Армейская служба, безусловно, оставляет неизгладимый отпечаток на личности каждого мужчины. Это очень суровая школа для вчерашнего школьника, не имеющего ещё никакого жизненного опыта. И армейские истории, в изобилии случающиеся на протяжении всей срочной службы, всегда вспоминаются охотно и не без удовольствия. Потому что они происходили в то время, когда ты сам был юн, здоров и будущее лежало перед тобой, как чистый лист бумаги, на котором ты должен был оставить собственную запись, длиною в целую жизнь. И жизнь эту ещё только предстояло прожить.
Я призвался в ряды Советской Армии в ноябре 1968 года. Мне повезло, я попал в учебное подразделение, то есть школу сержантов, которая готовила младших командиров для линейных частей. Повезло потому, что в армии уже пышным цветом расцветала дедовщина и над новобранцами начинали глумиться старослужащие, чего никогда не было в армейских традициях старой Красной Армии. В учебное подразделение отбирали здоровых и крепких ребят со средним образованием, причем, старались брать молодых людей с несколько повышенным интеллектом. Но случались и казусы.
В нашем курсантском взводе оказался некий Гена Лакеев из Холмогор. Этот выходец из среды поморов не в пример своему великому земляку Ломоносову был феноменально туп. Как он попал в учебное подразделение, осталось неразгаданной тайной. Даже внешне этот бедолага вызывал искреннюю жалость всем своим донельзя жалким видом. Он имел очень узкие плечи, широкий зад и одутловатое лицо явного недоумка с вечно вытаращенными глуповатыми маленькими глазками. Научить его строевому шагу оказалось неимоверно сложной задачей. Ходил он, орудуя одноименными конечностями, то есть выносил правую ногу и правую руку и левую ногу с левой рукой одновременно. В учебных классах на занятиях его старались не спрашивать, так как он нес такую ахинею, что все хохотали до печеночных колик. Как потом выяснилось, аттестат о среднем образовании Гене приобрел сердобольный отец – директор продовольственного магазина за четыреста рублей (по тем временам огромные деньги).
Три месяца беспощадной муштры, пока новобранцы проходили курс молодого бойца, изменили облик Лакеева, да, собственно, почти и всех нас, очень сильно. Армейское питание (на 72 копейки в день) было не просто скудным по разнообразию, но еще и приготовлено таким образом, что его невозможно было есть. Практически вся стряпня с армейской кухни прямиком шла на свиноферму при части. Мы все изрядно оголодали и отощали, а Гена превратился в настоящее чучело, на котором военная форма висела, как на палке. После проведения учебных стрельб и принятия присяги формально считалось, что курсанты, отслужившие три месяца, готовы для выполнения любой военной задачи. Вскоре наш взвод назначили в караул.
Караульное помещение находилось в центре нашей части прямо перед плацем. При караулке находилась гауптвахта («губа», как она зовется на армейском жаргоне) с четырьмя теплыми камерами, где находились арестованные за различные провинности солдаты. В отличие от мрачной и холодной гарнизонной гауптвахты, куда попадать никто не хотел, так как там изощренно издевались над арестованными, (поговаривали, что даже хуже, чем в гестапо), и почти не кормили, «губа» при части была вроде санатория. Армейские повара срочной службы потчевали арестантов от всей души, потому что кто-нибудь из их состава всегда находился под арестом. Для своих коллег они щедро накладывали полный термос мяса, слегка прикрыв его сверху гречкой. Один из сидельцев, отбыв два срока по пятнадцать суток, поправился на восемь килограммов, к немалому возмущению отправившего его туда командира части.
Караулка состояла из комнаты начальника караула, комнаты бодрствующей смены, где можно было почитать и сыграть в шашки, домино или шахматы, комнаты отдыха, небольшого помещения для принятия пищи, камер для арестованных и маленького коридора перед выходом. Из караулки одна дверь вела во внутренний дворик, огороженный по периметру глухой стеной, где заступающая смена заряжала оружие. Попасть туда можно было только из караульного помещения. Этот дворик просматривался из окна комнаты для принятия пищи.
Мы приняли смену у предыдущего наряда и заступили в караул. Если при тебе находится заряженное оружие, такое, как штатный АКМС, невольно понимаешь, что у тебя в руках сейчас находится грозная сила, которая заключена в этом совершенном механизме, созданном для убийства. Когда человек чувствует эту угрюмую мощь, то приходит ощущение необычайного могущества, которому почти невозможно противостоять. Владение оружием обязывает, потому что требует осторожности и трезвого рассудка. В руках у дурака оно становится источником опасности для всех, кто находится рядом.
Курсанты заступали на посты, менялись и отдыхали. Все шло нормально, ничто не предвещало никаких происшествий, пока под утро дежурному по части не вздумалось дать вводную для состава караула. Нас предупреждали перед заступлением в наряд, что такие вводные возможны, и нужно быть готовым проявить себя с самой лучшей стороны. Я как раз находился в бодрствующей смене и не удивился, когда объявили тревогу и дали вводную «нападение на караульное помещение». Мне надлежало занять оборону в комнате принятия пищи и охранять окно, выходящее во внутренний дворик. Курсанты быстро расхватали оружие и заняли оборону, согласно боевому распорядку.
В общей сутолоке мне бросилось в глаза заспанное лицо Гены Лакеева с ошалевшими со сна глазами и полуоткрытым ртом. Он был в отдыхающей смене и, неожиданно разбуженный, явно не понимал, что происходит. Задача Гены при нападении на караульное помещение заключалась в обороне входа в караулку. Он должен был, сам располагаясь в коридоре, держать под прицелом доступ в помещение.
Я занял свой пост и осмотрел через окошко внутренний дворик. Рассветало, поэтому видимость была довольно хорошей. Расположился я довольно комфортно, в шкафу нашел сухарь и кусочек сахара. Направил автомат в окно, сунул сухарь в рот и стал ждать окончания вводной. Естественно, я был уверен, что это вводная, а что на караулку могут напасть даже и мысли не возникло.
Шквальная стрельба снаружи началась неожиданно. Невольный испуг так свел мне челюсти, что я едва не сломал зубы о зачерствевший до каменного состояния сухарь. Все по настоящему! Кто бы мог подумать! Я тут же дослал патрон в патронник и приготовился к бою. Если враг уже проник в караулку, то опасность грозила уже не только снаружи, что было маловероятно, а, скорее всего, со стороны самого караульного помещения, поэтому я, хоть и посматривал во внутренний двор, но основное внимание уделял двери в обороняемое мной помещение. Странные ощущения испытывает, когда попадаешь в такую переделку и готовишься дорого продать свою жизнь...
Стрельба внезапно прекратилась, но тут начался такой крик и гвалт, что мне показалось, будто караул уже схватился с таинственным неприятелем в рукопашную. Неожиданно дверь распахнулась и командир отделения, как мне показалось, со зверским выражением лица, просунул голову в дверной проем. Армейская шапка на его голове была нахлобучена задом наперед. Он совсем не обратил внимания на направленный в него ствол автомата и заорал каким-то деревянным неестественным голосом: «Отбой, курсант! Это Лакеев! Болван палил с перепугу!» И захлопнул дверь. Как потом оказалось, Гену растолкали и подняли на ноги, но проснуться он не сумел. Общая сутолока, крики «Тревога! Нападение на караульное помещение!» выбили земляка Ломоносова из колеи. Как у него оказался в руках заряженный автомат с загнанным в ствол патроном, осталось неизвестным, даже Особый отдел так и не смог докопаться до сути и раскрыть эту загадку. В панике от шума и суматохи Лакеев совершенно растерялся, вывалился на крыльцо караулки и нажал на спусковой крючок. Перед крыльцом, наблюдая за действиями дежурной смены, стояли начальник караула и дежурный по части, который и дал вводную. Слава богу, Гена открыл стрельбу не в их сторону. От испуга у него, вероятно, свело пальцы, и автомат ходил ходуном у него в руках, весело разбрызгивая зеленые светляки трассирующих пуль по плацу, на котором по причине раннего времени никого не было. Ошарашенные офицеры кричали ему: «Отпусти спуск, дурак!» Гена каким-то образом ухитрился услышать эти истошные крики сквозь звуки выстрелов, и машинально стал поворачиваться к офицерам, не прекращая стрельбы. Дабы уцелеть, оба проворно бросились под крыльцо.
Стрельба прекратилась, когда в магазине кончились патроны. Лакеев бросил автомат и поднял вверх руки, давая понять, что сражаться далее он не в силах, так как до конца исполнил свой долг перед Родиной. Он так и застыл на крыльце караульного помещения с поднятыми вверх руками, укоризненно сгорбившись, словно нещадно битый жизнью убогий нищий на паперти. Рот его, как потом рассказывали, был широко открыт, но глаза плотно зажмурены, вероятно, для того, чтобы не видеть надвигающегося на него ужаса в виде двух разъяренных офицеров. Надо сказать, что под крыльцо караулки все дежурные наряды, ленясь и не мудрствуя лукаво, сметали окурки и всякий мусор, поэтому шинели офицеров, восставших из-под крыльца, имели далеко не бравый вид.
Отцы-командиры Гену бесцеремонно сграбастали, стащили на землю и дубасили, оглашая окрестности истерическими матюками, до тех пор, пока не устали. Вольного стрелка досрочно освободили от несения наряда и до смены караула заперли в свободной камере, как чрезвычайно опасную для окружающих личность.
Происшествие наделало много шума. Бесчисленные комиссии проверяли нашу воинскую часть несколько месяцев. Многие офицеры получили серьезные взыскания. Гена Лакеев оказался непреодолимым препятствием для них на пути к успешной военной карьере. Наш ротный, к примеру, дельный и толковый офицер из-за этого ЧП не смог поступить в военную Академию.
А Гену поспешно убрали из учебного батальона и направили для продолжения службы в свинарник при части, где он и нашел свое настоящее призвание. Мы видели его, когда проходили мимо свинофермы, возвращаясь со стрельбища, уже перед самым выпуском из учебки. По заведенному командованием порядку, курсанты обязаны были бОльшую часть обратного пути к месту постоянной дислокации, проделать бегом и в противогазах. Мы только что перешли на шаг, и, еле живые, совершенно мокрые от пота, выливали из противогазных масок скопившуюся там липкую жидкость, прежде чем убрать их в сумки.
Лакеев вез тачку со свиным навозом, но, увидев некогда родную роту, специально остановился и, глядя на наши страдания, торжествующе заулыбался. Почти три месяца, проведенных в свинарнике, явно пошли ему на пользу. От сытой жизни он раздобрел, приобрел заплывшие жиром щеки и второй подбородок на округлившемся лице. Грязная гимнастерка откровенно топорщилась у него на животе, так как солдатский ремень с нечищеной бляхой висел на его тощей шее. Гена неторопливо смолил «бычок» и снисходительно глядел нам вслед своими оловянными глазами.
Никто из нас ему не позавидовал.