Послушай, милый читатель, в те времена, когда я моложе и краше, кажется, была, у меня был роман с одним художником. Вернее, даже не с художником, а со студентом, который учился на художника.
Как я теперь понимаю, влюбилась в него я тогда в буквальном смысле за красивые глазки. Синие и сияющие на смуглом лице брюнета. Под взглядом этих глаз я таяла, и мне казалось, что нет человека умнее его, а уж талантливее – и подавно. В общем, стандартный случай. По крайней мере, в то время. Потому что сейчас, говорят, девушки стали гораздо умнее и любят не за прекрасные глаза, а за большие деньги. Но тогда было так, и я не была исключением.
Впрочем, читатель, не об этой своей влюбленности я хотела тебе рассказать, а о её побочном эффекте. Потому мы сейчас отвлечемся и поговорим о другом.
Итак, я в то время вращалась в богемных кругах и потихоньку попутно ( поскольку была девушкой любознательной), набиралась там знаний и опыта. Короче, училась чему-нибудь и как-нибудь.
И вот в этих кругах, то бишь среди студентов-художников, был один странный парень, которого даже к богеме отнести было трудно. Был он очень мелкого роста с некрасивым, изрытым угрями лицом. Я его пару раз видела издали и запомнила его выпуклый лоб, так сильно нависавший над глазницами, что глаза мне не удалось разглядеть.
От своего кавалера я слышала, что учился он плохо, хотя вроде способности были, но он не попадал никогда в «струю» - так говорил о нем мой приятель. А еще он известен был тем, что от него дурно пахло. Так, как будто он никогда в жизни не мылся и никогда не стирал одежду. Жил он в общежитии, а мой приятель был местным денди, так что о подробностях жизни того грязнули я не ведала. Да и не интересовалась, естественно.
Теперь надо признаться, что дело происходило так давно, что иностранцы были не просто редкими гостями нашего города, а их днем с огнем искать приходилось, ежели что. А тут вдруг надо ж – приехали. Да еще из самой Америки. Из тамошнего какого-то института, в котором тоже из людей лепят художников.
Шик, шок, блеск, писк!
Все кинулись их слушать. А они, оказалось, приехали у наших художников поучиться тому, как у нас обучают студентов классической живописи. Потому что, оказывается, у них эта школа практически выветрилась в урагане всяких там «измов». Но взамен они тоже предложили кое-чему наших ребят научить. Короче, произошло то, что сейчас называют «мастер-классом». И вот тут-то, мой добрый читатель, мы и подходим вплотную к теме моего сочинения.
В один распрекрасный день в одном распросторном зале одного единственного нашего художественного института американцы установили удивительный натюрморт. Сооружение высилось в центре зала и состояло из большой коробки и поставленной на нее табуретки. Эта несложная конструкция была задрапирована разными тканями, а сверху, на всём таком разноцветьи, в котором угадывались бывшие шторы, старые простыни, и протертые скатерти, было сложено огромное количество совершенно несовместимых предметов, которые наши классические эстеты никогда бы не догадались засунуть в одну композицию.
Там были: медный самовар, старый аккумулятор, рваная книга, картина в раме, масса бутылок из-под чего угодно, пузырьки от лекарств и флаконы от духов, коробки из-под конфет, восковые фрукты и овощи, детские игрушки, мягкие и не очень, и даже цветок в горшке. С одной стороны натюрморта среди всего этого хлама стояла скрипка.
В зал набились студенты, и американцы через переводчика объяснили, что вокруг постановки можно встать где угодно и нарисовать это всё как угодно. Ограничение было только одно: время. На работу давалось три дня. Что и понятно, учитывая происхождение учителей. Им надо было посмотреть на результат до своего отъезда.
Через три дня в том же зале, где посредине стоял чудовищный натюрморт, состоялась выставка. На стенах было развешено то, что получилось у тех, кто взялся этот натюрморт изобразить.
Вот теперь мой рассказ и подошел к кульминации.
Потому что на эту выставку от огромного своего любопытства явилась и я, хотя училась тогда совершенно другому и в другом месте.
Итак, я - в зале. Стены увешаны холстами, картонами, листами бумаги, на которых кто маслом, кто акварелью, кто пастелью, или вообще неизвестно чем изобразил то, что ему захотелось, вдохновляясь сооружением в центре.
Не могу сказать, что было слишком уж интересно. Больше того, выставка скорее разочаровала, чем увлекала. Из необычного натюрморта наши люди умудрились сделать обычные классические работы. Те, за которым и приехали американцы учиться.
И вдруг…
Я остановилась и уже не могла от этого отойти. Это была Картина.
И я знала ее название, хотя на холсте не было надписи, как и не было рамы. Это была «Одинокая скрипка».
Примитивно, грубо нарисованная, она была почти красная, обведенная по периметру широким черным контуром, с зияющей круглой дырой в середине, похожей на рану. Старая штора грязноватого цвета на картине превратилась в горчичный ползучий фон, оттеняя трагические цвета инструмента. А сверху, под самым краем холста была проведена жирная черта. Над этой чертой плясали и дергались вертлявые мелочи: пузыречки, флакончики, вазочки, яблочки, коробочки и пакетики, горшочки, стаканчики и прочее, прочее. Их силуэты были так же искорежены, как и форма скрипки, но означало это совсем другое: они суетились там, наверху, а здесь, внутри, была тишина. И в ней была скрипка. Огромная, молчащая, она стояла одна, почти во весь холст, отделенная от остальных своей черной границей и трагическим цветом.
Это был шедевр.
И не надо было мне никаких искусствоведов, чтобы подтвердить это или опровергнуть. Работа дышала силой. Она так явно звучала, что я стояла и слушала ее, не веря, то это не она поет, что это во мне рождается музыка в ответ на ее краски. На какое-то время я просто забыла обо всем, завороженная.
Но потом как будто очнулась и вспомнила, что мой кавалер, одаренный еще и музыкально, говорил мне не раз, что у меня нет музыкального слуха и что поэтому я в принципе не могу воспринимать музыку, а тем более что либо в ней понимать. Я смутилась внутри себя, оторвалась от созерцания и оглянулась.
Сзади меня стояли люди. Стало понятно, что я не меня одну притянула к себе, как магнитом, эта работа.
- Чья? – только и смогла я спросить. Пока я смотрела на картину, мой голос как-то успел осипнуть.
Кто-то назвал имя и показал глазами в сторону автора. Тот стоял одиноко у дальней стены с входной дверью. Им оказался тот самый низкий и некрасивый парень, о котором я выше рассказывала. Я выбралась из толпы и пошла к нему через зал. Уже на половине пути я увидела, что он поднял на меня глаза. Выражение я в темных глазницах мне показалось мрачным, но с проблеском какой-то надежды.
Я была от него уже в двух метрах, когда остановилась. Я не смогла подойти ближе. Из-за запаха.
Я повернула в сторону и вышла из зала.
И вот прошло много лет. Мой роман с тем глазастым студентом канул давно в Лету, оставив после себя на какое-то время неловкое чувство досады. Я с тех пор многое видела и многое испытала. И кое-что сама умудрилась сделать и сотворить.
А однажды случайно я встретила выпускницу того института, ныне пусть и не очень известную, но все же художницу. Мы очень обрадовались друг другу и разговорились о тех временах.
Так я узнала, что мой бывший парень уехал в Москву, где стал художественным бизнесменом. Он владеет частной картинной галереей, скупает за дешево картины российских талантливых бедных и пока неизвестных художников, и потом продает их за очень хорошую цену. И в этом деле он очень успешен. Такой вот открылся в нем дар галериста.
Спросила я и о том парне, который написал «Одинокую скрипку». Художница рассказала, что чуть позже он сильно влюбился, стал мыться и чиститься и «он же всегда был талантлив, а тут просто фонтанировать начал»,- цитирую слова ее в точности. Так что он добился благосклонности своей пассии и после института даже женился на ней. У них родились двойняшки, и все изменилось. Ему пришлось зарабатывать деньги, чтобы кормить семью, он устроился в мастерскую, где делали металлические двери, на которые тогда был большой спрос в резко менявшемся мире. Он думал, что это временно и что он сможет писать в нерабочее время, но не получалось.
Потом родился еще один малыш, денег нужно было все больше, он все больше работал и уставал и от отсутствия творчества начал пить. На момент рассказа о нем он все больше и больше спивался.
Вот, пожалуй, и всё. После той встречи я никогда о том парне ничего не слыхала.
Но картину его я запомнила навсегда.
И когда в дальнейшем мне выпадала удача увидеть какую-то необыкновенную живопись, такую, что хотелось долго стоять перед ней и смотреть ( а таких случаев с возрастом мне выпадало все меньше и меньше), я обязательно под конец думала: «Интересно, какою ценой написана эта картина?»
И когда мне выпадало счастье услышать чудесную музыку, которая трогала глубины души, я вспоминала, что так никогда и не услышала в жизни мелодию, которая звучала во мне, пока я смотрела на «Одинокую скрипку».
Но вот теперь, когда я осталась совсем одна в долгой, нескончаемой тишине, я снова слышу её. Ту самую музыку, которая звучала перед искореженной скрипкой. Она, звенящая и высокая, пронзительная и щемящая, живет во мне и сейчас, кода я пишу эти строки. Ни напеть, ни записать эту музыку я, естественно, не умею.
И вот я думаю, мой читатель, что когда-нибудь, очень возможно, и ты какими-то своими путями придешь к тому светлому одиночеству, что кажется окончательным и бесповоротным, к которому пришла ныне я. К той внутренней тишине, в которой, как одинокая скрипка, звучит твое сердце. Весь мир, что вокруг, отодвигается и предстает пред тобой суетой и мельтешением красок. А счастья нет, но есть покой и воля…
Может, конечно, останется любопытным, какими путями ты к этому подберешься и породнишься в этом со мной. Но мне этого уже наверняка не узнать. Как, наверное, не узнать дальнейшую судьбу автора «Скрипки».
2001г., 2015 г.*
*Этот рассказ был опубликован в газете "Вечерний Красноярск" 07.09.2001г. и в книге "Ключи от моря" Красноярск,2017.
иллюстрации автора, редактор книги Галина Дмитриева