский состваы, много стали говорить о высоком звании офицера, о его облике, культуре, о сознании долга перед родиной. Начали сначала говорить, писать, а потом и открывать «Дома офицеров». Все эти «новые веяния» получили своё выражение в открытии «офицерского собрания». Очевидно, командование курсов приняло решение организовать нечто по типу одноимённых учреждений старой армии, вложив в их работу новое содержание.
В один прекрасный день весь офицерский состав курсов получил пригласительные билеты: прибыть вместе со своими жёнами к назначенному часу в лес – к штабу на открытие «Офицерского собрания». Таким стало первое официальное признание присутствия наших жён вместе с нами на курсах. Из положения де-факто существование в расположении воинской части наших жён признавалось де-юре.
На небольшой поляне в молодом березнячке установили длинные тесовые столы и такие же скамьи в виде буквы П. Позади центральных столов установили помост – сцену.
На это торжество мы пришли втроём. Все расселись за столы. Для начала мичуринские артисты показали небольшой концерт. Потом присупили к главнму – к торжественному обеду… Этот необычный для трудного 1943 года праздничный обед явился для нас как бы предвестником будущего изобилия послевоенных лет. Хозчасть курсов справилась со своей очень нелёгкой задачей не плохо: жаркое, мясные и рыбные салаты, пироги и пышки из настоящей пшеничной муки. На столах стояла, конечно, и водка. Причём в таком количестве, что все, кто хотел, сумел основательно выпить.
В кое-то время участники такого необычного обеда наелись досыта. На столах даже осталось много недоеденного и кое-кто из гостей взял с собой кое-что. Мы тоже не постеснялись сделать то же самое: питание наше в то время, особенно для Стасика, было плохим.
Кроме еды и выпивки предлагались различные игры, газеты, журналы. Офицеры танцевали, веселились… Расходились довольными. Мы уехали на машине полковника Пилинога. Хозяина её помощники погрузили в ту же машину замертво…
Этим открытием «Офицерского собрания» на наших курсах новые веяния и органичились. На фронте происходили важные события, курсы работали напряжённо – не до того было…
Стояло лето 1943 года… Немцы готовили наступление на Орловско-Курской дуге. От приезжавших с фронта офицеров мы знали: наша армия готова встретить врага достойно. Рассказывали, что большинство наших солдат – молодёжь последнего призыва, но она, хоть и не обстрелянная, держится на позициях стойко. Когда немцы начали наступление, то их самолёты-разведчики, летая над нашими ближайшими тылами, ожидали увидеть, как русские войска опять начнут отходить на восток, как и в 41-м. Не дождались! Скоро немцам самим пришлось драпать на Запад, откуда пришли.
Однажды рано утром до восхода солнца связной вызвал меня срочно в штаб. Лагерь ещё спал. Слышались только негромкие голоса на кухне. На линейке виднелись одинокие фигурки дневальных. К штабу начали подходить один за другим офицеры. Некоторые с заспанными физономиями – всех их, как и меня, подняли в неурочный час. Вот пришёл и Олейник, чем-то радостно возбуждённый. Приказал делать общий подъём. Звонкие голоса дневальных подняли лагерь. Лес срузу ожил. «Становись!» Через нсколько минут взводы построились на линейке. Олейник скомандовал: «Смирно! Слушай приказ Верховного главнокомандующего!»
Сталин поздравлял нас всех, солдат и офицеров Центрального Фронта с победой на Орловско-Курской дуге. Я обратил внимание на слова приказа и запомнил их: «Летнее наступление немцев сорвано!» Прошла только первая половина лета, а Сталин говорит о срыве всего летнего наступления немцев. Это значит: он знает в течение всего лета противник не сможет больше предприинять другого наступления. Как он оказался прав!
Лица всех сразу просияли. После прочтения приказа оставалось ещё два часа до начала занятий, но никто не хотел расходиться по своим квартирам завтракать. Вспоминали слова приказа и были горды тем, что наш Центральный фронт первым получил московский салют. Придя домой только вечером, я сразу же сообщил Мусе радостную весть и наопмнил ей её же слова, сказанные задолго до этого дня: наши солдату не только устоят, но и разобьют врага.
Наша квартира находилась в километре от штаба ОПРК в деревне с хорошим названием Липовка. Вот это название и навело Мусю на мысль: не эта ли деревня послужила прообразом известной в нашей литературе деревни Подлиповка?.. Действительно, у наших липовцев вскоре обнаружились многие общие с подлиповцами черты характера. Прежде всего очень удивило и даже обидело то, что некоторые липовцы знать не знают кто такой был Мичурин, в честь которого назван их районнвй центр, и чем знаменит… Свой колхоз липовцы довели до отчаянного состояния. На работу ходить не хотели, а промышляли тем, что нарубят несколько вязанок дров и тащат их на базар в Мичуринск продавать. С базара липовские женщины приносили, и гордо преподносили, своим детям в лакомство… морковку. Огородов в Мичуринске ни у кого не было, не говоря уж о садах. На усадьбах, всё-таки имевшихся, росла одна только крапива… Всё это было невероятно, но факт: в городе прославленного на всю страну садовода-преобразователя природы, на счету которого множество выведенных новых высокоурожайных сортов фруктов – ни садов, ни фруктов, ни памяти о самом садоводе.
Истосковавшись по работе в огороде, мы с Мусей решили завести в Липовке свой огород, благо пустующей земли имелось вокруг множество. Не из одной любви, так сказать, к искусству – для собственной подкормки. Муся, с трудом преодолевая слвбоать от пережитого плохого питания, скопала набольшой участочек, посадила на нём понемножечку картофенль, огурцы, лук и ещё что-то из овощей. Сажала «глазками» - не всю картофелину целиком в землю закапывала, а только вырезанные из неё участки с наметившимися ростками. Саму картофелину съедали.
Липовка расположена на буграх возле маленькой речушки. Пришлось Мусе таскать воду для поливки из под горы наверх. Липовские женщины очень удивлялись её странному, на их взгляд, занятию и пророчили: всё равно ничего не уродится. И они оказались правы: мы действительно ничегошеньки со своего огорода не получили!.. Не потому, что ничего не уродилось, а потому, что всё, полаженное нами, раскопали и повыдёргивали местные жители, не дав ничему вырасти.
Поначалу мы жили в стоявшем на горе доме женщины, имевшей двоих детей. Дом этот казался снаружи довольно приличным, но внутри царили грязь и убожество. Полы во всех домах этой деревни были удивительно старые, шаткие, щелястые. У самой хозяйки и у её детей – масса вшей.
В пище липовцы неприхотливы. Их обычный обед: в большом котле варится очищенная картошка. Очистки картошки не выбрасываются – их сушат для добавления к муке. Когда картошка сварится, «бульон», сливают в миску. Получается первое блюдо. Сама варёная картошка – второе… О случаях голодной смерти липовцы говорят, как об обычном явлении. Не выходя на работу в колхоз и не проявляя никакого желания к личному крестьянскому труду, липовцы несокрушимо уверены: это государство должно и обязано их кормить, раз оно – рабоче-крестьянское… Часто бывало, что из нашего семейного обеда часть кто-то отливал, когда горошок с ним стоял в печке…
Следующую квартиру нашли поменьше размером – в избушке. Владела ею одинокая старушка. Из моего пайка, питавшего и нас не слишком-то обильно, пришлось уделять частицу хлеба и ей. Она говорила, что никогда в жизни не ела хлебушка досыта. Время было тяжёлое. Особенно трудно приходилось опять нашей Мусе и она снова скрывала это, урывая от себя, чтобы накормить нас. С радостью встретили появление в лесу грибов – очень хорошее и своевременное подспорье. А там и овощи начали поспевать. Мы со Стасиком ездили на телеге в подсобное хозяйство курсов за помидорами и огурцами. Там овощи вырастить удавалось: и земля была хороша, и, главное, охрана бдительна. Сыну эти поездки очень нравились и как развлечение, и как возможность поесть вкусную, полюбившуюся ему, помидору.
От лагеря на обед я ходил в деревню напрямик через поле. Ещё издали видел: маленькая фигурка отделяется от «нашей» избы и спешит мне навстречу. Вскоре она скрывается из глаз в неглубокой лощине, потом снова появляется – уже значительно ближе ко мне. Это Стасик встречает меня к взавимному удовольствию. Сажаю его к себе на плечи, придерживая его ноги у себя на груди. Стасик держится за мою голову, положив ручонки на мой лоб… Так происходило ежедневно, когда я приходил обедать, и вечером, когда возвращался с работы. Лишь очень редко он не встречал меня – когда занят был какими-то другими, очень важными для него, делами. А мне уже не хватало в окружающем мире его маленькой фигурки, спешащей навстречу…
Часов ни у нас, ни у хозяйки не имелось. Выходили из положения следующим образом: по заданию мамы Стасик зорко следил, когда тень от дома дойдёт до определённого места, и говорил ей, что пора готовить обед. В пасмурную погоду, когда эти «солнечные часы» не работали, маме с сыном случалось и ошибаться.
Развлечений в Липовке для малышей не имелось и Стасик находил их себе сам. Например, ему очень нравилось наблюдать, как возвращается вечером в деревню стадо. Особенно его восхищал пастух с длинным кнутом. Этот кожаный инструмент волочился позади пастуха по пыльной дороге, но когда было нужно стремительно и упруго «стрелял» в заданном направлении. Громкий щелчок кнута очень походил на звук выстрела: может быть, это и нравилось сыну. Глядя на предводителя стада, он решительно заявлял : «Хочу быть пастухом». Даже кнут себе из прутика и верёвочки сделал и пытался щёлкать им так же, как пастух.
Но не только созерцанием занимался Стасик. Однажды Муся увидела как со стороны леса появилась наша старушенция, позади которой сама собой двигалась живая копна травы. Когда сие странное явление природы приблизилось, то оказалось: копна эта – Стасик, помогавший старушке нести траву. Нравилось ему ходить с мамой на речку. Мама полоскала бельё, а сын в это время голышом ходил по дну мелкой и тёплой речки, гоняясь за вьюнами, или «плавал», перебирая по дну руками. А как-то напугал мать, вздумав поплавать в местах поглубже. Попытка была вовремя пресечена. «Ловил» Стасик и «рыбу», подолгу сидя с удочкой на берегу, подражая местным рыбакам. У удочки на конце «лески», то есть верёвки, вместо поплавка плавала по воде привязанная щепка.
Маша сумела привить сыну любовь к природе. Они частенько совершали прогулки в поле, где колосилась рожь. Как-то, гуляя по этому полю, она запела одну из самых любимых своих песен: «Не шуми ты, рожь, спелым колосом». Голос у неё был прекрасный, пела она с большим чувством, но, несмотря на мои постоянные просьбы выступить у нас на вечере самодеятельности – порадовать курсантов пением, она не решалась на подвиг такой. А тут, чуствуя себя на свободе среди ржи, вспомнила наши родные поля и вдохновенно запела… Закончив песню, неожиданно услышала… дружные аплодисменты и крики «браво!» Оказалось: неподалеку во ржи сидел и занимался взвод офицеров. Им так понравилось пение Марии, что они начали просить её спеть ещё что-нибудь, уже для них. «Я раззадорилась, и спела», - рассказывала она потом.
Липовка и липовцы оставили о себе очень плохие воспоминания… Старик – сосед ударил вдруг Стасика по спине коромыслом, ни с того, ни с сего… Хозяйка превой квартиры в разговоре с соседками «уличила» Мусю в… ворорвстве. Мне во след то и дело выкрикивали ругательства. Причина – моя принадлежность к Красной Армии. Сельсовет, кда я обратился с просьбой провести с крестьянами вразуимтельную работу, на слова мои никакого внимания не обратил. Зато оскорбления понеслись пуще прежнего. Характерно для липовцев было их поведение при бомбёжках немцами станции Кочетовка, близ Мичуринска: они ходили туда воровать продукты из разбитых вагонов – мародёрничали.
Этой станции часто доставалось от фашистской авиации. Один из налётов оказался особенно сильным. Ночью мы проснулись от странного рассвета: яркое освещение заливало комнату. С пола, где мы спали, было видно, как по стенам медленно передвигаются красно-багровые четырёхугольники. Поднявшись и подойдя к окну, я увидел над соседним Большим Лавровым висящие в небе «паникадила». Ракет на парашютах висело много. Они очень хорошо освещали всю местность, лежавшую под ними. Муся одела как всегда невозмутимого во время тревог Стасика и мы вышли на улицу. Над головой слышался завывающий гул множества самолётов, летевших над деревней на небольшой высоте. Один из них дал короткую пулемётную очередь вдоль улицы. Пули взбили сухую глину на стене амбарчика как раз над головами местных парней, сидевших возле неё на лавочке… Со стороны Кочетовки слышались частые разрывы бомб. Разгоралось зарево пожаров.
Я ожидал, что вот-вот бомбы начнут падать и на лес, где находился наш лагерь, на деревню, штаб и соседний аэродром. Но немцы, очевидно, ничего не знали о существовании в районе железнодорожной станции столь важных объектов, как фронтовые курсы, на которых обучалась в то время не одна тысяча офицеров, и аэродром бомбардировщиков дальнего действия. Немецкие лётчики ограничивались бомбовыми ударами только по одной Кочетовке.
Эта ночь оказалась незабываемой. Мы, Муся, со Стасиком на руках и я стояли на деревенской улице под воющими немецкими самолётами, не имея даже возможности куда-нибудь спрятаться от бомб, если бы они начали сыпаться на нас, - не имелось никаких укрытий. Удивлял Стасик: он не то, что не боялся налётов и стрельбы зениток – ему, кажется, всё это было чрезвычайно интересно.
Утром липовцы дружненько, с мешками и тележками, отправились в Кочетовку – поживиться на халяву. Добычу брали богатую. Возвращались не с пустыми руками. Жадность, однако, бывала и наказуема: одну женщину засыпало внезапно хлынувшим вниз потоком раскалённого и расплавленного огнём горящего вагона сахарным песком, когда она сгребала его в свой мешок. Смерть оказалась не сладкой.
Каждый вечер, когда солнце садилось за лагерный лес и с реки тянуло прохладой, раздавался мощный рёв моторов. Он сотрясал не только воздух, но и, казалось, наши внутренности. Взлетали тяжёлые тихоходные ТБ-6 – бомбардировщики дальнего действия, отправляющиеся бомбить немцев. Один за другим, набирая высоту, громадные самолёты уходили на запад вслед за опускавшимся за лес солнцем. Возвращались они на свой аэродром рано утром. И не все…
Немецкие самолёты-разведчики чуть ли не ежедневно кружились над районом расположения нашего лагеря. Сбрасывали нам свои листовки. Их содержаение было обычно по-немецки грубым, глупым и нагло – самоуверенным. Чаще всего в них содеоржались «заманчивые» предложения немедленно, пока не поздно, «сдаться в хороший немецкий плен», где несчастным русским солдатам сразу же дадут их любимые балалайки, махорку и девок… Казхалось странным: если немцы сбрасывали нам свои листовки – значит, знали о существовании воинской части. Но – почему-то не бомбили.
А начальник ОПРК подполковник Олейник начал, не жданно - не гаданно, тяготиться своими обязанностями. Ежедневно пропадал у командира 1-го батальона Маркина за шахматами с раннего утра. На собственной службе показывался всё реже и реже: Олейник просил Хохлова отпустить его в действующую армию. Просбу в конце концов удовлетворили и он, вместе с двумя другими офицерами, отправился в отдел кадров штаба Центрального фронта. ОПРК получил нового начальника – капитана Попова.
В 1944 году, когда курсы находились в Кобрине, Олейник прислал Маркину письмо. Сообщал, что стал командиром полка, стоявшего в то время за Вислой. Потом доводилось слышать от офицеров нашего полка, знавших Олейника по службе, что его…боялись солдаты и офицеры других полков дивизии. Ходили слухи о том, что после войны он поступил учиться в академию имни Фрунзе, насколько эти разговоры справедливы – не известно. У меня об Олейнике сохранились только хорошие воспоминания. Высокий, в своей неизменной чёрной бурке, с чёрными же усами, участник Гражданской войны, он был уже пожилым человеком, но постоянно работал над собой, никогда не стыдился спросить, если не знал чего-нибудь, прислушивался к мнению других: к подчинённым требователен, но в обращении с ними прост, не доходя до панибратства. К неряхам, лентяям, ворам беспощаден. Однажды, в Мичуринске, он остановил лейтенанта, идущего с девушкой и держащего руки в карманах. Он так отчитал бедного лейтенанта, что сконфуженная девушка поспешила удалиться, а Олейник долго беседовал с офицером. И ему удалось-таки отучить офицеров держать руки в карманах своих военных мундиров – уважать военную форму. Дело было ещё и в том, что офицерами во время боевых действий часто становились солдаты, о правилах поведения офицера и об офицерской чести понятия не имеющие. Приходилось обучать новоиспечённых командтиров и этому.
Так довольно часто бывает в армии, и у нас на курсах тоже: ещё ничего официально не известно о передислокации, а все женщины в деревне говорят о скором переезде курсов на новое место. Даже число назвают: 25 сентября… И ведь действительно – именно это число и оказалось днём отъезда из Лавровского лагеря! Кроме даты отъезда «угадывали» и место нового расположения. На этот раз оно женщинами не называлось, почему-то. Как нам казалось – потому, что ещё не было установлено в штабе фронта – не успели согласовать его с дамами на базаре…
О том, как разглашаются военные тайны, можно привести наглядный пример. Перед отъездом курсов из Самойловки, в начале 1942 года, наш начальник на одном из совещаний командного состава очень долго и очень грозно возмущался тем, что кто-то из командиров выдаёт военную тайну и население узнаёт о предстоящем отъезде раньше не только служащих курсов, но и самого командования! Потом выяснилось: этот начальник сам говорил на тему о переезде с женой у себя на квартире в присутствии дочери хозяйки – ученицы местной школы…
И опять встаёт традиционная проблема: как семьям офицеров добраться до места посадки… Начальник ОПРК добыл колхозную подводу для моей семьи и семьи майора Дановича, у которого был сын – ровесник Стасика. Когда наши жёны с ребятишками и пожитками погрузилсь на телегу, возница, сын председателя колхоза, побежал вдруг зачем-то домой. Вернувшись, парень подошёл к лошади и стал её… выпрягать, говоря при этом, что отец не велел везти нас. Я пошёл к председателю, но разговор с ним остался бесплоден: убедить его мирными средствами отказаться от своего, мягко говоря, странного решения не удалось. Иного выхода, как применение силы, не представлялось. Я приказал парням отойти от повозки, взял в руки вожжи сам и мы тронулись в путь без подводчиков. Здраво предположили, что липовцы от своих лошадей далеко не уйдут. Да хоть бы и ушли – нам уже было всё равно. Предположение подтвердилось. Когда мы выехали из Липовки и начали подниматься на пологий косогор, то увидели бредущие вслед за нами две понурые фигуры. Так они и сопровождали нас до самого вокзала в Мичуринске. Вот и проводила нас Липовка, оставшись до конца верной своему отношению к Красной Армии.
Во время погрузки, когда я нёс в теплушку соломенный тюфяк, держа его перед собой, неловко оступился, не заметив под ногами выбоину, и упал поясницей на угол каменной платформы. Поднялся и тотчас снова сел, от боли чуть не теряя сознания. Боялся потом, как бы не произошло каких последствий после такого жестокого ушиба. Муся несколько вечеров растирала мою спину. Острая боль прошлая, но ещё долгое время спустя поясница моя то и дело напоминала о том падении: болела и ныла.
После погрузки эшелон отправился в путь толко на третий день.